Вдале гром.
Звенчаль
Конная, пенная немецкой стали! Тулумбасы, бей, бей, запороги, гей, гей! Запороги-вороги – головы не дороги. Доломаны – быстрь, быстрь, похолоним Истрь, Истрь! Харалужье паново переметим наново! Чубовье раскрутим, разовьем хоругвь путем, а тугую сутемь раньше света разметем! Гром ближает! То ли не утеха ли, соловейко-солоду, то ли не порада ли, соловейко-солоду! По грудям их ехали – по живому золоту, ехали, не падали по глухому золоту! Соловее, вей, вей, запороги, гей, гей! Запороги-вороги – головы не дороги. Свени запорожцев меркнут. Вслед им: гром брошенного костыля.
Начало зора
Мечами просекают людские голоса тоскующее время, – овсюду треск и блекоть, оскалы и озевы. Как уши мне зажать, чтоб вывести из меры коснеющего тука воинственное дремя, врематые дружины сомкнуть окрай межины, грозить и одружать? Теки, токуя, туча! Ножи нагие, нежьте! Кто преет, предкам предан, вперед приходит прежде. Но нет, не кости дедов гора извергнет в дымах! Помолвьями иными рудая свищет брага. Гляди, как их комоней помолный вынес вымах, земля горит и гнется от их шального шага. Издревле мучит мочью окличье: «Мир орей!» И нынче туга тужит семью словобырей. 1914
Гремль
Первый выпал Ровесница башен и стен – лестница Омра. Чает измен Лес и домра. Кремь, кремь, кремь в осадном дыме. Греми, греми, греми, рушатое имя! Сердцу бой и боль, отрок-царь. Бом! Бом! Бом! Набачь тщетно, чертов кат-колокол, кинь кованым взмахом бой, бой, боль – знамен шарлахом. Гремль II
Пламенный пляс скакуна, проплескавшего плашенной лапой; над душой – вышина, верхоглавье весны светлошапой. В этом тихом дождике – ах, какая жалость! – ехал на извозчике – сердце разорвалось. Не палят сияния на Иван Великой; просят подаяния хитрые калики. Точат пеню слезную, а из глоток – пламя, движут силу грозную, машут костылями. «Пейте, пейте бесиво, сучьи перебежки, прокатайтесь весело в чертовой тележке! Напивайтесь допьяна бешеною сытой, а князьевы копья на попадет упитый!» Дни и ночи бегая, не уйдешь от чуда… Гей, лошадка пегая, увози отсюда! Двери глухо заперты, пожелтели книги, никогда на паперти не звенят вериги. Галстучек горошками ветриво трепался, поднимал над рожками, поднимал три пальца. Там над половодьями холодела давечь, пало под ободьями, пало тело навзничь. Над Иваном растет вышина, то под небом, слезою омытым, то огонь острогонь скакуна из весны выбивает копытом. Тунь
М. М. Уречиной
Ты в маске электрической похаживаешь мимо, а я – на Дон, на Дон, на Дон зову тебя очима. Не сонь моя, не тень моя, не голос мой не звучен: я горшими мученьями во младости замучен. И там рука, и там нога, и день мелендевеет, а здесь – брожу, ищу врага, что встретиться не смеет. Пустынным палом похоти перепалило роды, а ты в милейном хохоте залащиваешь годы. На теле на порубанном похаживает ворон, и страшно нам и любо нам сходиться взор со взором. Не ведаю ни ветра я, ни холода, ни зноя. Прими, другиня щедрая, безмечного героя. Лежу-лежу, пою-пою, и ночь моя короче. Пойдем на Дон, на Дон, на Дон свести на очи – очи. «Дорогая царевна…»
Дорогая царевна, за печалой Лабою поклонюсь тебе земно, посмеюсь над тобою. То не первая удаль разминает нам плечи, то твой батюшка-сударь ударяет на вече. За былую повагу, накрестясь бердышами, точит мертвую брагу горстевыми ковшами. За твою оборону, за беду супостаты поковал на корону огневые сверкаты. А ты вынесешь тяжесть, а ты выстоишь прямо, хмелем сумрачных бражест покачнутая мамо. Да не ведает недруг, что сбираются цапли, что с грудей твоих щедрых каплют новые капли. «Не спасти худым ковуям…»
Не спасти худым ковуям стольный град. Нынче ночью зацелуем ваших лад. 1914
Леторей
1915Торжественно
Разум изрублен. И скомканы вечностью вежды… Ты не ответишь, Возлюбленный, прежняя моя надеждо. Но не изверуюсь, мыслями стиснутый тесными, нет, не изверуюсь, нет, не изверуюсь Реже – но буду стучать к Тебе, дикий, взъерошенный, бешеный, буду хулить Тебя, чтоб Ты откликнулся песнями! 1915
А мы убежим!
Да опять, единственное трижды, ты прекрасно, меткое лицо, на откосе сердца человечья выжди, похвались неведомой красой… Дней перетасованные карты лягут снова веерами вер. Обратив ладонью легкий шар, ты вздохнешь над северною ширью. А когда твои апрели стихнут крыльями снежин, чтобы вечно не встречаться ни друзьям, ни домочадцам, задохнувши прежней прелести, мы из мира убежим! 1915
Объявление
Я запретил бы «Продажу овса и сена»… Ведь это пахнет убийством Отца и Сына? А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо, руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо! Буквы сигают, как блохи, облепили беленькую страничку. Ум, имеющий привычку, притянул сухие крохи. Странноприимный дом для ветра, или гостиницы весны – вот что должно рассыпать щедро по рынкам выросшей страны. 1915
Жалость
Капкан для ловли блох… Кто его выдумал? Может быть «Бог», которого я не видывал. . . . . . . . . . . Любовники – стройные – длинные – цапли Главное: – ноги – глаза и талия! Если ж слез наливались капли – их сушила неувиденная Италия. Высокая, тоненькая, с усиками, очень похожая на букву У, с пальцами узенькими – Лусенька. Ау! Капкан для ловли блох – Бог? 1915
Осада неба
Богдану
Сердец отчаянная Троя не размела времен пожар еще. Не изгибайте в диком строе, вперед, вперед, вперед, товарищи! Эй, эй! Один склоняет веки, хватая день губами мертвыми. Взвивайте горы, грозы, реки – он наш, он наш, он вечно горд вами! Эй, эй! Он брат нам, брат нам, брат нам! Его, его земель и прав длина… Не будет здесь на ветре ратном его дыханье окровавлено. Увидите: на море это, на сухопутье и на воздухе! Такая ль воля – не допета, пути ль не стало этой поступи?.. Гляди, гляди больней и зорче, еще, еще на мир очуй! Мы бьем, мы бьем по кольцам корчей, идем, идем к тебе на выручу! 1915
Пожар на барже
(Пример материализации словообраза) Мы издали увидели вещающий тоску, взлетевший со «Святителя» раскутанный лоскут. Матросов смытыми клеймами играют влажные волн ямы. «Великомученик Пантелеймон» исписан синими молниями. Стал еще святее, надев ушкуй, золотой косматый венок. Ветер вертит огонь, как девушку, у ее задыхаясь ног. Последней водой лелеемый, в половине четвертого, падает «Пантелеймон», мачты медленно перевертывая. 1915
Выбито на ветре!
Совпадение наглядной (начертательной) доказательности корня со звучарью: звук Б, повторенный в корне ЛЫБ, дает зрительное впечатление вздымающихся над строками волн[2].
Пароход «Херсон». Апрель 1915 года Днепор! Кипящие пясти! Черноморец! В темную бороду! Впутал! И рвешь на части! Гирло подставив городу! Слово? – Нет, оплыву я вечноглубые эти жалобы. Зашиби лыбу большую, белолобая глыба палубы. Колыбелью улыбок выбит сон о пенистом лепете… Крик ваш хочется выпить. Ах! С волн полетевшие лебеди. Глухо закован в версты, выдан воде и дивени, вам подражает острый клич человечья имени! 1915
Граница
Гляжу с улыбкой раба: одного за другим под знамена, грозясь, несет велеба, взывая вдаль поименно. Какой человек в подъемнике подбросился вверх, как мячик?.. Склонились внезапно домики для взоров искусно зрячих. Из много вдали игрушечных свалилось, как черный козырь, когда от дыханий пушечных бежали по небу розы. Светись о грядущей младости, еще не живое племя!.. О, Время! Я рад, что я достиг держать тебе нынче стремя. Москва
Октябрь 1914 г.
Заповедная буща
Триневластная твердыня заневоленных сердец. Некуда дремлюге ныне, некуда от шумей деться: мечутся они во стане, ярествуют на груди. А в те дни, смеясь, предстанет везичь везей впереди! Бунь на поляне Цветляны, осень взбежала – олень, – только твои не сгубляны ясовки, яблочный день; только твои не срубляны белые корни небес… Дивится делу Цветляны детская доля живее. Москва
1913
Грозува
Как ты подымаешь железо, так я забываю слова: куда погрохочет с отвеса глухая моя булава? Как птицы, маячат присловья, но мне полонянна – одна: подымет посулы любовья до давьего дневьего дна. По крыльям железной жеравы стекает поимчивый путь, добычит лихие забавы ее белометная грудь. Ветров перемерявши шелком беззвучий твоих глубину, я вызвежжусь на небе желклом, помолньями в мир полыхну – Чтобы ты, о, печале Роксано, вершала могучий потуст, ничьею рукой не касанна, ничьих не касаема уст. Москва
1912
Михаил Лермонтов
Но под чадрою длинною
Тебя узнать нельзя!..
М. Ю. Лермонтов Видючи – лукавые руки, знаючи – туманов цвет, помнючи – предсмертные муки, слушайте звоночки монет. Блеянье бедного разбега (нет, он теперь не высок!) – тлейте же, волосы Казбека, счесанные ветром на висок. Умыйница лиховеселья, на дикие радость-сердца зачем наступила газелья, как воды смутила зерцать? И медленна и желанна, и хитростная – щедра, со уст облетев, неустанно опять налетала чадра. И тот, кто тлеет повержен за скальной, опасной тропой, винтовки промерянныи стержень оставил следить за тобой. Пройди к повороту и скройся из пыльных недель навсегда. И, день мой персидский, утройся, и пеной покройтесь, года! 1915
Брегобег
Зазмеившись, проплыла, грозных вдаль отбросив триста, в море – памяти скула – в слезы взмыленная пристань. Даже высушена соль, даже самый ветер высох, но морей немая боль желтым свистом пляшет в лицах. И в колени моряка опрокинув берег плоский, перережутся века черным боком миноноски. Уплывающим – привет, остающимся – прощенье. Нас – ни здесь, ни с теми нет, мы – ведь вечности вращенье! Евпатория
Июнь 1914 г.
У самого синего
Синеусое море хитро улыбается ласковым глазом… А я, умирая, вытру из памяти разом тебя и другую красавицу – тонкорукую, робкую Тускорь, пролетевшую ножкою узкой от Путивля до старенькой Суджи (засыпающих сказки детей)… О, рассыпься изменою тут же, инописец старинных бытей! Как же забыть мне белые лапти? – Ведь он раскинулся усами синими, ведь полдню хочется крикнуть: «Грабьте его жаркими нынями!» Ведь – мгновению верен и крепок – закипает, встает на дыбы, и не мной же он выверчен – слепок покоренной приморьем судьбы, О, не с рук ли отряхивая бури, ломая буйности рога, под трубы Труворовы – Рюрик взлетел на эти берега! И – вновь закипевшие призраки бедствий я вижу в опасном морском соседстве. 1915
Морской шум
Две слабости: шпилек и килек. А в горячее лето море целит навылет из зеленого пистолета. Но, схвативши за руку ветер, позабывшее все на свете, в лицо ему мечет и мечет лето – горячие речи. О, море – как молодец! Весь он встряхнул закипевшие кудри, покрытый ударами песен о гневом зазнавшемся утре. Ты вся погружаешься в пену, облизанная валами, но черную похоти вену мечтой рассеку пополам я. И завтра, как пристани взмылят, как валом привалится грудь: навылет, навылет, навылет меня расстрелять не забудь! [1914]
И последнее морю
Когда затмилось солнце, я лег на серый берег и ел, скрипя зубами, тоскующий песок, тебя запоминая и за тебя не веря, что может оборваться межмирный волосок. Всползали любопытно по стенам смерти тени, и лица укрывала седая кисея… Я ощущал земли глухое холоденье, но вдруг пустынный воздух вздохнул и просиял! Ты чувствуешь в напеве скаканье и касанье? То были волны, волны! Возникнут и замрут… Я вспомнил о Тоскане, где царствовать Оксане. И вот тебе на память навеки изумруд. Крым
Август 1914 г.
Сарматские песни
1912–1914«Перуне, Перуне…»
Перуне, Перуне, Перуне могучий, пусти наши стрелы за черные тучи. Чтоб к нам бы вернулись певучие стрелы, на каждую выдай по лебеди белой. Чтоб витязь бы ехал по пяди от дому, на каждой бы встретил по туру гнедому. Чтоб мчалися кони, чтоб целились очи, – похвалим Перуна, владетеля мочи. [1914]
Над Гоплой
Дул ли ветер не в лето теплый, или встала иная чара, что опять над шипучей Гоплой человечья лютая свара? Валом валятся в небе тучи, закипает дождь на осине, – это хвост ударяет щучий, пробиваясь сквозь шерешь синий; Это вновь на пирушке Попель у дому, у домови Пяста, на века загулял и пропил дорогие княжие яства. Восставай, Земовит, из нови на свои веселые ноги, оброни с величанной брови, что тебе обещали боги. [1914]
«Стяни пояс туже…»
Стяни пояс туже, стряхни кудри ниже, повей, повей, друже, к ставке княжей ближе – золотой бородою. Пождешь мила брата к темным коновязям, зовешь солнце-млада величати князем – золотой бородою. Те светлые ноги прославляти струнам, что сборят дороги с великим Перуном – золотой бородою! [1914]
«Ой, в пляс, в пляс, в пляс!..»
Ой, в пляс, в пляс, в пляс! Есть князь, князь, князь, светлоумный, резвоногий, нам его послали боги! Ой, ясь, ясь, ясь! Есть князь, князь, князь! Как твой первый бег, буди быстр весь век. Как ты всех упрежал, пред тобою кусты под покровом тьмы преклонялися, а до нас добежал, светлоликий ты, – пред тобою мы рассмеялися. Ой, в пляс, в пляс, в пляс! Есть князь, князь у нас, светлоликий, резвоногий, нам его послали боги! [1914]
Песня Андрия
Раскосое желтоволосое чучело фыркало на меня, буркалы пучило. Как стояли рыцари под Дубном, ой, смерть! Помолкали полковые трубы, ой, смерть! Заунывным ты дрожала бубном, ой, смерть! Отуманью занемляла губы, смерть, смерть! Не на двадцать весен сердце билось, ой, смерть! Не на двадцать ходуном ходило, ой, смерть! А и вот она, лихая хилость, ой, смерть! А и вот казацкая могила, смерть, смерть! Ты не дуй мне в очи, ветер божий, ой, смерть! Не гони в лицо истому злую, ой, смерть! Как паду под чучельной рогожей, ой, смерть! Мертвым усом землю поцелую, смерть, смерть! 1914
Пляска
Под копыта казака грянь, брань, гинь, вран, киньтесь, брови, на закат, Ян, Ян, Ян, Ян! Копья тлеют на западе у вражьего лика, размочалься, лапоть железного лыка. Закружи, кунтуши горячее вейло, из погибшей души ясного Ягелло. Закачался туман не над булавою, закачал наш пан мертвой головою. Перепутались дни, раскатились числа, кушаком отяни души наши, Висла. Времени двоякого пыль дымит у Кракова, в свисте сабель, в блеске пуль пляшет круль, пляшет круль. 1916
Повей вояна
1914–1916Повей вояна
(Вступление)
