Помоги проекту - поделись книгой:
Здесь до боли красиво, и всё это почему-то без толку. Местные привыкли. Их взгляд на море и небо безучастный, скользящий. Чтобы оценить по достоинству эту повисшую в воздухе жару, эту цветовую смесь терракотовых крыш, синего моря и белых стен, и треск цикад, и пыльную зелень олив, им надо покинуть родной дом, причём — надолго. Так, чтобы сны о родине потеснили все остальные сны, чтоб тоска тошнотой раз за разом подкатывала к горлу, чтобы пища чужбины была безвкусной. А иначе… Хоть в рай посади человека, он и там приживётся, пообвыкнет. Будет с тоскливым видом высовываться из окна, чтоб покурить и поплевать сквозь зубы, будет думать «чем бы заняться?» или «где взять денег?»
Красота создана для туристов, то есть для шумных и праздных существ, тратящих специально накопленные деньги на покупку свежих впечатлений. У них горят глаза, они взвинченны и радостны, они фотографируются, шумят на незнакомых языках за столиками в тавернах. Их белая кожа впитывает местное солнце. Они высаживаются из автобусов, как облако саранчи, чтобы, съев глазами, ушами и кожей весь набор запланированных впечатлений, уехать туда, откуда явились, и уступить место следующему десанту. «Я там был», — скажет каждый из них, тыча в нос собеседнику фотоальбомы, поднося сувениры.
«Я там была». За то, чтобы произнести эти слова, наша героиня заплатила бы много. Очень много. «Была». Сладкое слово. Когда она сможет произнести его, ей тоже покажется раем и это море с выводком рыбацких лодок у берега, и горы, поросшие курчавым лесом, и вертящиеся лопасти ветряной электростанции. Сонное, ленивое царство, где среди детей нет рахитов, потому что солнца так же много, как воды в море.
Она хотела бы быть туристкой. Она хотела бы улететь домой на первом самолёте, чтобы показывать подругам фотографии и говорить: «А вот это дом, где я жила».
Но нет. Не сейчас. Сейчас она идёт из супермаркета с сумкой, полной бытовой химии. Хозяйка любит чистоту. Деспина — по-гречески «хозяйка». Деспина Зоя. Подумать только. В космос давно летают ракеты, а на земле у людей до сих пор есть хозяева и хозяйки, как будто мы в Древней Греции, а не в одной из стран Евросоюза. Дичь какая-то.
Так по-русски думала женщина, освещённая греческим солнцем, возвращаясь вверх по улице домой из супермаркета. Тот отрезок её жизни, на котором мы с ней встречаемся, давно прошёл. Она уже дома, на родине. Греция осталась лишь в её снах и на редких фотографиях. Теперь она даже немножко скучает по тихому острову, на котором прожила два долгих года. Но мы видим её не сейчас, а тогда. Мы «тогда» переносим в сегодня и видим женщину лет сорока, только что остановившуюся наверху улицы, чтобы отдышаться, и обернувшуюся лицом в сторону моря, такого же синего, как небо.
Её зовут Маргарита. Так в паспорте. Ритой звала её мать. Точно так же звали и подруги. Катапульта, которая забросила Маргариту, словно камень, за тридевять земель, называется долги.
Она не брала денег в долг на раскрутку бизнеса. Она брала деньги в долг, чтобы сына не посадили в тюрьму. Ей, потомственной адвентистке, с детства знающей, что такое грехи и что такое заповеди, было особенно тяжело от того, что сын её связался с наркоманами, а она — внучка уважаемого пастора — была вынуждена выкупать его из беды и для этого брать в долг довольно большую сумму.
Так Маргарита оказалась в Греции, вдали от мужа (как он там?), от сына, продолжавшего, по слухам, бесчинствовать, вдали от общины, где о ней молились на каждом собрании.
Вера верой, а беда бедой. Рита плакала, как все; скучала, как все; сто раз порывалась уехать; боялась часто звонить домой, чтоб не рыдать в трубку и не услышать (не дай Бог) дурных новостей. Долг постепенно отрабатывался, хотя и не так быстро. Со временем порывы бросить всё и уехать сменялись мыслями остаться подольше и побольше заработать. Она была простым человеком, то есть — тростью, ветром колеблемой.
Для туристов греческие острова были раем, для местных жителей — декорацией, а для Риты её остров был местом добровольной ссылки, одинаково тоскливой, будь ты хоть в Сибири, хоть в Африке.
Она, конечно, утешалась Библией. И раздражалась хозяйкой. Деспина была стара, как сама история Древней Греции. Она была почти глуха, перемещалась по дому едва-едва и часто просыпалась ночью. Ела она мало и в туалет (слава Богу!) ходила не под себя. Но бывали дни, когда нужно ей было что-нибудь поминутно. То выжми ей сок. То включи телевизор, то выключи телевизор, то позвони сыну, чтоб на выходные приехал. И всякий раз, не важно, ночь на дворе или день, глухая хозяйка била палкой в стену и кричала «Ри-и-та».
Непременной обязанностью служанки было зажигать на ночь лампаду перед иконой Богоматери. Рита было воспротивилась. «Идол! Не буду! Не сотвори себе кумира!» Но для деспины Зои это было очень важно, и русская адвентистка смирилась.
«Я не грешу в душе. Я не изменяю Богу. Я просто. Я просто.», — думала Рита про себя, зажигая лампаду, и не могла подобрать точное имя тому действию, которое совершала каждый вечер.
Она уходила к себе, чтобы успокоиться за чтением Библии, и оставляла старуху сидеть в кресле напротив потемневшего на ночь окна. Деспина могла сидеть часами, глядя в одну точку, думая о чём-то. Временами она поднимала глаза к Богородице, крестилась сморщенной, как куриная лапка, рукой и вздыхала тихо: «О Панагия».
Греки ничего не знают о нас. Никто ничего о нас не знает. Никто вообще ничего не знает. Это мы читаем обо всех и всем интересуемся. Остальные плевали на мир, не попадающий в поле прямого обзора. Исключения есть, но их мало.
Кассирша в маркете, с которой Рита подружилась, спрашивала её поначалу, есть ли у нас в домах телевизоры. Спим ли мы на простынях или на голом полу. Всё это жутко возмущало Маргариту, и она лихорадочно перебирала в уме аргументы для доказательства нашего величия.
«Да мы первые в космос полетели! Да у нас дети про вашу Грецию знают больше, чем вы сами! Да у нас Пушкин.» Она никогда не гордилась дома ни Пушкиным, ни Гагариным, ни школьной программой. Было чувство, что Родина велика. Но не было знания — почему, и это тоже раздражало.
Кассирша улыбалась в ответ. Она не понимала ничего — ни причин Ритиного раздражения, ни того, почему такие умные люди пачками уезжают из дома на заработки. Этого, по правде, Рита тоже не понимала.
— У вас Церковь есть? — спросила однажды кассирша у Маргариты.
— Конечно, есть, — отвечала Рита. Но когда она на своём ломаном греческом языке начала рассказывать о своей общине, о Библии, о дедушке-пасторе, лицо кассирши скривилось в презрительную гримасу.
— Это не Церковь, не Экклесия, — сказала гречанка. — Настоящая Экклесия — вот, — и она показала рукой в сторону покатой черепичной крыши местного храма и перекрестилась.
Рита не стала спорить, хотя ей хотелось крикнуть на весь магазин, что греки — обычные идолопоклонники, что они не знают и не читают Библию и что вообще их местный священник подмигивает незнакомым женщинам. Что настоящая вера иная, иная. Но она сдержалась и, расплатившись, вышла. Она шла из магазина по улице вверх, и ей хотелось плакать. Плакать от одиночества, от обиды, от усталости.
В местном храме она бывала время от времени. Священник действительно игриво подмигнул ей, когда она, понуждаемая деспиной, пришла, чтобы подать записку с именами на поминальную службу. Это тоже входило в её обязанности — приносить по воскресеньям из церкви просфору, относить деньги и записки с именами на службу.
Храм был мил. Именно мил, а не красив или величествен. Он был чужой для Маргариты, но всё же, думала она, в нём тоже молятся Богу. И ещё распятие притягивало её взор. Это было высокое, большое и очень красиво сделанное, красиво нарисованное распятие. Иисус на нём казался уснувшим. Красивым, уставшим и уснувшим. Он склонил голову на плечо и закрыл глаза. А в ногах и руках Его торчали гвозди, большие гвозди с квадратными шляпками. Однажды Маргарите вдруг захотелось подойти к Распятию, чтобы помолиться или даже. поцеловать ноги Иисуса. Но она сдержала себя. Ей нельзя. Так неправильно. Бог есть Дух, и поклоняться Ему надо в духе и истине. Бог не в рукотворенных храмах живёт.
Она вышла тогда из храма почти бегом, словно уходила от искушения.
Мы ведь смотрим на неё «тогда». Мы отмотали, как плёнку, несколько лет жизни, и словно в реальном времени смотрим со стороны на свою соотечественницу, оказавшуюся на заграничном курорте с целями, далёкими от отдыха. А что сейчас?
А сейчас Маргарита Павловна сидит за столом и рассказывает мне о том, что было с ней в прошлом, кажущемся уже таким далёким. Мы дружим с ней. Она — прихожанка в храме хорошо знакомого мне священника.
Видели бы вы, какое распятие она подарила в храм этому священнику! Большое, красивое и живое!
Иисус на нём словно уснул. Только что, «преклонь главу, предаде дух». А все детали живы. Солнце и Луна со страхом смотрят на Господа, как живые. Голова Адама под Голгофой то ли скалится от страха, то ли улыбается. И если это улыбка, то от неё становится жутко. Кровь из ран уже не течёт, но запеклась, и тоже — живая. И ты становишься живым, когда, постояв минуту-две у распятия, вдруг опустишься на колени и, коснувшись лбом пола, скажешь шёпотом: «Прости меня».
— В Великом посту мне совсем было плохо. Тоска такая, что хоть вой. Я читала, молилась, но всё равно тоска не отступала. Иногда смотрела в книгу и ничего не видела. Читала одно и то же по нескольку раз и не понимала ни одного слова. Да и времени не было читать. Работа. То одно, то другое.
Это как тюрьма. Ни одного нового лица. Те же стены, та же работа, один и тот же пейзаж. Горы, море, тишина. Я думала, что с ума сойду.
Тут деспина посылает меня в храм отнести деньги на службу. А мне так не хочется. Видеть никого не хочется, только бы легла в угол и плакала. Но делать нечего. Иду. Прихожу в храм. Людей среди дня почти нет, и распятие стоит посреди храма. Я дала деньги на службу и уже повернулась уходить. Потом что-то меня задержало. Думаю, посижу в храме немного одна. Не буду спешить. Села на скамью и смотрю на распятие. Потом. Не знаю, что со мной было. Вот не знаю. Меня будто сила какая-то подняла с места и подвела к Голгофе. Как я вдруг начала плакать! И молиться начала! Будто в груди что-то прорвалось, и слёзы хлынули рекой. И молюсь Христу. И крещусь! Представляете? Сначала жаловалась Христу на жизнь, что скучаю, что плохо мне. Жалко себя было. Потом стала молиться за сына, за мужа. Потом вдруг почувствовала свои грехи, вспомнила, увидела, сколько их! Мы ведь себя чуть не за святых привыкли считать. А тут у меня будто глаза раскрылись. Я долго тогда в храме была. Не знаю сколько. Пришла домой, бабка моя кричит: «Где ты была?» — а я чувствую, что люблю её. Мне так легко стало. Я таку-у-ую благодать получила, что вам сказать! И потом лампадку зажигала с радостью.
Она говорит, говорит, говорит. А я пью чай и слушаю, слушаю. Они так любят говорить, эти милейшие бывшие протестанты. У них везде «благодать», «откровение», «свидетельство». А мне вот хочется такое же распятие к себе в храм. Но просить не буду. Стыдно. Да и дорого это.
Уж сколько разных историй, всяких-всяких, слышали мои уши. Не пора ли записывать? Говори, говори, Маргарита Павловна. То, что ты говоришь, действительно, и откровение, и благодать, и свидетельство.
Она поднималась по улице вверх, неся в руках сумку, полную бытовой химии. Деспина Зоя любит чистоту. Мы знаем, что случится с ней через полгода, а она ещё ничего не знает. Что ж, оставим её при блаженном незнании. Её — Маргариту, внучку уважаемого пастора, приехавшую в Грецию, чтобы заработать денег и отдать долги.
Вот она стоит с печальным лицом, среди треска цикад под синим небом, обернувшись, чтобы взглянуть на такое же синее море.
Почему атеист никогда не станет президентом США (23 января 2012г.)
В стане американских республиканцев проходят первичные выборы единого кандидата — т.н. праймериз. Изучать ли особенности предвыборной гонки в этой стране и выборного ее законодательства — дело личного вкуса.
Но один штрих знаменателен — эфир завоевывается религиозной лексикой. Звучат слова «мормон», «католик», «баптистский пояс», «евангелисты-консерваторы» (оказывается — есть и такие). Все это очень важно и очень интересно.
Оказывается, что разобраться в политических пасьянсах без знакомства с религиозной проблематикой, без, хотя бы обзорного, курса религиоведения не представляется возможным. Ведь не может же, право слово, уважающий себя журналист жонглировать словами «католик» и «мормон», не понимая, чем один от другого отличается. А отличаются они не по-детски.
Так век наш, якобы расправившийся с религией, вынужден садиться за парту и штудировать религиоведение.
Выборы президента США и раньше не проходили мимо внимательного взора политических обозревателей и читателей газет. Но я не помню, чтобы в общественное сознание забрасывалась информация о конфессиональной принадлежности кандидатов.
Кем был по вере Рейган, читал ли Библию Трумэн, отлучили ли баптисты Клинтона за фокусы с Моникой, вопросы эти, если и задавались, то лишь в кругу специалистов. Столь узких и столь тонких, добавлю, что их и видно не всегда. Ныне дела идут иначе. И дело не в одной Америке. Там как раз все — в рамках традиции. Пока что — в рамках.
Ни один декларативный атеист, то есть человек, открыто объявляющий о своем неверии в Господа Бога, хозяином Белого Дома еще не становился.
Барак Обама
Нашим доморощенным «американопоклонникам» и «демократоверам» стоило бы хоть раз публично высказаться на тему своей религиозной идентичности. Сразу бы на ворах шапки вспыхнули. Ведь тот, кто комсомолец по духу и по первым успехам в накоплении капитала, он и есть комсомолец, а атеист — атеист, и ничего опричь. Такие люди не могут в принципе исповедовать американские ценности. Если человек кричит, что он поборник личных свобод и частного предпринимательства, и в качестве идеала выставляет США, но при этом в воскресенье спит до полудня и на молитву не идет, то он — лжец. Такой борец за американские ценности в самих Штатах на был бы допущен даже до управления метлой в качестве дворника в предвыборном штабе. А у нас именно заматеревшие в безбожии, беспринципные материалисты и крайние циники отстаивают на словах западные стандарты.
Вот, в подтверждение, цитата от классика.
Торнтон Уайлдер в пьесе «Наш городок» описывает жизнь местечка Гровер-Корнерс в штате Нью-Гемпшир. «Восемьдесят пять процентов протестантов, двенадцать процентов католиков, остальные не принадлежат ни к какой Церкви». Типичная провинциальная Америка, большинство жителей которой дольше границ своего штата никогда не выезжали. Они же, добавим, и являются электоратом республиканцев.
С первых страниц пьесы Уайлдер знакомит нас с городком, перечисляя храмы, в нем расположенные. Вот текст: «Церковь конгрегации — там, пресвитерианская церковь — через улицу. Методистская и униатская церковь — там. Баптистская — в той стороне, около реки. Католическая церковь — дальше, за железной дорогой» А всего-то жителей в городе — 2 642 человека (!)
Прежде чем наши путеводители по городам и весям не будут начинаться таким вот обзором церквей города, не думайте, что люди правильно поймут хоть что-то в окружающем их мире.
«Восемьдесят пять процентов протестантов, двенадцать процентов католиков, остальные не принадлежат ни к какой Церкви». Это значит, что только три (!) процента населения подобных городков в начале прошлого века в религиозном отношении были, что называется, «не пришей кобыле хвост». Сделаем скидку на прошедший 20-й век с его массовыми сумасшествиями, и добавим к этим трем — еще десять процентов атеистов и агностиков в веке 21-м. Все равно религиозных людей получается очень много.
А у нас наоборот: только 5-10 процентов кое-что поняли или начали разбираться в серьезных вопросах. И они-то сидят тихо, думают, молятся Богу, обмениваются важной информацией. Остальные, не отличающие Баха от Оффенбаха, желают активно менять мир, не меняя себя самих. Желают подражать чьей-то гражданской позиции, не подражая одновременно ни их трудолюбию, ни их религиозности. Это глупо и бесплодно, подобно выращиванью риса за Полярным кругом.
Но в мире, действительно,что-то меняется.
Дело не в Штатах. Дело в нас. Это нам нужно уразуметь, что подлинная религиозность не только не чужда напрочь политике, но, наоборот, востребована политикой. Без вспышек подлинной религиозности политика превращается в дьявольский водевиль, и наш народ знает это не понаслышке. Сам политик не обязан быть непрестанным богомольцем, как некоторые «тишайшие цари». Но лидеру большого государства и в самые отчаянные исторические моменты, и среди рутины повседневных дел, нужны мудрые советники и искренние богомольцы, как нужен был Сергий Московским князьям; как нужен был Филарет Всероссийским монархам.
А покамест нам нужно прислушиваться, присматриваться, накапливать знания и делать выводы. Религиозная безграмотность есть высшая степень безграмотности, вернее — низшая точка ее. И не верьте людям, которые как высшие ценности предлагают только цифры валового продукта и потребительские стандарты. Это — не всё. Безыдейное общество — не народ, а клякса на карте, и служитель идеи всегда сильней любителя пожрать. Нужно читать Евангелие и прислушиваться к совести. Нужно оперировать не только понятиями: «выгодно — не выгодно», «дорого — дешево», но и понятиями: «нечестие — праведность», «грех — святость», «Бог благословил — Бог не благословил».
Это — вызов времени. Это — требование истории. И даже повседневные сводки массовой информации, якобы нейтральной и не ангажированной, требуют уже сегодня от нас религиозной грамотности.
Сталкер и его спутники (24 января 2012г.)
Работа экскурсовода трудная. Зная одну из тем мировой истории, или искусства, или литературы до донышка, до генетического уровня, он вынужден день за днем рассказывать по верхам одну и ту же тему пестрым толпам туристов и посетителей. Паркет скрипит под ногами. Воздух, насильно погруженный в тишину, кажется застывшим.
«Пожалуйста, не шумите», «Сфотографироваться вы сможете позже», «Не трогайте руками экспонаты», «Если у вас будут вопросы, вы сможете задать их в конце».
Вопросы люди задают редко, экспонаты трогают постоянно, слушают невнимательно и у многих вид такой, словно их из школы централизованно привели и они отбывают повинность.
«Весьма не сложно сделаться капризным
По ведомству акцизному служа», — говорил поэт.
«Весьма не сложно сделаться мизантропом», — говорю я, — «работая экскурсоводом»
Некоторые, всю жизнь проведшие в тишине экспозиций, и сами становятся похожи на экспонаты и на живые приложения к стендам и артефактам. Другие, только что вышедшие из университетов, восторженны и любят свое дело, как первую любовь. Им обыкновенно к концу рабочего дня шикают старшие, утратившие творческий пыл: «Наденька, не увлекайтесь. Скоро закрываемся» И есть третьи, те, что похожи на мизантропов. Это молодые люди (чаще — женщины), хорошо знающие свое дело, но с горечью осознающие себя мечущими бисер перед, сами знаете кем.
Они презрительно-сдержаны и дежурно тарабанят заученный текст так, как если бы жарили глазунью нелюбимому мужу. А ведь могли бы (в случае любви) развернуться всей душой на встречу людям и пропеть такую песню, что ожили бы даггеротипы на стенах, и разразились бы боем давно не ходившие часы.
Но кому петь? Соловей тоже может утратить голос в рабстве, и тем быстрее, чем чаще будет подходить к его клетке отобедавший хозяин и, масляно улыбаясь, просить: «Спой, птичка»
«А ведь он наш друг», — говорю я. «Он» это — экскурсовод, а «мы», это — пастыри, учителя, педагоги, родители. Христиане, в конце концов. Дай Бог, чтоб отшумели навеки те времена, когда человек гордился тем, что он «университетов не заканчивал», и с удовольствием при этом крутил на пальце наган перед оробевшим гражданином в пенсне и галстуке. Дай Бог, чтоб человек не выпячивал грудь колесом при словах «я этого не знаю», дескать «и знать я этого не хочу», а чтобы учился человек с любовью и без стыда. И в деле этом экскурсовод — не последний помощник.
В одном музее, имя которого слишком громко, чтобы поминать его лишний раз, очередной экскурсовод в летах стоял перед очередной группой местных жителей и гостей города, заполнявших брешь в образовании посещением всемирно известного места. В двух словах познакомив граждан с той жемчужиной, внутри которой они находились, сказав немного о количество экспонатов и о времени, которое нужно затратить, чтобы увидеть хотя бы половину из них, экскурсовод наконец задал вопрос. Дело было в годы Советские, незадолго до смертных конвульсий рабоче-крестьянского государства, поэтому лексика была соответствующей.
«Товарищи, кто из вас знает что-нибудь о Жертвоприношении Авраама?» Несколько человек робко подняли руки.
«Кто из вас слышал, хотя бы краем уха, об истории Иудифь и об Олоферне?» Опять несколько рук.
«Поднимите руку те, кто в общих чертах знает историю Прекрасного Иосифа?»
Она спросила еще про самарянку, про медного змея, кажется, про дочь Иаира. А затем сказала, обращаясь к тем, которые робко поднимали руки: «Вы, пожалуйста, идите за мной. В следующих залах все картины, так или иначе, связаны с библейской тематикой»
«Ну, а вы, (она хотела сказать «господа», но сдержалась) товарищи, дальше осматривайте экспозицию по личному плану. У меня, простите, нет времени отвлекаться на объяснение хрестоматийных библейских сюжетов»
Как вам история? Тот, кто рассказывал ее мне, оказался в группе «посвященных», поскольку слышал что-то о чем-то и рискнул поднять руку. «Я не простил бы себе», — говорил он, — «если бы не увидел и не услышал того, что было предложено в последующей экскурсии. И острый стыд, рожденный нашим общим невежеством, стал с тех пор движущим мотивом моего чтения и самообразования».
Мир интересен. Мир красив, как звездное небо, где каждая видимая звезда — известный интересный человек, а бесчисленные невидимые для глаза звезды — люди вообще, интересные, хоть и неизвестные. И память сшивает распадающийся мир воедино, память историческая, память культурная. Беспамятство же это — смерть и распад, рожденный не тем, что «мамка в детстве уронила», а тем, что «мне это — без надобности».
Вандалы мочились в александрийские вазы из куража, и разбивали мраморные статуи из-за утилитарной бесполезности. Смерть же христианской цивилизации придет, как внутренне варварство. И творцом этой смерти, ее Хароном-перевозчиком будет сытый, но вечно недовольный бездельник, скрыто и люто ненавидящий все то, что не может или не хочет постичь. Он лучше придумает себе новое искусство, в котором экспонатом станет разрубленная свиная голова, чем решится на терпеливый труд знакомства с шедеврами.
Между тем высокая культура это не «цацки», и изучение ее не есть способ убийства времени. Она может быть преддверием к катехизации, как мы, надеюсь, показали на примере. Но она же есть и способ выживания.
Доктор Бруно Беттельгейм в книге об опыте выживания в концлагере говорит, что выживали и оставались людьми в лагерном аду те, кто имел, о чем думать, кроме еды и собственно выживания. Культура же, в подлинном смысле, и есть умение думать о чем-то еще кроме еды и собственно выживания.
Человек, которому не о чем думать жуток.
И Оливье Мессиан, классик современной французской музыки, органист и орнитолог, прошедший через нацистскую фабрику перевоспитания, свидетельствует о том же. Возвращаясь с работы в барак, он читал по ночам для узников лекции по истории мировой музыки. Живые скелеты, люди, доведенные до отчаяния, сползались к его нарам, чтобы послушать о дорийском ладе, о григорианском хорале, о поисках Пифагора и новаторстве Баха. Сползались не все. Многие сворачивались в клубок на нарах и проваливались в сон, чтобы наутро опять брести на работу. Так вот, что стоит отметить: выжили не те, кто отдыхал, а те, кто жертвовал сном ради, казалось бы, бесполезных музыкальных лекций.
У Тарковского в «Сталкере» в опасную, но вожделенную «зону» отправляются писатель и ученый. Физик и лирик, иными словами, если пользоваться лексикой шестидесятников. И пусть они не дошли, вернее, дошли, но дрогнули и не вошли во Святое Святых. Но шли именно они, физики и лирики, искатели смысла и умственные труженики.
Наука без благодати — гордое чванство и мать катастроф.
Искусство без благодати — сильнодействующий наркотик.
И пусть они — наука и искусство — по слову Григория Нисского, «вечно беременны, но вечно не могут родить», все же сам факт беременности отрицать нельзя. Они озабочены Истиной и небезразличны к Ней. И, право, абсолютное бесплодие совсем не лучше такой специфической беременности.
Они — наши друзья, эти сержанты и рядовые огромной армии учителей и экскурсоводов. В то время как на христианский мир тяжелой кулисой опускается ночь нового варварства, они идут, как встарь по улицам с лестницей и горелкой, и зажигают газовые фонари. Это фонарики смысла и благодарной памяти.
Чтобы они не становились мизантропами, чтобы они не разуверились в надобности своей профессии и полученных ими знаний, мы должны вспоминать о них чаще. Должны сделать эти знания востребованными и любимыми. Мы, это пастыри, родители, педагоги. Христиане, наконец.
Похоронные речи (27 января 2012г.)
Во времена упадка религиозности многие Базилика Святого Николая в г. Бариприходы выживают и трудятся в режиме похоронной команды. Похороны, панихиды, девятый день, сороковой день, родительские субботы.
Прочее — не часто, а это — основной труд.
Все это само по себе уже удивительно, как доказательство невозможности истребить религиозность в человеке. Очевидность смерти и страданий эту самую религиозность постоянно в человеке поддерживают. Так подтверждается максима В. В. Розанова, сказавшего, что «боль жизни всегда сильнее интереса к жизни, и поэтому религия всегда одолеет философию»
У самого нехаризматичного, самого неспособного или ленивого к проповеди священника всегда под рукой погребальные стихиры Иоанна Дамаскина и великий псалом царя Давида. А значит у него всегда должно быть, что сказать человеку. И сами люди у него всегда, пусть хоть в скромном количестве, будут, поскольку если не придут они сами по любви к Богу, то принудит их прийти страх смерти или скорбь разлуки. И вот тут мы приходим к очень важной мысли. Приведенные в храм страхом, болью или семейным долгом, эти люди придут затем опять, если прикоснется к их сердцу благодать. И, наоборот, не придут в другой раз вовсе, если посещение храма не превратится для них во встречу со словом Истины, а останется отбыванием скорбного номера.
Ставить себе за цель удивить, ошеломить, потрясти словом пришедших на погребение людей, нельзя. Нужно лишь молиться искренно и проповедовать просто, одушевляя слова собственной верой. Вопреки атеистическому воспитанию и злобным установкам, подброшенным лукавым миром, сердца людские прочитают и усвоят бесхитростную правду, прозвучавшую в словах пастыря. Задача минимум для пастыря — верить твердо, молиться в простоте и не лгать. Последнее означает не актерствовать и не стремиться к внешнему эффекту.
Сказанное можно пояснить на примере.
Герман, главный герой пушкинской «Пиковой дамы», как известно был причиной смерти старой графини. Он пришел к ней из-за жажды денег и власти, подобно, как и Раскольников пришел к старухе-процентщице для проверки своей «идеи» и за деньгами на первое время. Раскольников бил топором по голове, а Герман всего лишь грозил пистолетом, да и то — незаряженным. Но итог был одинаков. Обе старые женщины умерли. Раскольников на похоронах процентщицы не бывал. А вот Герман в церковь на отпевание пошел.
Дадим слово «солнцу русской поэзии»:
«Имея мало истинной веры (как и наши «захожане»), он (Герман) имел множество предрассудков. Он верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на его жизнь, — и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у ней прощения»
Пропускаем намеренно детали прощания с покойной челяди и родственников. Идем ближе к нас интересующей теме. Отпевал графиню архиерей, и на погребении была сказана проповедь. Вонмем.
«Молодой архиерей произнес надгробное слово. В простых и трогательных выражениях представил он мирное успение праведницы, которой долгие годы были тихим, умилительным приготовлением к христианской кончине. «Ангел смерти обрел ее, — сказал оратор, — бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании Жениха полуночного». Служба совершилась с печальным приличием»
Надо ли напоминать читателю, что старуха-графиня по вредности характера и бесполезности на дела добрые мало чем отличалась от жертвы Раскольникова? И жила она, вовсе не готовясь к христианской кончине. Вместо полночного Жениха, в образе которого подразумевается Христос Господь, дождалась она Германа с пистолетом в руках. И это ночное посещение исходатайствовала ей ее беспутная молодость, проведенная в Париже, за карточным столом и за проеданием и проигрыванием имений, оставшихся в России.
Поделиться книгой: