Помоги проекту - поделись книгой:
Это трагическая дилемма. То, что цензура нужна, очевидно. Она нужна всегда и во все времена. Но очевидно также, что осуществлять ее некому. Любая попытка создания института цензуры кажется совершенно бесперспективной, потому что в обществе нет тех критериев, на основании которых даже этическая цензура, самая для всех понятная, могла бы осуществляться. Если нет единых нравственных ценностей и представления народных избранников об этическом кодексе человека не простираются дальше закона Говорухина, то о какой цензуре можно говорить? Такая цензура будет ограничиваться измерением сантиметров обнаженного тела, появляющегося на экране, или ослаблением натуральной специфики узнаваемых возгласов и воздыханий, воспроизводимых в радиопостановках. Понятно, Что такого рода цензура ничуть не лучше той, что лично мне как-то пришлось видеть в одном из монастырей, когда специальный страж при вратах должен был определять длину юбки входящих женщин, а тем, у кого она была короче принятой там нормы, выдавать особенную длинную холщовую юбку, в которой желающая могла войти в монастырь. Трудно пожелать кому бы то ни было оказаться в роли подобного стража по ведомству культуры.
Конечно, хотелось бы, чтобы цензура — применительно к церковной и духовной области культуры — существовала, но не в плане запрета на выпуск той или иной литературы, тех или иных фильмов (да никто и не даст Русской Церкви такого права). Здесь должен быть более реальный подход. Я имею в виду создание определенного рода общественного института, когда квалифицированные сотрудники Патриархии, представители духовенства, выпускники духовных академий, Свято-Тихоновского института, уважаемые и квалифицированные в конкретной области миряне оценивали бы те произведения, церковные или околоцерковные, которые присылались бы издателями, желающими иметь на выпускаемые ими книги, аудио- или видеокассеты церковное благословение. Именно желающими, никого нельзя к этому принудить. И в таком случае тот, кто купил бы книгу, рекомендованную церковной цензурой, был бы уверен, что в ней нет ничего такого, что решительно диссонирует с церковными воззрениями. И наверное, это реально. Зачатки подобной структуры есть при издательском совете Московской Патриархии. Но, безусловно, по штату и характеру деятельности все это пока еще очень и очень ограничено.
Могла бы церковная цензура посоветовать православному человеку смотреть триллеры, фильмы ужасов?
По-моему, и без церковной оценки того или иного произведения всем понятно, что фильмы ужасов не душеполезны. Каждый смотревший их знает, что это либо пустое времяпрепровождение, когда мы вполглаза смотрим телевизор, сидя за ужином, либо откровенно душевредное занятие, поскольку мы прилепляемся к фильму, который достаточно сильно в художественном отношении сделан, и все ощущения ужаса, сердечного трепета переживаем вместе с героями. Но ведь по сути это обман, иллюзия, которая захватывает нас больше, чем сама действительность, в которой и должен жить христианин. Помимо того, что, впуская в себя такого рода видения и образы, мы расширяем свою душу в направлении именно к ним, и лукавый может этим воспользоваться через податливость нашей психики, через открытость ее ужасному. Не дай Бог пережить нечто подобное на уровне собственных фантазийных представлений!
Не так давно Умберто Эко, стоявший у истоков постмодернизма, публично заявил, что постмодернизм мертв. Пока неясно, может ли вообще что-то прийти на смену тому, что программно провозгласило исчерпанность онтологии и вместо классической метафизики присутствия, не знающей пустот и разрывов, — отсутствие, вместо устойчивой целостности — деконструкцию, вместо установки на оригинальность художественного произведения — коллаж, компиляцию, цитирование, стирание грани между высоким искусством и кичем. Быть может, Умберто Эко поторопился, ведь постмодернизм, как явление крайне симптоматичное для нашего времени, определяет сегодня не только направление искусства, но и само общественное мировоззрение. Хотя что означает это явление с христианских позиций, до сих пор определенно и вразумительно не сказано.
Вряд ли я сумею сказать здесь что-то окончательно проясненное. Для того чтобы рассуждать о постмодернизме, нужно серьезно отслеживать развитие современного искусства, быть в курсе всего нового и последнего. Я в этом «пост-» не специалист, но не думаю, что постмодернизм мертв. И, воспользовавшись случаем, хочу несколько слов сказать об одном постмодернистском перформансе, который имел место в Центральном выставочном зале московского Манежа в то время, когда в нашей церкви, расположенной окнами напротив, служилась всенощная под Введение Богородицы во храм. Как то обычно происходит, в декабрьские дни в Манеже открылась очередная выставка российских художников. Некогда это были отчетные советские выставки, где мы либо с грустью, либо кривя губы созерцали в соцреалистических полотнах художников, чуть более свободных, чем другие, какие-то затаившиеся по углам незаметные переходы к полуформализму или полуабстракционизму. И все мы очень желали освобождения искусства от уз соцреализма, сковывающих полет творческого воображения. Узы пали. Нет больше ни соц-, ни просто реализма, остался лишь полет творческого сознания. Вместо союза художников — разнообразные частные галереи, направления, множество свободных, независимых художников, маргиналов.
Некоторые из них получили возможность показать себя на этой выставке. Среди них и некая группа «Вперед». Еще недавно так назывались в основном колхозы и леспромхозы. Другое название этой группы свободных художников, ищущих самовыражения и не скованных никакими узами, тоже почему-то звучит очень по-советски: «Юный безбожник». Возглавляет ее Авдий Тер-Аганян, человек средних лет, который всех интересующихся посвящает в секреты своего творческого процесса: он покупает софринские иконы и либо что-то дорисовывает на них, либо в каких-то отдельных местах приклеивает поверх вырезанные из порнографических журналов части тела. Но разговор не об этом несчастном человеке. Как водится на таких мероприятиях, среди всех прочих развлечений, которые были предложены знакомящейся с произведениями искусства публике, были устроены самые различные перформансы, в том числе и этой группой «юных безбожников». За определенную таксу, которая разнилась, можно было или плюнуть на предложенные иконы (обычные бумажные и пластмассовые, купленные в церковном магазине), или разорвать их, или наступить ногой. И наконец для людей, богатых кошельком, было предложено — как венец перформанса — за довольно изрядную сумму разрубить топором две деревянные иконы.
За тридцать сребренников?
Нет, нынешнее христопродавство дороже стоит. В этом смысле оно идет в ногу с дефолтом, кризисом и ростом человеческих потребностей. Чего было достаточно для Иуды, уже недостаточно для продолжателей его дела в конце XX века.
Я уж не знаю, кто-то просто из публики или заранее организованные массы «юных безбожников» отозвались на эту провокацию и действительно рвали иконы, а иные плевали на них. Нашелся и человек, который разрубил икону топором. И все это было, несомненно, в поиске самовыражения, полете творческого вдохновения, при полном отказе от целостного мировоззрения, от всяческих сдерживающих внутренние потребности человека норм, при декларации релятивизма любых ценностей… Можно до бесконечности продолжать этот перечень лозунгов современного постмодернистского сознания. Но в этом трагическом действе со всей ясностью высветилась его — именно по природе, а не по внешне декларируемым лозунгам — антихристианская сущность. То есть такого рода мировоззрение, такого рода отношение к ценностям жизни, к другим людям, к себе является антихристианским по своей внутренней сути, и все спекуляции о совпадении христианского символизма, самого понятия христианской свободы выбора, трактуемого по меньшей мере странно, с теми или иными положениями постмодернизма — это не более чем интеллектуальная уловка, нечестность которой, я думаю, осознают даже те, кто в иных ситуациях склонен об этом порассуждать.
Раньше актеров хоронили за церковной оградой Сейчас об этом даже мало кто знает. Значит, со временем меняются какие-то христианские представления о спасении?
Я, кстати, тоже не знаю, когда именно в России хоронили актеров за церковной оградой. В синодальную эпоху этого точно не было. Чтобы в XIX веке хоронили Щепкина не по-христиански? Ну что вы!
Разговор идет о средних веках.
Тогда мы прежде всего должны понять, о ком, собственно, идет речь. О тех, кого мы сегодня называем актерами, или о тех, кто разыгрывал театральные представления, наверное, не только во времена средневековья, но и поздней античности? Ведь позднеантичный театр - это уже не Эсхил, не Софокл и не Еврипид; некоторое представление о нем нам дают мимиамбы Герода, создавшего сатирический жанр развлекательного содержания с низменными диалектами, вульгарными ругательствами и презрительной интонацией. Или речь идет о скоморохах, разыгрывавших свои скоморошьи действа на Руси, пока при Алексее Михайловиче не возник первый придворный театр, переставший быть только увеселительным заведением? Средневековые театральные представления и у нас, и на Западе были не просто развлечением, а настоящим вызовом христианскому миру, гораздо большим, чем тот, который сегодня бросают обществу стриптизерши или танцовщицы кордебалета в ночном клубе. Тот, кто сегодня занимается подобным, считает это вполне нормальной профессией, тогда как те же скоморохи поставляли себя вне определенных норм жизни, декларируемых обществом. Так что меняется не отношение Церкви к театру и не церковные каноны, а меняются факты жизни. Понятно, что русский классический театр XVII - XIX столетий и в лучших своих проявлениях театр нынешний — это нечто иное в сравнении с тем, что было в поздней античности и средние века. Впрочем, конечно же, в значительной своей части театр конца XX века едва ли не перещеголял то, что было когда-то. И кто знает, может быть, нас вновь постигнут такие времена, когда станут воздерживаться от захоронения на христианских кладбищах тех, кого тогда будут называть актерами.
Сейчас в нашей Церкви ведется много разговоров о том, какие богослужебные песнопения более духовны, например, знаменный распев или обиход, Бортнянский или Рахманинов? Есть ли в этом какой-то сущностный смысл или все это чисто вкусовые вещи, которыми верующий человек не должен искушаться?
Я думаю, что это некое свойство русской души - чрезмерно прилепляться к определенного рода стилю и обряду. И мы всячески должны этого избегать. Мы должны любить и помнить церковные предания и традиции и то, что в них по сути значимо, вероучительно и неотменимо никакими стилями и наслоениями времен. И мы, безусловно, должны отличать от этого то, что относится к внешнему способу церковной жизни или совершению богослужений. И конечно, неразумно настаивать на том, что, скажем, только знаменный распев (непонятно, правда, в греческой или русской редакции) есть отголосок того ангельского пения, которое должно в доступных формах являться в церковном пении. Из такого утверждения следует, что два с половиной века Православная Церковь совершает богослужения так, что это противоречит самой его сути, то есть в определенном смысле врата ада Церковь одолели, так как лишили ее возможности вести богослужение в тех формах, в каких оно было изначально задумано. Ну можно ли подобное утверждать?
В своей книге «Пение, игра и молитва в русской богослужебнопевческой системе» известный современный композитор Владимир Мартынов, который сам прошел путь от церковных композиций до композиций светских, отрицает все музыкальное творчество после XV - XVI веков, когда кончился расцвет знаменного пения (даже монастырский распев последующих столетий ему представляется упадочным), принципиальную невозможность возрождения которого в наше время он утверждает. В результате вывод такой: сегодня церковнопевческого языка для богослужения быть не может. Вот до какого абсурда можно доходить, сакрализуя то, что не подлежит сакрализации. При трезвом рассуждении мы можем выделить здесь главный критерий: церковное пение существует для того, чтобы доносить до верующих, делать понятнее содержание богослужения, чтобы помогать нам молиться словами церковных песнопений, тропарей, кондаков. И эту помощь нужно понимать достаточно широко. Не в том только смысле, что церковное пение не дает нам заснуть. Трудно представить себе всенощную, которая бы целиком прочитывалась вслух, даже речитативом. Многие ли из нас настолько духовно сильны, чтобы молиться за таким богослужением? Однако дело даже не в том, чтобы нас слегка взбодрить, когда имеет место соответствующее повышение тона, а в том, чтобы нам, часто духовно неопытным и слабым, помочь не отвлечься, но прийти в соответствующее расположение души, духа, разума. Чтобы в Великий пост умилительный и, ежели угодно, минорный напев помог нам не рассеяться, а задуматься о собственных грехах. И чтобы в двунадесятые праздники возвышенность, красота и даже многорасцвеченность богослужебного пения помогали нам приобщиться к радостям Рождества, Богоявления, Пасхи.
Подлежит отсечению лишь то, что явно внешнее по отношению к церковной культуре. Конечно, и в композиторском творчестве были перекосы, особенно они очевидны в XVIII веке, когда заезжие итальянские авторы часто писали музыку на прописанный им латинскими буквами славянский текст, не понимая и даже часто не желая его понимать. Но это скорее исключение, чем правило. И мы никак не можем этого сказать применительно к лучшим церковнопевческим произведениям классиков XVIII - XIX столетий Бортнянского и Березовского или к лучшим произведениям Веделя, Кастальского, Чеснокова, Архангельского. Не случайно из тысячи произведений Бортнянского в богослужебный обиход вошло около пятидесяти, но они восприняты и разумом, и опытом церковным. Из множества произведений Веделя лишь десять-пятнадцать уже неотъемлемы от богослужения. Надо сказать, что из произведений классиков светской музыки совсем незначительная часть осталась в церковном обиходе. Из Рахманинова мы поем только четыре-пять песнопений, не больше; из Чайковского, может быть, вообще два-три. Зато более неприметные в светской музыке композиторы — Турчанинов, Кастальский и особенно представители московской школы Гречанинов, Кампанейский - своими авторскими гармонизациями во многом заложили ту традицию богослужебных песнопений, на которую мы сегодня и ориентируемся.
Раздел пятый. Церковь и общественно-политическая реальность
Какой политико-экономический строй больше всего подошел бы православному человеку?
Я думаю, невозможно говорить о политико-экономическом строе, единственно адекватном Православию, потому что в идеале Церковь — это такое устроение общества, которое превыше государственных запретов, предписаний или каких-то общественно-хозяйственных систем (в первоапостольской общине было такое устроение жизни, которое выводило христиан за рамки тогдашнего достаточно продуманного общественного строя Римской империи). Скорее можно говорить, какой строй более всего не подходит для нас с православной точки зрения. А не подходит больше всего тот строй, который в земных условиях стремится воспроизвести реалии Царства Небесного, потому что тем самым пародия на него оказывается поистине страшной и кощунственной. Общественно-политические и экономические системы, которые сознательно или бессознательно исходят из того, что мир лежит во зле (1 Ин. 5, 19), а человек находится в падшем состоянии (и только некоторая часть всего человеческого рода ведет борьбу за свое духовное возрождение), создают определенный уровень существования, в котором мы знаем, как относиться к реалиям этого мира: в нем мы — гости, а отечество наше — небо. Гораздо опаснее, когда кто-то начинает говорить, мол, давайте здесь, на земле, создадим братство, забыв о том, что не все желают быть братьями; или сделаем, как в первоапостольской общине, единую материальную общность, хотя отнюдь не все хотят делиться своим имуществом добровольно. Такого рода иллюзии в своем предельном ужасе были обнажены еще Достоевским в Легенде о великом инквизиторе.
Можно ли сказать, что для любого человека, будь он верующим или нет, капитализм менее губителен, чем коммунизм?
Да. Хотя бы потому, что капитализм не предполагает такого рода подмены идеала, когда человек начинает служить некоей коммунистической идее вместо того, чтобы служить Христу. Конечно, при капитализме легко впасть в поклонение мамоне, а, как сказано в Евангелии, служить двум господам одновременно невозможно. Но коммунизм, безусловно, опаснее, потому что он предлагает человеку не только телесные или душевные искушения, а и как бы некую замену Бога.
Как относиться к попыткам некоторых политических кругов скрестить Православие и коммунизм под предлогом, что они пропагандируют одни и те же ценности?
Либо как к недомыслию, проистекающему от «образованщины» (по определению Солженицына), либо как к вполне лукавому смешению понятий теми, кто понимает, что понятия эти несовместимы. Никакого христианского социализма и православного сталинизма не существует. Коммунистическая идея и православная вера абсолютно разнонаправленны, а совпадение тех или иных внешних тезисов не делает их ближе, так же как совпадение некоторых внешних моментов аскезы йога и христианского подвижника не означает родственности их вероучений.
Чем можно объяснить, что некоторые священники благословляют деятельность тех или иных коммунистических организаций, что не раз показывалось по телевидению?
Я думаю, что на 90% это объясняется спецификой показа по телевидению, то есть неадекватным изображением того, что существует в реальности. Лично я не знаю таких священников, которые впрямую поддерживали бы коммунистическую идею как таковую. Здесь речь может идти скорее о том, что некоторые из клириков на уровне своих частных воззрений склонны считать нынешних представителей различных коммунистических или околокоммунистических движений меньшим злом по сравнению с теми, кто непосредственно стоит во главе государства, или с теми политическими силами, на которые нынешние власти (писалось в президентство Б. Н. Ельцина. — Ред.) опираются. А это уже скорее вопрос об общественно-политических позициях отдельных лиц, за которыми остается свобода гражданского волеизъявления. Но я не знаю ни одного священника, поддерживающего фашистскую — в собственном смысле этого слова — идеологию, которая все же отличается от патриотической идеологии тех или иных общественных организаций, даже от приближающейся к национализму в его сегодняшнем понимании. Все-таки, как правило, эта идеология — определенного рода игра понятиями, которые сейчас употребляются в довольно очевидных целях нынешними СМИ. Так что, на мой взгляд, феномен церковного одобрения некоторых коммунистических и фашиствующих партий в основном создан средствами массовой информации, а не реально существует в действительности.
Что касается партии Русского Национального Единства, то ее деятельность уже с точки зрения своей мировоззренческой основы является, несомненно, еретической, ибо подвергает ревизии и самый текст Священного Писания, и исторический путь Церкви, и — в плане конфессиональных симпатий — тяготеет скорее либо к старообрядчеству, либо к Русской Зарубежной Церкви, и в этом смысле для нас всячески неприемлема.
Почему теоретики и практики русского национал-шовинизма и даже фашизма свободно используют символы Русской Православной Церкви и почему это ею не пресекается?
Отнюдь не все сторонники так называемого «патриотически» настроенного сектора используют символы Православия. Наша политическая жизнь большей частью ориентирована на коммунистов, которые ежели и заигрывают с Православием, то слегка и совсем уж для видимости. А практика их законодательной деятельности в Думе отчетливо показывает, что ничего хорошего Церкви от них ждать как не приходилось прежде, так не приходится и теперь. Политические же группы маргинального характера скорее тяготеют к языческим традициям. Всякого рода клубы национальных единоборств используют в основном некую странную кашу из псевдоарийских представлений, соединенных с каким-то русским мифологическим христианством, якобы существующим отдельно от Вселенского Православия. Что касается РНЕ, то члены его, во множестве приходящие в Православие, приходят, если можно так сказать, с задней калитки, стремясь во всем следовать национальной традиции, как правило, неверно понятой: мол, прежде всего мы русские, а потом уж православные. И конечно, не всем из них сразу удается постичь, что именно в силу того, что мы православные, мы и объемлем всю полноту нашего историко-культурного наследия. Это процесс, безусловно, болезненный, но вполне естественный, и неверно было бы таких людей, у которых гипертрофированы национальные или даже националистические чувства, отлучать от Церкви. Их, так же как и любых других грешников, приносящих в церковную ограду замутненность своего сознания и своей жизни, Церковь не может и не должна отталкивать.
Чем отличается национализм от патриотизма?
Национализм ставит тот или иной народ в силу его этнической исключительности — духовно, или физически, или общественно-законодательно — выше всех других народов, населяющих данное государство или даже всю землю. Патриотизм же подразумевает любовь и уважение к национальной культуре во всей ее полноте, которая христианином достигается, благодаря осознанию того, что данная культура — это прежде всего часть великого христианского церковного наследия. И в этом смысле культура русского народа означает, безусловно, не то же самое, что, к примеру, культура полинезийцев, которая тоже свидетельствует о многообразии мира Божиего, но которая к Христову благовестию имеет пока довольно косвенное отношение. Однако любовь к своей национальной культуре, традициям, истории не должна противопоставляться всему доброму и светлому, что существует и в жизни других народов и культур.
Как Православная Церковь относится к революции?
Всякая революционность чужда церковности онтологически. Православие и Церковь, если употребить образ Иоанна Дамаскина, стоят на скале Предания, то есть на том, что мы неразрывно связаны со всеми поколениями, жившими до нас, и ничто не может быть отброшено на свалку истории. И единственный путь развития это - как дерево растет, добавляя все новые ветви, но никогда не отсекаясь от собственных корней. А любая революция принципиально настаивает на разрыве с корнями, на отрицании предыдущего социального строя, культуры, типа духовности, религиозности. Церковь на отрицании не стоит. Поэтому революцию не приемлет.
Стремится ли Православная Церковь к возрождению монархии в России?
Я не думаю, что это следует понимать в плане прикладной политики. Те монархические общества, которые теперь существуют, в лучшем случае, могут вызвать улыбку или некое ностальгическое воздыхание о прошлом. Но монархия как идеал государства, некогда существовавший в великой Византии и Святой Руси, конечно, всегда будет пред мысленным взором православного человека. Когда нормой является соработничество Церкви и государства, их совместная забота о духовном благополучии людей, то даже при частных нарушениях со стороны священства или царской власти общий принцип остается действующим.
Сейчас много говорят об отношении Православия к самодержавию, но означает ли это, что верующему человеку в политической жизни надо бороться за установление монархии?
Мы должны разделить наше принципиальное отношение к этому вопросу и политическую реальность. На принципиальном уровне очень важно, чтобы возможно большее число православных христиан осознало тот факт, который всегда был в церковном сознании именно фактом, а не теорией и не поводом для дискуссий, — что Церковь смотрит на монархическую государственность как на Богом установленную, как на преимущественно в земной истории соответствующую плану Божественного домостроительства. В конце концов, Господь называется Царем Царствующих, а не президентом президентствующих. И это не просто дань реалиям первого столетия от Рождества Христова — античный мир знал весьма развитые формы демократического устройства. Так что не какой-то культурной или исторической традицией определено такого рода библейское, а впоследствии и церковное мировоззрение. Из всего сонма православных святых во всех православных странах мы не знаем ни одного христианского церковного мыслителя, ни одного подвижника благочестия, который был бы апологетом представительской государственности или демократом. Чего нет того нет. Наверное, это о чем-то должно говорить. С другой стороны, надежда на то, что в ближайшие годы в России возможно возрождение самодержавной православной государственности, есть не просто иллюзия, но и опаснейшее заблуждение, потому что сегодня попытки такого возрождения могут привести только к профанированию этой идеи, самой значительной и высокой в плане государственного строения, которое может быть осуществлено на земле. И здесь необходимо трезвенное отстранение от тех группок — именно группок — людей, часто враждующих и конфликтующих между собой, которые ратуют за немедленное восстановление самодержавия в России. И тем более очень внимательно следует относиться к тому, если вдруг идеи конституционной монархической государственности или даже исторической российской государственности начнут исходить из уст нынешних власть предержащих. Меньше всего здесь можно предположить, что они будут руководствоваться идеей православной монархии.
Как следует оценивать то, что крайние монархисты даже об Иване Грозном говорят с придыханием, считая его неприкасаемым и чуть ли не сегодня-завтра новоявленным святым?
Подобного рода воззрения были изложены в одной из книг покойного митрополита Иоанна Санкт-Петербургского и Ладожского. Я думаю, что они связаны не столько с личностью Ивана Грозного, сколько с гипертрофированным восприятием идеи монархии, восприятием, близким католицизму, когда непогрешимость верховного епископа в какой-то мере переносится налицо монарха и вынесение оценки, тем более суда его деятельности ставится за пределы и земной истории, и даже совести христианина. Видимо, к такой крайности, как и к любой крайности, нужно подходить соответственно.
Как должен православный человек относиться к захоронению «екатеринбургских останков», которое происходило 17 июля 1999 года в Петропавловской крепости?
Удивительная сложилась картина в те ответственные и важные для нас дни юбилея убийства Императора Николая II и членов его семьи. Хотя другого мы и ждать не могли. Понятно, что первый долг нашей Церкви и всех православных христиан — это долг прославления новомучеников, и особенно тех, которых мир не понимает и не принимает. Ведь на самом деле даже о тех святых, которые общепризнаны, люди почти ничего не читают и не знают. Знали бы о митрополите святителе Серафиме Чичагове, о его патриотической деятельности, о его борьбе с либеральными веяниями того времени, о его, как бы нынче написали, «мракобесии», связанном с глубокой верой в заступничество и чудеса преподобного Серафима Саровского, — не приняли бы и его, так же как не принимают сейчас канонизацию Николая II. Знали бы, чему действительно учил святой праведный Иоанн Кронштадтский и что в его проповедях и свидетельстве о жизни во Христе вовсе не было той розовой экуменической водицы, той сладостности, с которыми зачастую сегодня связывается его образ, — не приняли бы точно так же, как не принимала его «прогрессивная общественность» в конце прошлого — начале нынешнего столетия. Об этом просто мало кто знает, а о царе знают все. И поэтому в последние годы, когда заходил разговор о возможной, чаемой и предстоящей канонизации убиенного Императора и членов его семьи, сторонники одних политических взглядов говорили: «Хотят канонизировать Николая Кровавого, находившегося под влиянием Распутина!», сторонники других — «Принявшего от Александра III великую и мощную Россию и доведшего ее до поражения в японской войне, в первой мировой войне и наконец до революции!» И вдруг, словно по мановению какой-то волшебной палочки, все эти разговоры смолкли, а возникли другие: гражданская ответственность, необходимость покаяния, наша общая вина за совершившееся 80 лет назад в Екатеринбурге чудовищное злодеяние… К чему вдруг такая перемена, такая спешка? Не к тому ли, чтобы сейчас, хоть и помпезно, но явно поспешивши, похоронить, о подлинном значении слова «покаяние» и не вспомнив? А ведь покаяние — это внутреннее изменение, реальное пред лицом духовной святости, пред лицом святых угодников, в которых проявилось и воссияло слово Божие. И если бы общественный деятель, или ученый муж — ныне прогрессивный либерал, или осмелевший сегодня журналист осознали бы свою вину как боль и стыд, лежащие на сердце, то сказали бы: «Да, я лично был причастен к этой страшной трагедии тем, что многие десятилетия состоял в партии, которая санкционировала и все годы советской власти одобряла это убийство»; «Да, мой грех в том, что я достиг ученой степени за диссертацию об экономике мирового социализма и прогрессивном рабочем движении в странах Западной Европы»; «Да, я воспевал великие стройки социализма, БАМ, Афганистан и был радостным провозвестником правды для программы “Время”»… И если бы был сделан этот шаг, действительно свидетельствующий о покаянии, то можно было бы ожидать и следующего, когда естественно признать: «Я буду до конца сокрушаться о том ужасе стыда и лжи, которые вошли в нашу жизнь, но впредь возглавлять что бы то ни было, поучать и даже просто, информировать не имею права». Однако никто же этого не сделал. Ни один человек из всей величественной толпы высокопоставленных людей, собравшихся в соборе Петра и Павла, никак не изменил ни своего образа жизни, ни рода общественной деятельности. Так о каком же покаянии все время говорилось в эти дни?
Не менее серьезно и то, что возрождение России, о котором тоже очень много говорилось, не может произойти без покаяния не Только всех этих государственных мужей, но и миллионов простых русских, украинских, белорусских, татарских, эвенкийских, якутских и прочих граждан нашего пока еще бескрайнего Отечества. Однако те, кто воспринимает покаяние не по духу, а по форме, непременно скажут: «Ведь все уже совершилось. Мы похоронили царя, мы перевернули последнюю трагическую страницу нашей истории, мы замкнули круг времен, и теперь давайте, не задумываясь о прошлом, идти опять же в светлое, просто в ином направлении, будущее. И нечего больше каяться». И это еще один исторически опасный итог совершившегося погребения. Будем благодарны за великое мужество, проявленное священноначалием нашей Церкви, которая до недавнего времени обвинялась — о чем сейчас, опять же, забыли — в стремлении быть государственной, обвинялась в том, что она голоса своего не может возвысить против власть предержащих. А когда она с явственностью для всех возвысила голос, все так удивились и оскорбились, что имена наших иерархов стали повсеместно хулимыми. Будем надеяться, что Господь явит нам, если мы сколько-нибудь будем того достойны, реальную правду об останках наших новомучеников: царя Николая Александровича, его убиенной супруги Александры Федоровны и их безвинно пострадавших детей.
Лично Вы верите, что захоронены останки Николая II, его жены и его детей?
Об этом очень трудно говорить. И безусловно, мое слово тут ровно ничего не значит, но лично мне кажется, что не могут мощи святых угодников быть явлены Церкви через такую череду человеческих полуправд, сомнительных личностей, детективных писателей, следователей прокуратуры, использующих косвенные показания убийц, которые в 60-е годы непонятно что и кому говорили, и так далее, и так далее. Но, конечно, я могу и ошибаться. Бывает и такое, что когда умножился грех, стала преизобиловать благодать (Рим. 5, 20).
А каково отношение Церкви к подлинности останков царской семьи?
В синодальном постановлении было четко сказано: не дело Церкви выносить решения о выводах ученых комиссий. Во-первых, наука сегодня говорит одно, а через десять лет может говорить совсем другое. Во-вторых, о чем бы ни свидетельствовали сейчас исследования, по отношению к ним люди оказались разделенными. Насколько одни принимают доказательства правительственной комиссии, настолько другие убеждены в том, что больший вес имеют аргументы следователя Соколова или других ученых, например, такого авторитетного, особенно для церковных людей, исследователя, как Сергей Беляев, который присутствовал при идентификации всех мощей, открытых в последние годы, начиная с преподобного Серафима Саровского. При существующей ныне полярности и неоднозначности мнений по поводу захоронения «екатеринбургских останков», решение Священного Синода мне кажется и трезвым, и корректным. С одной стороны, почтить с уважением найденные останки тех, кто пострадал от богоборческой власти, а с другой — не рассчитывая на какое-то новое судебное расследование или научное исследование, надеяться на проявление Божиего Промысла. Ведь никогда мощи святых не определялись путем ядерного анализа или генетической идентификации. Их всегда являл Господь, как то было совсем недавно с мощами преподобного Серафима Саровского, когда, казалось бы, уже не оставалось никакой надежды на их обретение. Это дивный пример исполнения пророчества, совершившегося на наших глазах чуда.
Где и как были обретены мощи преподобного Серафима Саровского?
Они были открыты совершенно удивительным образом — по письму одной женщины, у которой близкий родственник был многолетним сотрудником Казанского собора, где долгие годы советской власти находился Музей религии и атеизма. Он был не то сторожем, не то смотрителем и однажды случайно на чердаке собора нашел мощи, засыпанные гравием. Много лет это было его тайной, и только в 1991 году его родственница решилась сообщить о ней сначала митрополиту Петербургскому, а потом и Святейшему Патриарху. В несколько дней была составлена комиссия по идентификации мощей и было выяснено, что это мощи преподобного Серафима, изъятые безбожниками из храма в 20-е годы.
В начале 90-х состоялся один из первых в наше время десятитысячных крестных ходов, когда святые мощи были торжественно доставлены из Санкт-Петербурга в Москву, в Елоховский собор, и после проследовали через всю Россию в Дивеево, как и предсказывал сам Серафим Саровский. Преподобный говорил, что будет почивать в Дивеево, хотя все годы советской власти казалось, что никакой надежды на это нет.
Но как определили, что это именно его мощи?
При вскрытии мощей под гравием было раскопано и надписание с именем угодника Божиего, и опись, где что находится. Мощи были завернуты в облачение, и все совпало, так что сомнений ни у кого не возникло. Потом косточки сравнивали с портретом преподобного, ведь рост его, типические черты лица - все известно. В этом участвовал и Сергей Беляев, который, как антрополог, по форме костей, черепа воссоздал облик умершего. И все сошлось абсолютно, даже особые костные мозоли на коленях от многодневного стояния на камне (я думаю, об этом подвиге предстояния перед Господом и перед Божией Матерью знают почти все верующие из жития святого угодника).
Мы часто слышим выражение «обретение мощей». А что такое мощи?
Мощи — это останки святого, которые могут с физической точки зрения обладать самыми разными характеристиками. Это могут быть кости подвижника благочестия, которые пролежали в земле или под спудом и тысячу, и полторы тысячи лет. Это может быть частично сохранившийся телесный состав, как то бывает у иных святых, просто как бы усопших. В очень редких случаях плоть сохраняется настолько хорошо, что мощи могут иметь вид человека, недавно почившего. Иногда от останков святых угодников исходит некий благодатный состав — миро, физическая консистенция которого тоже может быть различна. Оно может напоминать маслянистую благовонную жидкость, какая бывает при миро-течении на иконах, а может быть ближе к водному естеству, как это происходит с мощами святителя Николая в Бари, от которых благоухающее миро исходит на протяжении уже долгих столетий. Но в любом случае останки святых угодников Божиих познаются по той благодатной помощи, которую получают люди, с верой к ним прибегающие. И это главное, почему их чтит Церковь. Поэтому когда в 20-30-е годы началось повальное безбожное вскрытие мощей, чтобы показать всему миру, что в могилах лежат всего лишь человеческие кости, это была абсолютно недобросовестная пропаганда, так как Церковь всегда знала, что мощи святых — это по большей части костные останки, и никогда этим не смущалась. Та же логика прочитывалась и в хорошо всем известных словах Юрия Гагарина: «Я полетел за пределы воздушного пространства и не видел там Бога».
Что значит «нетленные мощи»?
Те, в которых сохраняется состав плоти. Это прежде всего залог того грядущего преображения твари после второго пришествия Христа, залог того, что будет, что может быть с человеком, когда Бог будет всяческое во всех (1 Кор. 15, 28). Ведь воскрешение мертвых означает не только воскрешение духа, но и тела, а также их соединение. И праведник, который сподобится лучшей участи, будет иметь такое человеческое естество, какое было до грехопадения, то есть вне его последствий, вошедших в нашу плоть и означающих болезни, страдания, истощения… Каковы будут свойства этой преображенной плоти, мы можем лишь прикровенно узнать из Евангелия, в котором говорится о том, как была явлена человеческая природа Спасителя после Его воскресения, когда Он мог во плоти явиться Своим ученикам в доме, где двери были заперты из опасения от Иудеев (Ин. 20, 19); или мог идти по дороге в Эммаус вместе с Лукой и Клеопой и какое-то время быть ими неузнаваемым, оставаясь при этом по виду человеком, идущим рядом с ними; или мог так поразить взглядом Марию Магдалину, что она не узнавала Его до тех пор, пока Он не обратился к ней: Мария! (Ин. 20, 16). Вот эти преображенные свойства человеческого — именно человеческого — естества приоткрыты нам Спасителем в Его явлениях после воскресения.
В какой момент Церковь принимает решение о канонизации того или иного святого?
Канонизация — это закрепление актом высшей церковной власти реального опыта молитвенной связи между членами Церкви (и не только ныне живущими) и подвижником благочестия, - опыта услышанных молитв, конкретной помощи и духовной связи, которую сотни, а иной раз сотни тысяч людей ощущают между собой и угодником Божиим. Когда для Церкви эта связь становится несомненной, тогда и происходит канонизация новоявленного святого — подлинного раба Божия и нашего помощника, о чем многие уже знают по собственной жизни. Так было и с преподобным Серафимом чудотворцем, и с оптинскими старцами. Теперь то же самое произошло и с царственными новомучениками.
Надо сказать, что и при канонизации самого Серафима Саровского было много несогласных. Сегодня кажется странным, что даже у некоторых архиереев, членов Священного Синода, ее целесообразность вызывала сомнение. К сожалению, всегда находятся противники, которые в силу каких-то причин восстают против прославления того или иного святого.
Бывает и такое, что о том или ином подвижнике благочестия, например, о том же старце Захарии или о блаженной Матроне, мы очень мало что знаем, но почитание, которое начинает идти от самих верующих, чудотворение, помощь благодатная несомненны. Хотя иногда — в значительной мере из-за этого — вопрос о канонизации, при очевидной для всех святости этих Божиих угодников, вызывает разного рода толки.
Что касается канонизации царственных мучеников, то, думается, неизбежность ее, равно как и желательность, были несомненны. Даже противники, в основном руководствовавшиеся не церковными, а государственно-политическими критериями, говорили о канонизации как о чем-то само собой разумеющемся. Они ей не были рады, они ей противостояли, но практически все понимали, что это насущный факт церковной жизни. И нам оставалось спокойно ждать, молиться и служить панихиды по убиенным, но не прославленным еще новомученикам до того дня, пока мы смогли после соответствующего решения Поместного Собора служить им молебны.
Быть может, у многих даже церковных людей возражения против канонизации царственных мучеников связаны с тем, что всем слишком памятна трагическая история времен царствования Николая II, закончившаяся Октябрьской революцией?
Синодальная комиссия по канонизации рассмотрела все самые болезненные вопросы, связанные с январскими событиями 1905 года, с отношениями царской семьи и Распутина и т. д., и т. д., и дала на них не лакировочно-укрывательский, а трезвый ответ, исходящий из церковных критериев. Обобщая его, можно сказать так: подвижник благочестия, как и любой христианин, который находится в пучине общественного служения, не может оцениваться по тем же критериям, что и монах-пустынник. Когда мы говорим о святости человека, бывшего белым священником, боярином или царем, нам нужно понять, сумел ли он в тех конкретных условиях, в которые был поставлен Промыслом Божиим, пройти свой путь достойно, по-христиански. И в этом смысле такие святые, как императоры Константин равноапостольный, Юстиниан Великий или князья Владимир, Александр Невский, Дмитрий Донской, являют собой особый тип святости, свидетельствующий о том, как вопреки кипению страстей, политически жестким реалиям жизни, всячески призывающим идти на компромиссы, можно в главном, в верности сердца, остаться до конца преданным Христу. Весь последний этап жизни Николая II есть явное свидетельство такого рода. (Хотя мы знаем множество примеров, когда в послереволюционные годы люди как будто правильных воззрений вели себя мелко и недостойно.) И кроме того, ведь нельзя же было так по-христиански твердо и мужественно прожить последние несколько месяцев перед смертью, если бы вся предыдущая жизнь Государя этому противоречила!
Многих смущает канонизация тех святых, о которых историческая наука говорит как о людях жестоких. Например, об Александре Невском известно, что он и убивал, и карал. Как это согласуется с понятием святости, жизни во Христе?
Святость - это не награждение посмертно орденом Дружбы народов за хорошо прожитую жизнь. А православный святой — это не Ганди с его учением о непротивлении злу насилием. Вообще, типы святости многообразны, их нельзя сводить к одному благочестивому монашескому деланию. Пути к святости, то есть к раскрытию в человеке образа и подобия Божиего, даны самым разным людям — и священникам, и мирянам, остаются ли они благочестивыми семьянинами, принимают ли подвиг юродства, призывает ли их Господь к общественному служению, как тех или иных полководцев, князей, императоров.
Критерий святости - это не примерное поведение, за которое ставят оценку, как в школе, пять или пять с минусом, а следование правде Божией, которое стало определяющим для человека, и ее исполнение — итогом всей его жизни. Даже если на этом пути человек ошибался, согрешал (только один Господь не причастен греху) или тем более был участником великих исторических событий.
Жизнь, окружающая христианина, часто бывает жестокой, и стояние за правду подразумевает противление злу. И в этом смысле воин, сражающийся за Веру, Царя и Отечество (была такая дивная формула в нашем государстве) и убивающий на поле брани, является воином Христовым. Солдат же, тешащийся собственной жестокостью, тяжко согрешает и подлежит епитимье. Но тот, кто защищает Отечество или просто по долгу службы исполняет возложенный на него приказ, от которого не имеет права отказаться, потому что иначе вместо него другой пойдет этот приказ исполнять, не подлежит осуждению.
Несколько лет назад было опубликовано соболезнование, выраженное Церковью по поводу смерти Сталина. Можно ли считать это ярким примером конформизма Русской Православной Церкви в годы советской власти?
Соболезнование о смерти Сталина было опубликовано не сейчас, а в год его смерти. Тогда же служились панихиды по нему во всех православных храмах. Но учитывание общественно-политических реалий своего времени всегда было неотъемлемой частью церковной жизни. Нравится нам это или нет, однако советская власть до последнего десятилетия в нашей стране являлась единственной. Пока у Церкви была возможность рассуждать, прочна эта власть или нет, она противилась ее установлению. Мы знаем, что и святой Патриарх Тихон, и множество архиереев, простого духовенства, мирян, как могли, противодействовали воцарению беззакония и безбожия.
Но когда советская власть утвердилась как государственная форма правления, а не как банда разбойников, тогда тот же Патриарх Тихон, исходя из того, что любая власть попущена Богом, по нашим ли грехам или по какому-то неведомому нам Промыслу, стал искать пути ежели не доброго, то, по крайней мере, реалистического с ней сосуществования. Иначе и быть не могло. Что же касается чрезмерных компромиссов или как бы даже раболепства перед правящей властью, которые видятся в нашей церковной жизни 40-70-х годов, то надо прямо сказать, что если бы не было всех этих, иных из нас смущающих по форме, реверансов в сторону власть предержащих, то легальное существование Церкви в те годы было бы просто невозможно. И тогда православные лишились бы возможности крестить детей, отпевать своих близких, хотя бы изредка исповедаться, причаститься, помянуть тех, о ком хотели бы помолиться. И все это было бы значительно страшнее, чем та видимая нечистота одежд, которая приобреталась из-за всех этих телеграмм соболезнования, поздравительных приветствий и официальных докладов.
До сих пор распространяются слухи о непосредственном сотрудничестве некоторых священнослужителей с КГБ. Как сегодня Церковь относится к тому, что списки имен крещаемых должны были в обязательном порядке передаваться органам?
Списки передавались не в КГБ, а в структуры Совета по делам религии. Можно, конечно, говорить, что это одно и то же, но ведь был создан специальный государственный орган. В хрущевские годы (кстати, не раньше) государство начало требовать, чтобы все крестины, все требы регистрировались. Что можно было сделать? Видимо, только то, что и происходило в реальной церковной жизни. Те, кто не боялись нести крест исповедания, пострадать, если потребуется, за Христа (а таких, надо сказать, было немало), по-прежнему продолжали крестить детей, отпевать близких. Кроме того, огромное количество священников множество крестин совершали тайно: либо в храме, но без регистрации, либо дома.
Я хорошо помню московскую церковную жизнь начала 80-х годов, когда регистрация каждых вторых крестин, особенно если это был не младенец, а взрослый человек, так или иначе не производилась. И я не знаю, что еще другое в те годы можно было бы сделать.
Поделиться книгой: