Кто ты, Эрна?

— Не скули, — повторила мама с нажимом. — Схожу на телестудию. Попрошу запись.

И я перестал нервничать, а то на меня прям трясун напал. Я так хотел, чтобы меня по телеку показали. У меня так много было конфликтов. Да что там конфликтов! Конфликты — это ерунда. И драки тоже, хотя после Максика и перелома большого пальца я как-то стал задумываться и даже пугаться чего-то не пойми чего, какой-то атмосферы. И совершенно точно я боялся пристального и спокойного взгляда этой женщины Марины. Взгляда насквозь, взгляда в вечность. Будто впитал в себя всё. Всепоглощающий взгляд. В общем, кроме драк, у меня ещё была тайна. Я был карманником, карманным воришкой, если кто не понял. Именно воришкой, а не вором. Я ж пока учился. Я промышлял в супермаркетах. Доказать люди, обворованные мной, ничего не могли. Карманника можно поймать только за руку. Да и получалось у меня вытащить кошель не так чтоб часто. Одна попытка из десяти приносила удачу. В общем, рискованный промысел. Иногда кошельки и бумажники оказывались почти пустыми. Я вспоминал этих людей, я никогда их не видел вторично, хотя я внимательно пялюсь по сторонам на улицах. Особенно вечером (Если пьяный, я его тоже постараюсь «обуть», но это обычно первого января). Мне было неприятно, вдруг мои жертвы знают, что я это я — они ж не дураки, после кражи прокручивают назад, переживают. Моё лицо им может вспомниться, или просто мой образ. И я подумал: вдруг они будут смотреть телек (а местный канал у нас все смотрят) и поймут, что я не такой уж гад. Вот такие у меня были мысли.

Позвонили папиным родителям. Они на даче круглый год. У них дача прямо на море, мы редко к ним ездим, у них постоянно жильцы. Бабуля с дедулей обещали посмотреть. Тоже обрадовались, что меня покажут. Ещё я физруку похвалился, сдуру. А мама, наша выдержанная спокойная мама, на работе раструбила, что меня покажут. И, казалось, весь город, все-все-все, ждали семичасовых пятничных новостей по местному. После новостей по пятницам программа, называется «Отроки». Это по-русски значит тинейджер. И вот отбивка, вот репортаж, про нашу школу, Светочка вся такая в розовой шапке о студии рассказывает, клипы Илюхины, брата Катюши, показывают. Потом выступление. С отчётного концерта год назад. И голос за кадром той самой журналистки. Почему-то с девчонкового танца начали. Танец кукол. Он такой яркий, но такой девчачий, аж тошно. Куклы наследника тутси такие в цветных париках. Хорошо, хоть нарезки нескучные, крупный план. И вдруг я вспоминаю, что снимала тогда на концерте, тётка Марина. И у меня холодок такой по спине — трын…

И дальше начинается разговор уже с нами, интервью. Но не со мной! То есть все мои ответы вырезаны. А на вопросы, на которые отвечал я, отвечают другие. В основном Светлана или Серый, хотя они это в другие моменты говорили. Ни одного моего ответа. Зато несколько раз показан мой ворм[5] общим планом, там моего лица не видно. Я конечно полюбовался, я классно ворм делал, ясно что я по заслугам и в первой линии, и солист. В общем, я ещё радоваться мог во время передачи: знакомые ж всё лица. Потом опять съёмки отчётника пошли. Эх, яблочко. И меня нет! Данёк есть крупно. А я только в панораме, в муравейнике. То есть меня как бы и нету. Не смотря на то, что я — по центру! А боковушки, там самые слабые, есть крупно! И даже каким-то необъяснимым образом есть вторые линии крупняком. Но не я.

Мы с мамой сидим такие — трын, тын, оп…

Больше всех Катюшу показывали. Она мало на записи говорила, и не главная солистка, но она ж дочка друзей этой тётки. А как Данёк о том, что «Эх, яблочко» любимый танец разговорился, так ни слова не вырезали. Лицемер чёртов! И, главное, я ещё радовался, пока смотрел. Меня ж показали, как я ворм сделал вначале, тем самым подцепили на крючок. И я всё ждал, что сейчас меня начнут показывать. Раз так всё намешали: что с конца было, то в начале. Ближе к концу я в себя всё-таки пришёл, перестал радоваться, что одногруппников по телеку вижу, и до меня дошло, что меня в интервью не покажут! Нет, то есть общим планом меня по-прежнему показывали, я мелькал постоянно, ещё бы не мелькал, когда я везде в первой линии, но крупно — нет. Я надеялся на «Разборки нашего двора», но их показали совсем странно. Там сначала-то Серый Иванович вроде как король двора и авторитет, и уходит, и начинаются разборки с девчонками, и я с Катюшей в конце, как Светочка говорит, в кульминации. Но показали-то — начало. Серого показали. А мы все стоим такие, типэ рты раскрыли, типэ «во даёт!». Чем ближе к концу передачи, тем реже было интервью, больше танцев, не полностью, отрывков. И я почти не надеялся. Но смотрел. Передача-то длинная. Потом стали показывать зрителей в фойе, кажись тётка Марина в перерыве пошла в народ, поспрошать. И кто-то из этих лохов-зрителей даже сказал, что девочкам растяжки не хватает. Как будто её мальчикам хватает. Я сколько пашу, сколько дома тянусь, всё равно до совершенства как до центра земли. Ну а потом показали чиновников, которые обычно с мамой на крупных мероприятиях. И они там что-то втирали, бред какой-то про «развитие традиций» и «осмысление корней». Потом вдруг Масленица с площадки. «Валенки-Валенки». И меня понятно как бы и нет. Катюша и Данёк крупно. И ещё пару мелких, там мелких двое в первой линии. Они для юмора, как два клоуна-скомороха. В общем, к концу передачи я стал врубаться, что произошло.

Пятидесяти пятиминутная (!) передача о нас закончилась. Мы сидели с мамой. Трын, тын, тыр… — такие. Сидели и молчали. Я боялся посмотреть на маму. Наконец она сказала:

— Тёма! Что это такое?

— Не знаю, — не буду же я объяснять, что это всё та тётка, и пальцы на ногах, и это.

Мама ещё посидела минуты две, потом начала ходить по комнате, потом остановилась.

— Ты же был у неё в гостях. Дай адрес.

— Чей? — я дико испугался, я решил, что мама говорит об этой женщине, Марине.

— Да этой блондиночки вашей.

— Светочки?

— Светланы Эдуардовны.

Пришлось копаться в мобильнике. Как назло, адрес я не стёр, оставил на всякий случай. Пришлось дать его маме. Но надо сказать, что я тоже был не в себе и хотел в тот момент Светочке отомстить. И ей, и Серому, и всем остальным. Всем! Всем, кого показали в передаче. Я желал им зла. Я их ненавидел. И я дал маме Светочкин адрес, не стал врать, что потёр. Да она бы и без меня узнала, позвонила бы по своим каналам в фитнес-центр, и там бы ей наверняка сказали. В договорах же всё есть, все адреса и телефоны… Мама сбросила халат, надела свой самый чёрный из всех чёрных костюмов и выскочила из квартиры. Дверью не хлопнула. Мама не псих. Мама самый уравновешенный чело.

Тут и папа стал мне названивать:

— Ну как? Нормально сын? Ты у нас теперь звезда? Не рано ли начал?

— Нормально, — говорю. — Да, звезда.

— Празднуете? — и голос у папы такой радостный, такой близкий, самый близкий на свете.

— Нет, пап. Тебя ждём. — не буду же я скулить и папе настроение портить.

— А-ааа, — расхохотался. — Правильно делаете. Я вам шашлык приготовлю. На природе.

«Чёрт, — подумал я. — На рыбалку потащит». Твёрдо решил: «Не поеду. Хорэ. Хватит».

Вечером, часов десять уже было, стемнело, вернулась мама.

— Светлана Эдуардовна сама в шоке. Не знает, что произошло. Стали звонить монтажёру. Монтажёр трубку не берёт. Кто-то смонтировал так, что тебя нет.

— Светочка была дома? — я до последнего надеялся, что Светочки дома не окажется. Обычно она по выходным всегда выступает, в разных клубах, разъезжает по нашей местности. Я немного успокоился, клял себя и мучился за то, что не предупредил Светочку, что мама к ней нагрянет. С другой стороны, мама хитрая. Она бы везде её нашла, и я уверен, что мама гнала по встречке, минут через пять после выхода была у неё. И мне стало неприятно, что мама в пятницу вечером мешает людям, которые учат меня этим вормам, работают со мной, я опять вспомнил, что танцую бесплатно. Почему-то раньше я гордился тем, что не плачу, я радовался возможности сэкономить, а последнее время совсем нет. Ведь только деньги дают человеку силу. Если ты не платишь, тебя уважать не будут. И не надо меня переубеждать.

— Да. Я к ней ходила. Это точно, Тёма, не они. Что за монтажёр…

— Но мама… — я не знал, как прервать маму, я не хотел напоминаний об этой ужасной передаче.

— И во время танцев тебя не показали. — сокрушалась мама. — Даже в «Эх, яблочко». А там — съёмка, не монтаж.

— А вот это я уже знаю, кто снимал.

— Кто? — мама как хищник уставилась на меня. Я понял, что проговорился. Теперь не отверчусь. Пока всё не выложу, мама не отпустит. Сожрёт.

Я смотрел на маму, на её гладкое круглое лицо, на прямой тонкий нос, губы… я думал, какая она могла быть в 13 лет, в моём возрасте… наверное за ней мальчишки не бегали. И это хорошо. Вон за Катюшей бегают, она сразу возомнила о себе. А не бегал бы за ней никто, мы бы с ней могли по-прежнему общаться.

— Это подруга Светочки.

— Сколько раз тебе говорила: Светланы Эдуардовны! — страшно произнесла мама и вдруг расплакалась.

Она плакала, и говорила, впервые в жизни говорила со мной доверчиво, доверительно, как будто она Данёк, а не мама, не ответственная по связям с общественностью в администрации.

— Тёма! Тёма! Как мне быть?! Что делать? Я всем похвалилась. Снизошла до всех этих марь-ван бумажных, до секретарш. Мы же в одной комнате. Ну, точнее, население я принимаю в кабинете, в отдельном. А чай пью со всеми. Господи! Я расслабилась и похвалилась. Господи! Никогда ничего никому раньше времени не обещаю. Знаю, какие могут быть форс-мажоры. А тут… я сначала-то подумала, ты всё наврал, наболтал, что в интервью заводилой был. А потом смотрю — в «Яблочке» камера тебя обходит, ну видно невооружённым глазом. Это же мой любимый танец. И в «Шпионах» тоже. Специально камера на тебе обрывается, и новый ракурс, переход. Я этой Эдуардовне всё высказала. Ты как? Солидарен?

— Солидарен, — а что ещё я мог сказать.

И тут мама сказала страшные слова (тогда мне казалось, что страшные, теперь я так не считаю. Всё познаётся в сравнении. Тогда были, что называется, ещё цветочки):

— Ты не станешь же после такого позора оставаться на танцах?

Мне было так муторно, у меня даже кололо что-то под ребром, а после этих слов мамы меня затрясло. Что значит «оставаться на танцах»? Я не собирался из-за этой странной передачи с танцев уходить!

— Нет, мама, — я покрутил сокрушённо головой. — Никакого позора нет. Где позор?

— Как где? Тебя же, лидера коллектива, не показали! Это травля.

Я подумал, что мама считает, что она опозорилась. У неё в городе репутация, положение, а тут марь-ванны и секретарши хихикать начнут. Я так и маме и сказал.

Она ответила:

— Я это переживу. А ты подумай, Тёма. Стоит ли быть там, где тебя травят.

Я хотел ответить, что травят не меня. Наоборот, я иногда под настроение прикалываюсь. И тут я представил, что мама Светочке могла наговорить. Мама иногда угрожает, разные у мамы бывают ситуации. Поэтому я сказал расплывчато, чтобы мама не поняла, что я ухожу не из-за передачи, а из-за её визита к Светочке:

— Конечно мама, я не смогу после всего там оставаться.

— Вот это верно. — обрадовалась мама и вытерла слёзы салфеткой, лежащей на столике уже неделю. — У нас в городе много кружков.

— Мама! — осенило меня. — Физрук давно в свою секцию зовёт.

— Иди к нему. Там платно? — мама насторожилась, как змея готовая к броску. — Я договорюсь.

— Нет мама, бесплатно, — и теперь я всхлипнул.

Мне стало очень жалко, горестно, тоскливо от того, что я свалю с танцев. Но я прекрасно понимал: это жест, это поступок, гордый поступок. Если я уйду, все сразу пожалеют, что так вышло. Но как же всё-таки жалко бросить Светочку и Серого. Хорошо, что Данька и Катюшу я буду по-прежнему видеть в школе.

Глава шестая

Подлый Данёк

На следующий день я поднялся поздно. Сел на кровати и почувствовал: не хочется выходить из дома. Потом я подумал: ну и не показали по телеку, да плевать. Ну там чуть-чуть-то показали. Ну кто-то конечно же позлорадствует, иначе мама бы не ревела. Ещё я подумал: везде, как утверждала мама, блат. Вон Катюшу больше всех показывали. А у нас и поклёвей есть девчонки в старшей группе. И я подумал: не хочу бросать хип-хоп. Не хочу уходить из «Тип-топа». Мало ли, что я вчера сказал. Мама накрутила. И я стал представлять, как приду на занятие. Приду и всё. Как ни в чём не бывало. Да пусть только Светочка попробует недовольство своё показать. Потом я вспомнил, что Светочка терпеть не может советов и разборок. Она жёсткая, когда дело касается коллектива. Студия — её детище, её бренд. В «Тип-топе» можно только хвалить. Танцы, номера, чирлидинг, леди-стиль, хип-хоп. Студия идёт в гору, вверх. Катюша со старшими девочками чирлидинг танцуют на матчах. У нас в городе гандбол рулит. Ещё я размышлял. Вот не пойду я. А сегодня в субботу все придут и начнут насчёт меня злорадствовать. В личке-то уже перетирают, я уверен — у меня мигало на компе, я уведомления тут же отключил. В общем, я решил, что надо идти. Ничего смертельного. Я вдруг понял, что меня больше всего выбило из колеи, что мама разревелась как этот мелкий, когда я его опрокинул. Но тот башкой хрякнулся, затылком. А мама? Ну похвалилась, не удержалась, ну не показали меня. Ну смонтировали так, Светочка права. Немножко-то показали. Ещё год назад я бы маму одобрил и сам Светочке резко всё высказал, и вообще возмущался бы и орал. И напоказ решил бы на танцы не ходить так с недельку. А теперь, в свои 14, я как-то стал во всём сомневаться. Это, даже думать не надо из-за чего я стал пришибленным, эта женщина, тётя Марина виновата. Сначала мы проиграли с позорным счётом, потом я пальцы травмировал, теперь эта передача. Я уж после пальцев притих. Ну в смысле, что возмущаюсь поменьше, если что не по мне.

Я конечно мечтал не пойти, и чтоб приползли на коленках и умоляли вернуться. А вдруг не будут умолять вернуться. «Незаменимых людей нет», — жёстко говорила мама, когда кто-то у них в администрации увольнялся. В школе, на танцах, на футболе я видел людей, в основном девчонок, которых все любят. Ну в смысле, все им рады. Я не могу сказать, что мне рады. Я популярен, не скрою, не только в школе. Я с детства привык к каким-то испуганным взглядам. Незнакомые на улице смотрят с интересам улыбаются, здороваются, молодые женщины подмигивают, ну я вам про свои внешние данные рассказывал, а чуть-чуть знакомые, даже те, кто просто в лицо меня знает, взгляды бросают при встрече настороженные, осторожные. Когда я с папой по улице иду, тогда другое дело. Все улыбаются, все с папой за руку здороваются. Ну папа всю жизнь в нашем героическом городе прожил. Он многих знает. У них, у тех, кто местный, свои какие-то воспоминания, словечки, они без слов, одними междометиями иногда перекинутся.

Например, идёт такой мужик, в костюме с чемоданчиком и папе кричит:

— Ну, Пэпс! фэнский!

И папа ему такой:

— Фэнский!

И всё. Мужик по своему маршруту, и мы в свою сторону чапаем.

— Папа, — спрашиваю. — Это чё было-то? Вы что фанатами были? Футбола или гандбола?

— Неа, — папа отвечает. — Это у нас такие словечки были. Фэн. Фэнский. Ну в смысле — фэн — хороший человек. А фэнский — значит классно. Модные были словечки. Мы с этим Горбатым в одном классе учились.

— Но он же не горбатый!

— Тёма. Фамилия у него Горбатый.

— Чё? Прям такая фамилия?

— Да нет: Горбатов.

— А Пэпс?

— Пэпс — это я.

Пауза.

То чувство, когда ты понял, что родной родитель пэпс.

То есть, я понял, когда люди друг друга знают давно, они совсем по-другому общаются. Одна тётка иногда нам с папой попадается. Обычно на рынке. Она приправами торгует. Такая милая, симпотная — так папа утверждает, не я. Улыбчивая, а как папу видит, губы поджимает и шипит. А меня, если я один на рынке, не замечает, сквозь меня смотрит. Я как-то спросил папу:

— Чего это она?

— Да виноват ей перед ней. Но дело прошлое. Ошибки молодости. Слышал такое выражение?

— Она чё твоя девушка была?

— Ну типа того.

— Папа! Ты так говоришь: «типа того». Ты чё девка? — не удивляйтесь, мы с папой всегда друг друга подкалываем. Папа у меня зачётный.

Папа вдруг погрустнел, вздохнул тяжело и сказал:

— Тёма! Никогда не обижай девушек. Мне ещё дед говорил, твой прадед: подальше от девчонок держаться. Я вот не держался.

Я смолчал, не буду же я про Катюшу папе рассказывать. А папа:

— Нам, щеглам (папа вместо Щегольковых всегда говорил «щеглы»), с такими внешними данными, — папа всегда так скромно называет нашу семейную красоту, — тяжело это соблюдать. С такими внешними данными без вины виноватый окажешься.

Я помню, это ещё до пальца было, до травмы, запомнил это. Меня поразило это выражение: «без вины виноватые». Дома погуглил, мимишная там история. И сейчас, пока я шёл на площадку, я об этом думал. Получается, я тоже без вины виноват. Мне эта тётка Марина мстит. Я обидел её Максимилиана. Светочка перед мамой не виновата. А получается без вины виновата — меня ж не показали по местняку. Когда диктовал маме Светочкин адрес злорадствовал: пусть, пусть Светочка попляшет. Я их всех спас на интервью. Они вообще там плавала сначала, чушь боялась спороть. Вопросы видно было не понимали. Дураки…

С такими мыслями я прибрёл на площадку.

Был уже май. Пока было прохладно, утром плюс пятнадцать, но днём градусов двадцать пять не меньше должно.

Я шёл и вдруг споткнулся. И, понятно, больной ногой. На площадке-то покрытие. Но какой-то дебил бросил формочку, и главное формочка была большая и с песком, и я ударился пальцем, он заныл, сначала показалась формочка в виде лодки, а потом пригляделся — круассан. Я выругался. Тихо. И почувствовал себя плохо. Дурно. То есть и так мне было погано на душе, а стало ещё поганее. Я почувствовал: кто-то за мной наблюдает. Стал смотреть по сторонам. Вдруг думаю опять эта тётка Марина. Но на площадке была только её тётка-подружка, та тётка с больным ребёнком, который рос не по дням, а по часам и ходил, как какой-то неваляшк, ноги круглые, косолапые. Они постоянно на площадке. Я стал оглядываться по лавкам. И вот у ближней от себя скамейки увидел мужика помятого такого, краснолицего и рядом поца. Из нашей школы поц, волосы такие вьются, непонятного помойного цвета. Это он на меня смотрел. У меня от сердца отлегло! Он и в школе такой пришибленный. Хотя плотный. Ребя меня предупреждали: вмазать может. Но я не знаю. Он в «Б», я с бэшками не особо. Я и со своими не особо, если что сразу в челюсть. С Даньком общаюсь на переменах. Ну там ещё со старшаками. Я своих в узде держу, из своего, в смысле, класса. И вот этот бешка так на меня смотрел, а потом уже не смотрел. И они с этим мужиком такие сидят, в печали, грустят. И, знаете, прям видно — грусть беспросветная. Я даже о своих проблемах забыл. Меня, прям, их грустью прибило, прошибло насквозь. Я видел, конечно, в школе грустных, и в началке, и в лагере видел как кто-нибудь тихо, чтоб никто не заметил, рыдал. У этих на лавке были такие же тоскливые глаза, какие я видел сегодня в зеркале, у своего отражения. Чувствую: телепартирует прям в меня их тоска. В итоге, я вообще без эмоций такой вошёл на коробку. Данёк уже был там.

— О! Щеголь! — он шёл мне навстречу, развёл руки вроде как обниматься хочет.

— Ну ты видел вчера как я крут! — это данёк не хвалится. Это у нас прикол такой, фишка.

— Да ты крут, — в тон ему ответил. — Просто супер. «Эх, яблочко» номер ты сделал.

— Ну понятно: тебя подрезала та клава, — сказал Данёк и шепнул: — она, кстати, тут была, ходила всё у коробки.

— Да? А я не видел, — говорю. Хотел спросить одна была «эта клава» или с сынком, а потом подумал, какая, к чёрту, разница.

— Ну слушай: а вообще как тебе передача? А то у нас папа пьяный, ну я тебе говорил…

— Который умирать к вам приехал?

— Ну да. С горя напился и махнул по прибору, который вай-фай нам мигает. Я тебе только хотел написать, а интернет пропал. А на мобильнике, блин, денег мало. Жалко стало с мобильника в сеть выходить.

— Понимаю, — сказал я. — Я и сам не ходил в личку. — Я не стал уточнять, что вообще не стал в сеть заходить.

— Так как тебе передача?

— Как.

— Моим понравилось. Папа доволен и мама. Катюша такая фотогеничная. Я раньше и не замечал. Мне понравилась. Умный я такой. Мама сказала: она раньше замечала такого ума. И мама сказала, что содержательный разговор. Она даже не знала, что о танцах так можно говорить. Танцы и танцы. Она так думала. Она хип-хоп вообще дрыгалками псих-ля-ля зовёт. А вчера весь вечер ходила и восхищалась: это же философия, философия. Пока папа вай-фай не убил. Потом мама на папу переключилась. Уже не до философий.

Тут пришёл очкстый хомяк, встал на ворота, поставил свои часы на секундомер. Мы разбились на команды. Стали играть. Пять на пять. Ну суббота утро, все спят. Ночь в сети проболтали, а теперь отсыпаются.

Обычно я увлекаюсь во время игры, всё забываю. Ору на других, ругаюсь. Переживаю. А тут — вообще по фиг. Гол забил и не рад. Меня даже очкастый этот недоделанный похвалил. Такого вообще отродясь не случалось. А мне всё равно. Тошно на душе и всё. Сыграли мы. Часы очкастого объявили перерыв. Кульные у него часы. Всё говорят человечьим голосом. Так и говорят: «Перерыв», голосом очкастого. Ещё, если бегать, они за среднюю скорость объявляют.

Перерыв пять минут. Мы с Даньком стоим у бортика. Он всё радуется, какой он классный чувак и мечтает, как научится волну делать как я, бекспин,[6] и даже на полу-бэк за этот перерыв Данёк замахнулся.

— Поможешь? — спрашивает. Данька от величия распёрло не по-детски. Того и гляди лопнет от чванства. А я, поймите меня правильно, не могу над этим приколоться. Он ведь скажет что это я злюсь, завидую: меня-то не показали. Я так же себя всегда вёл, все года. Хвалился почём зря. И если бы меня показали, а его нет, я бы наверное так же хвалился. Но не до такой степени. Реал ему башню снесло. Но я терплю, отвечаю — чтоб он не подумал, что я расстроился.