Байки бывалого хирурга

– Ты где шлялся?! – с порога обрушилась на Орлова супруга. По ее разгневанному виду он понял, что назревает скандал. На ее симпатичном, но злом лице блуждала целая гамма противоречивых чувств.

– Я не шлялся, как ты выразилась, а работал, – почти не сопротивляясь, ответил Василий Яковлевич.

– Трое суток работал?! – не унималась жена. – По бабам, поди, шлялся?

– Виля, по каким бабам? Окстись! Не знаешь, кем твой муж работает?

– Я-то знаю, кем мой муж работает, а вот ты знаешь, что дома происходит?

– Послушай, Виолетта, твое это сидение дома явно не идет на пользу. Вышла бы уже поработала, а то от скуки у тебя скоро галлюцинации начнутся.

– Ты считаешь, что я бездельница, да? – поджала бескровные губы Виолетта. – Ты у нас один только работаешь, а я на твоей шее сижу, да?

– Виля, не начинай, я смертельно устал и хочу спать.

– Устал он. Все ясно: нагулялся на стороне, а семья по боку.

– Виля! Перестань! Пожалуйста! Ну как ты можешь так про меня говорить?!

– Могу, – сжала губы жена, и на ее глазах навернулись невольные слезы.

– В конце концов, ты могла бы позвонить, – растерялся Василий Яковлевич, он абсолютно не выносил женских слез, особенно своей супруги.

– Вася, ты забыл, что у нас телефон уже вторую неделю как отключили за неуплату.

– Да, да, – закивал он в ответ, пытаясь, стоя на одной ноге, в глубине прихожей, снять с другой прилипший к ноге туфель.

– На табуретку сядь уже, – тяжко так вздохнула Виолетта, незаметно смахнув слезы кончиком носового платка, и быстро принесла мужу с кухни табурет.

– Зачем она так на меня? – устало подумал Орлов, бухнувшись на табурет. – Ведь она на самом деле добрая.

Тут он вспомнил как в позапрошлые выходные они всем семейством отправились в гости к Платовым. Как по дороге возле городского рынка, гудевшего словно растревоженный улей из-за обилия желающих что-то купить и тех, кто пытался им что-то продать, они встретили необычайно некрасивую девушку. Можно сказать, страшненькую: молодая девчонка имела длинный острый нос, нависавший над верхней губой, маленькую, скошенную нижнюю челюсть. Когда она смеялась, обнажая крупные, как у лошади зубы, они плотным частоколом нависали над нижней губой. А ее большие, сильно оттопыренные уши не могли скрыть жидкие русые волосики на голове, наверное, специально давно не стриженые. Девушка шла рядом с приятной наружности парнем, который ей что-то взахлеб рассказывал, а она в ответ смеялась громким, озорным смехом. Причем проделывала она это настолько естественно, что вылезшие из-под верхней губы зубы ничуть не портили ее в этот момент.

Девушке было так хорошо, и она так искренне выражала свое веселье, что сразу привлекла внимание маленькой дочери Орловых – Машеньки. Девочке через месяц должно было исполниться четыре годика и поэтому она, как и все дети в этом возрасте, отличалась повышенной впечатлительностью и любознательностью.

– Мама! Папа! – тоненьким голоском закричала Машенька, попеременно дергая родителей, которые в этот момент вели ее между собой, держа за ручки. – Смотрите, смотрите, какая страшная тетя идет! Фу-у! Она на Буратино похожа! Только у нее нос еще длиньше, до самой нижней губы достает!

– Маша, ты что такое говоришь? – смутился Василий Яковлевич, осознав, что некрасивая девушка тоже слышала дочкину фразу, обращенную к ней, стараясь поскорее отвести Машеньку подальше от густо покрасневшей тети.

– А что я такого сказала? – растерялась Машенька, с удивлением посмотрев на недовольного отца. – Если она, правда, похожа на Буратино. Но Буратино мальчик, ему можно иметь длинный нос. А тут тетенька. Фу-у.

– Понимаешь, Машенька, нельзя так о людях вслух говорить, – попытался объяснить ей отец, когда они отошли на приличное расстояние от обиженной девушки и остановились под развесистой липой, скрывшей их от посторонних глаз своей шелестящей на ветру изумрудной кроной, – ты этим самым очень обижаешь людей. Да, у человека может быть какой-то дефект внешности, которого он очень стесняется. И обсуждать это при всех, а уж тем более, кричать на всю улицу, является верхом неприличия. Ты уже большая девочка и должна все прекрасно понимать.

– Папа, – девочка вырвала свою руку из руки отца, – ты называешь это дефектом?! Но она же на самом деле похожа на Буратино. Мы же с тобой вместе недавно мультик про него смотрели.

– Машенька, – снова попытался объяснить, что она не права, Василий Яковлевич, но тут его прервала Виолетта.

– Маша, если я еще раз такое услышу, то дам тебе по губам, – грозно сказала мама и приосанилась. – Папа абсолютно прав: так нельзя говорить.

– Буратино! Буратино! Буратино! – с вызовом закричала девочка, вырвав и из маминой руки свою ладошку и недовольно топнув ножкой по пыльной дороге, подняв кверху небольшое серое облако. Жидковатые русые косички с вплетенными огромной величины розовыми бантами потешно запрыгали на ее маленькой головке, как бы дополняя детское недовольство.

Виолетта схватила ее за плечо, развернула к себе и не сильно шлепнула ее двумя пальцами по губам. Девочка вначале заплакала, затем зарыдала, а после и вовсе пустилась в откровенный трагический плач с потрясыванием головки и струящимися ручьями горькими слезами, неудержимым потоком, хлынувшим из обоих глазиков на раскрасневшиеся пухленькие щечки. Ошарашенный и потерявший дар речи Орлов ринулся успокаивать девочку, бросая в сторону жены строгий взгляд. Виолетта, не глядя на них, насупилась и отошла в сторону. Настроение у всех оказалось безнадежно испорченным, и Орловы молча вернулись домой. Отец нес хныкающую и брыкающуюся Машеньку на руках. После пришлось долго извиняться перед гостеприимными Платовыми…

– Мама, ты зачем меня по губкам ударила? – уже дома спросила у Виолетты Машенька, когда высохли слезики, закончились силы, и пропало желание дальше продолжать истерику.

– Чтоб ты крепче запомнила, что нельзя говорить про людей гадости.

– Это детей бить нельзя! – нахмурилась Машенька. – Это непедагогично.

– Иногда надо, – усмехнулась мама, посмотрев сверху вниз на нахохлившуюся дочь. – Тебе папа популярно все объяснил, а ты все равно продолжала себя вести очень гадко. И я тебя не била, а лишь слегка шлепнула по твоим губам, из которых мерзкие слова слетали. Ладно, иди поцелую обиженные губки. – Она наклонилась, погладила Машеньку по головке и мягко прикоснулась к ее губам своими нежными материнскими устами.

– Мама, но она же, эта тетя с длинным носом, в самом деле, очень похожа на Буратино, согласись? – вновь вернулась к зацепившей ее теме Машенька, когда мир был восстановлен и они, прижавшись, друг к другу лежали на диване и смотрели телевизор.

– Понимаешь, Машенька, – Виолетта с любовью посмотрела на дочь, – человек не виноват, что таким родился. Это от него, увы, не зависит. Он может быть некрасивым снаружи, но красивым внутри.

– Как это? – открыла от удивления рот девочка.

– Очень просто. Снаружи он страшилка, а внутри прекрасный и добрый человек. Вот эта девушка, например, которую ты утром обидела. Ты же слышала, как она весело и по-настоящему смеялась. Плохой человек так смеяться не станет. У нее оболочка непривлекательна, а зато душа у нее прекрасная, чистая. Она даже забыла про свою внешность, пока ты ей об этом не напомнила. Помнишь, мы мультик смотрели про Щелкунчика?

– А-а, помню. Им еще орехи вначале кололи. У него был такой большой рот, а потом он оказался принцем. Да?

– Вроде того. Внешность не главное. Главное – внутреннее содержание.

– Так эта девушка, тоже станет прекрасной принцессой?

– Все может быть, – улыбнулась мама. – Ты поняла, что ты была не права?

– Да, мамочка, поняла, прости меня. – Машенька крепко обняла маму за шею и прижалась к ее груди. Затем неожиданно отпрянула и строго добавила: – а детей бить все равно непедагогично.

– Ну и ты, меня прости, погорячилась! – улыбнувшись, ответила мама. – Ты права, детей бить нельзя. Так я тебя и не била. Чуть шлепнула.

Машенька снова прильнула к маме.

– Мама, а ты папу за внутреннюю красоту полюбила? – неожиданно спросила девочка, продолжая обнимать маму.

– А почему ты так решила, разве папа у нас некрасивый?

– Нет, конечно! Глянь, у него нос картошкой и еще присмотрись, какой он волосатый! У него и руки волосатые, и ноги, и грудь, и даже в ушах и носу растут волосы, – перешла она на шепот. – А так он добрый и очень хороший.

Орлов, наблюдавший эту сцену со стороны, чуть не подавился вареником с картошкой, что он, смакуя, в этот момент уплетал, сидя рядом в кресле, положив тарелку с едой на свой оголенный волосатый живот…

Все эта трагикомичная сцена, словно в ускоренной киносъемке промелькнула у Василия Яковлевича перед глазами, пока он, сидя на табурете, стаскивал с себя обувь и краем воспаленного от усталости глаза, наблюдал за женой.

– Вася, – всхлипнула стоящая у входа в зал Виолетта, – а у нас Маша заболела.

– Давно, – напрягся Орлов и с неподдельным испугом посмотрел на жену.

– Что, давно?

– Давно болеет? И что болит?

– Животик у нее болит, температура высокая до 39. С самого утра, часов с шести. Проснулась от болей. Мама моя через Яковлевых передала нам садовой малины. Машка вчера на радостях ее целых три тарелки с горкой стрескала. Болело вначале вверху, теперь все вниз и вправо перешло.

– Что ж ты сразу не сказала, – в сердцах бросил Орлов и, сбросив на пол последнюю туфлю, так босиком, не надевая тапочек, отправился в комнату, где стояла дочкина кроватка.

– Ты руки помой, – уже ему в спину тихо произнесла Виолетта.

Машенька лежала на правом боку, прижав к себе любимого плюшевого зайку размером едва меньше хозяйки, и тихо постанывала. Одеяло было отброшено в сторону, от девочки исходил пылающий жар.

– Папа, ты почему так долго не шел ко мне? У меня животик сильно болит.

– Машенька, я на работе был, – стараясь быть как можно спокойней, ответил Орлов, хотя его всего трясло от навалившегося страха за дочку. – Дай, я посмотрю твой животик.

– Не надо, папа, он так болит, а ты хирург, ты больно будешь смотреть. – Машенька замотала головой и еще сильней прижала к себе игрушку, и вжалась в кровать.

– Ладно, – улыбнулся Орлов, – давай тогда Филю попросим осмотреть Машеньку.

– Филю? А как? Он же зайчик.

– А ты дай его мне, – он протянул руку, – я сейчас пошепчу ему на ушко и расскажу, чего нужно сделать, как правильно осмотреть у тебя животик. Пожалуйста, дай мне Филю. Ты же не будешь возражать, чтоб он осмотрел?

– Нет, не буду возражать, – согласилась девочка и протянула ему теплого, нагретого ее телом зайчика.

– Так, расстегни пижамку, ляг на спинку, покажи мне Машенька животик, – попросил Филя папиным голосом, вставая рядом с больной, слегка потрясывая своими длинными плюшевыми ушами. – Здесь болит? А здесь? – участливо спрашивал зайчик, аккуратно водя своей плюшевой лапкой по детскому животику, удерживаемый ловкой и чувствительной рукой хирурга.

Осмотрев при помощи плюшевого Фили девочку, Орлова самого бросило в жар: очень похоже на острый аппендицит.

Нужно немедленно везти дочку в больницу. Ей необходима срочная операция.

– Вася, а ты не ошибаешься? – сквозь душившие ее слезы с трудом выдавила из себя жена.

– К сожалению, вряд ли, – тяжело вздохнул Орлов и отвернулся, лихорадочно соображая, кто, будет оперировать Машеньку. – Кому можно доверить свою кровиночку?

– Ты даже анализы не сделал, рентген, не знаю, что там еще надо в таких случаях? И сразу оперировать, – стала раздраженным голосом выговаривать ему Виолетта, хотя сама прекрасно понимала, что муж прав.

Она считала его умным и фартовым хирургом. Ей не раз доводилось выслушивать лестные отзывы о Василии не только от знакомых, но и от больных и их родственников, когда она приходила к нему в больницу. Городок у них небольшой, все на виду, все друг про друга всё знают. Народ хвалил хирурга Орлова, несмотря на его молодость. Ей было приятно слышать лестные слова о муже, и она видела, сколько времени он отдавал своей хирургии. Но сейчас, когда болезнь коснулась ее ребенка, ее маленькой Машеньки, она растерялась. Да, она гордилась мужем, его специальностью, тем, что он делал успешные операции людям. Но одно дело, когда он рассекал острой сталью мягкие животы чужим детям, и совсем другое дело, когда хирургический нож занесен над ее собственным ребенком.

– Вася, ты точно не ошибся? – не скрывая текущих по ее красивому лицу горьких слез, еще раз спросила у мужа Виолетта. – Может, все же вначале надо сдать анализы? Пройти рентген? Или еще кому показать?

– Виля, анализы сдадим, обязательно сдадим, и рентген сделаем, – как можно спокойней ответил ей муж, а вот на счет «кому-то еще показать», то… – Он выдержал небольшую паузу: – Тут закавыка выходит. Некому. Ты же не хочешь, чтоб я Платова из дома для осмотра выдернул?

– А Греков? Как же Лев Борисович, ваш заведующий? Он же у вас самый опытный хирург, ты всегда его хвалил.

– Лев Борисович, самый опытный хирург, в данное время пребывает в приличном запое.

– Опять?! Я же, кажется, его позавчера видела на рынке, он был как огурец, мы еще с ним поговорили. Помню, я о тебе спрашивала. Он сказал….

– Виля, ты путаешь, – стараясь быть тактичным, перебил ее Орлов, – это было две недели назад, когда мы в гости к Платовым ходили, он нам по дороге попался. А сейчас Лев Борисович уже неделю как в отпуске и… В общем, он не вариант.

– Да? Разве две недели уже прошло? – Остекленевшими глазами, полными слез, Виолетта посмотрела на мужа. – Скажи, кто, если надо будет резать нашу девочку? Кто ЭТО сделает?

– Виля, – словно от зубной боли поморщился Василий Яковлевич, – сколько раз тебе можно говорить, что свиней режут, а людей оперируют.

– Оперируют, да?! Не режут?! – Ее лицо густо покраснело, а слезы потекли еще сильнее.

– Все, прекрати, пожалуйста, истерику, я иду к соседям, от них позвоню и вызову «скорую». Ты пока сама собирайся и Машеньку одень и обуй.

– Вася, ты обещаешь, что вначале сделают анализы и рентген, – встретила его в дверях наполовину одетая жена, когда он вернулся от соседей.

– Обязательно, Виля. Обязательно все сделаем. Может, я и в самом деле ошибаюсь и у Машеньки ничего серьезного, – попытался улыбнуться Орлов. Но у него как-то неискренне получилось, и жена это сразу заметила. Слезы у нее продолжали капать прямо на пол…

– Все же у нее аппендицит, – покачала она головой, – просто ты меня сейчас пытаешься успокоить.

– Виолетта, прекрати нагнетать тоску, – Василий Яковлевич прижал ее мокрым от слез лицом к своей груди и нежно погладил по растрепанным волосам, – даже если и аппендицит, то все обойдется. Мы как-никак в конце двадцатого века живем. Научились оперировать. Приведи себя в порядок, «скорая» уже выехала. Минут через десять – пятнадцать уже будут у нас.

– Папа, папа! А мы Филю с собой возьмем? А то мне страшно без него? – разорвал наступившую тишину тоненький голосок Машеньки.

– Конечно, возьмем, – Орлов деликатно оторвался от жены, незаметно смахнул рукой выступившую в уголках своих глаз влагу и отправился в комнату к дочери, – кто же будет Машеньку в больнице смотреть?

– А там разве других врачей нет? Только ты один? – растерянно спросила девочка, сидя на мятой кровати и силясь застегнуть платьишко ослабевшими ручками.

– Нет, там много других врачей, но просто Филя уже знает, где у Машеньки животик болит, и подскажет им, – ободряюще подмигнул дочке Орлов, помогая застегнуть вредную пуговку.

«Скорая» подъехала вовремя. Скрипнув тормозами возле самого подъезда и подняв тучу густой пыли, машина замерла в ожидании. Молодая фельдшер Валя со скрипом открыла дверь в кабине со своей стороны и, выглянув наружу, выжидательно посмотрела на окна квартиры Орлова, выходящие к подъезду. Замерший возле окна Василий Яковлевич без удовольствия помахал ей в ответ и, бережно подхватив на руки по-старушечьи сгорбившуюся на кровати и уже полностью одетую и обутую Машеньку, торопливо направился к выходу.

Всю дорогу девочка насупленной букой сидела у папы на коленях, крепко прижимая к себе плюшевого Филю. Она молчала и безучастно смотрела в запыленное окно, думая о чем-то своем, о детском. Мама замерла рядом, устроившись на откидном стуле, и не сводила с дочери покрасневших глаз, нервно теребя в руках мокрый от слез скомканный в тряпочный клубок носовой платок. Один Василий Яковлевич внешне оставался спокойным и безмятежным. Он бережно держал Машеньку обеими руками и, склонив голову к ее прикрытым простым ситцевым платком распущенным волосам, вдыхал запах, исходящий от нее. Сладкий запах парного молока, которым в основном пахнут маленькие дети. Только играющие на скулах желваки и выдавали его душевное волнение.

Орлов вдруг явственно припомнил, как почти четыре года назад, он вот так же ехал в подпрыгивающей на ухабах пропыленной машине и неумело держал на своих затекших руках маленький, наполненный новой жизнью кулек из тонкого шерстяного одеяла в розовом пододеяльнике. А жизнь эта безмятежно спала, прикрыв маленькие глазки тонкими, лишенными ресниц веками и забавно причмокивала мокрыми губками, выделяя клейкую слюну, стекавшую на пухлый почти игрушечный подбородок. Вес 3500, рост 52 – всплыли в памяти, навечно засевшие в головном мозге цифры.

Василий Яковлевич в тот день был и счастлив и растерян одновременно. Счастлив оттого, что наконец оно свершилось: он впервые стал отцом. А растерян, так как понятия не имел, что дальше делать с этим увесисто-мягким кульком. Так и держал он всю неблизкую дорогу от роддома до дома родителей Виолетты в деревне, не меняя положения рук, дорогую ношу. И когда не скрывавшая своей радости теща попросила передать Машеньку ей, пока он выбирался из машины наружу, то не смог этого сделать, так затекли руки. Еле приняли от него сверток с малюткой, и он после долго разминал ставшие чужими конечности.

Теперь малютка подросла, уже сидит, а не лежит. И везет он ее под острый нож. Ух! Сердце у Василия Яковлевича вновь сжалось, и он еще сильней прижал к себе девочку.

– Папа, ты чего так меня сжал, – пропищала Машенька, – как медведь. Вон и Филю тоже сдавил, у него аж ушко одно набок свернулось.

– Извини, доченька, – заморгал он, пытаясь стряхнуть с век предательские капли, – это чтоб вы не упали.

– Не упадем! Не переживай! – на редкость спокойным голосом ответила Машенька. – Долго еще ехать?

– Скоро уже приедем.

По дороге заехали и забрали из дома лаборантку – шумную веселую девушку Надю. Она только второй год работала в больнице и поэтому еще не успела растерять весь запас энергии, заложенный в ней природой.

– Доброй ночи, Василий Яковлевич, – бойко затараторила Надя, щурясь от яркого света электрической лампочки, горевшей в салоне «скорой». Впорхнув вовнутрь из кромешной ночной темноты, она не сразу сообразила, что хирург здесь не один, – что случилось, не знаете? Чего нас дернули?

Орлов вяло поздоровался с заспанной лаборанткой и как мог, в двух словах, объяснил ей, что произошло. Надя опешила, окончательно проснулась, и, разглядев замершую на руках у папы Машеньку с прижатым плюшевым зайчиком, и окаменевшую Виолетту, с сочувствием покачала головой.

Виолетта неплохо знала Надю. До рождения дочери, до декретного отпуска, она работала в той же больнице фельдшером-лаборантом вместе с Надиной мамой – Александрой Поликарповой. И еще будучи школьницей Надя часто забегала к матери и вникала в тонкости профессии лаборанта. После окончания школы совершенно без нажима со стороны родителей, она пошла по маминым стопам.