Помоги проекту - поделись книгой:
— Вот, хозяин, принимай работу.
Я осмотрел беседку, оценил: да, хорошо, крепко.
— А столбик где взял?
— Принёс.
Нормально.
— Я тебе должен что-то?
— Если только рублей тридцать на пиво.
Я дал. Снова. И мне так показалось, попроси он ещё — снова дам. Сложно отказать Аркашке, мне сложно.
— Пойду, а то Нюрка к ужину ждёт.
— Давай. Увидимся.
Аркашка сложил инструмент в плотницкий сундучок и посмотрел на меня с детским смущением.
— Ещё это… спасибо, что до дому меня довёл… Ну, в тот раз. И опохмелиться оставил. По-человечьи всё. Спасибо.
Я отмахнулся, дескать, ничего страшного, любой бы так поступил, что ни говори, но мужская солидарность не пустой звук. Глядишь, и меня когда-нибудь придётся до дому нести.
Аркашка притворил за собой калитку, а я сел на лавку в исправленной беседке, положил на столик кулёк с рыбой. Сейчас посижу немного, поставлю чайник, заварю чайку. Надо будет поспрашивать у местных, может, у кого самовар найдётся. Сейчас такие вещи антиквариатом считаются, ну да вдруг кто продаст не задорого? Буду самовар ставить, пить чай из блюдца с вареньем и сушками. Лепота.
На колени ко мне прыгнула Муська, заурчала любезно, потёрлась головой о руку, заглянула в глаза.
— Что, радость моя, соскучилась? — улыбнулся я, гладя её по спинке, и вспомнил про кулёк. — А, так ты рыбку учуяла? Ох ты прохвостка. Ну пойдём, пойдём в дом. Покормлю.
Глава 4
Мои мысли крутились вокруг предложения Арбатова, и чем больше я об этом думал, тем сильнее оно меня притягивало. Литературный сайт, конечно, доброе дело. Друзья, знакомые хвалят, ругают, советуют, но на фоне мерцания монитора всё это выглядит кукольным театром. А хочется живого общения, чтоб по-настоящему, без прикрас, глаза в глаза. Чтоб не только цвет присутствовал, но и звуки, и запахи. Эмоций хочется — открытых, осязаемых.
Как в жизни. Я налил в чайник воды, поставил на плитку. Старая электрическая плитка, купленная за триста рублей на мелочёвке, работала исправно. Пока я резал хлеб и сыр, она вскипятила воду. В одну руку я взял чайник, в другую кружку и тарелку с нарезкой, кивнул Муське:
— Пойдёшь в беседку? Варенья не обещаю, рыбы тоже, зато свежего воздуха сколько угодно.
Муська не пошла. При слове «рыба» она вроде бы встрепенулась, но после фразы о воздухе обдала меня таким холодным взглядом, что я едва не замёрз. Ладно, один.
Я вышел на улицу. Хорошо. Воздух здесь и вправду свежий, не морской бриз, конечно, но и не загазованный, как в городе. Я усмехнулся: как в городе. Сколько времени прошло, уже почти два месяца, а я по-прежнему не могу привыкнуть к тому, что Пужаны тоже город. Пусть маленький, пусть невысокий и пахнущий иногда сосновой хвоей, но всё же город. Из своего окна я вижу гуляющих по дороге кур, а если забраться на крышу, то вижу лес. Смешно. Город в лесу. Нет, не правильно — лес в городе. Странное сочетание, и почти такое же несуразное, как, например, зима в небо.
Я насыпал в кружку заварки, налил кипятку, положил на хлеб кусок сыра. Сегодня четверг, сегодня я пойду в литературный клуб, и буду читать незнакомым людям свои рассказы. Удивительно: всего несколько дней назад я был противником всех этих литературных посиделок, а сегодня горю желанием пойти на них. Горю и боюсь. Нет уже былых предубеждений о местечковости и кулуарности, но появился страх — вдруг не поймут, вдруг не оценят…
— ЗдорОво живёшь, хозяин.
Я едва не подавился бутербродом. Когда человек привыкает жить один, он забывает, что рядом находятся другие люди, которые вполне бесцеремонно могут влезть в его одиночество. В квартире от таких бесцеремонностей легко отгородиться железной дверью, в собственном доме, увы, не получиться, потому что калитку может отворить каждый. Сейчас это был Лёха.
— И тебе не хворать, сосед. Чаю?
— Не, спасибо.
Лёха подошёл ближе, оглядел беседку.
— Аркашка правил?
— Он.
— Аркашка может, — Лёха постучал ладонью по новому столбику, словно проверяя его на устойчивость, и снова повернулся ко мне. — Слышь, Ром, я чего зашёл. Ты завтра подходи ко мне часиков в три. Мы тут с мужиками немножко собираемся — банька там, шашлык. Нормально будет. А то живём через дорогу, а друг друга почти не знаем. А банька у меня хорошая, по белому.
Банька, шашлык? Заманчиво, но… Идти не хотелось, и не потому что я до сих пор относился к Лёхе с настороженностью — не съест же он меня в самом деле — просто две незнакомые компании за одну неделю это слишком. Местных литераторов я ещё как смогу пережить, но застолье дальнобойщиков будет перебором. Поэтому я пожал плечами:
— Да я уж в тазике привык.
— Тазик бане не замена. Ты когда-нибудь в бане был? Не в этих саунах, а в бане?
В общем-то, был, давно, когда в ПТУ учился. Отправили нас в колхоз на картошку, а условий жизни никаких, и чтоб помыться, приходилось договариваться с местными жителями. Они не отказывали, но взамен просили помочь с уборкой их урожая. В итоге получилось, что на деревенских усадах мы работали чаще, чем на колхозных полях. Ну да не это главное. Однажды желая поддать парку, я плеснул ковш воды куда-то не туда, и меня так ошпарило, что с тех пор ходить в баню я зарёкся.
— Был. Но, знаешь, слишком уж там жарко…
— Жар костей не ломит! — сказал Лёха и засмеялся, видимо, думая, что сказал нечто-то потешное или новое. Я тоже улыбнулся, но скорее из стадного инстинкта, чем из вежливости. Когда кто-то громко смеётся, губы сами собой растягиваются в ухмылке.
— Договорились, — отсмеявшись, заявил Лёха. — Жду тебя. А шашлык будет — ты таких не пробовал. У меня Люська готовит — вах!
То, что жена его Люська готовит — вах! — я знал прекрасно. Ветер время от времени доносил до моего дома благоухание борща или пирогов, и тогда я тяжко вздыхал, глотал слюну и вспоминал мамины обеды… От этих мыслей в животе заурчало; я посмотрел на недоеденный бутерброд и спросил:
— Что за праздник хоть?
— День водителя. Пятница завтра, — подмигнул Лёха.
Да, это повод, пятница для водителей святое. Придётся сходить. Ох, быстро же он меня уговорил. Что-то в последнее время я стал очень податлив на уговоры, сначала Геннадий Григорьевич, теперь вот Лёха, а Муська так вообще вертит мной как хочет. К чему-то всё это приведёт.
С началом первой вечерней прохлады я положил ноутбук в сумку и отправился на улицу Вокзальную тринадцать. Проще и быстрее было доехать на автобусе, но я решил: куда торопиться? Выйду пораньше, пройдусь по улочкам не спеша. Время вечернее, солнышко спустилось к тополиным верхушкам, спряталось среди веток. Бабушки выбрались под окна на лавочки, детишки жуков гоняют, собаки гавкают — идиллия. Глядя на это, я попробовал развернуть в голове картину, создать образ, может, мысли какие придут для нового рассказа. Не пришли. Протарахтел трактор, обдал меня вонючим выхлопом, утопил идиллию в дыму. Я закашлялся, плюнул со злости: лучше бы на автобусе поехал.
Добравшись до библиотеки, я постоял немного, посмотрел на часы — начало седьмого. Наверное, уже собрались. Сердце, всю дорогу молчавшее, начало стучать коротко как хронометр: тук-тук-тук-тук. Я приложил ладонь к груди, утихомиривая этот бой, сделал несколько глубоких вдохов. По вискам потекло, под мышками взмокло. Господи, на кой хрен мне это надо?!
Поднялся на крылечко, толкнул дверь.
— Вы куда?
Передо мной стояла худенькая старушка в полинявшей кашемировой кофте и в суконной юбке до пола — этакая модница из шестидесятых. Секунд десять она щурилась на меня, потом поднесла к глазам очки и всплеснула руками.
— Ой, так вы, наверное, Роман! Геннадий Григорьевич говорил, что вы придёте. Рады вас видеть, очень рады. Проходите, пожалуйста. Вперёд до конца коридора и потом направо, там открыто.
Старушка, видимо, не доверилась моей природной смекалке и в довесок к словам показала рукой, куда следует идти, я кивнул в знак благодарности и пошёл в указанном направлении.
Я ожидал увидеть нечто вроде актового зала, где главные приметы — невысокая сцена и сплошные зрительские ряды. Ничего подобного. Скромное помещение, три десятка стульев свободно расставленные веером от стен к центру, портреты классиков. У задней стены микрофонная стойка и ваза с цветами на журнальном столике. На окнах тюлевые занавески, перетянутые зелёными ленточками. Можно подумать, я попал на утренник в детский сад, только вместо малышей собрались взрослые дяденьки и тётеньки. Кто-то сидел, кто-то стоял у окон, две дамы ягодного возраста шептались возле столика, одна из них показалась мне знакомой. У двери спиной ко мне стояла девушка, слегка облокотившись плечиком о косяк. Тонкая, изящная, тёмные волосы собраны на макушке в хвост. Я поздоровался и она обернулась.
Большие ярко-голубые глаза, практически бездонные, губы полные и чуть приоткрытые…
— В такой глуши и такая красота! — не удержался я от восклицания.
И осёкся. Вполне невинная фраза в иной ситуации способная вызвать улыбку и даже дать начало сближению двух человек, прозвучала как самая настоящая пошлость. Я осознал это сразу, потому что глаза незнакомки наполнились пренебрежением и сделали эдакий жест: взгляд сначала как бы приподнялся разочарованно, потом совершил полукруг налево и опять вернулся ко мне, при этом голова слегка качнулась… Эта девушка знает себе цену и знает, какое впечатление производит на мужчин. И мужчины её уже порядком допекли. Я покраснел: сказал так сказал.
— Извините, — потупился я и, чувствуя, что теряюсь, спросил. — Извините, вы тоже пишите?
Очередная глупость, но она следовала из предыдущей и была предсказуема. Девушка помолчала, может быть думала, стоит ли отвечать такому дураку, и всё же ответила:
— Предпочитаю читать.
Я выдохнул и ухватился за её ответ как за соломину.
— Читатель? В наше время это редкость.
— Ну а вы, надо полагать, писатель.
Она говорила легко, с вызовом, с насмешкой, едва ли не издеваясь надо мной, но голос её хотелось слушать.
— В некотором роде. Хотя мне больше нравится именовать себя «литератор». Старомодно, но в моём понимании писатель — это тот, кто зарабатывает на жизнь писательством. Пишет все эти бестселлеры и прочее. А я не зарабатываю, поэтому я — литератор.
— Оригинально.
— Что вы, какая оригинальность. Обычная дань реальности. Мне бы возможность, так я слово «писатель» вовсе запретил. Что оно, по сути, означает? Что человек что-то пишет. Но, извините, на заборе тоже пишут. Поэтому я бы вернул исконно русское название «сочинитель». Сразу понятно — человек сочиняет.
— А на заборах не сочиняют?
Я оценил её иронию.
— На заборах уже констатация свершившегося факта, к сочинительству это не имеет никакого отношения. То же самое можно сказать в адрес некоторых журналов и газет, особенно настенных.
— Интересное мнение. А где вы учились?
— Учился?
— Ну да. Школа, институт.
Я уже начал было возвращать себе былую уверенность, но своим вопросом она поставила меня в тупик. Где я учился… У меня весьма богатая учебная биография, начиная с детского сада и заканчивая моей любимой пожарной охраной, но ни одно из образовательных учреждений я не закончил. Хотя вру: армейскую школу я прошёл до конца — все два года.
— Ну… в школе, допустим, учился. Это имеет значение?
— В общем-то, нет, если не учитывать того, что вот уже минут пять вам делают знаки, а вы не замечаете. Если бы мои ученики были такие же невнимательные, я бы ставила им двойки.
Она кивнула в сторону стульев. В первом ряду у окна, полуобернувшись к нам, сидел Геннадий Григорьевич и лёгкими жестами руки пытался привлечь наше внимание. Я кивнул ему приветственно, хотя, признаюсь, мне сейчас было не до редактора и не до его знаков.
— Вы работаете учителем? — спросил я, вновь поворачиваясь к девушке.
— Великолепная проницательность.
— А по какому предмету?
— Русский язык и литература.
— Мой любимый предмет. Пригласите меня как-нибудь на урок, с удовольствием поприсутствую.
— Сейчас каникулы.
— Тогда после каникул.
Чем дольше мы говорили, тем меньше мне хотелось, чтобы этот разговор закончился, но, увы, всему приходит конец, и девушка вздохнула:
— Идите же наконец. Или вам будет плохо.
— Действительно, — согласился я, — нельзя заставлять ждать редактора газеты, особенно если у тебя есть на него планы.
Она улыбнулась, но промолчала, а я так и не понял, насколько она оценила мою очередную глупость.
Лавируя между стульев и уворачиваясь от обращённых ко мне вопросительных взглядов, я добрался до Геннадия Григорьевича.
— Знал, что вы придёте, — сказал он уверенно и указал на стул рядом. — Садитесь. Специально для вас занял.
Я сел. Вопросительные взгляды продолжали меня ощупывать. Я положил на колени сумку с ноутбуком, забарабанил по ней пальцами, чувствуя, как потихонечку начинаю утопать в раздражении от настырности этих взглядов; ещё немного и утону совсем, но Геннадий Григорьевич спас меня. Он встал, поднял руку, призывая к тишине, хотя зал и так выдерживал молчание, и произнёс:
— Друзья мои! Хочу представить вам гостя нашего клуба: Нелюбович Роман Евгеньевич. Прошу, как говориться, любить и прочее. Повестка сегодняшнего дня остаётся прежней, но если останется немного времени, мы с удовольствием послушаем его произведения.
Раздались лёгкие хлопки, и взгляды из вопросительных перешли в разряд оценивающих, особенно со стороны женской половины собрания. Я посмотрел в сторону двери. Моя удивительная незнакомка разговаривала с молодым мужчиной. Высокий, элегантный, на шее чёрный платок, узкие расширенные книзу брюки, ботинки с удлинёнными носами — совершенный декаданс прошедшего столетия. Мужчина сложил руки на груди, именно сложил, а не скрестил, и, разговаривая, обводил зал взглядом. На миг наши глаза встретились и словно споткнулись друг о друга. Он вздрогнул и быстро отвернулся, а я почувствовал слабость, собственную слабость… или даже ущербность. Я не понял, откуда взялось это чувство, потому что до этого оно никогда ко мне не приходило и мне стало немного неуютно.
Я выпрямился. Возле журнального столика произошли изменения: одна дама удалилась, вторая подступила к микрофону.
— Приветствую всех кого ещё не видела, — заговорила она улыбаясь. — Отдельное «здравствуйте» нашему гостю, а в дальнейшем, надеюсь, постоянному участнику клуба и, пожалуй, начнём. Итак, заявленная в прошлый четверг тема сегодняшней встречи: «Человек на фоне природы». Немного обозначу рамки. Как мы договаривались, это не должно быть некое единение творца с творением или какое-то содружество, но оба должны присутствовать. Кроме того к природе могут относиться не только какие-либо явления, но и её составляющие, например, животные. Не простая, на мой взгляд, тема, однако, что выбрали, к тому и обязаны прийти. А первым на суд клуба выйдет, конечно же, наш любимый поэт Илья Герасимов. Илья, прошу вас!
Зал начал аплодировать. Я так понимаю, абы кому люди хлопать не станут, поэтому тоже несколько раз ударил в ладоши, и приготовился слушать.
К микрофону вышел мужчина с платком на шее. Я не удивился. Он более всех в этом зале походил на творческого человека; стиль в одежде, в манере держаться выделяли его среди присутствующих и не оставляли сомнений в его приверженности к Евтерпе. Готовясь читать, левую руку он поднёс к лицу, а правую отвёл в сторону и несколько раз погладил воздух. Наверное, он так себя настраивает. Потом, настроившись, начал…
По спине поползли мурашки: белый небосвод с разъеденными жёлтыми краями? А герой что там делает? И что за рифмы: краями-руками, небосвод-перевод. Это шутка такая?
Я обернулся к залу. Не может быть, что это слышу только я, другие тоже должны слышать, потому что… потому что, это как минимум громко. И совершенно безграмотно! Такое нельзя декламировать ни со сцены, ни в малых залах, ни даже в грязных подворотнях. Почему никто не топает ногами? Ладно я, человек новый и незнакомый с местными правилами должен проявить поначалу такт, но сидящие здесь люди — они просто обязаны хотя бы возмутиться… Нет?
Я посмотрел на Геннадия Григорьевича. Предупреждая мой вопрос, Арбатов поднёс палец к губам: тихо. Хорошо, не буду, скажите только… И тут все зааплодировали. Все — значит я тоже. Я не сразу поверил в это, потому что такому аплодировать нельзя, но нет, стадный инстинкт поборол разум и сработал на автомате. Мне стало стыдно. Я опустил голову и больше не пытался что-либо сказать.
Собрание продлилось часа два. Выступили ещё несколько человек, кто со стихами, кто с прозой, и лучше бы я ничего этого не слышал. Каждое выступление горячо и долго обсуждали, искали ошибки, соответствие теме. Не хочу сказать, что всё было очень плохо, нет, но безыскусно и однообразно — факт. Под конец выступила ведущая, видимо, решила удивить присутствующих своим творчеством. Я не особо вслушивался в то, что она читала, пока не начал ловить себя на мысли, что читаемый текст ложится на оскорблённую душу… бальзамом. Речь в рассказе шла о собаке; тема не новая и порядком избитая, но подишь ты… Я выпрямился, подался вперёд. Слова текли плавно…
Поделиться книгой: