История климата с 1000 года

Рис. 5. Даты сбора винограда и температура.

1 — весенняя и летняя температура в Англии (1 марта — 1 сентября) — двухлетние скользящие средние. Для удобства сравнения с фенологической кривой температурная кривая перевернута, 2 — даты сбора винограда [11]. Даты отсчитываются от 1 сентября (скользящие средние за 2 года).

Почти единственным источником сведений о датах сбора винограда остается обширная статья Анго [11]. Он собрал воедино результаты национального (и даже, можно сказать, европейского) обследования, проведенного французским центральным метеорологическим бюро около 1880 г.: многочисленные виноградарские станции предоставили Анго сведения за XVIII и XIX вв. За XVII и конец XVI столетия Дижон, Сален, Кюрнбах (Шварцвальд), Лозанна, Лаво, Обонн (Швейцария) дали ряды дат сбора винограда, почти не содержащие пропусков. Ряды Дижона, Салена и Лозанны (с пробелами) восходят к началу XVI в. Ряд Дижона распространяется даже на XIV столетие.

Резюмируем: фенологические данные в изобилии имеются за XIX в., в очень большом количестве за XVIII в., в достаточном количестве за XVII в. и довольно редки за более ранние периоды.

Правда, вот уже более тридцати лет, как к статье Анго добавилась работа Дюшоссуа [100] об указах о сборе винограда в парижском районе. Ряд Дюшоссуа начинается с 1600 г. Кроме того, для юга Франции Гиацинт Шобо и я, каждый сам по себе, систематизировали элементы, образующие единый ряд, также охватывающий период от XVI до XIX в.[19]

В конце своей работы Анго, не давая объяснений, отметил некоторые флуктуации дат сбора винограда. Именно к этим флуктуациям мне хотелось бы привлечь внимание читателя.

График, представленный на рис. 6, построен мною по данным, опубликованным Анго. На этом графике на оси ординат нанесены даты сбора винограда (с началом отсчета от 1 сентября) в ряде городов или районов, расположенных между Альпами, Шварцвальдом и Центральным массивом. Ось абсцисс — ось времени (с 1600 по 1800 г.).

Прежде всего на графике можно отметить отличную (если не полную) ежегодную согласованность, проявляющуюся между различными кривыми; взять, например, 1675 г., в который виноград собирали очень поздно повсеместно во всей Европе — от Шварцвальда до Лангедока. Лето действительно было тогда очень холодным. Мадам де Севинье пишет своей дочери, находившейся в Провансе [335, стр. 499, 506, 523]: «Какой ужасный холод, мы все время топим и вы тоже, и это просто поразительно» (28 июня 1675 г.); 3 июля маркиза снова отмечает: «странный холод»; в разгар лета, 24 июля 1675 г., опять: «Итак, у вас все время этот ваш холодный пронизывающий ветер. Ах, дочь моя, как он надоел!» И тут же задает себе вопрос: «не изменились ли поведение солнца и времена года».

То же можно сказать и о лете 1725 г., которое отличалось облачной погодой и непрерывными дождями, а также повышением цен на зерно, в значительном количестве погнившее на корню в полях, и повсеместно очень поздним сбором винограда.

Наоборот, в 1718 г., когда весна[20] и лето[21] были очень сухие и жаркие, когда водоемы и колодцы пересохли, когда во всем Лангедоке не хватало сена, повсюду рано собирали виноград. То же можно сказать и о 1636 г., годе очень сильной засухи [326], о 1645 г. — хорошем и теплом, годе превосходного, «чрезвычайного» вина, если верить тому, что говорит кюре Машере о своем бургундском[22].

Согласованность между рассмотренными районами представляется хорошей для коротких периодов — от 2—3 лет до 10—15[23]. На графиках совершенно четко выделяются серии исключительно теплых лет (или, точнее, вегетационных периодов): 1635—1639, 1680—1686, 1704—1710[24], 1718—1719 (два наиболее жарких и засушливых лета в XVIII в.), 1726—1728, а также 1757—1762 и 1778—1785 гг. Эти последние годы, исключительно жаркие и засушливые, характеризуются перепроизводством вина и, возможно, зерна и трудностями их сбыта.

Отметим и ряд холодных вегетационных периодов. На графике видно, что между 1639 и 1643 гг. и затем между 1646 и 1650 гг. Франция испытала ряд холодных и влажных летних сезонов, которые могли осложнить производство зерна. Опираясь на документы, целиком основанные на преданиях, Рупнель отмечает: «После 1646 года мы сталкиваемся с рядом влажных лет с заморозками весной, с грозами летом, которые губят и так весьма бедные урожаи в опустошенной и разоренной Бургундии». Тем самым он подтверждает фенологическую кривую и добавляет: «Разумеется, со временем будет интересно охарактеризовать эти влажные периоды. В XVII столетии избыток атмосферных осадков создают, по всей вероятности, летние дожди, то есть июньские и июльские ливни. Это идет на пользу кормовым травам, и, таким образом, дождливый год часто приносит благосостояние земледельцу. Но для виноградарства это всегда было катастрофой. Однако в Бургундии XVII столетия лучше относились к сухому лету, чем в настоящее время. Если же в дождливый год были часты грозы и град, то хлеба, которые были в то время основной культурой и почти единственным источником питания, погибали». И далее он пишет без колебаний: «Шесть дождливых лет — с 1646 до 1652 — привели к ужасающе бедственному положению весной 1652 г.»[25].

Суждения Рупнеля одновременно и категоричны и впечатляющи.

Шесть неурожаев подряд — это много! Поговорки и изречения крестьян, без сомнения, подтверждают интуитивные высказывания Рупнеля. «Дождливый год — черный год», «Год с травой — год пустой». И наоборот, «Сухой год никогда голода не принесет». Или еще: «Сухой год хозяина не разорит», «Сухой год — не голодный год», «Сухой год — год вина» [327]. Чтобы окончательно проверить Рупнеля, следовало бы по десятинам (налог с дохода) восстановить действительные колебания урожаев в Бургундии.

Было бы, разумеется, абсурдом до конца следовать суждениям нашего автора и «объяснять» Фронду неблагоприятными метеорологическими условиями 40-х годов XVII в. Зато вполне допустимо вместе с бургундским историком признать, что в обществе, находившемся в состоянии скрытого кризиса, «с 1630, 1635, 1637-х годов» сельскохозяйственные затруднения, вызванные тяжелыми климатическими условиями, могли сыграть провокационную роль; плохие урожаи могли, в частности, способствовать появлению «циклических экстремумов» в ходе цен в 1647—1650 гг. Они не были причиной в глубоком понимании этого слова, но как вторичный фактор могли стать до некоторой степени катализатором в громадном «экономическом, социальном и, особенно, демографическом потрясении». Оно выразилось в незаконченных и неумелых восстаниях Фронды [161] (главная роль катализатора катастроф, несмотря ни на что и прежде всего, принадлежит войнам, использованию наемников, экономическим трудностям, которые очевидным образом с климатом совершенно не связаны) [195].

Рис. 6. Даты сбора винограда в XVII и XVIII вв.

Кривые для отдельных местностей и генеральная средняя были построены по данным из [11]. На оси абсцисс — годы, на оси ординат — даты сбора винограда (в днях), отсчитываемые от 1 сентября. Отсутствующие даты получены путем интерполяции по кривым для соседних местностей. На графике «генеральная средняя» индекс 100 соответствует 10 октября, индекс 50 — 20 сентября, индекс 150 — 30 октября.

После двух резких пиков 1673 и 1675 гг. лишь в самом конце XVII столетия, между 1687 и 1704 гг., обнаруживается настоящий «черный ряд» очень холодных лет. В период 1675—1725 гг. почти повсюду наиболее поздние сроки сбора винограда отмечались с 1692 по 1698 г. И именно в эти же годы ни в Салене, ни в Дижоне даты сбора винограда несравнимы с наиболее ранними датами сбора 1684, 1686 или 1718 гг. Губительное воздействие зимы 1693 г. уже известно. Несомненно, гораздо менее известно, что именно в 90-е годы XVII в. был отмечен длительный недостаток тепла в период вегетации: такой дефицит тепла мог иногда препятствовать вызреванию хлебов. Известно, что 90-е годы XVII в. — это десятилетие высоких цен на зерно.

Инструментальные наблюдения подтверждают эту хронологию хода температуры. Один из наиболее старых рядов метеорологических наблюдений в центре Англии, опубликованный Гордоном Менли [247], позволяет построить кривую ежегодных температур за период с 1 марта по 1 сентября для интересующего нас XVIII в. Она очень близка к кривой дат сбора винограда (рис. 5). Это соответствие не только просто подтверждает фенологический ряд: обе кривые изображают историю флуктуаций температуры в теплое время года в XVIII в. на северо-западе Европы. «Ряд Анго» приобретает особую ценность в связи с этим сопоставлением: для периода до XVII столетия из-за отсутствия непосредственных наблюдений он становится единственной метеорологической кривой, которой мы располагаем.

А теперь два слова о том, как могли отразиться на условиях жизни населения эти флуктуации, обнаруживаемые на фенологической кривой. После сравнения ее с кривыми цен на зерно в XVIII в., взятыми у Эрнеста Лабрусса, могло бы появиться искушение сказать (но никогда не следует поддаваться искушению), что вслед за годами с холодным периодом вегетации (известными по датам сбора винограда) повышаются цены на зерно и ухудшаются условия существования: холодное лето действительно в ряде случаев — сырое и пагубное для зерновых[26]. Первоначальный намек на корреляцию между экономическим и фенологическим рядом начиная с 1765 г. превратился в довольно тесный параллелизм: волны высоких и низких цен, недостаточных урожаев и перепроизводства как будто довольно точно совпадали с сериями холодных лет около 70-х годов и с сериями теплых лет около 80-х годов XVIII в. Несомненно, это зависело от того факта (и это очень четко отражается на нашей кривой), что метеорологические особенности, относящиеся к 70-м и 80-м годам XVIII в., были теснее сгрупированными, ярче выраженными и резче обозначенными, чем в период, предшествовавший XVIII в., и должны были ложиться более тяжелым бременем на сельскохозяйственную экономику.

Необходимо, однако, признать, что отмеченный «параллелизм» в настоящее время следует считать всего лишь квазиобоснованной гипотезой. Когда в нашем распоряжении будут ряды данных о фактических урожаях зерновых в XVIII в. (благодаря ли сведениям о десятинах или полученные каким-либо другим методом), тогда можно будет или подтвердить это умозаключение, или, наоборот, со всей резкостью его опровергнуть.

Зато данные о вине дают гораздо более основательную корреляцию, чем данные о зерновых: кризис перепроизводства винограда с 1778 по 1782 г. был резко усугублен следовавшими друг за другом мягкими вёснами и жаркими и сухими летними сезонами, что можно обнаружить на нашем графике за эти годы.

А возможно ли, помимо кратковременных и средней длительности флуктуаций, относительно которых ценные данные предоставляет фенологический метод, обнаружить начиная с 1550—1600 годов вековые флуктуации и длительные тенденции в изменении климата? Вопрос очень важный для изучения истории этого периода.

По правде говоря, при поверхностном взгляде на ту или иную фенологическую кривую можно поверить в возможность расшифровки таких процессов. Так, даты сбора винограда в Лаво в период с 1640 по 1710 г. становились все более и более поздними; в первой половине XVII в. в Лаво собирали виноград между 20 сентября и 10 октября, а в XVIII в. — гораздо позднее, с 10 по 30 октября.

Можно было бы сказать, что этот прекрасный пример свидетельствует о постепенно усиливающемся похолодании, установившемся во времена царствования Людовика XIV... Однако как объяснить тогда, что в Дижоне сроки уборки винограда стали запаздывать лишь через пятьдесят лет? А в Салене и Кюрнбахе средние даты сбора винограда практически совсем не изменялись ни в XVII, ни в начале XVIII в. Изменения если и были, то скорее в другую сторону. Разве виноградари Франш-Конте или Германии находились под воздействием других климатических условий, чем их швейцарские или бургундские собратья? Очевидно, нет.

Превосходная согласованность фенологических эпизодов краткой и средней длительности, относящихся к значительно удаленным друг от друга виноградникам, доказывает, что в данном случае от Германии до юга Франции преобладает один-единственный фактор, унифицирующий постановления сельских общин. Наоборот, очевидное несоответствие в тенденциях большой длительности, относящихся даже к очень близко расположенным виноградникам, не может быть отнесено на счет климата. Запаздывание сроков сбора винограда, если оно имеет место, например, в Дижоне или в Лаво, является результатом деятельности человека.

Причина этому известна: в одних местах в XVII в., в других — в XVIII в. виноградарь, поощряемый повышенным и более требовательным спросом, отказывается от традиционного пикета (вино низкого качества) и пытается улучшить качество вина и выдержать его[27] или, например в Гиенне и в Лангедоке, перегоняет его, чтобы получить водку. В обоих случаях он заинтересован в более позднем сборе урожая: он получает тогда виноград более зрелый, с большим содержанием сахара. Такой виноград способен давать более высокие «градусы». В конце концов получается «благородная гниль». И в результате этой практики смещается вверх вся фенологическая кривая.

Как показатель переворота в виноградарстве, но не в климатическом режиме, запоздание сроков сбора винограда раскрывает одну из интересных страниц истории экономики; для того чтобы это запаздывание приобрело метеорологическое значение и указывало бы длительную климатическую тенденцию, оно должно было бы происходить во всех виноградниках в одно и то же время. Но мы видели, что это совсем не так. Следовательно, биологический показатель не выявляет в XVII и XVIII вв. длинную климатическую волну[28], которая накладывалась бы на эпизоды малой и средней продолжительности, столь четко и синхронно обнаруживающиеся на всех графиках.

Тем не менее возможно, что длинная климатическая волна существует. Но ее нужно выявлять другими средствами, более чувствительными и более тонкими. На данном уровне исследования фенологический показатель слишком груб, слишком нарушается факторами, связанными с деятельностью человека, чтобы от него можно было требовать данных о вековом процессе.

ГЛАВА III. МОДЕЛЬ: СОВРЕМЕННОЕ ПОТЕПЛЕНИЕ

Вековая — вот выразительный термин, хорошо отражающий сущность проблемы. Каковы же, если говорить точнее, предмет, содержание вековой истории климата? С какой научно описанной моделью можно связать те долговременные флуктуации, которые эта история собирается выявить? В какой интервал времени она может законно вписаться и как развернет свои исследования?

Может быть, следует сперва уточнить некоторые термины. Современные метеорологи [78; 292, стр. 403] различают среди исследуемых ими объектов три типа временных колебаний: во-первых, геологические, оказывающие влияние на температуру или (и) атмосферные осадки на протяжении тысяч или миллионов лет; во-вторых, климатические и, в-третьих, вековые, оказывающие воздействие на протяжении одного или нескольких столетий или в течение значительной части века (несколько десятилетий).

Эти термины, весьма полезные, можно было бы дополнить несколькими разумными заимствованиями из языка историков-экономистов, которые применительно к ценам, доходам или заработной плате — это не имеет значения — рассматривают флуктуации, или колебания, в пределах одного десятилетия, десятилетние, междесятилетние (длительностью более одного десятилетия), за много десятилетий. Для хронологических последовательностей более высокого порядка они вводят понятия колебаний внутривековых, вековых, межвековых, многовековых, внутритысячелетних, тысячелетних, межтысячелетних, за много тысячелетий... При других обстоятельствах экономисты условились говорить о флуктуациях малой продолжительности (несколько лет), средней продолжительности (одно или два десятилетия) и длительных (столетие или по меньшей мере несколько десятилетий). К этому третьему интервалу (длительной, вековой продолжительности) они, кроме того, охотно применяют термины «тренд», или «вековая тенденция». Все эти выражения, вошедшие в обиход у историков, могут быть позаимствованы исследователями эволюции климата, и я не премину ими воспользоваться.

Вернемся теперь, после таксиномических[29] рассуждений, к собственно вековым проблемам, к задачам предварительного установления объектов, содержания и моделей исследования.

По вопросу относительно объектов, содержания и моделей исследования вековых колебаний на первых порах следует обратиться к точным научным дисциплинам, смежным с нашей областью исследования. В самом деле, вот уже примерно тридцать лет многие ученые, особенно метеорологи, но также и гляциологи и др., определяют, обследуют и изучают со всех сторон наиболее близкую к нашему времени флуктуацию климата: вековую тенденцию к потеплению, проявившуюся как в Европе, так и во всем мире. Флуктуация громадного пространственного распространения, в настоящее время хорошо известная, представляет собой конечный эпизод эволюции климата, происходящей в течение двух последних тысячелетий. Сама по себе она является историческим фактом первостепенного значения; она полностью относится к явлениям большой длительности, к области векового и даже, как это будет видно из дальнейшего, многовекового тренда. Тем самым она представляет собой хронологический интервал определенного типа, а именно вековой (в некоторых случаях — межвековой и многовековой), и является центром исследования, проводимого в этой книге. Проще говоря, она предоставляет нам достоверную модель (аналогичную или с зеркальным отражением) предшествующих и гораздо менее известных флуктуаций, которые могли иметь место в средние века и в новое время.

С учетом подобных соображений в данной книге это колебание, интересное для всякого историка климата, рассматривается достаточно подробно и делаются притом принципиальные выводы.

Современная флуктуация климата (XIX—XX вв.) явилась предметом многочисленных монографических работ. Тот или иной автор, тот или иной метеоролог, добросовестно разбирая сводки данных какой-либо одной или нескольких станций, имеющих местное значение, замечает, что зимы на протяжении века смягчились, а другие сезоны (лето) и год в целом стали теплее на несколько десятых градуса, иногда на 1°С и даже более [207; 242; 243; 234; 176; 244; 247; 117; 5].

Но стадия отдельных монографий — пройденный этап. Не может быть науки без синтеза. В 1940 г. Артур Вагнер [385] обобщил все известные и опубликованные ряды, чтобы создать тем самым возможность картографически представить потепление. В это же время начинают появляться монографии (требующие неблагодарной, но необходимой работы, связанной с изучением местных условий) и одновременно развиваются крупные обобщения (подобные обширным исследованиям по всеобщей истории). Среди них можно указать работы Альмана [5], Виллета [395], Педелаборда [292], Лизгарда [242], Митчелла [268], Верьярда [376], Ллибутри [237].[30]

Я попытаюсь в рамках настоящей книги дать краткое представление об этих обобщениях, отмечая мимоходом наиболее интересные монографии.

Впервые очень старые метеорологические ряды появились на свет в Голландии. Используя их, Лабрейн [207] установил существование потепления в зимние сезоны, продолжавшегося с 1790 г., менее четко выраженного и менее регулярного потепления в летние сезоны и, наконец, уменьшение температурного различия между зимой и летом, что свидетельствует о тенденции к ослаблению континентальности.

Английские наблюдения начиная с конца XIX в. заслуживают особого доверия, так как они проводились с использованием единого и неизменявшегося типа термометрической будки (будка Стивенсона, английская будка). Данные 29 станций (10 шотландских) свидетельствуют о повышении температур зимой с 1885 по 1940 г.

По рассчитанным средним это повышение отражается и на годовых температурах. После 1930 г. годовая температура продолжает повышаться. В 1925—1954 гг. повышение достигает 1,6°F по сравнению с 1901—1925 гг. Однако отныне это потепление происходит в основном за счет летних температур, а не зимних.

Аналогичное и еще более четко выраженное потепление наблюдается в Исландии (зимние температуры повысились более чем на 1,5°С с 1870 по 1940 г.). Надо отметить, что исландские наблюдения представляют большой интерес, так как по крайней мере одна крупная станция (Стиккисхольмур) совершенно свободна от влияния города, от какого-либо искусственного потепления, связанного с индустриализацией или с отоплением зданий [117].

Те же тенденции прослеживаются в северных странах, хорошо изученных Лизгардом [242 243, особенно стр. 153], Хессельбергом и Биркеландом [176] и др. Возьмем, например, станцию в Копенгагене, о которой говорит Лизгард. Результаты наблюдений этой станции представлены в виде тридцатилетних скользящих средних, каждая из которых последовательно охватывает промежуток времени, приблизительно равный периоду, за который происходит смена одного поколения людей. Согласно этим тридцатилетним кривым, годовая температура в Копенгагене была минимальной около 1850 г. («поколение» 1838—1867 гг.). Затем она очень медленно и почти непрерывно повышается вплоть до нашей эпохи («поколение» 1930—1959 гг., средняя дата — 1945 г.). За время жизни трех поколений она поднялась на 1,4°С, изменившись от 7,1 до 8,5°С. За тот же период зимы в Дании совершенно определенно стали более мягкими.

Еще и «сегодня» (период 1930—1959 гг.), несмотря на легкое похолодание за последние тридцать лет, они менее холодны, чем в начале XIX в.

Лизгард, используя статистику, нашел, что за рассматриваемый вековой период число мягких зим росло, а суровых — уменьшалось. Именно такого рода статистическими данными может руководствоваться историк, изучающий ранние периоды времени.

Рис. 7. Потепление зим.

Каждое деление по вертикали соответствует 1°С. Для того чтобы наглядно показать процесс большой длительности, авторы [5; 395] использовали скользящие средние за 10, 20, 30 лет. Различные периоды осреднения объясняют разный ход кривых, но тенденция сохраняется.

Наиболее эффектное потепление — это потепление в арктических и субарктических районах, в Гренландии, и на Шпицбергене.

Шерхаг [329; 217] установил, что в 30-х годах XX в. температура зимы (ноябрь—март) в Якобсхавне (Гренландия) повысилась на 5°С. Это было выявлено сравнением эпох 1883—1892 гг. и 1923—1932 гг. На Шпицбергене зимняя температура повысилась в 30-е годы XX в. на феноменальную величину — на 8—9°С — по сравнению с «нормой» за 1912—1926 гг. [329; 217].

В Центральной Европе, на севере Франции температуры, особенно зимние [243, стр. 154; 376; 292], в общем повышались, однако более умеренно (средние годовые температуры повысились менее чем на 1°С).

Зона Средиземноморья испытала лишь слабое потепление, проявившееся главным образом между 1920 и 1940 гг. [321, стр. 68]. А зимы в Андалузии с 1881—1910 по 1911—1940 гг. стали даже холоднее [243, стр. 155].

В Советском Союзе, от Украины до Сибири, тенденция к потеплению, весьма неравномерная, отмечалась в XX столетии начиная с последних довоенных лет [385] и, согласно данным Рубинштейн [376, стр. 20], затрагивала главным образом зимние месяцы. Тенденция к потеплению особенно резко выражена в северных зонах, в Баренцевом море, на побережье Северного Ледовитого океана, у устьев рек Оби и Енисея.

Вне Европы потепление, всегда в зимние месяцы, также отмечается как несомненное, хотя и неравномерное. Оно особенно хорошо изучено в Соединенных Штатах. Наблюдения, проводившиеся в Нью-Хейвене, в Филадельфии и Сент-Поле, в Сент-Луисе в Вашингтоне соответственно с 1820, 1825 и 1855 гг., позволяют построить кривые векового хода температуры [200; 376]. Судя по ним, разность температур между наиболее холодным десятилетием (которое заканчивается в 1875—1876 гг.) и наиболее теплым достигает в Соединенных Штатах 2°С. И тут это явление нельзя объяснить влиянием города, так как, по данным станции Блю-Хилл, расположенной в отдалении от городских районов, зимы с 1885 г. смягчились более чем на 3°С [49; 376, стр. 21].

В Канаде также наблюдается тенденция к потеплению, но она имеет менее универсальный и более сложный характер [79; 376, стр. 21].

В Северной Африке и в районах, которые для простоты можно назвать Средним Востоком, от Афин до Каира и от Никозии до Иерусалима, температурные ряды не относятся ни к числу многолетних, ни к числу безусловно надежных; как бы то ни было, они указывают на тренд к повышению годовых температур (0,5÷1°С) с 1890—1900 гг. до 40-х годов XX в., а затем снова — в 50-х годах [321, стр. 67, 73; 98, стр. 78]. Ту же тенденцию можно установить начиная с 1860 г. и для Индии по ряду, обстоятельно разработанному обсерваторией в Колабе, вблизи Бомбея [305, стр. 87]. Тот же тренд имеется и в Индонезии, если верить различным рядам измерений, проводившихся с 1866 г. обсерваториями на равнине или высокогорными станциями [376, стр. 22].

Между тем на обширных пространствах южного полушария современная флуктуация климата в общем виде прослеживается слабо. В Антарктиде с ее чудовищной ледниковой инерцией наблюдения редки и противоречивы, и потому нет уверенности, что на протяжении последних пятидесяти лет там имело место общее смягчение климата [376, стр. 22].

Современная флуктуация, по всей видимости, затрагивает в основном (наряду с прочими) страны побережья Северной Атлантики. Таким образом, фасады Европы и Америки являются как бы избранными зонами в отношении изменчивости климата (факт, небезынтересный для историка). Однако современная флуктуация значительно выходит за рамки этих зон, она не является ни локальной, ни региональной, ни даже строго атлантической в широком смысле этого слова. Она проявляется в мировом масштабе.

Исходя из всеобщности этой флуктуации, Лизгард (вслед за Вагнером) пытался в завершение своего классического исследования представить ее картографически (385; 242]. Каллендер, Виллетт и затем Митчелл пытались подойти к этой задаче несколько иным путем: они получили средние значения потепления для всего земного шара. Совпадение полученных ими результатов замечательно (см. таблицу).

 Данные Каллендера относятся к периоду с 1891—1920 по 1921—1950 гг.; данные Виллетта и Митчелла — к периоду с 1890—1919 по 1920—1950 гг. Таблица взята у Митчелла [268, стр. 163; 376 ; 395]. См. также рис. 8 в настоящей книге.

Кроме этой таблицы, работа Виллетта, продолженная и развитая Митчеллом, содержит как глобальные, так и другие кривые, детализированные по широтам, а также карты. Следует вкратце резюмировать данные этой капитальной работы.

Кривые Виллетта—Митчелла построены по «пентадам» (пятилетним периодам) за 1840—1960 гг. Были привлечены данные более чем ста станций, расположенных на разных континентах. Однако лишь после 1880 г., а особенно после 1900 г. стало использоваться число станций, достаточное для того, чтобы кривая стала репрезентативной для всего земного шара. Для того чтобы избежать неудобств в статистической обработке, связанных с неравномерным распределением станций, применялось взвешивание. Окончательные температурные кривые построены для зимы и для года, для умеренных зон обоих полушарий, для тропиков и для всего земного шара [268, стр. 161—162].

Рис. 8. Современное вековое потепление на всем земном шаре [268].

1 — необработанная кривая (среднее для всех станций), 2 — взвешенная кривая (с учетом распределения станций по широте).

Какие выводы можно сделать, рассматривая кривые и карты Митчелла? Определенно существует потепление в мировом масштабе, особенно зимнее. Оно распространяется главным образом) на Арктику, затем на холодные и умеренные зоны северного полушария, в том числе на Соединенные Штаты, Европу и Сибирь, в третью очередь — на тропики и гораздо менее ощутимо на умеренные широты южного полушария. Избежали потепления между 1900 и 1940 гг. только северо-восток Канады, большая часть Южной Америки, значительная часть юго-запада Африки и некоторые районы Центральной Азии и Пакистана, Индийского океана, юго-востока Азии и Австралии [268, стр. 168]. Историку, который часто в силу ряда обстоятельств работает с документами о Европе, важно знать, что европейская модель, по крайней мере для современной флуктуации, подобна модели в масштабе всего мира, а более точно — европейская флуктуация репрезентативна в основных чертах для совпадающей с ней по времени мировой флуктуацией. Значит, исследователь имеет основание надеяться через историю климата Европы добраться до фактов более универсального характера.

Следующий важный вывод, который можно сделать по Митчеллу: в 40-е годы XX в. потепление достигло предела и даже установился период похолодания (cooling), распространившегося на многие широты в обоих полушариях. Это похолодание, четко проявляющееся в Арктике, совсем не ощутимо в Западной Европе [268, стр. 170], оно не обнаруживается даже на кривых годовых температур, построенных Лизгардом (Копенгаген) и продленных до 1931—1960 гг., но, правда, очень сглаженных благодаря применению скользящих тридцатилетних средних [243, стр. 153].

Там, где похолодание проявляется, оно имеет относительный характер: температура не достигает сравнительно низких значений, отмечавшихся в середине и конце XIX столетия. Температурные кривые, построенные для различных широт, просто перестали идти вверх, они отступили приблизительно на 0,2°F, или немногим более чем на 0,1°С. Они опустились к уровню — достаточно высокому — 20-х годов XX в. Еще слишком рано говорить о том, имеем ли мы дело с началом флуктуации (похолодания), обратной предшествовавшей, или с междесятилетним колебанием в пределах векового тренда, все еще находящегося на своей восходящей ветви или по крайней мере в неустановившемся состоянии.

Вот то, что касается температуры. А как с осадками? По характеру изменений во времени они гораздо более «обманчивы», чем температура. Пользуясь данными о них, нельзя, как это делалось с температурой, легко выявить длительную межрегиональную тенденцию, не говоря уже о тенденции мировой. Тренды, определяемые для осадков, очень капризны и различаются в зависимости от пункта, для которого они определены, даже если эти пункты расположены близко друг от друга; они зависят от месяца, от времени года. Милан становится более дождливым, когда в Риме сухо, и наоборот [243, стр. 156]. Максимумы и минимумы увлажненности в Шотландии смещены во времени относительно максимумов и минимумов увлажненности в Англии и в Уэльсе [376, стр. 26].

Такая изменчивость заставляет быть особенно осторожным при встрече с обобщениями, всегда возможными... и часто поспешными: обобщениями геоморфолога, который открывает в поверхностном слое почвы локальные (не общие) следы возобновления эрозии, обусловленной повышенным расходом рек и обильными дождями; обобщениями историка, который не имеет права без доказательств экстраполировать выводы о наводнениях или засухах, извлеченные из регионального векового ряда, на другие географические области.

Иначе говоря, температурные кривые могут сразу же ввести во всеобщую историю. Кривые увлажненности при первом анализе относятся к компетенции истории локальной или региональной. Из этого, конечно, не следует, что их не нужно изучать.

По этим, столь разноречивым тенденциям изменения осадков Краус [376, стр. 27] пытался получить некоторые общие положения. Если судить по его работам, то по крайней мере в некоторых субтропических зонах возникновение «волны тепла» в XX в. (1890—1940 гг.) сопровождалось довольно часто и довольно резко выраженным уменьшением осадков, более редким появлением тропических циклонов и расширением сухих зон. Современное «похолодание» (с 40-х годов XX в.), наоборот, сопровождалось более интенсивным выпадением осадков в субтропиках. В общем и целом — потепление в умеренной зоне и засушливость в тропиках обычно отмечались параллельно. Эту согласованность, очевидно, можно объяснить лишь с помощью представления об общей циркуляции атмосферы, и мы к этому еще вернемся.

Современная флуктуация в сторону потепления, достигшая кульминации в 40-х годах XX в., имеет ряд важных последствий. Прежде всего, она оказала воздействие на большинство ледников мира — на эти крупные интеграторы и индикаторы климата. Ледники, как это будет видно из дальнейшего, — драгоценное вспомогательное пособие для историка, изучающего период большой длительности, поскольку ледники ведут себя как аккумуляторы климата; их можно рассматривать как «поставщиков» данных, текстов, справочных материалов по иконографии, картографии и изучению морен.

Современное отступание ледников (приблизительно 1870—1950 гг.) заслуживает того, чтобы на нем ненадолго остановиться. И действительно, здесь мы также получаем модель для понимания предшествовавших флуктуаций ледников (в средние века или в XVII и XVIII вв.), аналогичных или противоположных современной. А тот, кто говорит в таком плане о ледниках, в конечном счете всегда говорит о климате. 

Определим в нескольких словах шесть характерных особенностей последнего колебания ледников, наиболее ценных для нашего исследования: