Литерный А. Спектакль в императорском поезде

Количество орудий, приходящихся на тысячу бойцов, у нас постепенно понижается, тогда как у нашего противника оно возрастает. Количество пулеметов едва ли удастся довести до восьми на полк, и то без соответствующего обоза, а теперь, по-видимому, мы не будем получать и установленного числа винтовок, вследствие чего часть людей останется невооружённой…

Моральное состояние армии недостаточно определилось, вследствие всего пережитого и неусвоенного ещё умами офицеров и солдат, равно вследствие проникающей в ряды пропаганды идей, нарушающих установившийся веками военный порядок… Это в общем ходе событий явится наиболее опасным моментом для России. Хорошо осведомлённый противник, конечно, учтя это обстоятельство, постарается использовать наш период слабости для нанесения решительного удара.

Неизвестно, кого обвинит тогда в поражении общее мнение армии…»

Последняя фраза заглушается, и дальнейшая речь тонет в нарастающих звуках оркестра, бравурно играющего Марсельезу, которая, однако, на каком-то такте незаметно переходит в «Эх, яблочко!».

Под эти звуки вагон погружается во тьму, зато по соседству загорается фонарь и высвечивает перрон, чугунные столбы навеса, вокзальную стену и почтовый ящик на ней. «Яблочко» растворяется в вокзальном гуле. Мы слышим шумы и видим контур прибывшего к перрону поезда. Из него густо вываливают тени пассажиров — угадываются шинели, фуражки, папахи, вещмешки и чемоданчики. От толпы теней отделяется высокий статный красавец лет тридцати шести в унтер-офицерской шинели с чемоданчиком в руке. Осматривается. Его лицо и осанка странно противоречат этой шинели, сапогам, фуражке — как будто бы он смотрит куда-то за наши головы и спины. Александр Блок. Замечает почтовый ящик. Подходит к нему, ставит чемоданчик на пол, достаёт из кармана письмо.

Александр Блок. «Мама, сегодня приехал я в Петербург днём. Здесь сегодня яркое солнце и тает. Отдохну несколько дней и присмотрюсь. Произошло то, чего никто ещё оценить не может, ибо таких масштабов история ещё не знала. Не произойти не могло, случиться могло только в России… Бродил по улицам, смотрел на единственное в мире и в истории зрелище, на весёлых и подобревших людей, кишащих на нечищеных улицах без надзора. Необычайное сознание того, что всё можно, грозное, захватывающее дух и страшно весёлое… Военные автомобили с красными флагами, солдатские шинели с красными бантами, Зимний дворец с красным флагом на крыше. Выгорели дотла Литовский замок и Окружной суд, бросается в глаза вся красота их фасадов, вылизанных огнем, вся мерзость, безобразившая их внутри, выгорела. Ходишь по городу как во сне. Дума вся занесена снегом, перед ней извозчики, солдаты, автомобиль с военным шофёром провёз какую-то старуху с костылями (полагаю, Вырубову — в крепость)… Все, с кем говоришь и видишься, по-разному озабочены событиями, так что воспринимаю их безоблачно только я один, вышвырнутый из жизни войной. Когда приглядишься, вероятно, над многим придётся призадуматься… Господь с тобой. Саша». (Молчит несколько секунд, как будто что-то вспоминает.) Сейчас встал, чувствую только, что приятно быть во всем чистом.

Блок складывает письмо, опускает его в почтовый ящик, берёт чемодан и уходит. Справа и слева от перрона появляются два солдата с вещмешками, в расстёгнутых грязных шинелях; один в фуражке, другой в папахе. Вокзальная стена покрывается паутиной: тенью от проволочных заграждений.

Солдат в фуражке. В первых строках моего письма я кланяюсь супруге Настасье Листратовне, мамаше Аграфене Михайловне, папаше Василию Егоровичу. С любовью низкий поклон и желаю от Господа Бога доброго здоровья и скорого и счастливого успеха в делах ваших. Уведомляю вас, что я жив и здоров, чего и вам желаю. Получил я от вас двое писем и благодарю вас за письма.

Солдат в папахе. Пишу в окопах в нескольких шагах от противника, каждую минуту опасаясь за жизнь, и день-ночь работая в сырых до колена, а местами и больше, окопах. Конечно, никак нельзя описать жизнь солдата-пехотинца, находящегося в окопах далеко от родины, как бы заброшенного на произвол судьбы, который уже забыл, что могут жить люди, не опасаясь каждую минуту быть убитыми, или забросанными землёй, или на куски разорванными…

Солдат в фуражке. Одежда плохая — шинель ластиковая, на лёгкой бумазейной подкладке, вся ползёт.

Каждый день починяю, легка, холодна, только от солнца холодок делать. Фуражка стара, растрёпана, ворона на гнездо не возьмёт, папах не дают. У сапог голенища брезентовые, тряпочные, уже порвались, и на солдата я не похож, как какое-то чучело страшное…

Солдат в папахе. Ты представь себе, дорогая, еле двигающегося человека с землинистым лицом и остекленевшими от безразличия глазами. Одет в грязную обгрызенную у подола шинель, один рукав полуоторван, в прореху виднеется что-то вроде рубахи защитного цвета — грязная, засаленная и вонючая. На ногах подобие не то сапог, не то лаптей, на горбу вещевой мешок и винтовка на плече; идёт, ноги мучительно ноют от холода и усталости, спина болит. В глазах какие-то зелёные круги, и только одна мысль сверлит мозг: «Лечь, скорее упасть и так держать»…

Солдат в фуражке. Вшей берёшь горстью и бросаешь в снег. Умываться приходится раз в месяц, на отдыхе можно скидывать шинель, а в окопах нельзя разуваться и раздеваться, день и ночь одевши патроны…

Солдат в папахе. В роте заболело животами несколько человек, оказалось, что болезнь — холера. На другой день заболело ещё более, и так из роты больных оказалось семьдесят три человека, некоторые из них померли…

Солдат в фуражке. Плохо кормят. Сахара нет, мыло то же самое нету, хлеба не хватает, приходится покупать за свои деньги. Кормят нас так: утром — чай, у кого есть сахар, а нету — ешь с водой, в обед борщ давали, кашу, а теперь нет. Кое-когда варят кашу из кукурузы, и той не хватает, и редко стали давать, а вечером суп из пшена. Вот мы тем и питаемся в настоящее время. Солдаты бунтуют на позиции, не хотят воевать с этой пищей…

Солдат в папахе. Пожалуйста, насушите сухарей и пришлите фунтов десять, ради Бога, я вас прошу, пришлите, я бы поел последний раз нашего хлеба…

Солдат в фуражке. Вы пишете, что если надо сухарей… Пришлите пшена.

Солдат в папахе. Пришли один фунт табаку махорки и сколько-нибудь сухарей…

Солдат в фуражке…и к ним кусок сала и с фунт табаку.

Звук тонет в свисте снаряда, грохоте взрыва и прочей музыке войны. Всё уходит во мрак, из которого — снова свет и тот же вагон-кабинет. Военные звуки сменяются перестуком движущегося поезда. В кабинете генерал Алексеев; у аппарата Юза на вращающемся стуле спиной к нам офицер роты связи.

Алексеев (читает поданную телеграфистом ленту.) «…И поздравить вас, Михаил Васильевич, с утверждением в должности Верховного главнокомандующего…» (Обращается к нам.) Ну вот. Главковерх. Господа, могло ли это случиться? А ведь случилось. Без связей, без родства, чёрная кость, сын фельдфебеля… Папенька как за далёкой звездой тянулся за первой офицерской звёздочкой. Копеечное жалованье, служба, служба, служба и при отставке майорский чин. И я, сын его — Верховный гла… главно… (не может сдержать судорожных рыданий) главнокомандующий… Сорок лет службы… Армия в семь миллионов человек! Наполеону, Цезарю не снилось!

Офицер связи   поворачивается на своём стуле лицом к нам — и оказывается, что это двойник Алексеева, только моложе.

Офицер. Дослужились, ваше высокопревосходительство.

Алексеев. А, это ты, генерального штаба капитан Алексеев.

Офицер. Можете думать так. Вообще-то, я ваш телеграфист. Обеспечиваю связь Ставки в пространстве и времени.

Алексеев. Что же ты там слышишь, в будущем времени? Что? Боюсь догадываться.

Офицер. Будущее знают все: будет смерть и будет суд. Вам это ведомо не хуже, чем мне. Две муки будут мучить вас полтора года, что остались до смерти. Как вы предали государя… Да, да, будем называть вещи своими именами — предали: не сделали всего, что могли и должны были сделать для его спасения тогда, в феврале и марте. И как предали ваших соратников-генералов, ваших братьев-офицеров, отдали первых на размен Гучкову, вторых на съедение Советам. Бессмысленно рассуждать, мог ли кто-нибудь на вашем месте уберечь их и спасти армию от развала — существенно только то, что вы не спасли. И всё потому, что так хотелось увенчать карьеру титулом главковерха…

Алексеев. Да, хотелось, конечно хотелось. Всякому толковому офицеру хочется стать генералом и каждому генералу — Верховным главнокомандующим. Как это мучительно — быть вечно вторым. Государь император! Что государь император?.. Упрямый, скрытный, ненужный человек. Я, я, а не он, управлял войсками, ощущал их движения как свои, проникал во все клетки военного организма. Многажды, склоняясь над картами рядом с государем, я даже чувствовал в руках дрожь правления и в гортани трепыхание, предшествующее изречению властного приказа. Тогда, двадцать восьмого февраля, во вторник, мне виделись ясно фигуры на шахматной доске, и ходы были просчитаны вперёд. Мне казалось… Не станет Николая… непривычно, конечно… но и ладно. Сколько можно сохнуть в его тени! Новые куклы у власти — кто бы они ни были, великий ли князь, Родзянко ли, Гучков — ничего не смогут без меня. И вся Россия… Тут было даже какое-то вдохновение… Странное слово в устах фельдфебельского сына, не так ли?

Офицер. Да, ваше высокопревосходительство, приятно и страшно вместе. Вы — поэт. Итак, во всём виноваты неправильно сложившиеся обстоятельства. Вы ещё напомните мне, что были больны…

Алексеев. Болен был, болен. Я и сейчас нездоров, и знаешь ли ты, капитан, скольких трудов и мук стоит мне держать себя бодрым перед Ставкой, перед штабом, перед всем миром? А тогда, неделю без сна, с температурой под сорок…

Офицер. Что это вы, господин генерал от инфантерии, оправдываетесь передо мной? Передо мной не надо оправдываться. Я не судья, я только свидетель. Дело не в этом, а в том, что своего вы добились. Вот — вещественное доказательство. (Указывает на телеграфную ленту.) «Поздравляем с утверждением в должности». С сего момента под вашим командованием армия в семь миллионов человек. Куда там Наполеону, Цезарю и даже Чингисхану!

Аппарат Юза начинает выстукивать депешу. Двойник поворачивается к аппарату лицом, к нам спиной — и снова превращается в офицера-связиста.

Офицер связи. Ваше высокопревосходительство! Телеграмма главкаварма Юденича. «В артиллерии, в войсковых обозах и транспортах некомплект лошадей, некоторые батареи не могут быть передвинуты… Обозы некоторых частей, вследствие сильного падёжа лошадей, приведены в полное расстройство… В существующих транспортах выведено из строя от четверти до половины повозок… В запасах интендантства совершенно нет сапог, белья, летнего обмундирования. Необходимо экстренно выслать полмиллиона пар сапог, шестьсот тысяч комплектов летнего обмундирования и миллион комплектов белья…»

Адъютант (в дверях). Разрешите, ваше высокопревосходительство! Срочное донесение. «Сегодня около одиннадцати часов комкор-26 генерал Миллер вышел к прибывшим ротам пополнения и потребовал снятия красных бантов как не установленных формой одежды. Это вызвало неудовольствие, перешедшее в бунт, и вслед за сим толпа арестовала генерала Миллера и отвела на гауптвахту. Приказал немедленно его освободить, во временное командование корпусом вступить начдиву-78, которому назначить сейчас же следствие. Наштарм-9 Келчевский».

Алексеев. Давайте сюда… Что ещё там у вас?

Адъютант. Ещё, ваше высокопревосходительство, от генерала Сахарова: «Ходатайствую о безотлагательном принятии мер со стороны правительства, так как у развенчанной власти командного состава армии нет сил справиться с солдатскою вооруженною толпой».

Офицер связи. Телеграмма от генерала Лечицкого: «…Для устройства наступательного плацдарма были назначены четыре роты четырнадцатого полка. Узнав, какую работу они будут вести, стрелки отказались приступить к работе, объясняя свой отказ тем, что окопы выносятся вперед для наступления и что наступать они не могут… После долгих убеждений выборных приступить к работе согласилась одна лишь рота; при вторичном собрании выборных выяснилось, что стрелки не верят не только своим офицерам, но и выборным…»

Адъютант. Донесение командарма-6 Цурикова: «…Некоторые люди частей сто шестьдесят третьей пехотной дивизии проявили признаки своеволия, выразившиеся в насильственном овладении вином и захвате скота у помещиков… Во главе стал агитатор подпоручик Филиппов, привлекший на свою сторону солдат, призывая: 1) к недоверию солдат к офицерам; 2) к скорейшему заключению мира “во что бы ни стало”; 3) к недоверию Совету солдатских и рабочих депутатов, а также Временному правительству и 4) сохранить винтовки и беречь патроны, “которые пригодятся в тылу”. Приказу о расформировании дивизии и возвращении в части подчиниться отказались. Приезд представителей армейского комитета дела не поправил… Были арестованы шестьсот пятидесятого Тотемского полка командир и офицеры, причем двум из них нанесено оскорбление действием».

Офицер связи. От генерала Щербачёва: «Солдаты некоторых полков сто шестьдесят третьей дивизии начали производить в окрестностях Кагула бесчинства.

Возбужденная толпа солдат шестьсот пятидесятого полка арестовала командира полка и семь офицеров, сорвала с них погоны, причем одному из них, штабс-капитану Мырзе, нанесла несколько ударов по лицу, а другого, подпоручика Улитко, жестоко избили и оставили на дороге лежащим без сознания. В тринадцать часов командир полка полковым комитетом был из-под ареста освобождён, прочие же офицеры оставлены под арестом как заложники. Полковой комитет постановил, что полк никуда не пойдет».

Пока телеграфист читает, вагон погружается во тьму. Высвечивается перрон, станционное здание и надпись: «Станцш Самодуровка Юго-Восточной ж. д.». Из-за угла выбегает, как будто спасаясь от кого то, человек в форме железнодорожника.

Железнодорожник Дорохов(на бегу, размахивая руками и озираясь, выкрикивает). Начальник станции Дорохов… Министру путей сообщения… (Останавливается. Далее плачущим голосом.) Ехали пятнадцать теплушек отпускных солдат, которые по остановке поезда окружили меня и под угрозой смерти требовали немедленно отправить далее… Требовали отцепить паровоз от почтового и прицепить вторым к их поезду, на моё разъяснение, что нельзя оставить без паровоза почтовый поезд, угрожали расправиться со мной… Большое число отпускных пьяные… Солдаты ухватили меня к паровозу поезда номер двадцать восемь и, угрожая машинисту бросить его в топку, если он не повезёт их быстрее… (Из-за угла выскакивают солдаты, один в фуражке, другой в папахе, хватают Дорохова и тащат куда-то. Он отбивается, кричит.) При таких обстоятельствах служба становится невозможной! жизнь в опасности! прошу оградить от могущего быть произвола! поезда с отпускными солдатами отправлять с усиленными патрулями…

Все трое скрываются в темноте.

Снова поезд.

В вагоне — совещание. Во главе стола — Алексеев, за его спиной адъютант, по сторонам стола — манекены в генеральской форме; на них таблички: Драгомиров, Гурко, Брусилов, Щербачёв, Деникин, Данилов, Духонин… В глубине — аппарат Юза, за которым замер, как тень, телеграфист. Чувствуется, что и солдаты — тот, что в папахе, и тот, что в фуражке — тоже где-то тут, во тьме за стенками вагона. Время от времени они появляются, вставляя свои реплики и мешая генералам вести совещание. Генералы их, однако, стараются не замечать.

Адъютант. Совещание главнокомандующих первого мая тысяча девятьсот семнадцатого года в Могилёве на Днепре. Открыто Верховным главнокомандующим в десять часов сорок минут.

Алексеев. Я пригласил вас, господа, чтобы… (Адъютанту.) Вы можете сесть, голубчик. (Участникам совещания.) Недавние беспорядки в Петрограде и вчерашние события — уход Гучкова — спутали наши планы. Представители Временного правительства срочно отбыли в Петроград. Вопрос о новом министре решится сегодня. От меня не скрывали, что отставка Гучкова может повлечь за собой ещё более крупные перемены… Итак, я пригласил вас, господа, сюда, чтобы поставить вопрос относительно нравственного состояния нашей армии и также «Декларации прав солдата», обсуждаемой сейчас в правительстве. Во-вторых, коснёмся материального обеспечения армии, и, в-третьих, разберём вопрос, какие требования предъявляют нам союзники. Четвёртый вопрос — перемещение командующих армий и увольнение других мало пригодных начальников. За всем этим — главное: когда мы сможем наступать. Прошу высказать ваше откровенное мнение. Первую роль будет играть Алексей Алексеевич: от него первого прошу ответа.

При этих словах манекен Брусилова оживает, встаёт и оказывается настоящим Брусиловым — гибким худощавым пожилым человеком с подвижной улыбчивой физиономией и седыми кавалерийскими усами.

Брусилов. Разрешите, Михаил Васильевич, теперь уже очно поздравить вас с назначением на высокий пост, которого вы заслуживаете. И приказ вышел как раз на Пасху. Это, несомненно, знак…

Алексеев (привстав). Благодарю, Алексей Алексеевич. Благодарю, господа.

Брусилов. Теперь по поставленному вопросу. Должен доложить, что в данное время наступать я не могу. Хоть у нас и снарядов достаточно, и авиационные средства хороши, и противника гораздо меньше, чем нас. Но наступать нельзя из-за отсутствия продовольственных запасов. Фуража нет — от голода лошади дохнут, в походную кухню запрягаем вместо одной четыре лошади. Если бы мы даже и не страдали отсутствием наступательного духа, то недостаток продовольствия, фуража, конского состава исключил бы возможность наступления.

Далее. На Пасху наступила сильная дезорганизация войск. Братания приняли повальный характер по всему фронту. Лейтмотив: «Будет мир без аннексий и контрибуций, так не для чего нам и кровь проливать». «Немец ничего себе, человек недурной, воевать не хочет, а виноваты во всём француз и англичанин».

Солдат в папахе (хихикая). Из русских полков ходили к немцам в гости, они их напоили пьяных, и они принесли их к нашим проволочным заграждениям и сказали: «Урусь, бери своих товарищей, они пьяны…»

Солдат в фуражке. Австрийцы все пьяные, встали на окопы и кричат: «Ура! Паны, паны, идите к нам». А наши звали их. Вообще, было весельство. Вышли наши и ихни на средину между окопов наших и ихних, австрийцы целуют наших и говорят: «Зачем мы воюем?»

Брусилов. Побывал я в одной части, в Восьмом Заамурском полку. Мне говорят: «Зачем теперь будем умирать? Дана свобода, обещана земля, зачем будем калечиться?» Я много говорил им о неправильности их взгляда, о необходимости для нас наступления. Мне не возражают, а только в ответ: «Разрешите принести резолюцию». Соглашаюсь. Приносят и ставят большой красный плакат: «Долой войну, мир во что бы то ни стало!» Хотели было они уйти с позиций — едва уговорил остаться.

Алексеев. Да-с. Пока не будет у нас твёрдой власти, которая не дрожит перед Советами, до тех пор…

Солдат в папахе (перебивает, обращаясь к генералам не по уставу, а как на митинге). Мы, страдальцы, три года на фронте! Знаемо, что на нашу долю выпало несчастье! Ну, войну нам навязали Николай Второй и Гришка Распутин и другие министры, а сейчас навязывают буржуи, которым война полезна. Ну, народ увесь войны не хочет, и обращаемся к вам с покорнейшей просьбой заключить мир в самом непродолжительном времени, чтобы нас в трудную минуту не поставить в тупик, как Николай Второй.

Брусилов. В настоящее время наша армия — не армия, а просто толпы солдат с одной стороны и офицеры с другой. Конечно, в будущем они сольются вместе, но теперь…

Алексеев. Настоящего офицерского состава у нас больше нет: доблестные полегли и искалечены, а малодушные устраиваются в тылу.

Брусилов. Именно так. Самое главное: их — толпу — обуял шкурный вопрос. Прежде чувство самосохранения подавлялось страхом суда и расстрела; теперь — нет. Солдаты ныне управляются лишь авторитетом Совета солдатских и рабочих депутатов, офицеры и начальники вообще для них не больше как буржуи, так как стоят за Временное правительство и против Совета. В будущем сольются, а пока…

Солдат в фуражке (вытаскивает из кармана сложенный вчетверо листок, читает). Город Петроград. В Совет рабочих и солдатских депутатов. Господа граждане, мы, страдальцы в окопах три года, обращаемся к вам с покорнейшей просьбой, как до своего правящего органа. Настаивайте на Временное правительство заключать мир. Потому что вам уже известно, что война усем надоела. А нам, страдальцам три зимы в окопах, тем более надоела, и если наша просьба не будет удовлетворена, то сейчас фронт открывают полками да дивизиями, ну, зимою откроем увесь фронт.

Брусилов. Я считаю, что наступивший порядок…

Алексеев: Порядок?

Брусилов. М-м… порядок… — хороший. (Алексеев снимает очки и смотрит пристально на Брусилова.) Я стою на стороне Временного правительства, но сознаю, что двоевластие, анархия, надвигающаяся на Россию, может погубить Россию. Каждая страна переживает такой кризис. Некоторые погибают. Но я верю, что Россия выйдет из создавшегося положения… Только ценою чего? Движение само остановиться не может, его остановить можно только ценою крови. Максимум её прольётся при демобилизации. Солдаты уже теперь говорят о возвращении их с войны с оружием для захвата земли…

Солдат в папахе. Да, у нас мысли такие, что уже в скором времени бросим всё на свете и начнём громить тыл. Мы найдём и депутатов, тех, которые только заседания производили по вопросам — таким, где… это… устроить театр, во сколько открыть, какие цены назначать за билеты. Мы всех их возьмём на кончики штыка, да ещё тех, кто во время какого-нибудь митинга кричит: «Война до победы!» Мы им дадим победу.

Алексеев. Что же вы предлагаете?

Брусилов. В такой обстановке наступление на внешнем фронте невозможно.

Алексеев. А на внутреннем?

Брусилов. Я вас не понимаю.

Алексеев. Алексей Алексеевич, посмотрите: беспорядки в Петрограде после ноты правительства о войне до победы приобрели угрожающий характер. Дни двадцатого и двадцать первого апреля показали, что кровопролитие неизбежно. Только оно может разрядить тяжёлую атмосферу. Пусть перестреляются в Петрограде, это неизбежно.

Брусилов. Свои будут стрелять в своих? Мы будем стрелять в своих? Не лучше ли уйти вместе с Гучковым?

Алексеев. Гучков ушёл, но правительство пока ещё есть. Долг повелевает нам остаться на постах до малейшей возможности, а когда нам ничего не останется, пусть каждый делает, что находит нужным. Через три недели нам удастся выйти из продовольственного кризиса. Когда наступит минута оздоровления армии, мы произведём наступление. Чем скорее мы втянем наши войска в боевую работу, тем скорее они отвлекутся от политических увлечений.

Солдат в фуражке (выбегает из тьмы и яростно кричит нам). Братья! Просим вас не подписываться которому закону хочут нас погубить, хочут делать наступление, не нужно ходить, нет тех прав, что раньше было, газеты печатают, чтобы не было нигде наступление по фронту, нас хотят сгубить начальство. Они изменники, наши враги внутренние, они хотят опять чтобы было по старому закону. Вы хорошо знаете, что каждому генералу скостили жалование, вот и они хочут сгубить нас, мы только выйдем до проволочных заграждений, нас тут вот побьют, нам всё равно не прорвать фронт неприятеля, нас тут всех сгубят… Передавайте, братья, и пишите сами это немедленно.

Солдат в папахе выносит и молча ставит на переднем плане плакат: «Декларацш правь солдата».

Свисток паровоза, толчок, колебание стен: поезд начинает движение. Оживает ещё один генерал — возможно, это Духонин (а потом ещё один на «Д»: Данилов, Деникин, Драгомиров…).

Генерал, похожий на Деникина. Каждый военнослужащий имеет право быть членом любой политической организации… Свободно высказывать свои политические взгляды… Обязательное отдание чести отменяется… «Так точно», «никак нет», «не могу знать», «рады стараться», «здравия желаем» заменяются на «да», «нет», «не знаю», «постараемся», «здравствуйте»… Здравствуйте!

Алексеев. Это декларация, на которой настаивают социалисты. Ознакомьтесь с её содержанием, господа.

Брусилов. Может быть, и через месяц мы не будем в состоянии перейти в наступление…

Генерал, похожий на Духонина. В нашем распоряжении не месяц, а дни. Надо скорее решить вопрос.

Генерал, похожий на Деникина. Если декларация будет объявлена, всё рушится. Надо что-то делать, надо уговорить правительство… Это нельзя принимать!

Брусилов. Может быть, Верховный поедет в Петроград?

Генерал, похожий на Деникина. Надо играть ва-банк.

Генерал, похожий на Духонина. Если будем разбиты, то для нас всё равно, когда — теперь или через месяц. А если будет победа, то она нам необходима теперь же.

Генерал, похожий на Деникина. Если я, приехав на фронт, не привезу определённого решения по декларации и по наступлению, то будет катастрофа.

Генерал, похожий на Духонина. Через союзных послов это разлетится по всему свету. Ведь наша поездка сюда не секрет и ей придают огромное значение.

Генерал, похожий на Деникина. Надо этот серьёзный шаг делать теперь же.