Небеса чистого пламени

А этот магазинчик выглядел пигмеем на фоне голиафов, но все знатоки своего дела уже выучили сюда дорогу — потому что отличные цены, высокое качество и готовый поторговаться хозяин из века в век делают свое дело.

К тому же, в моде были маленькие механические аэропланы и другие механизмы, наборов для сборки которых тут на полках ютилось множество.

Ладно, если говорить на чистоту — это и был магазинчик для миниатюрных моделек, что вполне объясняло размер самого здания. Все остальное продавалось здесь… подпольно. Но в контрабанде уже никто не видел ничего плохо, если товар был законным — за так называемый «песок Сета», наркотик цвета куркумы, в бараний рог скручивали безжалостно, потому что эта дрянь вызывала такие галлюцинации, что от них можно было избавиться единственным способом — избавившись попутно от жизни. Хотя особо верующие считали, что «песок Сета» — способ по-настоящему пообщаться с богами.

Но господин Шпендель, хозяин магазинчика, был человеком честным, и подпольно торговал только горючими смесями для дирижаблей, моторным маслом и запчастями.

Он стоял и протирал одну из бесконечных моделек, когда зазвенел дверной колокольчик. Обычно Шпендель сразу считывал, за чем пришел к нему человек: за моделькой или подпольным товаром, но сейчас, взглянув на вошедшего, хозяин замялся — сперва из-за щетины, которая выглядела, будто бы вросшая в подбородок тень, а потом взгляд Шпенделя упал на руки вошедшего.

И вот тут торговец вздрогнул, чуть не выронив модельку.

Без сомнения, это были руки анубисата — иссохшие словно колючие и ломаные ветки полумертвого дерева, с выпирающими костями и раздутыми фиолетовыми венами, часть из которых, конечно, оказались порезаны. Большинству богов уже не приносили жертв, не считая фруктов, масел и хмельных напитков, но те, кто верили Анубису, играли со смертью, колыхали ее черное полотно и верили, что единственная верная, соразмерная жертва — их, анубисатов, кровь.

— Ээээм, доброго вам дня, сэр. Что бы вы желали приобрести в моей скромной лавке?

Вошедший посмотрел Шпенделю глаза в глаза — хозяин магазинчика даже отшатнулся, различив цвет глаза гостя. И ладно бы они оказались просто насыщенно-черными, как бездонные озера, это полбеды — но они напоминали раскаленный вулканический камень с мерцающим, но угасающим в центре огоньком.

— Нет нужды юлить, — вздохнул мужчина. — Мне рекомендовали вас как очень чуткого человека, который с первого взгляда определяет, за чем к нему пришли.

— Сегодня я… эм… встал не с той ноги, — сказал Шпендель и прочистил горло.

— Нет, вы просто увидели, что я — анубисат, — подловил гость в потертом коричневом цилиндре. — Бывший.

От этого замечания у хозяина магазинчика как камень с души упал.

— Похоже, я прихожу в себя. Я так понимаю, что вы пришли уж точно не за модельками.

— Мне нужно машинное масло, — сухо сказал мужчина, вплотную подойдя к прилавку.

— О, сколько угодно! — заулыбался Шпендель, отчего его лицо — и так не особо гармоничное — превратилось вообще в какой-то сырой глиняный слепок руки скульптора-шизофреника.

— Вы не выслушали, сколько, — одернул мужчина.

— Я же говорю, сколько угодно…

И тогда вошедший анубисат назвал количество.

— Осирис меня дери… Зачем вам столько?

— Нужно, просто нужно. Как вы там сказали: сколько угодно?

Шпендель нахмурился, что-то проворчал под нос, но ответил:

— Найдем.

Когда они рассчитались — гость доплатил за перевозку и попросил сделать это «как можно скорее», намекнув, что вместо него товар примут другие, — Шпендель, довольный выручкой и щедрыми чаевыми, которых незнакомец оставил чересчур много, хотел было скрыться где-то за ширмой, отделявшей магазинчик от складского помещения. Но гость сказал:

— Алистер Пламень.

— Что-то? — не понял хозяин магазина.

— Алистер Пламень. Я забыл представиться.

— О, ну, гхм, очень приятно, господин Алистер.

— Запомните это имя, — хмыкнул незнакомец и вышел вон.

Эта часть разговора Шпенделю совсем не понравилась, но он рассудил верно: в конце концов, какое ему дело до странностей клиентов, которые платят за товар, да тем более — сверх цены? Пусть хоть именами богов называются и просят их запомнить, у кого ж ныне с головой не все в порядке.

Но внутри у торговца все равно что-то кольнуло.

А Алистер Пламень, пытаясь укутаться в тенях домов, проговорил про себя:

— Запомните это имя, потому что оно толкнет вас на новые свершения и разожжет все, что потухло.

Уголек в странно-красивых глазах мужчины, казалось, самую малость, но угас.

* * *

Изумрудные тени клубились над Невой, над рекой с холодными и серыми водами, которые неумолимо текли вперед, огибая набережные и наполняя теплый воздух живительной прохладой.

А тени и проблески света плясали вокруг, таки разные: алые, лиловые, желтые и пурпурные. Они вихрями собирались здесь либо от витражных окон домов с серебренными шпилями и куполами, из которых паутиной сплетался город, либо от цветного дыма, несшегося сюда со всех ближайших опиумных кварталов. Дело шло к вечеру, а с заходом солнца, подсвеченный желтыми газовыми фонарями, А́мнибус напоминал лунный камень — именно в это время в городе просыпалась неподдельная мистика, каждый темный уголок был готов нашептать какую-то тайну, и сам город становился одним большим сгустком мистицизма. Таким понятным и знакомым, но в то же время — чужим и непостижимым.

В небе трещали и жужжали дирижабли, не прекращая свое движение ни на минуту — транспортная сеть гудела ульем трутней, но все уже давно привыкли к этому фоновому шуму, научились его игнорировать, переключаясь на что-либо другое.

Алексис Оссмий смотрел на холодные воды Невы и наслаждался жизнью в перерыве между работой.

— Так что, — спросил он у Бредэнса, нервно дергавшего головой туда-сюда, словно бы жаба, приметившая аппетитную, но очень уж быструю мошку, — они действительно привезли сюда Анубиса? В плане, настоящего. Хоть убей — я не понимаю, как такое возможно.

— Они привезли сюда его сердце, — поправил пожилой жандарм. И, поймав на себе все еще удивленный взгляд цирюльника, добавил: — Да я сам не знаю, как такое возможно! Но сердце, ты понимаешь, м… бьется. И оно черное. И все анубисаты единогласно сошлись на том, что от него, как там в газетах писали, кхм, пахнет Анубисом, пахнет смертью.

— Знаешь, после того как мир перевернулся, в плане, когда мы открыли для себя Египет по-новому, такое уже не особо удивляет, а скорее…

— Напрягает? — подсказал Невпопадс.

— Смущает, — нашелся со словом цирюльник. — А́мнибус всегда был городом Осириса, и странно привозить сердце другого бога, пусть тоже имеющего отношение к смерти, сюда, а не в Прагу, где стоит ониксовый храм Анубиса. Это все равно, что привезти это сердце в Венецию, где хрустальный храм лучезарного Ра ловит свет зеркалами…

— Ну, это повод навести шуму и немного поднять статус города, — пожал плечами жандарм. — Я не удивлюсь, если гранд-губернатор лично на этом настоял.

— Мне не нравится, что в наш город привезли смерть, — четко сказал Алексис, поправив свой небольшой амулет бога Ра — солнце, зажатое в лапках скарабея. Оссмий глянул на Бредэнса — усы того чудно подергивались на ветру.

— Да брось, — махнул рукой жандарм. — Вот это уже точно предрассудки. К тому же, не переживай, твои руки тебя не подведут из-за какого-то там сердца Анубиса.

Он знал — один из немногих. Знал, что Алексис Оссмий, прекрасный цирюльник с абсолютно неподходящими для своей работы руками и габаритами, больше всего на свете боится вида крови, даже нескольких капель, при виде которых мгновенно теряет сознание.

А еще, Алексис боялся убить.

Каждый раз он орудовал бритвой, ее холодная острота сверкала и скользила так близко к шеям приходящих мужчин. Они были разными: кто-то милыми и добрым, кто-то просто надоедливым до чертиков, а кто-то оказывался такой гадиной, таким лицемером, от одного присутствия которого становилось тяжело дышать… Становилось тяжело осознавать, что такой человек — точнее, лишь гнилое подобие человека — ходит по тем же мостовым, пьет ту же воду и дышит тем же воздухом. А бритва всегда была так близка к горлу…

Не то чтобы Оссмий постоянно задумывался о том, чтобы убить кого-нибудь. Но мысли, что он, потеряв контроль, может такое учудить, залетали в голову — так, мимолетом, но все же залетали, впечатываясь в сознание. К тому же, с его руками — умелыми, легкими, но такими массивными…

Алексис постоянно делал выбор, выбор не быть убийцей, выбор оставлять все, как есть, и пусть Боги играют с судьбой, а он просто посмотрит в сторонке, стараясь даже не думать о галлонах брызжущей крови.

Однажды, когда цирюльник только учился, он случайно задел шею клиента бритвой — ничего серьезного, но какая-то вена очень долго кровоточила, не жутким фонтаном до потолка, а слегка, как струйка полуиссхошего родника. Но гостю стало дурно, позвали медика, тот измерил его ка — жизненную силу — и срочно повез в госпиталь.

Кровь остановили, но мужчина почему-то скончался. Алексис винил в этом себя и только о себя, а при виде крови — даже самого крохотного пятнышка — впадал в ступор, перед глазами начинали плыть алые, тушью текущие пятна…

И потому Алексис Оссмий работал ювелирно.

— Ай-ай! — из глубины раздумий выплыть цирюльника заставил комариный писк жандарма. Тот с выпученными глазами смотрел на серебренные карманные часы, испачканные чем-то желтоватым и инкрустированные крестом-Анкхом — говорят, его изображение не только делало ход дирижаблей плавнее, но и не давало сбиваться часам. — Вот же засада, я тут с тобой заболтался, а мне пора!

— Ну, ты любитель поболтать, — улыбнулся Алексис.

— Был бы ты не таким амбалом, врезал бы за такое отношение к старшим, — хихикнул Бредэнс, пряча часики в карман.

Оссмий, тем временем, полез в карман своих черно-белых, на два размера больше полосатых брюк — достав часы, цирюльник присвистнул.

— Да уж, и мне тоже пора. Прогулки — это замечательно, но очередей никто не отменял. А бриться всем почему-то постоянно хочется! Ума не приложу, почему.

Алексис рассмеялся.

— Ну тогда увидимся! — крикнул уже сверкающий пятками вдалеке жандарм, для своего возраста слишком прыткий.

* * *

Поток желающих побриться и подправить себе бородку сбавился лишь ближе к вечеру, когда за окнами уже начало темнеть, а горизонт постепенно заливался бледно-зеленым — никакой магии, просто игра света, намекающая на теплое завтра, слегка ободряющая и восхищающая, конечно.

После бури клиентов, как оно обычно и бывает, наступило затишье — до следующей бури, — и народу не появлялось вообще. Алексис, наконец-то добравшись до газет и попив свежего кофе, заскучал. Цирюльник подумал, что пора бы закрываться — и ничего, что работать он должен еще час, в конце концов его цирюльня — его правила, а людей и так нет.

Но дверной колокольчик — очень коварный — ехидным звоном оборвал все планы.

— Вы уже закрываетесь? — осведомился пока лишь голос. Алексису очень хотелось сказать «да», сделав так, чтобы голос остался лишь голосом, и не пришлось бы смотреть на клиента, уж тем более брить его. Но совесть взяла свое.

— Нет, просто никто не заходил уже пару часов, — признался цирюльник.

— Мне надо побриться перед одним очень важным событием, — сказал остановившийся в дверях человек. — А то моя щетина выглядит как засохшая зола…

— Красиво сказано, — кивнул Оссмий, разворачивая махровое полотенце и натаивая фартук. — Присаживайтесь.

Алистер Пламень сел в мягкое кресло словно заурчал. Алексис, как обычно, изучил, с чем ему предстоит работать — очень неопрятная смольно-черная щетина — судя по всему, крашеная. Взгляд цирюльника постоянно срывался с подбородка и щек на глаза гостя, которые будто бы дотлевали свой век — словно фениксы перед тем, как вспыхнуть вновь.

— У вас очень красивые глаза, — признался Алексис, моя бритву и нанося пену. — Никогда таких не видел.

— Они уже почти угасли, как и все остальное, — вздохнул Алистер. — А у вас очень… сильные руки для цирюльника. Такими бы мясные туши разделывать.

— Слышу это от каждого второго, — отмахнулся Оссмий, почесав лысый череп. В мире есть три фундаментальных вопроса: кто правит правителем, кто сторожит стражника, и кто бреет цирюльника — последний во время первой встречи с Алексисом всегда оказывался особо актуален, но задавать его как-то не решались.

Алистер Пламень был не из тех людей, кто постеснялся бы спросить — к тому же, он пребывал в прекрасном расположении духа. Наконец-то, на несколько минут бритья, можно расслабиться, перестать бродить на грани сна и яви, держать нервы в напряжении, чтобы все прошло, как надо. Потому, гость сказал:

— А голову вы сами себе бреете?

Алексис не ответил бы, начни он работать, но он только тянулся за каким-то кремом.

— Нет, что вы, я бы не дотянулся. А теперь, если позволите…

Цирюльник принялся за бритье — вокруг словно бы образовался вакуум, даже дышать Оссмий стал еле-еле. Алистер понял, что сейчас не время для разговоров, и почему-то ощутил себя в храме — но не Осириса, Ра, Тота или любого другого нового бога, а в какой-нибудь старой церквушке, где все пропахло паленным воском и обожженными фитилями, а священник, один на всю округу, по-настоящему слушает людей, успокаивает их и отпускает грехи лишь за то, что они покаялись.

И Алистеру Пламеню захотелось поговорить — со стороны могло показаться, что мужчина решил исповедаться, но Пламень о таком даже не подумал.

— Вы ничего не сказали о том, что я — анубисат, хотя наверняка заметили. Впрочем, бывший, — сказал мужчина в кресле. Алексис просто продолжал работать. — Я понимаю, что вы не будете отвечать мне, но я и не прошу. Мне надо выговориться, мне просто нужен слушатель, чтобы слова не пожирала пустота — для этого я вполне мог бы поговорить с Анубисом, ха… С учетом того, как нежно бритва сейчас скользит по моему подбородку, думаю, монологом я вас не отвлеку.

Цирюльник промолчал, даже не кивнул — но Пламень удивительно точно понял суть этого молчания. Научись трактовать разные формы молчания — станешь щелкать людей, как орешки.

— Я очень устал, — вздохнул мужчина. — Столько всего сделано, осталось так немного… да, и тогда все запомнят меня, как террориста — хотя, правильно сделают. Другого вывода быть и не может, и именно такой вывод нужен. Надо быть готовым к неприятным последствиям во имя благого дела.

Не будь Алексиса Алексисом, рука его дернулась бы — но цирюльник вовремя собрался.

— Да, я террорист, террорист, террорист, — каждое словно Алистер произносил все протяжнее и протяжнее. — И через несколько часов я снова сделаю так, чтобы глаза людей разгорелись. Только сначала все должно быть слегка… ха, прозаичнее.

Смешок напоминал звон разбитого стекла.

— Сначала должны загореться небеса А́мнибуса, чтобы каждый дирижабль пылал всепожирающим огнем. И пускай сам Анубис наслаждается эти и страдает — вы же слышал, что его сердце привезли сюда? Пусть стонет, потому что он тоже знает, что смерти… впрочем, неважно. А вместе с ним будет плакать от ужаса Осирис… Как, однако, удачно застать всю смерть разом.

Алексис добривал Пламеня, и только тот, кто мог бы смотреть не на человека, а сразу в его нутро, понял бы, что прямо сейчас цирюльник делает выбор. Тот же самый выбор, который делал каждый раз, когда брил последних негодяев, подлецов и развратников, выбор, не позволявший всем самым черным тварям, что живут внутри, выскочить наружу. Но одно дело — какой-нибудь садист или изменщик, а другое — человек, который абсолютно серьезно, без нотки улыбки, говорит о том, что собирается разжечь небеса над А́мнибусом. И признается в этом первому попавшемуся цирюльнику — так могут делать только настоящие фанатики или сумасшедшие, уверенные в том, что ничего не встанет у них на пути. Люди, которым и в голову не придет, что они делают что-то не так — а раз они все делают правильно, почему бы и не рассказать об этом? Тем более, что голодная, пламенная задумка в их головах уже давно пожрала душу от одиночества.

Говорят, что, если долго смотреть в бездну, бездна начнет смотреть в тебя. Так вот, если долго говорить с бездной, этой черной пустотой — то она начнет поедать тебя.

Сейчас выбор в сознании Алексиса напоминал перепутье, обе дороги на котором вели к глубоким пропастям, но во только разным — убей и стань чудовищем, спустившем черных псов с цепи, сняв себя с предохранителя; не убей — и из-за тебя погибнет не сосчитать сколько людей, а в городе, любимом городе Алексиса, в городе с крышами серебра, в городе возрождения, случится катастрофа.

Все дело всегда в выборе, только и всего.

И Алексис, скрипя душою так, будто бы она крепилась к телу на ржавых шарнирах, сделал выбор, вытерев подбородок и щеки Алистера насухо.

— Ну вот, — Пламень провел рукой по лицу, смотрясь в зеркало. — Совсем другое дело. Увидимся, когда… когда вы зажжетесь вновь.

Клиент похлопал Алексиса по плечу, напоминающему миниатюрный горный пик, положил на столик несколько купюр и вышел вон.

Конечно, цирюльник не собирался мириться с планами Пламеня, как и любой нормальный человек в такой ситуации. Поспешно убрав инструменты, Оссмий выбежал на крыльцо, но остановился, обернувшись.

— Да… гори оно все! — вздохнул Алексис, ринувшись обратно в цирюльню. — Гори, вот именно. Гори…

Положив складную бритву в карман, цирюльник Алексис Оссмий отправился в единственное место, куда добропорядочные граждане ходят в таких ситуациях — в Жандармерию.

* * *

Брендэнс понимал, что он — человек уже далеко-далеко не молодой, и всеми преимуществами своей старости старался пользоваться на полную катушку — раз уж она наступила, то пусть от нее будет хоть какая-то польза. А потому спать жандарм ложился рано, обычно ссылаясь на боль в суставах, мигрень и еще миллиард болезней, которые к пресловутой старости прилагаются.

Перед сном Невпопадс обязательно расчесывал усы с бородкой, крахмалил их специальной мятной пудрой, выпивал стаканчик виски — в конце концов, после стольких лет глоток лекарства-от-всего-на-свете на ночь Бредэнс может себе позволить — и обязательно доставал из ящика прикроватной тумбочки табакерку. После этого жандарм взбивал подушки, одеяло, открывал окна или разжигал камин (в зависимости от погоды), выпивал еще стаканчик виски, производил манипуляции с табакеркой, надевал маску для сна и наконец-то с чистой совестью впадал в дрему. От таких продолжительных сборов посходили бы с ума даже самые привередливые короли былых времен.