Наполеон. Заговоры и покушения

— Объясните подробнее.

— Я посчитал, что при Бонапарте всегда находится порядка 30 охранников. Чтобы все было по-честному, я набрал 29 единомышленников. Я хотел натянуть через дорогу веревку, чтобы заставить эскорт остановиться. Потом все зависело бы от нашей храбрости и удачи.

— Кто прислал вас во Францию?

— Принцы крови, чтобы восстановить во Франции монархию. Один из них приехал бы, если бы я сообщил ему, что все прошло удачно.

— У кого вы останавливались в Париже?

— Не скажу. Не хочу увеличивать число ваших жертв.

Боевой генерал Пишегрю, похоже, был настроен более решительно. Едва прибыв в Париж, он заявил Кадудалю:

— Что значит вся эта длительная подготовка? В Лондоне вы не боялись ничего, так держите же свое слово. Не хотелось бы увидеть вас лишь после того, как все уже закончится.

Кадудаль же почти шесть месяцев прятался на парижских конспиративных квартирах и все ждал, когда ему подвернется удобный случай атаковать Наполеона. В Тюильри тот был под надежной защитой, а его прогулки по саду не носили регулярного характера и были трудно прогнозируемы. Убить его в театре после недавнего покушения якобинцев или по дороге в театр после недавнего покушения роялистов тоже было теперь невозможно. Реально можно было осуществить задуманный план лишь во время поездки Наполеона за город. Но тот за все это время лишь два раза ездил в Булонь, где формировалась его будущая Великая армия. И в тот и в другой раз Кадудалю еще не удалось собрать всех необходимых ему людей.

* * *

Рано утром 6 апреля 1804 года случилось непоправимое: генерал Пишегрю был найден в своей камере, удавленный собственным галстуком.

Генерал Савари, дежуривший в тот день у первого консула, узнал об этом из записки офицера жандармерии, командовавшего охраной в тюрьме Тампль. Савари тут же явился к Наполеону и показал ему эту записку. Пробежав глазами записку, Наполеон с презрением воскликнул:

— Прекрасный конец завоевателя Голландии! Потом он обратился к своему адъютанту:

— У вас есть какие-либо детали случившегося?

— Пока нет, — ответил Савари.

— Хорошо, — сказал Наполеон, — езжайте в Тампль, разузнайте все и быстрее возвращайтесь назад.

Савари незамедлительно прибыл в тюрьму и в сопровождении директора тюрьмы Фоконнье и доктора Супэ вошел в камеру Пишегрю. Смерть генерала оказалась весьма и весьма странной. В протоколе осмотра трупа записано следующее:

«У него на шее был галстук из черного шелка, под который была пропущена палка длиной примерно сорок сантиметров и диаметром четыре-пять сантиметров. Эта палка была провернута несколько раз и упиралась в левую щеку, на которой он лежал, что и привело к удушению, достаточному для наступления смерти».

Проще говоря, при помощи палки, вставленной под нашейный галстук и провернутой несколько раз, Пишегрю якобы сам сдавил себе горло так, что задохнулся. Оригинальный способ самоубийства? Но даже если и допустить столь экстравагантный способ сведения счетов с жизнью, то откуда заключенный, у которого обычно отбирается все, что хоть отдаленно напоминает оружие, мог взять в тюремной камере полуметровую палку? Вопросы, не требующие ответа.

Надо сказать, что, выдержав не менее десяти допросов, Пишегрю не выдал своим мучителям никого. Единственное, что он повторял из раза в раз, так это то, что, если его считают преступником, то он готов говорить, но только перед трибуналом в открытом судебном процессе. Секретарь Наполеона Бурьенн, хорошо знавший Пишегрю еще по годам, проведенным в Бриеннской школе, позднее вспоминал:

«Я совершенно точно знал, что во время допросов Пишегрю, всегда внимательный к тому, чтобы не сказать ничего, что могло бы повредить таким же арестованным, как и он, не пощадил того, кто его преследовал и кто желал его смерти, и заявил, что откроет глаза общественности на отвратительную паутину заговора, в который его втянула полиция».

По словам того же Бурьенна, страх, который вызвало проявление столь решительной откровенности, ускорил смерть Пишегрю.

Опасной была возможная встреча Моро и Пишегрю на судебном процессе. Первый был другом знаменитых генералов Бернадотта, Макдональда, Лекурба, Гувиона Сен-Сира, Монсея и Журдана, но он был достаточно скромным, нерешительным и далеким от политики. Второй же был активным и конкретным; он мог спокойно высказываться против правительства, обожал публичные выступления, был обожаем солдатами. И что было ему ответить, если бы он заявил: «Мы жертвы тайной полиции и агентов-провокаторов. Я прибыл в Париж потому, что полиция сама открыла мне двери, чтобы затянуть меня в этот заговор»?

Бурьенн уверен, что Пишегрю был убит в своей тюремной камере. В его «Мемуарах…» имеется следующая фраза:

«Для меня совершенно очевидно, что Пишегрю был задушен в тюрьме, и любая мысль о самоубийстве кажется мне недопустимой».

После этого он задается вопросом:

«Есть ли у меня основанные на фактах материальные доказательства? Нет, но сопоставление фактов и соединение вероятностей не оставляют сомнений относительно этого трагического события».

В подтверждение своей правоты Бурьенн приводит следующие доводы:

• во-первых, допросы Пишегрю проводились тайно и никогда не были опубликованы, следовательно, он говорил что-то такое, что никак нельзя было обнародовать;

• во-вторых, Пишегрю угрожал раскрыть на суде обстоятельства псевдозаговора, подготовленного полицией, и его истинные цели, а этого допускать было никак нельзя.

Похоже, его смерть была необходима, а эта необходимость и стала ее главной причиной.

«Мемуары…» Фош-Бореля не являются самым достоверным из источников, но он был связан с полицией. Вот его слова:

«Пишегрю был убит; убийство совершил Спон, бригадир элитной жандармерии, пришедший в тюрьму в сопровождении жандармов <…> Спон воевал в Египте и был доверенным лицом Савари».

Далее Фош-Борель рассказывает, что накануне смерти Пишегрю он играл в карты с директором тюрьмы Фоконнье. Дело было в соседней комнате. Они прекрасно слышали шум борьбы, который длился несколько минут. Фоконнье выбежал посмотреть, что происходит, а когда вернулся, губы его дрожали, и он не мог вымолвить ни слова.

Жермена де Сталь, как всегда, обвиняла во всем Наполеона:

«Когда следствие по делу о заговоре только начиналось, газетчики оповестили всю Европу, что Пишегрю удавился в тюрьме Тампль. Во всех газетах появился чудовищно нелепый протокол, полный анатомических подробностей. Творцы этой лжи не сумели придать ей правдоподобный характер; недаром говорят, что в иных обстоятельствах преступление смущает даже тех, кто с самым невозмутимым видом хвастает готовностью его совершить. Известно почти наверняка, что задушить генерала Пишегрю было поручено одному из мамелюков Бонапарта, а приказ ему отдал Савари. Отважный генерал уже много дней томился в тюрьме, лишающей мужества даже величайших храбрецов. Вообразите же, что он почувствовал, когда подлые трусы явились убивать его, а он не мог даже надеяться, что друзья узнают, какой смертью он умер, что они отомстят за него и не позволят надругаться над его памятью?»

Насильственной считал смерть Пишегрю и Талейран. В его «Мемуарах…» читаем:

«Насильственная, необъяснимая смерть Пишегрю, средства, примененные для того, чтобы добиться осуждения Моро, могли быть оправданны политической необходимостью; но убийство герцога Энгиенского, совершенное только для того, чтобы привлечь на свою сторону и стать в ряды тех, кого смерть Людовика XVI заставляла бояться всякой власти, исходящей не от них, — убийство это, говорю я, не могло быть и никогда не было ни прощено, ни забыто».

Французские историки Эрнест Лависс и Альфред Рамбо согласны с Талейраном:

«Генерал Пишегрю удавился в тюрьме, но никто не поверил, чтобы он действительно сам покончил с собою. Многие из современников утверждали, что смерть Пишегрю была делом рук Бонапарта, боявшегося впечатления, какое могла произвести публичная защита обвиняемого в предстоявшем процессе».

С другой стороны, А.З. Манфред в своей книге «Наполеон Бонапарт» описывает обстоятельства смерти Пишегрю следующим образом:

«Генерала Пишегрю нашли мертвым в камере в тюрьме. Он повесился на своем черном шелковом галстуке. Было объявлено, что он покончил жизнь самоубийством. Все враги Бонапарта поспешили разнести по свету вести о том, что Пишегрю был удавлен по приказу императора. Эта версия долгое время имела хождение, но она представляется малоправдоподобной. Пишегрю был давно уже в подавленном состоянии; его, видимо, угнетало, что он так плохо распорядился своей судьбой: когда-то знаменитый генерал Республики, он стал сообщником наемных убийц. Накинув на шею удавную петлю в одиночной камере, он, верно, надеялся хоть этим отомстить своему бывшему ученику по Бриеннскому училищу, далеко его опередившему и ставшему недосягаемым».

Человек, не позволивший сломить себя десятком мучительных допросов и требовавший открытого суда, чтобы сделать важные разоблачения, оказался вдруг в столь подавленном состоянии, что покончил жизнь самоубийством, не дожидаясь этого самого суда? Сомнительная аргументация.

В оправдание версии самоубийства также приводятся некоторые факты.

Государственный советник Реаль впоследствии отмечал, что на столе рядом с трупом Пишегрю была найдена книга, которую он сам передавал ему накануне. Это был томик римского философа Сенеки, и он был открыт на странице, где говорилось, что тот, кто готовит заговор, прежде всего не должен бояться смерти. Реаль утверждал, что чтение Сенеки было последнее, что делал Пишегрю перед смертью.

Савари указывал на то, что жандармы, охранявшие камеру Пишегрю, ночью ничего не видели и не слышали, кроме «кашля генерала около полуночи». Часовые под окнами тюрьмы тоже ничего не видели и не слышали. Но все это лишь слова. Гораздо более весомым аргументом в пользу самоубийства выглядят слова того же Реаля, сказанные им первому консулу сразу же после возвращения из тюрьмы Тампль:

— Генерал, мы потеряли лучшее вещественное доказательство против Моро.

Тот же Реаль утверждал, что Наполеон не собирался казнить Пишегрю. Он якобы говорил своему государственному советнику:

— Послушайте, до этой своей ошибки Пишегрю хорошо послужил своей стране. Мне не нужна его кровь. У него еще есть время, пусть он посмотрит на все случившееся, как на проигранное сражение. Он не сможет больше находиться во Франции, предложите ему Кайенну. Он знает эту страну, мы может обеспечить ему там хорошее положение.

Сам Наполеон впоследствии писал:

«Меня всегда удивляло, когда мне приписывали убийство Пишегрю: он ничем не выделялся среди других заговорщиков. У меня был суд, чтобы его осудить, и солдаты, чтобы его расстрелять. Никогда в своей жизни я ничего не делал без большой причины. Видели ли меня когда-нибудь проливающим кровь по капризу?»

Логика подобного заявления проста: зачем убивать человека, который и так вскоре должен был взойти на эшафот? Стендаль по этому поводу очень верно замечает:

«По поводу Пишегрю можно сказать следующее. Наполеон основывает все свои оправдания на старинном правиле: "Преступление совершает тот, кому оно полезно". Но разве у деспотов не бывает необъяснимых причуд?»

Заявление же о том, что Наполеон никогда не проливал кровь по капризу, вообще звучит более чем странно, особенно из уст человека, на глазах у всей Европы всего за пару недель до смерти Пишегрю приказавшего убить ни в чем не повинного герцога Энгиенского.

История эта достойна отдельного рассказа, так как она очень хорошо характеризует вошедшего во вкус узурпатора, «ничего не делавшего без большой причины», но вдруг запаниковавшего «в воздухе, полном кинжалами».

* * *

Как мы уже знаем, после ареста генералов Моро и Пишегрю Наполеон был в ярости. Помимо «руки Лондона», в этом деле ему представлялась очевидной и провокационная роль Бурбонов. Однажды в гневе Наполеон заявил, что напрасно Бурбоны думают, будто он не может воздать им лично по заслугам за попытки его уничтожить. Эти слова услышал министр иностранных дел Талейран и мгновенно поддакнул: «Бурбоны, очевидно, думают, что ваша кровь не так драгоценна, как их собственная».

Это привело Наполеона в полное бешенство. Тут-то и было впервые произнесено имя 32-летнего принца Луи де Бурбон-Конде, герцога Энгиенского, последнего представителя родственного Бурбонам рода Конде.

9 марта 1804 года Наполеон наскоро собрал тайный совет, в который входили ближайшие его соратники Камбасерес, Лебрён, Талейран и некоторые другие. Собрал их Наполеон не для того, чтобы узнать их мнение, а для одобрения и поддержки захвата герцога Энгиенского.

Талейран решительно выступил «за» (существует даже мнение, что именно он выступил инициатором этой идеи. — Авт.). Третий консул Лебрён долго мялся, но, в конце концов, тоже присоединился к его мнению. Единственным, кто попытался высказаться «против», оказался второй консул Камбасерес.

— Генерал, — сказал он, — герцог живет за границей, а нарушение границы нейтрального государства и его похищение всколыхнут всю Европу. От нас все отвернутся.

— Месье, — холодно ответил ему Наполеон, — страна, укрывающая моего врага, не может рассматриваться как нейтральная. Возникшие обстоятельства оправдывают нарушение границы.

Камбасерес не сдавался, и это вынудило первого консула язвительно заметить:

— Что-то вы стали излишне щепетильны и скупы на кровь ваших королей.

Испуганный Камбасерес тут же замолк, а Наполеон, как и следовало ожидать, решил поступать по-своему (или, если кому-то так угодно, последовать совету Талейрана, хотя очевидно, что он был не из тех людей, которым можно навязывать чужие мнения).

В этом деле имелось лишь два затруднения: во-первых, герцог жил не во Франции, а в Бадене; во-вторых, он решительно никак не был связан с заговором против первого консула. Первое препятствие для Наполеона было несущественным: он уже тогда распоряжался в Западной и Южной Германии как у себя дома. Второе препятствие тоже особого значения не имело, так как Наполеон уже заранее решил судить герцога Энгиенского военно-полевым судом, который за серьезными доказательствами никогда особенно не гнался.

* * *

Герцог Энгиенский спокойно жил в небольшом городке Эттенхайме, не подозревая о страшной угрозе, нависшей над его головой. В ночь с 14 на 15 марта 1804 года отряд французской конной жандармерии, подчинявшийся генералу Орденеру, вторгся на территорию Бадена, вошел в Эттенхайм, схватил герцога и увез его во Францию. Баденские официальные власти не показали никаких признаков жизни, пока происходила вся эта операция.

О начале этих ужасных событий мы знаем от самого герцога Энгиенского, сохранился его дневник, который он вел по дороге из Эттенхайма в Страсбург:

«В четверг 15 марта в пять часов (пополуночи) мой дом в Эттенхайме окружили эскадрон драгун и жандармские пикеты; всего около двухсот человек, два генерала, драгунский полковник, полковник Шарло из Страсбургской жандармерии. В половине шестого выломали дверь. Бумаги мои изъяты, опечатаны. Довезен в телеге между двумя рядами стрелков до Рейна. Посажен на корабль курсом на Риснау. Сошел на землю и пешком добрался до Пфорцхайма. Обедал на постоялом дворе».

До 18 марта арестованный герцог находился в Страсбуре, а 20 марта он был привезен в Париж и заключен в Венсеннский замок. Вечером того же дня собрался военно-полевой суд, обвинивший герцога Энгиенского в том, что он получал деньги от Англии и воевал против Франции. В три часа ночи 21 марта 1804 года несчастный, которому не дали даже сказать слова в свое оправдание, был приговорен к смертной казни.

Председатель суда генерал Юлен хотел написать Наполеону ходатайство о смягчении приговора, но адъютант последнего генерал Савари, специально посланный из Тюильри, чтобы следить за процессом, вырвал у Юлена перо из рук и заявил: «Ваше дело закончено, остальное уже мое дело». Через 15 минут герцог Энгиенский был выведен в Венсеннский ров и расстрелян.

Писатель Д.С. Мережковский по этому поводу высказывается коротко, но очень точно:

«Суд был пустая комедия, действительный приговор исходил от Бонапарта».

Кстати сказать, комендантом Венсеннского замка в то время был уже знакомый нам Аррель, в свое время донесший полиции на своих товарищей Черакки, Арену, Топино-Лебрёна и Демервилля. Это он с фонарем в руках вошел в камеру несчастного герцога Энгиенского и вывел его на расстрел.

— Соблаговолите следовать за мной, месье, — сказал он.

Парадокс истории: она отмечает печатью бессмертия не только прекрасные подвиги. Аррелю, для того чтобы войти в нее, хватило пары подлостей.

Сразу после расстрела «вдруг» возник и стал распространяться слух, что именно герцога Энгиенского Жорж Кадудаль и его сообщники планировали пригласить на французский престол после того, как будет покончено с Наполеоном. Все это была очевиднейшая клевета: несчастный герцог никогда не бывал в Англии и никогда не встречался ни с Моро, ни с Пишегрю, ни тем более с Кадудалем. Но слух этот сослужил отличную службу Наполеону.

* * *

Сразу после этого учреждения, изображавшие собой представительство народа (Трибунат, Законодательный корпус и Сенат), «вдруг» заговорили о необходимости раз и навсегда покончить с таким положением, когда от жизни одного человека зависит спокойствие и благо всего народа, когда все враги Франции могут строить свои надежды на покушениях. Вывод был ясен: пожизненное консульство просто необходимо превратить в наследственную монархию, а это — как раз то, что было нужно Наполеону. Таким образом, Венсеннский ров, где был расстрелян невинный потомок Бурбонов, по определению Д.С. Мережковского «есть рубеж между старым и новым порядком», важная ступень, приведшая Наполеона прямиком на императорский трон.

Анализируя описанные выше события, Шатобриан пишет в своих знаменитых «Замогильных записках»:

«Изучив все факты, я пришел к следующему выводу: единственным, кто желал смерти герцога Энгиенского, был Бонапарт; никто не ставил ему эту смерть условием для возведения на престол. Разговоры об этом якобы поставленном условии — ухищрение политиков, любящих отыскивать во всем тайные пружины. Однако весьма вероятно, что иные люди с нечистой совестью не без удовольствия наблюдали, как первый консул навсегда порывает с Бурбонами. Суд в Венсенне — порождение корсиканского темперамента, приступ холодной ярости, трусливая ненависть к потомкам Людовика XIV, чей грозный призрак преследовал Бонапарта.

Мюрат может упрекнуть себя лишь в том, что передал комиссии общие указания и не имел силы устраниться: во время суда его не было в Венсенне.

Герцог де Ровиго[9] приводил приговор в исполнение; вероятно, он получил тайный приказ: на это намекает генерал Юлен. Кто решился бы «безотлагательно» предать смерти герцога Энгиенского, не имея на то высочайших полномочий?

Что же до господина де Талейрана, священника и дворянина, он выступил вдохновителем убийства; он был не в ладах с законной династией… Трудно отрицать, что господин де Талейран подвиг Бонапарта на роковой арест вопреки советам Камбасереса. Но также трудно допустить, что он предвидел результат своих действий. Если он позволил себе дать роковой совет, то, разумеется, оттого, что недооценил возможных последствий. Князя Беневентского не смущала проблема добра и зла, ибо он не отличал одного от другого: он был лишен нравственного чувства и потому вечно ошибался в своих предвидениях».

Далее Шатобриан делает вывод, что смерть герцога Энгиенского стала в жизни Наполеона одним из тех «дурных поступков», которые «начали и довершили его падение».

«Напрасно надеялся он, что его слава вытеснит его злодеяния из памяти людской — они перевесили и погубили его. Подвело его именно то, в чем он видел свою силу, глубину, неуязвимость, когда попирал законы нравственности. Пока он нападал только на анархию да на иноземных врагов Франции, он одерживал победы, но стоило ему вступить на путь нечестия, как он лишился всей своей мощи.

В доказательство этой истины прошу отметить, что со смертью принца начался раскол, который вкупе с военными поражениями погубил виновника Венсеннской трагедии.

Смерть герцога Энгиенского, подчинив поведение Бонапарта иному закону, подорвала его здравомыслие: ему пришлось усвоить, дабы пользоваться ими, как щитом, максимы, которые он не мог применить в полной мере, ибо его слава и гений постоянно им противоречили. Он стал подозрителен; он сделался страшен; люди потеряли веру в него и в его звезду; ему пришлось терпеть, если не искать общество людей, с которыми он в ином случае никогда не стал бы знаться и которые из-за его деяния сочли себя равными ему: их позор пал и на него. Он не смел ни в чем упрекнуть их, ибо утратил право осуждать. Достоинства его остались прежними, но благие намерения переменились и уже не служили поддержкой этим великим достоинствам; первородный грех точил его изнутри».

Другой современник Наполеона Стендаль характеризует историю с герцогом Энгиенским следующим образом:

«Герцог Энгиенский, внук принца Конде, проживавший на территории герцогства Баденского, в нескольких километрах от Франции, был арестован французскими жандармами, увезен в Венсенн, предан суду, осужден и как эмигрант и заговорщик расстрелян. Раскрытие этого заговора дало Наполеону возможность осуществить последний, величайший из его честолюбивых замыслов: он был провозглашен французским императором, и его власть была объявлена наследственной. "Этот хитрец, — сказал о нем один из его посланников, — из всего умеет извлечь выгоду"».

Стендаль приводит очень интересные слова самого Наполеона, пытавшегося оправдать чрезмерную жестокость в отношении герцога Энгиенского исходившую от него угрозой его собственной жизни:

«Министры настаивали на том, чтобы я приказал арестовать герцога Энгиенского, хотя он проживал на нейтральной территории. Я все же колебался. Князь Беневентский[10] дважды подносил мне приказ и со всей энергией, на которую он способен, уговаривал меня подписать его. Я был окружен убийцами, которых не мог обнаружить. Я уступиллишь тогда, когда убедился, что это необходимо. Мое законное право на самозащиту, справедливая забота о спокойствии общества заставили меня принять решительные меры против герцога Энгиенского. Я приказал его арестовать и назначить над ним суд. Он был приговорен к смертной казни и расстрелян… Разве не все средства являются законными против убийства?»

Позаботиться хоть о каких-то доказательствах «вины» несчастного герцога Наполеону даже не пришло в голову. Зато на это не могло не обратить внимание ближайшее окружение Наполеона и так называемое общественное мнение. Тот же Стендаль, например, писал:

«После того как герцог Энгиенский был казнен, при дворе говорили, что его жизнь была принесена в жертву. Я слышал от генерала Дюрока, что императрица Жозефина бросилась к ногам Наполеона, умоляя его помиловать молодого герцога; Наполеон с досадой отстранил ее; он вышел из комнаты; она ползла за ним на коленях до самой двери».

Большинство историков также сурово осудило убийство Наполеоном герцога Энгиенского. Так, например, немецкий историк Эмиль Людвиг в книге «Наполеон» пишет: