Наполеон. Заговоры и покушения

«Никто и не вспомнил бы об этом расстреле, не иди речь о Бурбоне — символе коронованных правителей Европы. Таким образом, этот поступок консула был наглым вызовом европейским тронам и многим миллионам европейцев, веривших в то, что королевская власть дается Божьей милостью. Он стал сигналом к борьбе против диктатора, который никогда раньше не прибегал к террору».

Ниже приводятся еще несколько высказываний известных историков.

Поль-Мари-Лоран де л'Ардеш:

«В это время Наполеон запятнал себя кровавым, неизгладимым из памяти народов преступлением. Он велел похитить из баденских владений герцога Энгиенского, последнюю ветвь знаменитого дома Конде, и предал его смерти. Наполеон чувствовал и сам, что убийство герцога навлечет на него негодование современников и потомства».

Эрнест Лависс и Альфред Рамбо:

«Его бумаги с полной очевидностью обнаружили его невиновность в деле о покушении на жизнь Бонапарта; несмотря на это, он был приговорен к смерти комиссией, составленной из полковников парижского гарнизона, и тотчас расстрелян во рву Венсеннского замка (21 марта). Это убийство вызвало во всей Европе чувство ужаса и тревоги».

Вильям Миллиган Слоон:

«Сам Бонапарт до конца жизни был убежден, что его жертва была виновна, и считал герцога Энгиенского соучастником в злодейском заговоре. Одно время Наполеон прибегал к недостойным себя уловкам, стараясь доказать, будто герцога расстреляли по недоразумению, но впоследствии он оправдывал свое поведение, ссылаясь на государственные соображения, и утверждал, что казнь герцога Энгиенского была делом самообороны.

Известие об этом юридическом убийстве заставило содрогнуться всех и каждого. Император Александр оказался, однако, единственным из европейских монархов, осмелившимся протестовать против злодеяния. Он прервал дипломатические отношения с Францией и наложил при дворе траур. Первый консул страшно злился и обижался. Многие из самых близких к нему людей с самого начала высказывались против суда над герцогом Энгиенским, и он болезненно чувствовал дурно замаскированное их неодобрение. Все, что он мог сделать, это запретить рассуждения о казни герцога, и он действительно прибег к этой мере. Следует заметить, что Бонапарт намеревался достигнуть прямо противоположного результата. Он хотел, чтобы позор злоумышлений в убийстве пал на Англию и на Бурбонов, но меры, принятые им для этого, побудили всех глядеть на него самого почти как на убийцу».

Как видим, все в один голос отмечают негативную реакцию общественности на кровавую выходку Наполеона («вызвало во всей Европе чувство ужаса и тревоги», «заставило содрогнуться всех и каждого» и т. д.), один лишь Жан Тюлар по одной ему ведомой причине говорит следующее:

«Смерть герцога Энгиенского, что бы там ни утверждал Шатобриан, не произвела никакого впечатления на французское общество».

Шатобриан, как известно, указывал на то, что убийство герцога Энгиенского коренным образом изменило отношение людей к Наполеону. Самым бесповоротным образом изменило оно и самого Наполеона.

Не менее жестко оценивает последствия убийства герцога Энгиенского для Наполеона и А.З. Манфред. Он пишет:

«Нетрудно заметить, что с течением времени по мере "возвышения Бонапарта" менялся и он сам — элементы реакционного и агрессивного в его политической деятельности усиливались, возрастали. Эта тенденция неоспорима, и чем дальше, тем явственнее будет проступать ее гибельное влияние. Попирающее всякую законность, всякие основы права дело герцога Энгиенского, начиная от захвата его на территории нейтрального государства и кончая расстрелом при отсутствии состава преступления, было полностью на ответственности Бонапарта. Казнь герцога Энгиенского от начала до конца была политическим актом».

* * *

16 мая 1804 года, то есть всего через неполных два месяца после казни герцога Энгиенского во рву Венсеннского замка, Наполеон был официально провозглашен императором Франции с правом наследования.

По этому поводу французский историк Жак Бэнвилль восклицает:

«Глядя на календарь, сопоставляя даты, как не признать, что Венесннское дело имело успех? Герцог Энгиенский погиб 21 марта рано утром, а уже 27-го имело место первое открытое проявление желания восстановить монархию в лице Наполеона Бонапарта».

Следует отметить, что поначалу слово «империя» даже не произносилось, а Сенат лишь назвал пожизненного первого консула «столь же бессмертным, как и его слава». Затем осторожно была заведена речь о праве наследования его титула. И лишь через несколько дней бесконечных интриг и сомнений некий депутат по имени Кюре впервые озвучил тезис о том, что Наполеон может стать императором французов с правом наследования этого титула для членов его семьи.

Продолжая мысль Жака Бэнвилля, заметим, что депутат Кюре выступил 3 апреля, генерала Пишегрю нашли мертвым в его тюремной камере 6 апреля, а 18 апреля был оглашен специальный указ Сената, заложивший фундамент новой власти во Франции. Действительно, «дело имело успех».

Публично выступил против империи лишь Лазар Карно, бывший член Конвента и Комитета общественного спасения, бывший президент Директории и бывший военный министр. Против были и такие влиятельные люди, как бывший член Директории и бывший консул Сийес, но к мнению этих «героев вчерашних дней» уже никто не прислушивался. Остальные трибуны и сенаторы дрожали от страха от одной только мысли о том, что их всех разгонят, как в свое время Наполеон поступил с Директорией и Советом пятисот.

Была создана специальная комиссия, от имени которой 3 мая 1804 года депутат Панвиллье сделал доклад, главная мысль которого заключалась в том, что всеобщее мнение состоит в признании необходимости единой власти и права наследования этой власти.

Законодательный корпус находился на каникулах, но его президент провел поспешное голосование среди тех, кого ему удалось найти в Париже. На факт отсутствия кворума никто не обратил внимания. Президент Сената Камбасерес и специальная сенатская комиссия быстро сформулировали вопрос к французскому народу: «Согласен ли народ с наследованием императорской власти по прямой, естественной, легитимной и приемной линиям наследования Наполеона Бонапарта?» Вопрос о том, желает ли народ Франции установления империи, был дипломатично обойден. Этот вопрос уже был решен и без всякого участия народа.

6 ноября 1804 года были обнародованы результаты плебисцита: «за» проголосовало более трех с половиной миллионов человек (99,9 % голосовавших), «против» осмелилось высказаться лишь 2569 человек.

В 11 департаментах не было ни одного голоса «против». Сказочное единодушие! Также ни одного голоса «против» не было отмечено среди 400 000 голосовавших в сухопутной армии и среди 50 000 голосовавших во флоте. В это тоже верится с трудом, ибо республиканцев по духу в вооруженных силах оставалось еще более чем достаточно. В частности, открыто критиковал провозглашение империи генерал Мале в городе Ангулеме. Он оказался единственным комендантом, который не стал устраивать в своем городе праздничной иллюминации. Можно ли себе представить, что этот человек, организовавший в 1812 году захват власти в Париже, объявив Наполеона погибшим, голосовал в 1804 году за установление империи? А сторонники и друзья генерала Моро, которых было немало: могли ли они все до единого высказаться за провозглашение ненавистного им Наполеона императором?

Скорее всего, голоса Мале и ему подобных были по той или иной причине признаны недействительными. Широко известные ныне методы приписок и подтасовок при голосовании были детально проработаны к далекому 1804 году с одной лишь разницей, что 200 лет назад все это было гораздо сложнее физически, так как еще не были изобретены ЭВМ и компьютерные программы, облегчающие этот труд.

Французский историк Франсуа Блюш приводит следующие данные: по его оценкам, в сухопутной армии проголосовало «за» лишь 120 000 человек, а во флоте — 16 000. Эти результаты «округлили» до 400 000 и 50 000.

Так при помощи «свободного волеизъявления граждан» Наполеон стал императором французов. Опытные юристы быстро оформили все эти изменения, ведь, как говорил еще Людовик XII, они умеют «растягивать и поворачивать законы подобно тому, как сапожники вытягивают и выворачивают кожу». Ну а Наполеон, посчитавший себя после этого единственным правомочным представителем всей нации, за все годы своего императорства никогда больше не беспокоил свой народ какими бы то ни было голосованиями.

* * *

Начало процесса над заговорщиками имело место 28 мая 1804 года, то есть через 11 дней после того, как Наполеон был провозглашен императором.

Общественное мнение крайне отрицательно относилось к Жоржу Кадудалю и к некоторым его сообщникам, отличавшимся особенно бандитским видом. При этом отношение к дворянам — братьям де Полиньякам, маркизу де Ривьеру, Шарлю д'Озье и Костеру де Сен-Виктору — было совершенно иным. Особняком стоял генерал Моро. Авторитет и слава этого человека были огромны, поэтому и отношение к нему общества и органов правосудия было совсем не таким, как к остальным: с одной стороны, его следовало надежно охранять, а для этого нужны были солдаты, с другой — их не должно было быть слишком много, так как те же солдаты могли в любой момент встать на защиту любимого генерала. Для этого им достаточно было одного его слова. Этим герой Гогенлиндена был очень опасен: все зависело от того, как он себя будет вести во время процесса и не захочет ли он обратиться к помощи армии.

Невозможно себе представить наплыв народа во Дворце правосудия и на прилегающих к нему улицах. Процесс длился 13 дней, и все это время толпа не уменьшалась. Буквально все искали возможность на нем поприсутствовать, все ждали неординарного развития событий, у всех еще были свежи в памяти смерти герцога Энгиенского и генерала Пишегрю.

В десять часов утра 12 судей, одетых в длинные мантии и парики, вошли в зал заседаний и расселись по своим креслам. Председателем суда был назначен Эмар, его заместителем — Мартино. Среди прочих можно выделить: Лекурба (брата известного генерала), Тюрьо, Бургиньона, Дамо-Лягийоми, Клавье, Риго, Гранже и Демезона. Жерар был государственным обвинителем, Фремин — секретарем.

Председатель суда начал с того, что приказал ввести обвиняемых. Их вводили в зал по одному, каждого окружали по два вооруженных жандарма.

Генерал Моро вошел в зал суда и сел вместе со всеми. Вид его выражал полное спокойствие. Он как будто медитировал. На нем был синий редингот без каких-либо знаков отличия, выдававших его высокое положение. Рядом с ним сидели его бывший адъютант Фредерик Ляжоле, друг — Пишегрю Виктор Кушери и Шарль д'Озье.

Жоржа Кадудаля можно было узнать по его огромной голове и широким плечам. Рядом с ним сидели Луи-Габриэль Бюрбан и Пьер Кадудаль, его родственник, которого вандейцы за его необычайную силу прозвали Железной рукой.

Братья Арман и Жюль де Полиньяки и маркиз де Ривьер сидели во втором ряду и выражали явный интерес ко всему происходящему. Но все взгляды притягивал к себе Жан-Батист Костер де Сен-Виктор. Он был одет в домашний халат и тапочки из красного сафьяна (именно в этой одежде его и арестовали). Но, несмотря на забавный вид, было в Сен-Викторе нечто такое, что внушало к нему большое уважение. Наверное, настоящий рыцарь всегда остается рыцарем, даже если он и не в доспехах.

За Костером де Сен-Виктором в третьем ряду сидели менее высокопоставленные и известные вандейцы, которые во все глаза следили за своим предводителем Кадудалем и старались повторять малейшие его жесты. Посреди них можно было заметить Луи Пико, бывшего слугу Кадудаля, которого за его зверства по отношению к республиканским солдатам и по цвету их мундиров прозвали «Палачом синих». Это был тот еще здоровяк, под стать самому Кадудалю. Все у него было квадратным: и плечи, и кулаки, и голова. Круглыми были лишь маленькие красные глазки, которые смотрели так неприязненно, что любой при встрече с ним взглядами невольно съеживался.

Тут же сидели: Жан-Батист Денан, Атанас Буве де Лозье, Николя Дютри, Гастон и Мишель Троши, Виктор Девилль, Ноэль и Луи Дюкоры, Жозеф Эвен, Арман Гайяр, Жан Лелан, Гийом Лемерсье, Луи Леридан, Жан Мерий, Пьер Моннье, Мишель Роже, Анри Роллан, Этьенн Франсуа Рошелль де Бреси, Франсуа Рюзийон, Ив Лягримодьер, Пьер Спэн, Жак Верде и другие.

Всего обвиняемых было 42 человека, из них пятеро были особами женского пола достаточно жалкого вида. Это были жены вандейцев, наиболее активно помогавшие принимать прибывающих из Англии.

Маркиз де Ривьер наклонился к Моро и шепнул ему на ухо:

— Что за злая шутка, генерал! Волею Бонапарта мы с вами записаны в одну шайку. Я теперь бандит, и я мысленно заключаю вас в свои пылкие бандитские объятия.

— Но я, маркиз, — холодно ответил ему Моро, — вовсе не планировал грести с вами одним веслом на одной каторжной галере…

Первое заседание полностью было посвящено судебным формальностям: у каждого из обвиняемых спрашивали его имя, фамилию, возраст, профессию и место жительства. Государственный обвинитель Жерар зачитал обвинительный акт, и одно это чтение длилось почти пять часов. Отметим, что каждый раз, когда произносилось имя генерала Моро, по залу заседаний проносился шум, и председателю суда приходилось вмешиваться, чтобы восстановить порядок. Так прошел целый день. Все настолько устали, что с радостью встретили объявление об окончании заседания.

* * *

Второе заседание началось во вторник, 29 мая, в девять часов утра. Председатель суда Эмар начал опрос свидетелей. Всего их было более ста человек, все они дали письменные показания, но заслушать успели лишь 12 из них.

Сначала заслушали свидетелей и участников ареста Жоржа Кадудаля: оправившегося от ранения Каниолля, Детавиньи и других. После этого председатель суда спросил Жоржа Кадудаля, есть ли у того какие-либо замечания:

— Нет, — ответил Кадудаль, даже не повернув головы в его сторону.

— Вы действительно произвели два выстрела?

— Я не помню.

— Но ведь при этом вы убили человека?

— Не знаю.

— При вас был кинжал?

— Возможно.

— А два пистолета?

— Возможно.

— С кем вы были в кабриолете?

— Даже не знаю, кто бы это мог быть.

— Где вы жили в Париже?

— Нигде.

— Но в момент вашего ареста разве вы не жили на улице Монтань-Сен-Женевьев?

— В момент моего ареста я был в своем кабриолете — значит, я не жил нигде.

— Что вы делали в Париже?

— Я гулял.

— С кем вы виделись?

— Ни с кем.

По этим ответам Кадудаля председатель суда быстро понял, каким будет поведение главаря заговорщиков: ни на один важный вопрос тот не ответит. Напрасная трата времени.

* * *

Третье заседание суда, состоявшееся 30 мая, не представляло никакого интереса, но вот четвертое было уже совершенно иным: судья Тюрьо задавал вопросы генералу Моро.

Чем больше задавалось вопросов, тем все более отчетливо складывалось впечатление, что Моро действительно не имел никакого отношения к заговору. Никто из заговорщиков его толком не знал, и он не знал практически никого из сидящих рядом с ним. Генерал спокойно и уверенно отбивал все атаки судьи. Так, например, когда ему выдвинули обвинение в претензиях на диктаторство, он ответил: «Я диктатор? Но пусть мне покажут моих сторонников! Мои сторонники — это французские солдаты, я командовал многими из них. Арестовали моих адъютантов, офицеров, которых я знал, но что у вас есть против них?»

Поясним, что версия о претензиях генерала Моро на диктаторство, выгодная первому консулу, исходила от самого Наполеона. Ее, со слов Наполеона, излагает Стендаль, рассказывая о встрече Моро, Пишегрю и Кадудаля:

«Во время этой беседы было решено, что Жорж покончит с Бонапартом, Моро будет первым консулом, а Пишегрю — вторым. Жорж настаивал на том, чтобы третьим консулом назначили его, но оба других возразили, что, поскольку он известен как роялист, всякая попытка включить его в состав правительства погубит их всех в общественном мнении. Тогда вспыльчивый Жорж вскричал: "Уж если стараться не ради себя — так я за Бурбонов! А если не ради них и не ради себя, а для того, чтобы заменить одних синих другими — так уж пусть будет лучше Бонапарт, чем вы!"»

Напомним, что «синими» шуаны называли республиканских солдат, носивших синие мундиры.

Версия эта не выдерживает никакой критики: во-первых, на этой встрече никто ничего решать не мог — для Кадудаля и Пишегрю все уже было решено в Лондоне, и они были лишь исполнителями чужой воли; во-вторых, у самого генерала Моро и мысли не было ни о каком диктаторстве (он, кстати сказать, наглядно продемонстрировал это, когда готовились события 18–19 брюмера). По словам историка Е. Тарле, «он был человеком совсем другого типа». Другой не менее известный и уважаемый историк А. Манфред вообще называет Моро «слабым и колеблющимся» человеком.

Историк А.К. Дживелегов, рассказывая о подготовке Брюмерского переворота, характеризует генерала Моро следующим образом:

«Он чувствовал, что сам он не годится на ту политическую роль, которая ему предназначалась. Хладнокровный, настойчивый, полный непоколебимого мужества перед лицом врага, один из самых больших мастеров военного маневра Моро очень быстро терялся, как только попадал в центр сложной и путанной политической игры. Он никогда не умел в ней найти себя, чрезвычайно легко поддавался всякого рода влияниям и охотнее всего отступал на задний план».

А еще генерал был очень честным и порядочным человеком, и это, наверное, самое главное. Уделом таких людей являются не государственные перевороты, а молчаливая оппозиция.

Когда накануне 18 брюмера появился Наполеон, Моро, обрадованный, что ему не придется марать свою шпагу насилием над законным правительством, заявил готовившему переворот Сийесу: «Вот тот — кто вам нужен. Он устроит вам все лучше, чем я».

И сейчас, несколько лет спустя, Моро категорически отрицал версию о своей возможной роли диктатора. Он говорил суду:

— Вы пытаетесь доказать, что сторонники Бурбонов хотели провозгласить меня диктатором? Но я воевал против них с 1792 года, воевал успешно, и вы хотите, чтобы они были моими сторонниками? Все это полная чушь!

— Мы уже немало наслышались тут о ваших военных успехах, — злобно прошипел судья Тюрьо. — Но ответьте теперь суду: кому вы обязаны успехами в своей головокружительной карьере? Не вы ли продвигались по службе под эгидой изменника Пишегрю?

— Как вы можете так говорить? Генерал Пишегрю мертв! — крикнул Моро.

— И что с того? — усмехнулся судья Тюрьо.

— Призываю вас быть осторожным со словом «изменник». Революция уже наплодила столько «изменников», что не успевала работать гильотина, а ее нож, не успев обсохнуть от вчерашней крови, сегодня уже обрушивался на тех, кто еще вчера сам судил за так называемую измену.

Судья Тюрьо резко вскочил с кресла, его всего трясло от возмущения. По залу пробежал шумок, но его пресек председатель суда Эмар, долгое время молчавший, а теперь закричавший низким дрожащим голосом, что прикажет жандармам навести порядок.

— Оглянитесь вокруг! — продолжал Моро. — Здесь меня пытаются осуждать за общение с генералом Пишегрю, но как же тогда быть с теми его друзьями, которых мы сейчас наблюдаем довольными и благополучными? Вечером вы увидите многих из них во дворце Тюильри, они будут пить и танцевать!

Лицо Тюрьо сделалось белым как полотно. Он попытался перехватить инициативу и ехидно спросил:

— Но свидетель Роллан показал во время следствия, что вы все же контактировали с изменником Пишегрю в Париже? Вы даже говорили, что если Пишегрю удастся устранить первого консула, то вы употребите свое влияние в Сенате, чтобы защитить его и его сторонников. Вы же говорили такое, не правда ли?

— Либо Роллан — человек, связанный с полицией, — ответил Моро, — либо он сделал подобное заявление из страха! Наверняка ему сказали, что он в ужасном положении: либо он пойдет как сообщник заговорщиков, либо как свидетель. Если он не скажет того, что от него требуют, — значит, он сообщник, если скажет — он спасен. Все это только лишний раз подтверждает то, как проводилось следствие.

Судья Тюрьо вновь торопливо переменил тему:

— Ваша измена Франции доказывается характером ваших речей, в которых вы с завидным постоянством осуждали действия правительства, оскорбляя священную особу императора.

Моро возмущенно всплеснул руками:

— Свобода выражения своих мыслей! Мог ли я предполагать, что это может считаться преступлением у народа, который узаконил свободу мысли, слова и печати, который пользовался этими свободами даже при королях! Признаюсь, я рожден с откровенным характером и как француз не утратил этого свойства, почитая его первым долгам любого нормального гражданина.

— Но вы же сами отказались служить этому народу? — перебил его Тюрьо.

— Вот как? Меня упрекают уже даже в моей отставке, — парировал и этот вопрос Моро. — Но подумайте сами, допустимо ли, чтобы заговорщик, каким меня здесь рисуют, уходил от высшей власти? Вы же прекрасно знаете, что тот же Брут, например, не уходил от Цезаря. Зачем? Ведь так ему было легче его убить.

После заседания, когда обвиняемых увозили в тюрьму, Кадудаль почтительно кивнул Моро: