Царская свара (2)

— Да полноте, Захар Григорьевич, незачем горевать, что от предателей избавились, смерти их предав. Зато теперь в верности преображенцев уверены будем, что на посулы царя Ивашки не подадутся. Пролитой кровью теперь повязаны насмерть с императрицей Екатериной Алексеевной, измены ей теперь не будет!

Алехан громко озвучил то, о чем думал военный министр — все мысли прекрасно читались на его растерянном лице. Тут все правильно — вначале нужно всех пролитой кровью повязать, чтоб пути отступления ни у кого не было, а то ловкачи всегда найдутся.

— Объявлю в указе, что твои действия всецело одобряю! И приказываю всех восставших, кто оружие не сложит, казнить смертью на месте! Так, а где сейчас Василий Иванович?

— Первый батальон к «повторной присяге» сейчас приводит, — ухмыльнулся Алехан, все прекрасно поняв — граф Захар Григорьевич Чернышев, после такого своего приказа, как не крути, но тоже повязан кровью. А потому отступиться не может. Да и не будет такой шаг делать, от матушки царицы ему сплошные милости идут.

Невдалеке прогремел слитный залп, послышались громкие стоны, которые сменились предсмертными хрипами, вскоре оборвавшимися. Генералы переглянулись, оба воевали, а потому моментально поняли, что произошло. Однако Чернышев предпочел уточнить:

— Военный суд хоть собрали?

— Так точно, господин генерал-аншеф. Василий Иванович подполковник полка Измайловского и вправе сам решать судьбу полдюжины изменников, присягу нарушивших. Собрал суд быстро, офицеры вынесли приговор — подвергнуть злодеев и предателей расстрелянию. По жребию отобрали от всех рот солдат и капралов в команду. Вот саму казнь провели перед строем оставшегося верным императрице батальона.

Алексей Григорьевич насупился — все же на измайловцев он бы уже не полагался. Солдаты смотрели зверьми на преображенцев, во взглядах офицеров он чувствовал тщательно скрываемую ненависть. А то, что их заставили расстрелять собственных товарищей, верности не добавит, наоборот — перейдут на сторону Ивашки, как только удобный момент выпадет. Видимо, о том же думал и граф Чернышев, негромко сказавший:

— Батальон сей влей в свой полк, Алексей Григорьевич, и поставишь первым в линию. Если вздумают изменить — отдай преображенцам приказ стрелять в спину. И пусть о том измайловцы знают. Через час гвардия выступит на Шлиссельбург — в авангарде семеновцы. А вон и их командир — сейчас узнаем, что там с конногвардейцами произошло!

Подъехавший верхом на гнедой кобылице гвардии подполковник и генерал-поручик Вадковский был хмур, лазоревый мундир порядком запылен. Но 52-х летний генерал живо спрыгнул с седла, поводья тут же подхватил один из трех его адъютантов, следовавших за фактическим командиром полка — полковником у семеновцев была сама императрица.

— Ушел к Иоанну Антоновичу весь четвертый эскадрон Конной гвардии, и половина одной роты пятого. Остальные остались верны присяге Екатерине Алексеевне данной — многие недовольны гибелью своих товарищей в Шлиссельбурге. Рубка даже между ними случилась, на командире полка князе Голицыне шляпу раскромсали. Шибко на них Петр Яковлевич озлобился — сгоряча приказал седлать коней и долго преследовал изменников. Почти догнал, но те влились под защиту измайловцев — так что пришлось разворачивать лошадей обратно.

Орлов с Чернышевым переглянулись, хмурые лица прояснились — с княжескими родами Голицыных и Долгоруких Иоанну Антоновичу будет не совладать — уж больно те ненавидят его бабку царицу Анну Иоанновну, за те казни и ссылки, что та обрушила на эти две знатнейшие фамилии. Так что на Конную гвардию можно положиться — она в надежных руках. А те, кто пожелал изменить, уже ушли к Ивашке.

— Федор Иванович, твой полк ведь выступил уже под командой генерал-аншефа Панина, — граф Чернышев внимательно посмотрел на Вадковского. Тот взгляд понял правильно — и чуть скривился в гримасе. Еще бы — в его чине вполне можно самостоятельно командовать авангардом.

— С утра-пораньше поднялись, даже обозные чины не подвели. Дружно выступили — с нами идут лейб-кирасиры цесаревича Павла Петровича. Думаю, не подведут в бою.

— Передайте мое пожелание Петру Ивановичу. Ему нужно находиться вместе с главными силами. А вы принимайте командование авангардом. И поскорее идите на Шлиссельбург — там генерал-прокурор князь Вяземский порядком заморочил голову Иоанну Антоновичу, и вряд ли мятежники ожидают скорого появления наших войск…

Глава 5

Шлиссельбург

Иоанн Антонович

ближе к полудню 6 июля 1764 года

«Вот тебе и царь — хочу мороженое, хочу пирожное, как сказал недотепа школьник в советском мультфильме. А каши из солдатского котла не желаешь, ваше императорское величество?! Да уж — есть с чем сравнить. На заставе кормили плотно, но тут убоины и сала явно не жалеют — мяса больше чем гречки, ложка не поворачивается».

Мысли текли размеренно, и так же поступательно поглощалась и каша. Ложка медленно сгребала ее в глубокой жестяной миске, а он машинально отмечал, что в каземате кормили с внушительных, но плоских тарелок. Так что, если прикинуть объемы порции, то выходило примерно одинаково. А вот качеством лучше — тут поварам стараться нужно, чтобы эту самую тарелку с кашей им на голову не надели.

Господа офицеры, сидевшие рядом с ним за накрытым столом, поглощали завтрак размеренно, но быстро — крепость готовилась к осаде, а потому время было на вес золота. Каша, караваи ржаного хлеба, соль и горячий чай с медом — вот и весь завтрак, никаких тебе кушаний типа буженины с хреном, окорока с чесночком или паровой стерляди. И все правильно — в каземате на довольствие тратилось копеек сорок в день, а полтину с гривной клали в свой карман надзиратели. А тут семь копеек в день на офицера и по две на солдат — какие уж тут разносолы с лукулловыми пирами.

Походное довольствие плюс осадное положение! Великолепная композиция для прежде серых будней!

Дома офицеры только ночью побывали, на пару часов тревожного сна забывались. И то вряд ли — слишком бурно пошло время после его освобождения из «секретного каземата».

Комендант подполковник Иван Бередников с лица спал изрядно, в глазах красные жилки проявились, лицо осунулось. Но бодр и энергичен, в любое время в крепости виден, возможно, за прошедшие сутки с двумя ночами еще и не спал даже вполглаза.

«А ведь с момента моего освобождения прошло всего сорок часов — а как много событий в это время уложилось. Пьянящий воздух свободы без зловонного запаха, что стал привычным. Потом баня, от которой нахлынула слабость от чистоты собственного тела, нежность Машиных ручек — и перестала чесаться голова от вшей.

Поздно вечером на мою сторону перешел полковник Александр Васильевич Римский-Корсаков, со всем своим Смоленским пехотным полком. Затем ночной штурм в тумане предприняли братья Орловы с конногвардейцами и измайловцами — несколько десятков остались лежать под стенами мертвыми вместе с самим Григорием Орловым, любовником Екатерины. Большинство гвардейцев переметнулось на мою сторону вместе с двумя галерами со всеми их морскими командами. Удачное начало для первых двенадцати часов обретенной свободы!

С Машей полный облом вышел — молодой организм возбудился сверх меры и оконфузился. Зато нюхнул пороха в сражении, так, самую малость. С безопасного места посмотрел на нелепую попытку штурма. Затем посетил шлиссельбургский форштадт — встреча была по высшему разряду, закружил головы офицерским женам и еще относительно моложавой супруги бригадира Римского-Корсакова. Судя по ее взглядам, баба очень честолюбивая и карьерному росту мужа отдает приоритет — была полковницей, стала бригадиршей, один шаг до генеральши.

И закрутилось, и завертелось!

Дела как в калейдоскопе картинки — сидел в тюрьме и меня никто не знал. А тут всем потребовался в одночасье, всю руку бородатые купцы обмусолили. И подарков накидали уйму — одних только рубликов почти на двадцать тысяч. И резонанс пошел по всему Ладожскому каналу и далее, вглубь России разойдется за считанные дни. И фурьеров по полкам отправили с манифестами — до самого Новгорода, Великих Лук, Старой Русы и Пскова. Так что надежда на скорое прибытие внушительных подкреплений более чем реальная. Но не будем далеко вперед загадывать — время само покажет, что к чему и поскольку!

Ближе к вечеру прибыл из Петербурга фельдмаршал Миних — колоритная фигура, именно он освободил младенца-императора от опеки всесильного герцога Бирона, правда, его самого вскоре отправила на плаху, а потом в Сибирь царица Елизавета, где тот провел двадцать лет. Ему сейчас девятый десяток пошел, но стариком не назовешь, сдавил в объятиях так, что ребра захрустели. И память «реципиента» дала о себе знать — Иоанн вспомнил Миниха, тот стоял за императором Петром Федоровичем, когда тот посетил его в Шлиссельбурге, но не прикрывал нос надушенным платком, как делали все свитские генералы и офицеры.

Да, умеет дела вершить Христофор Антонович — потыкал меня носом, как несмышленого котенка в блюдечко с молоком (хорошо, что не в тазик с опилками), со всеми моими новшествами и пока отложил их «под сукно», как принято у чиновников. Зато барки на Ладожском канале принялся потрошить планомерно, как у немцев водится, с их любовью к порядку, полностью перекрыв поставку грузов и продовольствия в столицу.

Теперь есть чем снарядить и прокормить целую армию, но которую предстоит еще собрать. Пока в наличии только три смоленских батальона, и по сводному батальону от трех пехотных полков — Апшеронского, Ладожского и Псковского. Есть два эскадрона драгун, гарнизон Шлиссельбурга из трех полных рот при полусотне орудий, плюс два десятка полевых пушек в форштадте, с конными запряжками.

Флот представлен единственной скампавеей. Была еще галера, но та ушла в Кронштадт, и, по словам Вяземского, если им верить, там начался мятеж. Шхерный флот из галер перешел на мою сторону, а его главная база, как помнится, не только на острове Котлин, но на рейде Выборга. А это совершенно иной расклад — ибо по другую сторону Карельского Перешейка на мою сторону перешел гарнизон Кексгольмской крепости — чуть больше трех сотен солдат и инвалидов при сорока пушках. Эта цитадель, хотя затеряна посреди карельских лесов и болот, но если по Вуоксе добраться до Выборга, то там можно рассчитывать на присоединение части армии. Миних говорил вчера, что там расквартированы подразделения нескольких пехотных и драгунских полков, чуть ли не в три тысячи штыков и сабель.

Внушительная сила, которая может определить ход нашего противостояния с Катькой в борьбе за престол!

Туда следует незамедлительно отправить генерал-майора Силина, коменданта Кексгольма — пусть приводит под мою державную длань эти полки и флот. Дам ему конвой из солдат, в Кореле есть драгуны и пусть идет походом на Выборг, поспешая изо всех сил. Сегодня выедет, на скампавее отоспится, к вечеру обратно в Корелу прибудет. Еще сутки, максимум двое, на переход до Выборга. А там… Да, а почему так тихо за столом? Я пропустил что-то важное?»

Иоанн Антонович оторвался от мыслей и поднял голову — так и есть, завтрак давно окончен, но господа офицеры дисциплинировано сидят на стульях, не желая отрывать монарха от его державных раздумий. Он понял, что нужно подняться из-за стола и отпустить всех по делам. Но тут дверь отворилась, вошел подпоручик Мирович и громко произнес:

— Ваше императорское величество! Только что на баркасе доставлено донесение от фельдмаршала Миниха!

— Давай сюда, — Иван Антонович взял сверток, сломал печать и размотал шнурок. Он мысленно посетовал при этом, что пора начинать клеить пакеты и конверты. Заодно промелькнула мысль снабдить их почтовыми марками, с рисунками известных русских крепостей — пособие для начинающего филателиста. Развернул донесение, в глаза сразу бросились ровные строчки, как солдаты в шеренге.

«Мой кайзер! Только что прибыл разъезд из Конной гвардии и фурьер от полка Измайловского. Спешу порадовать — на твою сторону перешли семь рот гвардейской пехоты и две сотни всадников, всего без малого полторы тысячи гвардейцев. Они пробились с боем через преображенцев. И сообщили, что вся лейб-гвардия вскоре выступит из Петербурга, чтобы нанести нам урон в сражении и взять штурмом Шлиссельбург. Так что сведения, что дал тебе князь Вяземский можно считать вполне достоверными.

Потому предлагаю немедленно отправить на галере в Кексгольм генерал-майора Силина, дав ему достаточный конвой. Пусть направляется через него к Выборгу и там принимает под свое начальство шхерный флот с тамошним гарнизоном. После чего выступает на Кронштадт, занимает форты и готовится к высадке десанта в столице через четыре дня — в полдень десятого числа этого месяца. Поторопи генерала Силина с этим выступлением, государь!»

Иван Антонович свернул донесение, улыбаясь — его мысли совпали с решением опытного фельдмаршала. И громко произнес, стараясь, чтобы его услышали находящиеся в приемной лейб-кампанцы и дамы:

— Господа офицеры! На защиту моих прав этой ночью выступили в столице полки лейб-гвардии Измайловский и Конный. Они прорвались с боем и к вечеру прибудут в форштадт. Кроме того, вместе с ними в Выборге вашего императора поддержал шхерный флот из нескольких десятков галер, отказавшись от данной обманом присяги!

Иоанн Антонович сделал паузу, обвел суровым взглядом просветлевшие лица офицеров. Улыбки моментально исчезли, и потому его следующие слова словно рухнули тяжелыми камнями в тихую гладь пруда, взметнув во все стороны брызги:

— Сюда идет лейб-гвардия, что осталась верной узурпаторше. Завтра грядет баталия, но фельдмаршал начнет отход от форштадта — к нам идут сильные подкрепления, нужно только дождаться их прибытия. А потому крепость все это время будет в плотной осаде, возможен штурм. Повелеваю немедленно произвести все необходимые приготовления — помните, что вы мой лейб-гарнизон и должны показать всем, что имя русское нужно держать честно и грозно! Наше дело правое, войска узурпаторши-немки мы разобьем непременно. И виктория будет за нами! Господам офицерам разойтись по ротам немедленно, трудиться денно и нощно — баталия ждать не будет, пока вы все приготовления сделаете!

Через полминуты большая комната опустела. Иоанн Антонович прошел в кабинет, громко распорядившись:

— Генерала Силина ко мне немедленно!

Глава 6

Санкт-Петербург

Подполковник лейб-гвардии Измайловского полка

Генерал-аншеф и сенатор Василий Суворов

после полудня 6 июля 1764 года

— Не знаю, Василий Иванович, что и сказать тебе. Беседовал я с Иоанном Антоновичем больше часа, до сих пор отойти от разговора не могу, все размышляю и думаю над ним.

— Каков из себя государь, Алексей Алексеевич, что ты так встревожился. С рассудком в порядке ли у него, ведь восемь лет в Шлиссельбурге в подземелье отсидел, общаясь только с охраной?

— Да у него рассудительности за нас двоих с тобою с избытком хватит, Василий Иванович. Предложение мое о женитьбе на Екатерине Алексеевне отмел сразу в словах резких, крайне неодобрительных. Обвиняет он «матушку-царицу» в прямом подстрекательстве к умерщвлению Петра Федоровича, и доводы такие привел, что начнись следствие по этому делу, доказательства быстро найдутся. Вот скажи, ты знаешь, что за два дня до событий в Ропше туда отправился по высочайшему приказу лейб-медик Поульсен с набором хирургических инструментов для вскрытия тела и снадобьями для его бальзамирования. За два дня до случившегося…

— Если это не навет, то могу тебе сказать одно — сведения такие идут из очень близкого окружения императрицы, — Василий Иванович нахмурился, слишком много лет он занимался делами Тайной Канцелярии, чтобы моментально осознать всю убийственность для Екатерины Алексеевны такой информации, всплыви она в свете. А то, что она вскоре будет оглашена «безымянным узником» сомнений сейчас не оставалось.

— И это еще не все, я тебе как генерал-прокурор Сената скажу. Иоанн Антонович мне предъявил доказательства, что граф Никита Панин тайно готовил его убийство в каземате, а разрешение на то под собственной подписью сама царица дала. По отдельности те доказательства ничего не стоят, но собранные воедино ужасающи для нас в первую очередь, а для Екатерины Алексеевны приговором послужат, — Вяземский в явном расстройстве поджал губы, глаза потускнели — за время своего короткого путешествия в Шлиссельбург он явно изменился.

— Документы сии у него на руках и будут вскоре озвучены в его манифесте к Сенату, всему русскому дворянству, Священному Синоду и православной церкви, нашему народу…

Василий Иванович окаменел — если эта угроза осуществится в самые ближайшие дни, то их всех, поддержавших Екатерину Алексеевну в ее притязаниях на трон, ждет в самом скором времени плаха. Вот потому Вяземский и хмур — он уже ощутил, куда может зайти противостояние двух венценосных особ, и чем оно может закончиться. И возможно, сейчас Александр Алексеевич подумывает, как бы ему самому переметнуться на сторону царя Иоанна Антоновича — потому что созыв Земского Собора, а на то намекали слова, будет однозначно в его пользу.

— В столице подметные письма каждый день изымаем, расходятся как пламя по сухому снопу соломы. Из Шлиссельбурга на барках прибывают, купеческие приказчики по городу разносят, — глухо произнес Василий Иванович, и стиснул пальцы в кулаки.

За последние сутки служители Тайной экспедиции арестовали и заточили в сырые казематы Петропавловской крепости свыше сотни «доброхотов» свергнутого с трона императора. Но вал доносов нарастал, так как в городе судачили о Шлиссельбургских событиях уже все кому не лень, перестав бояться зловещих «слова и дела». А в глазах чиновников он видел скрываемый страх — а ну как придет к власти Иоанн Антонович, тогда ведь ответ им придется держать, что приказы ревностно выполняли и его конфидентов разыскивали и пыткам подвергали. А самое худшее, если обидчикам с головой выдадут и на пытки притянут за «честную службу» царице, жен и детей в Сибирь отправят, в кандалах.

Может ведь такое быть?!

Да запросто! Потому что Иоанн Антонович, как разумный правитель Тайную экспедицию распустит однозначно. И вместо нее иное учреждение наберет, для этих же целей, но под другим названием. И людишек переберет там, отделяя зерна от плевел.

— От совместного регентства он отказался наотрез — улыбнулся только так хитро, что настаивать я не стал, и правильно сделал. Государь мне весьма обоснованно пояснил, почему Павел Петрович не может царствовать. Так как он сам не является особой, в жилах которой течет династическая кровь. И доказательства привел веские, такие в расчет любое следствие и суд примет. Манифест соответствующий, по этому поводу, принят будет в самые ближайшие дни, если мы сами решение о том не примем, — Вяземский замолчал, чуть дрожащими пальцами достал свернутый в трубочку листок бумаги и развернул его на столе.

— Почитай меморандум этот, я его в Сенате озвучить должен, если Екатерина Алексеевна собственноручные кондиции Иоанна Антоновича, сиречь условия эти, на себя и за цесаревича Павла Петровича не примет, а откажется от них, либо порвет.

Василий Иванович развернул листок, впился взглядом в стройные шеренги букв, что складывались в слова. Уверенный такой почерк, так только сильные мира пишут, могущество из себя излучая и власть немалую. Правда, помарок и ошибок много, буквы пропущены некоторые, видимо пером не так хорошо владеет, опыта пишущему собственноручно царю не хватает. Но текст зело понятный:

«Екатерина Алексеевна, сии кондиции отправляю к вам. Клевреты, что руку вашу держат, с условиями ознакомятся раньше. Князь Александр Алексеевич мои доводы изложит вам при личной встрече — почему я считаю, что ни вы, ни ваш сын Павел, не имеете права управлять Россией. Ни по праву династической крови, ни по моральной стороне, связанной с подготовкой цареубийств, одно из которых уже состоялось. Граф Алексей Орлов приложил руку к умерщвлению Петра Федоровича, а граф Никита Панин стал вашим сообщником в попытке убить меня.

Предлагаю вам немедленно отречься от престола державного в мою пользу. Ибо на императорском троне я восседал намного раньше, в те дни, когда вы еще не помышляли о поездке в нашу страну из захудалого Цербства, вроде так ваше родовое владение именуют, что размером меньше большинства уездов наших, а то и волостей.

Если примите условия великодушные наши, то мой меморандум таков, молодшая сестрица моя — тебе дарую титул великой княгини по мужу твоему усопшему без императорского титла, на который ты и твой сын прав никаких не имеете — первородством никаким не обладая. Павел, родственник мой по крови Салтыковской, пусть и незаконнорожденный. Но о том я уведомлять никого не стану, ни наших верноподданных, ни послов государств иноземных, в нашей столице находящихся.

Сохраним эти постыдные случаи ваших супружеских измен в тайне — это в твоих интересах, сестрица, в первую очередь. Дарую Павлу также великокняжеский титул, но также без императорства. На проживание сыну вашему выделю десять тысяч рублей в год, а вам вдвое больше сумму положу. И дам городок вам в проживание полное, на восточной окраине государства нашего, по выбору своему великодушному. Пока могу предложить остроги Илимский, Вилюйский или городок Якутск. Если они вас не устроят, то выбирайте любой другой в тех краях.

Возвращаться на родину вам запрещаю!

Если ослушаетесь воли моей, то ославлю при всех европейских дворах ваши куртуазные похождения, и Павла незаконнорожденность. И тогда сын ваш станет Салтыковым или «беспородным», на выбор, о чем объявление будет сделано при всех Дворах, с коими наша держава отношения имеет. И худой славой этой сами себе обязаны будете!

У меня есть родные братья и сестры, кроме того появятся собственные дети, старший сын станет цесаревичем. Так что в очереди на престол Российский вы будете самыми последними — отрешить я вас могу легко, но срам на всю Европу выйдет изрядный своим зловонием. Так что сохраню в тайне ваши шалости, неразумная и блудливая сестрица.

Письмо это будет озвучено перед господами сенаторами, а если будет необходимо, то перед Земским Собором — потому что много в нашем государстве неустроений всяческих, от злоупотреблений ваших и стяжательств фаворитов твоих, что корыстолюбие свое удовлетворяют. И церковь нашу с верой православной вы в загоне держите, поправ законы Божьи. А потому пастырь духовный стране нужен, в сане патриарха. Коего и выберут на Поместном Соборе в самые ближайшие месяцы. И более надругаться над православными иерархами и священниками никому не дозволю. Недаром сказано — оставьте Богу богово, а Кесарю кесарево.

Надеюсь, что вы не будете принимать против меня злоумышлений всяческих, на которые так способны в своей злонамеренности. Предупреждаю сразу — раздавлю! И клевретов ваших не пощажу — плахи есть, а Сибирь давно в прибытке населения нуждается.

Однако ожидаю от вас разумности и полного вашему законному государю подчинения, пока благосклонный к вам, Иоанн».

— Екатерина Алексеевна такой меморандум не примет, — потрясенно промолвил Суворов, отчетливо понимая, какая может разверзнуться бездна под ногами многих…

Глава 7

Шлиссельбург

Иоанн Антонович

после полудня 6 июля 1764 года

«Должна она на провокацию сорваться, должна. Это мужчина, глянув на огромного противника, увитого мышцами, может не рискнуть ввязаться в драку, в надежде дождаться благоприятного момента. Но женщина поведет себя иначе, если знает, что у нее есть мужчины, которых она может натравить. Потому и постарался оскорбить ее как женщину, ведь даже последняя шлюха в борделе всегда будет считать себя невинной жертвой стечения обстоятельств и вполне порядочной дамой.

Да и Вяземский не может не подыграть в этом случае — он вполне осознал, какие ништяки сможет получить от меня, и вполне реальные. Завербовать мне его не удалось, но нейтралитет Сената может быть вполне обеспечен. Там отнюдь не дураки сидят и прекрасно понимают, что дать им больше Като просто не в состоянии, все что могла и так отдала. А вот потерять все хорошее, что им дали за эти два года, вполне возможно. Так что сенаторы будут сидеть на попе ровно, рисковые затеи не для чиновников. Они пойдут служить победителю, так проще.

В армии та же картина — желания поучаствовать в гражданской войне ни у кого из генералов не возникнет. И потому, что в этом случае слишком велики риски. Лейб-гвардия всегда ненавистна армейским своими привилегиями, богатством и двумя чинами превосходства. А вот для меня полки эти есть опора надежная — тем более жалование стали получать от моих милостей и щедрости. Так что, каждый лишний день сейчас играет исключительно в мою пользу — у меня войск прибывает, а у сторонников Екатерины пойдет естественная убыль.

Так что вариант у оппонентов только один — двинуть все верные части немедленно в поход на Шлиссельбург, что они и сделали. Теперь все решат пушки — тут у меня все надежды на верность собранных с бору по нитке батальонов и полководческий талант Миниха, который явно не стремится влезать в открытое сражение. Мудрый старик — лучше подождать пока созревшее яблоко само упадет вниз, а не лезть наверх, понимая, что можно сорваться и свернуть себе шею».

Иван Антонович медленно прошелся по берегу канала, пребывая в раздумьях — клонило немного в сон, разморило на жарком летнем солнце. Внутренняя гавань крепости, способная вместить десятка два баркасов и шлюпок, была относительно незагрязненной, как он думал раньше, находясь в зловонии «секретного каземата».

Тут проявлял бдительность комендант — нечистоты сливались в отхожие ямы, а потом, используя выделенный для этих дел баркас, отправлялись прямиком в Неву. Зато в самой крепости не пахло и мухи роями не вились, а на бережку канала можно было и посидеть. Что Иван Антонович и сделал, усаживаясь на зеленую траву. И уткнулся взглядом в тихую заводь, окаймленную зелеными камышами.

«Истории свойственно повторятся, только непонятно еще — фарс это, или за ним скрывается трагедия. До боли напоминает события 1689 года, когда противостояние Софьи с Петром достигло апогея. Регентша в Москве, ее брат увел своих «потешных» в Троице — Сергиевскую лавру и стал рассылать по городам и весям грозные указы — всем боярам и дворянам, солдатам и стрельцам следовать туда, под страхом лишения живота.

Софья Алексеевна не придала этому значения в первые сутки… и проиграла схватку. Ведь стрельцов она сама памятного столба лишила, а дворянское ополчение сзывать было бесполезно. Бутырский полк генерала Патрика Гордона ушел в лавру, а фаворит князь Василий Голицын, «большой воевода-оберегатель», кроме звонкого названия должности, никаких воинских сил под рукою в самый важный момент не имел, как и самой решительности. А может потому эта парочка не смогла начать междусобойчик, что понимала — Лавра есть символ мужества русского народа в борьбе против поляков, и осаждать ее не только бессмысленно, но и опасно — собственные войска могут не пойти на такое святотатство.

Сейчас дело обстоит чуточку иначе — Шлиссельбург не Троица, так что морального запрета выставить на берегу осадные жерла нет. Три дня бомбардировки Бередников может и выдержит, но штурм отбить сил у него попросту не хватит. А вот у Екатерины, в отличие от Софьи под рукою «потешные» — семь батальонов пехоты, чисто дворянской, ей преданной. Да еще конногвардейцы и лейб-кирасиры — восемь эскадронов наберется. Осадный парк, отнюдь не хилый, тоже имеется в столице. Да гарнизонной пехоты с драгунами набрать можно еще батальона три и конницы столько же. И генералы под рукою решительные имеются — сладкие плюшки, полученные от царицы, будут с усердием отрабатывать. У нас пехоты пока столько же, Миних заверил, что получше гвардии воевать будут — великое дело высокий воинский дух, в сочетании с опытом, должным образом простимулированный. Да еще пехота подойдет — вот столичных гарнизонных солдат подкрепление уравновесит. Будут ли драгуны и кирасиры — тут вилами на воде писано. Но если три полка кавалерии вовремя подойдут, то перевес на нашей стороне уже будет. Так что игра стоит свеч!»

— Простите, государь, я не оторвала вас от державных дум? Было бы непростительно для меня совершить столь опрометчивый поступок. Но я увидела вас в одиночестве, у синей глади канала.

За спиной раздался мелодичный женский голос, выведший Ивана Антоновича из размышлений. Он обернулся — так и есть, статс-дама его Двора, которого пока попросту нет, бригадирша Мария Семеновна, супруга Римского-Корсакова, урожденная княжна Волконская. Чуть за тридцать лет годами, немножко полненькая, в платье согласно эпохе — широкий подол с кружевами, обширное декольте, демонстрировавшее весьма аппетитные, не тронутые загаром молочного цвета полушария. Корсет туго стягивал грудь и талию, что та казалась осиной.

— Ой, простите меня великодушно, государь. Мы женщины бываем порой такими глупенькими, что не видим, как отрываем от важных дел. Я хотела спросить какие блюда вам сготовить к обеду — вы вчера сказали, что хотели бы разделить трапезу с дамами. Я всецело к вашим услугам, великий государь, и буду рада выполнить любое ваше повеление!

Княжна выполнила книксен, присев и демонстрирую в поклоне сокровища, что уже не закрывала ткань по краю декольте. Иван Антонович узрел большие розовые овалы с торчащими сосками — неожиданно он почувствовал, что начал возбуждаться от зрелища. К своему немалому удивлению, пробил холодный пот, а от приятного женского голоса с волнительной хрипотцой и придыханием его бросило в краску. И тут же «реципиент», столько часов молчавший, начал бессвязно двигать руками, то хватаясь за обшлага, то за края распахнутого по военной моде мундира.

— Княжна… Я буду… рад пообедать с вами, — голос стал чужим, немного заикался. От нахлынувшего волнения его заметно затрясло. Княжна, совершенно не обращая внимания на застывших неподалеку лейб-кампанцев, подошла к нему близко и цепко ухватила под локоть так быстро и умело, будто всю жизнь такое с ним делала.

— Государь, смилуйтесь надо мной, несчастной, изнывающей от любопытства. Покажите мне «секретный каземат», в котором столько лет томили ваше императорское величество. Простите, что осмелилась вас об этом попросить. Нет, если там сокровенная тайна, то я не смею вас просить о столь важном для вас разрешении, — негромкий шепот ворвался прямо в душу, ухо опалило теплое дыхание, а локтем он почувствовал прижавшуюся мягкую грудь. Устоять от такой просьбы было невозможно, Иван Антонович с несказанным удивлением осознал, что ответил не своим голосом, будто проблеял, не в силах сдержать нахлынувшее мутной волной возбуждение. Видимо, мозг перестал контролировать свое молодое тело, которое буквально затрясло как в тропической лихорадке.

— Пойдемте, княжна — караул нас пропустит.

— Вы шутите, государь, кто же осмелится встать перед вами на дороге и запретить, — от веселого мягкого голоса женщины, от тесного касательства локтя, молодой человек буквально взмок, вдыхая аромат от ее волос, замысловато убранных. И через минуту удивился, оказавшись внутри цитадели, пройдя через небольшие ворота по мостику, которые тут же закрылись за его спиной. Охранники брали ружья «на караул» — и он понял, что сейчас не он ведет даму, а та его, с целеустремленностью японского камикадзе, увидевшего американский авианосец.

— Как здесь темно, государь, страшно, — женщина вцепилась клещом в его руку, когда они вошли в «секретный каземат» — бойница была закрыта ставней, через щели досок просачивался солнечный свет, отражаясь тремя полосками от камня.

— Тут, наверное, уйма крыс, — в голосе Марии Семеновны прорезался страх, в поисках защиты она так прижалась к Ивану Антоновичу, что тот почувствовал себя античным героем.