Помоги проекту - поделись книгой:
Хозяйка, очевидно, его не поняла, потому что спокойно ответила:
– Мы вас тоже очень любим, тем более я удивлялась, что вы нас так забросили.
– Я люблю вас, Елизавета Васильевна, – повторил гость с упрямством.
Монт прислушалась к его интонации, тревожно замолчала и, только спустя несколько секунд, спросила тихо:
– Это происходит в Норвегии?
– Я не знаю. Там, где вы, там и происходит.
– Вы мне объясняетесь в любви?
– Я просто вас люблю и не могу без вас существовать. Если бы вы были свободны, если бы у вас не было жениха…
– Какого жениха?
– Вашего жениха Курта.
– Да, да. Так что бы тогда было?
– Было бы гораздо проще и радостнее.
Елизавета Васильевна встала и, пройдясь немного по комнате, снова спросила:
– Где всё это происходит?
– У вас в доме.
– Нет, я хотела спросить вас, к кому относится ваше признание: к Лизе Монт, норвежской девушке, или к Елизавете Васильевне, васильеостровской жительнице.
– Я не знаю.
– Лиза Монт живет в северной стране, у нее светлый, просторный дом, она бегает на лыжах…
– И у нее есть жених Курт.
Илья Васильевич умолк печально. Молчала и Лиза, ходя по комнате, заложив за спину руки. Наконец, Шубкин робко сказал:
– Только, дорогая Елизавета Васильевна, не играйте сейчас на скрипке!
Та посмотрела на него с удивлением, словно подумала, не сошел ли он с ума, и несколько сердито сказала:
– Зачем же я буду сейчас играть на скрипке?
Походя еще несколько по комнате, хозяйка начала ласково:
– Послушайте, дорогой Илья Васильевич, лучше не переезжайте на Васильевский остров. Я вас люблю. И вы меня, но между нами стоит Курт. Это происходит в Норвегии, хорошо?
– Я везде люблю вас…
– Но между нами стоит Курт.
– Но вы меня любите?
– Люблю. Или хотите так: никакого Курта нет. Это просто мой добрый родственник. Но тогда никакой Норвегии нет и ваших планов – ничего нет.
– А вы меня любите?
– Не знаю. Мы с вами даже незнакомы. Мы познакомились лишь в Норвегии, на Васильевском Острове не встречались.
Илья Васильевич, подумав, нежно взял руку Лизы и произнес робко:
– Да, вы – Лиза Монт, пускай существует Курт, но мы – в Норвегии, и вы меня любите.
Шубкин тихонько гладил руку девушки, потом нежно поцеловал ее и спросил:
– А все-таки кто этот Курт?
– Мой жених, – отвечала Лиза и рассмеялась.
Когда Илья Васильевич ушел, Монт долго стояла у окна, наконец, произнесла:
– Конечно, так и нужно, но все-таки какое присутствие духа!
Потом вздохнула и взялась за скрипку.
Федя-фанфарон
Протекло уже пять лет с того времени, как происходила предлагаемая вниманию читателя повесть. При теперешнем темпе жизни пять лет равняется почти пятидесяти годам, а возвращаться к событиям, скажем, 1912–1913 годов требует некоторого усилия памяти. Тем не менее, мне казалось уместным запечатлеть некоторые «воспоминания», тем более, что, по-моему, в герое моем отразились не столько влияния его происхождения и воспитания, сколько личный характер и общая атмосфера успокоенного застоя, где уже чувствовались посевы будущих распадов и возрождений.
С тех пор мы не выходим из исторических событий: тяжести и горести войны, радость освобождения, конечно, отодвинули очень далеко от наблюдателя «фанфаронствующий» аспект наших Федей, но когда события сменятся состоянием и существованием, вероятно, Феди снова найдут применение своему бестолковому характеру, или, вернее, снова не найдут применения.
Замечу еще, что рассказчик, от лица которого ведется повествование, не есть автор, равно как и все действующие лица повести имеют портретное значение не более, чем в любом психологически-бытовом произведении.
Конечно, всякие исторические или общественные явления в полном своем значении могут представляться только тогда, когда сгладится все случайное, частное, мелкое или героическое, то есть, когда все живое и движущееся омертвеет, схематизируется, обобщится. О нашем недавнем прошлом ясно судить будут не дети наши, а внуки, а то и правнуки, нам же жизнь преподносит только винегрет подробностей, смешных и потрясающих, возвышенных и жалких, смех и горе, высоты и низины. И вдруг выхлестнется такой человек, что только руками разведешь и не знаешь «он ли согрешил или родители его», когда, в сущности, ни он, ни родители его, а просто явлен человек для того, чтобы были видны не одни детали, а чувствовались наглядно какие-то объяснения и смысл многих, казалось бы, эфемерных моментов. Их можно было бы назвать личностями типическими, если бы они не оставались в то же время людьми вполне живыми: с руками, ногами и всеми человеческими противоречиями и несообразностями.
Федор Николаевич Штоль предстал моему взору сразу, безо всякого предварения, во весь свой рост. Встретился я с ним на лестнице одного из домов отдаленной улицы Семеновского полка, куда я шел на вечер к знакомой артистке. На самом деле все обстояло, разумеется, гораздо проще, и просто я был приглашен провести вечер у одной дамы, вся артистичность которой сводилась к тому, что ее посещали кто угодно в любой час дня и ночи. Пользуясь этой свободой, я и поднимался после двенадцати по темноватой лестнице, как вдруг меня чуть не сшиб с ног молодой человек в офицерской форме. Извинившись, он спросил:
– Который теперь час?
Я ответил, что столько-то минут после полуночи. – Как вы думаете, гастрономические магазины еще открыты?
– Едва ли.
– Как это глупо! Я промолчал.
– Как это глупо! Сами хозяева лавок теряют. Вдруг вздумается кому-нибудь ночью купить вина, закусок, да все закрыто. Могли бы установить дежурства!
Я выразил мнение, что и служащим следует давать покой хотя бы ночью, на это офицер с удивлением возразил:
– А что они делают? От чего им отдыхать? Вы не знаете, какие это всё негодяи! Или, может быть, вы – либерал? Те всегда о разных проходимцах хлопочут.
Видя, что разговор принимает непредвиденный и нежелательный для меня характер, я просто посоветовала молодому офицеру отправиться в ресторан, где он всегда сможет достать закуски, а при известной протекции и не откупоренные бутылки.
– Вы правы… Как мне самому не пришло этого в голову, – отвечал он, быстро сбегая вниз и, спустившись уже марша два, крикнул мне: – Да вы не к Тамаре Панкратьевне идете?
– Вы угадали.
– Тогда позвольте вам представиться: Штоль, Федор Николаевич.
Я, со своей стороны, тоже себя назвал и проследовал наверх к своей знакомой, где вечер был уже, как говорится, во всем разгаре. У Тамары Панкратьевны Сырцовой дам почти не бывало, да и мужской состав менялся чуть не каждую неделю, так что почти всегда можно было ожидать увидеть что-либо новое и непредвиденное. Впрочем, на этот раз развлечение было менее непредвиденным, так как в коротких пригласительных записках она уже оповестила знакомых, что у нее имеет быть сеанс факира, и что факир будто бы самый настоящий, демонстрировался на гинекологических курсах и имеет патент.
Этот чудодей оказался огромным рябым детиной из поляков в длинном сюртуке, видом похожий не то на заговорщика, не то на шулера. Опыты его состояли в том, что он прокалывал желающим руки, уши, и не только никакой крови не шло, но и знака не оставалось. Потом он сам себя колол в волосатую грудь, причем кровь текла, как из барана, между тем как на коже не оставалось ни одной царапины. Мог он также желающим зашивать рты, но от этого присутствующие уклонились. Все это довольно скоро наскучило, и факира усадили в маленькую столовую за рябиновку, а сами стали развлекаться своими средствами, кто чем попало. Вероятно, в благодарность за угощение, факир снова вышел на середину комнаты и только что принялся, расстегнув рубаху, опять себя полосовать, как вдруг его руку схватила чья-то другая трепетная рука, и необыкновенно взволнованный голос произнес: – Остановитесь! Остановитесь! Как вы, интеллигентные люди, можете на это смотреть? Ведь из него же хлещет кровь! И ты, Тамара, хороша!.. Ты, ведь, женщина…
Этим, не в меру чувствительным зрителем оказался не кто иной, как тот же подпоручик Штоль, с которым я познакомился на лестнице. Его скоро успокоили и отвели за ту же рябиновку, за которую вместе с ним принялся и поляк. Но, по-видимому, спокойное времяпрепровождение было не по душе Федору Николаевичу, потому что поминутно слышался его петушиный, срывающийся голос, который требовал то чтобы все танцевали, то чтобы ему пели «Не плачь, дитя, не плачь, напрасно» то, чтобы поскорее раскупоривали принесенные им закуски, то чтобы хозяйка садилась с ним рядом; вообще, он оказался посетителем очень неспокойным и с большими претензиями, причем эти свои претензии имел обыкновение выражать таким требовательным и жалобным голосом, что, казалось, не удовлетвори их, так подпоручик начнет не то плакать, не то драться или то другое вместе.
Наконец, дошла очередь и до меня. Отыскав меня в углу, Федор Николаевич очень требовательно стал объяснять, что я ему очень понравился, что ему приятно встретить порядочного человека среди шушеры. Все сводилось как-то к тому, что он, Штоль, сегодня должен ехать ко мне ночевать. Быстро сообразив в уме все удобства и неудобства этого предприятия, я ответил, что, конечно, в холостой квартире он никому не помешает, но что я не знаю, спокойно ли ему будет проводить ночь на коротенькой кабинетной кушетке. Господин Штоль, казалось, меня уже не слушал, а начал на свой страх, без всякого аккомпанемента, петь: «Не плачь, дитя!» Времяпрепровождение становилось все более и более шумным и менее целесообразным, так что я, отыскав шапку и потихоньку простившись с хозяйкой, хотел уже уходить.
– А где же Штоль? Он хотел ехать со мною? – Он заснул у меня в кабинете. Его не добудиться.
Поезжайте уже один.
– Да ведь я нисколько не гонюсь, чтобы он ехал ко мне. Я только боюсь, чтобы он не обиделся. Он, кажется, очень обидчивый молодой человек.
– Ничего… Да, впрочем, пойдемте, побудим его еще раз. Я только не знаю, как вы повезете мертвое тело?
– Разве он так напился?
– Да, он очень быстро пьянеет, – сказала хозяйка, проводя меня в узенькую комнату.
На кожаном диване лежал навзничь господин Штоль и спал детским сном. Мундир был расстегнут, и через открытую рубашку был виден маленький крестик на очень белой груди. Лицо и во сне сохраняло обиженное, капризное и требовательное выражение. Тамара Панкратьевна тормошила его за рукава, окликнула несколько раз, но так как это оказалось бесполезным, то я отправился один, поручив хозяйке сказать, что перед отъездом я Штоля искал и будил, потому что мне не хотелось попусту обижать этого не в меру обидчивого мальчика.
На следующий день, часа в три, ко мне явился, очевидно, с визитом, мой новый знакомый, вымытый, выбритый и напудренный. Не поспел он переступить порог, как заявил:
– Я у вас пробуду, сколько захочу! Хорошо?
Вижу, что милый гость не стесняется и отвечаю ему тоже свободно:
– Мне ваша откровенность нравится, только уже откровенность за откровенность: раз вы у меня будете сидеть сколько угодно, то вы позволите и мне при вас заниматься чем мне угодно, или, вернее сказать, чем мне нужно заниматься.
– Пожалуйста! – отвечает. – Я вам мешать не буду. – Сам открыл шкап, сам книгу взял и уселся в кресло.
– Вы, – спрашивает, – где завтракаете?
– Я завтракаю дома… Только я уже позавтракал… А что?
– Может, вы меня покормите?
– Отчего же? Вон, над вашей головой звонок… Позвоните три раза, и вам девушка все устроит, ее зовут Машей… Распоряжайтесь сами.
Он так и сделал… Ласково поговорил с горничной, тихонько позавтракал один в столовой, вернулся, поблагодарил меня и снова сел с книгой. Все это было несколько странно, но просто и скорее мило.
– Так я автомобиль отпущу.
– А вы приехали на таксе? Чего же вы раньше не отпустили?
– Нет, я приехал на автомобиле моей матери.
– Что же, она состоятельная – ваша матушка? – Еще бы ей не быть богатой!.. Вы не знаете, какая это подлая женщина!
«Вот это уже, – думаю, – не особенно хорошо: незнакомому человеку так ругать свою мать», и спрашиваю:
– Вы, очевидно, не очень ладите с нею?
– Какое!.. Каждый день скандал, а то и до драки доходит.
– Так зачем же вы с ней живете, если у вас характеры так не сходятся?
– Мне ее жалко.
– Это, конечно, делает вам честь.
Гость мой ничего не ответил на мое замечание, а я, подумав, что не мое дело вмешиваться в семейные истории незнакомого мне подпоручика, его не расспрашивал. Автомобиль он отпустил и снова сел за книгу. Но и писатели ему чем-то не угодили: посмотрит одну книгу, другую, отложит их в сторону и все бранится. Тот глуп, а тот вульгарен. Кто ломается, кто несносен.
«Вот, – думаю, – какой строгий критик, никто не него не угодит!»
Наконец, добрался до какого-то французского тома исторического исследования и успокоился. Так прошло еще часа два. Пора было думать и об обеде.
– Вы не откажетесь со мной отобедать? – спросил.
Никакого ответа.
Я повторил еще раз свое предложение с тем же результатом. Наконец, встав и подойдя к креслу, где сидел Федор Николаевич, я увидел, что последний крепко спал, а книжка развернута на пятой странице. Кое-как его разбудил. Он очень извинялся, что так долго засиделся, но обедать остался и даже просидел весь вечер.
Одно мне показалось странным, что когда мне позвонили по телефону, чтобы справиться, не у меня ли находится прикомандированный к такому-то полку подпоручик Федор Николаевич Штоль, то этот самый господин Штоль очень перепугался и просил меня ответить, что не только никакого Штоля здесь нет, но что такового я даже не знаю. Я охотно исполнил его просьбу, тем более, что в таком ответе почти не было лжи. Мой гость, между тем, становился все грустнее и грустнее, а когда пробила полночь, то проговорил совсем робко:
– Я, конечно, могу показаться вам назойливым, но видите ли, в чем дело: мне не совсем здоровится, а ехать домой далеко; вы меня вчера все равно приглашали ночевать, так не могу ли я вашим приглашением воспользоваться сегодня? Вы меня этим очень обяжете.
Поделиться книгой: