Белой птицей пролетит моё детство

Михаил Юрьевич Харитонов

Белой птицей пролетит моё детство

Мимо неба, мимо дерева, булочной, детской площадки, какого-то склада – мимо, мимо, быстро, быстро. И ещё быстрее, пока Женька не ушла совсем.

На Виноградную. Вдоль дороги – живая изгородь из шиповника, за ней двухэтажные домики, утопающие в жимолости. Краем глаза Денис ловит дед-борину хатку, на крыльце стоит бидон с молоком. В кустах мелькает белая майка, пускает фонтанчик опрыскиватель: дед Боря борется с жучком. Нет Женьки.

Мимо, мимо, быстро, быстро – на Коммунарскую. Поворот, забор, смородиновый куст, водокачка. Женьки нет.

Мимо, быстро, в Солнечный переулок. Густая тень от лип, красный кирпичный дом с вычурным жестяным петухом на хлысте антенны. Белобрысый паренёк стоит спиной к улице и стукает гуттаперчевым мячом о забор. Женьки не видно.

– Женька-а-а! – отчаянно закричал Денис.

– …а? – разочарованно переспросило коротенькое эхо.

Денис упёр руки в бока и надулся, чтобы вышло громче:

– Жень! Ка! – а! – а! Же-е-е-е-е-е-нь!

Мальчишеский крик, как новенький самокат, пронёсся по улице, подпрыгивая на выбоинах, и свалился без сил где-то у поворота на улицу Марата Казея.

Из-за спины раздалось насмешливое:

– Не ори. У меня от твоего крика голова порвётся.

– Голова чего? – глупо повторил Денис, поворачиваясь.

Женька стояла сзади и улыбалась. Ехидно, но всё-таки улыбалась.

– Женьк, – Денис опустил голову, – ты это… Я того… В общем… Давай помиримся, – выдохнул он и замер.

– Только без лизательств, – предупредила девочка, для уверенности отступая на полшага. – Ты как мириться, сразу губищами лезешь. Сколько тебе говорить: у меня на сюсявость ал-лер-ги-я. Желудочная.

– Какая желудочная? – Денис понимал, что должен ввернуть что-нибудь остроумное, но не получалось. В присутствии Женьки он безнадёжно дурел.

– А вот такая, что из меня когда-нибудь желудок выпадет. Ты обниматься полезешь, он и выпадет. А мне ещё на Комсомольскую ехать, – добавила она озабоченно.

Денис не выдержал и прыснул: почему-то идея ехать на Комсомольскую без желудка показалась ему уморительно смешной. Женька попыталась сделать строгое лицо, но не получилось.

Потом они стояли, обнявшись, посреди улицы и по-конски ржали друг другу в волосы. Женькина рыжая чёлка щекотала шею, и от этого он чувствовал себя большим и счастливым.

– Ну хватит, – напустила на себя серьёзность девочка, когда они, наконец, перестали вжиматься друг в друга. – Мне, меж проч, правда на Комсомольскую надо. Я анализы не сдала. На яйцеглист, на сахар в крови и на это самое. Ну, на давление.

– Я тоже давление не мерил, – нашёлся Денис. – Давай вместе смахаем.

– Чего вместе? – не поняла Женька.

– Ну… смахнём. То есть смашем, – Женька по-девочоночьи хихикнула, Денис, как обычно, стушевался. – Махнём, в смысле, – выудил он, наконец, из памяти нужное словцо.

– Ага, щас. На велики сядем и махнём. Знаешь, сколько до Комсомольской? Штаны лопнут.

– Зачем на велике? В вагончике можно, – наивно сказал Денис.

– Не люблю вагончики, – Женька сделала губу мопсиком, – они тесные.

– Ну давай в разных поедем, – самоотверженно предложил Денис.

– Вот ещё придумал. Кто меня развлекать будет? – девочка тряхнула рыжей гривкой. – Ладно, чего с тебя взять. Давай, что-ли, смахнём. То есть смашем, – она опять хихикнула. – Блин, ну ты скажешь, тыщу лет не забуду.

– У меня с языком problems, – уныло признал очевидное Денис. – Все слова вроде знаю, а как их ставить правильно?

– Ставь как-нибудь так-нибудь, – посоветовала Женька. – чтобы красиво получалось.

– У тебя слух есть, – позавидовал Денис. – Потому что итальянская бабушка, наверное.

– Опять про бабашку, – поморщилась Женька. – Думаешь, итальянцы только арии поют? У них там, между прочим, капитализм. Настоящий. На всю жизнь.

– У них социальное государство, – сказал Денис. – Пенсии всякие, гарантии.

– Ну и глупо, – пожала плечами Женька. – Всё равно ведь капитализм получается, только с крашеной мордой. Лучше как у нас. Или туда, или сюда.

Денис тяжело вздохнул и отвёл глаза. С Женькой у него как раз получалось наоборот: ни туда, ни сюда.

Они шли по улице Марата, мимо выводка красных кирпичных домов старой постройки. Весной в них никто не жил, но ближе к лету пару домиков заселили: приехали старики-южане, привезли с собой крепкий виргинский табак и банджо, вечерами в саду жарили мясо на углях, на Первомай и День Единения пускали шутихи.

Зато сейчас на улице было тихо и пусто.

В конце улицы была остановка вагончиков. Блестящая струна стреляла солнечными зайчиками. Женька зажмурилась и закрывалась ладошкой.

Под прозрачной крышей остановки грелась на солнышке чернокожая бабушка и два пацана, судя по всему районские. Они чувствовали себя не в своей тарелке и оттого нахальничали: один сидел, разбросав ноги в стороны, другой подпирал собой стенку и жевал резинку, старательно выдувая пузыри.

– Здрасьте, когда приедут, не знаете? – одним духом выпалила Женька в бабусину сторону.

– I badly hear. Не ошень бистро, please, – попросила негритянка.

Женька поняла и вежливо перешла на английский.

Быстро выяснилось, что бабуся на самом деле говорливая. Нет, она не знает, когда будет вагончик, но вроде бы скоро должны дать. Да, она едет в сторону района, но не на Комсомольскую, а дальше, уже в самый город. А живёт она тут, в посёлке, на Второй Коттеджной, но в город ездит часто – там у неё знакомые, очень хорошие люди, да тут вообще все очень хорошие люди, она довольна, что приехала, потому что у неё это самое… ну, это, которое берут на анализ…

– Pressure, – подсказал Денис.

Ну да, охотно согласилась бабуся, pressure. Давление. У неё низкое давление, это понятно, возраст, человек устаёт с возрастом. Снашивается, как старый башмак. Уже не выдерживает темпа. Конкуренция – это конкуренция. Люди друг друга едят, как репу. Всю жизнь не на месте, не в своей тарелке – да-да, ей тут лучше. Гораздо, гораздо лучше. Вот у неё есть дочка, та совсем другая. Хотя и родилась уже после конвергенции, и росла здесь. То есть не здесь, а в Подмосковье, но всё равно в Союзе, а не там. Она очень быстро уехала. Теперь она в Нью-Джерси, она делает там какой-то businnes. И у неё совсем нет времени на других людей. Даже на маму. Зато теперь будет внук, он уже was born и скоро его привезут сюда учиться. А может быть, потом будет ещё один: дочка сказала по телефону, что хочет трёх детей, потому что это cool. То есть, в смысле, prestigious – это молодые теперь так говорят… Как бы они не говорили, children are well, это уж точно…

Звеня и сияя лаком, подлетели три вагончика. Районские тут же захватили передний, бабуся устроилась в заднем. Женьке с Денисом достался средней.

Хитрая девчонка уселась по ходу движения. Денису было всё равно как садиться, только бы смотреть на Женьку.

Разговора не получилось. Районские в соседнем вагончике включили какую-то громкую музыку – то ли то ли Сайруса Макговерна, то ли «Steep Spin», то ли ещё что-то такое, забойно-ударное. Женька тут же извлекла из кармана звучалки, протолкнула в ушки и врубила плеер.

– Дай послушать, – не выдержал Денис.

Женька пожала плечами, вытащила пластмассовую фигучку и протянула мальчику. Тот осторожно прижал её к уху. Далёкий голос пел по-русски про очи чёрные, очи страстные.

– Ну чего ты старьё слушаешь? – вздохнул он, отдавая клипсу.

– Дурак, – тут же обиделась Женька. – Это для тебя старьё. А русских песен больше нет.

– Ну ты опять, – предсказуемо надулся мальчик. – Просто на английском петь удобнее. Слова короче. Зато вся серьёзная литература на русском.

– Ли-те-ра-ту-у-ура, – передразнила Женька, сложив губы трубочкой. – Кому она нужна, серьёзная. А песни все слушают.

– И наука вся на русском, – напомнил Денис.

– Всё равно науку только учёные читают, – отбрила Женька, – а музыка всем нужна.

– Ну и какая разница? – не понял Денис.

– Страна общая, а музыка только американская, – упёрлась девочка. – Небось, лопатой гребут.

– Что гребут? – не понял Денис.

– Деньги гребут, вот что, – зло ответила Женька. – Знаешь, какие доходы в шоу-бизнесе?

– Какие доходы? – опять не понял мальчик. – Ты чего?

– Ну тебя, – махнула рукой Женька. – Слушать мешаешь.

Она демонстративно запихала себе поглубже в уши клипсы, закрыла глаза и врубила плеер на полную.

Денис сделал вид, что любуется проносящимся мимо пейзажем.

Пейзаж был так себе: черта поперёк неба, кювет, зубчатая стена леса. Верхушки деревьев прыгают и дёргаются в глазах от скорости: вагончик вышел на самый длинный перегон, напряжённая струна тихонько гудела. Вот интересно, а что будет, если она порвётся? Ну, скажем, если метеорит… может же в струну попасть метеорит? Такого не бывает, ну а вдруг? Наверное, погибнут все, кто на линии. Они-то уж точно погибнут. А может, нет? Вдруг вагончик вынесет… куда-нибудь за лес, как Дороти в книжке про волшебника из страны Оз? А потом он шлёпнется на поляну… допустим, на стог сена. Женька, конечно, потеряет сознание… а он, Денис, будет обязан сделать ей искусственное дыхание. Рот в рот… (У него вспотели ладони). И массаж сердца. Для этого надо надавливать… надавливать… Он осторожно покосился на женькину футболку в обтяжечку и почувствовал, что ему не хватает воздуха.

– Опять пялишься? – поймала его Женька.

Денис испугался очередной немилости и на всякий случай отвернулся.

– Ты куда морду убрал? Ты на меня гляди, – снова осталась недовольной девочка. – На меня, а не на сиськи.

– Я не… это… – пропыхтел мальчик, не зная, куда деть глаза.

– Там всё равно смотреть нечего, – самокритично добавила Женька. – Я же не Сюся с сисей, – она оттянула футболку на груди вперёд.

Денис хихикнул. Сусанна Игоревна Товстолыткина, в просторечии Сюся, литераторша в средних классах, и в самом деле отличалась выдающимся сложением. Стало смешно и немного стыдно.

– А вообще… ладно, чего уж теперь-то, – непонятно сказала Женька.

– Чего теперь? – переспросил мальчик.

– Это я о своём, – отмахнулась девочка. – Помнишь бабку на станции? – решила она всё-таки снизойти до объяснений. – Ну, чёрную? Я вот подумала: а я тоже стану такой когда-нибудь. Высохну, поседею. Буду чьих-то внуков нянчить.

– Ну это же так со всеми, – Денис понимал, что говорит что-то не то, но не мог остановиться. – Так жизнь устроена. Человек растёт, учится, едет в Америку, там зарабатывает деньги и детей…

– Детей зарабатывает?

– Делает то есть… Ох, прости, это у меня опять с русским. Я по-русски говорю, как… как медведь на задних лапках дрессированный, – нашёл он подходящее сравнение. – А на английском как на четвереньках: встал и побежал.

– Ты же вроде бы здесь родился? – зачем-то уточнила Женька. – Твоя мама специально сюда прилетала, сам говорил.

– Я у дедушки долго жил в Ленинграде, – пожал плечами мальчик. – Он русского совсем не знает. Потом постановление вышло, что детям в городе жить нельзя. Вот меня сюда приехали… То есть увезли. Или привезли.

– Интересно, зачем такое постановление приняли? – вернулась на прежнее Женька.

Денис задумался.

– Ну, во-первых, экология. Машин много, промышленность всякая… – начал он.

– Какая в Союзе промышленность, ты чего? – засмеялась Женька. – У нас наука одна. И культура.

– Ну осталась же какая-то, – неуверенно сказал Денис. – Машины, например. Их же надо ремонтировать?

– Это сервис, а не промышленность, – оставила за собой последнее слово Женька. – Промышленность вся в Америке.

– Я вот чего не понимаю, – попытался завязать разговор Денис, – а зачем у нас сельхоз… ну, колхозы всякие, хозяйства эти? И на картошку посылают?

– У крестьян низкое давление, – сказала Женька. – в Америке они жить не могут. Надо же их куда-то девать. Вот им и дали занятие. Только у нас земледелие рискованное. Потому нас гоняют на картошку. Чтобы хоть не гнила. А экономически никакого смысла нет, – закончила она. – Ладно, дай послушать.

Вагончик бежал. Девочка запрокинула голову, закрыла глаза, и, вроде, задремала.

Денис почувствовал что-то вроде одиночества. Вроде бы их двое, а вроде он – один. Едет зачем-то на Комсомольскую. Делать ему там нечего. Все анализы он сдал. А давление… Какое у него давление альфа-гормонов, он знал и без анализов. Где-то около сорока единиц по шкале Сахарова. Может, сорок два – сорок три, максимум сорок пять. Не коммунар, просто нормальный парень. Правда, переходный возраст… Ну вот у него как раз этот самый переходный. Ну, допустим, дойдёт до пятидесяти. Это же ещё далеко до пресловутых девяноста семи, при которых билет в Америку выписывают в добровольно-принудительном порядке…

В том-то всё и дело. Вчера давление сорок, сегодня пятьдесят, завтра ещё больше. Половое созревание обостряет инстинкт конкуренции. И если когда-нибудь ему скажут: «Ден, у тебя восемьдесят», то придётся потихоньку собираться… Туда. В другую жизнь. Где все едят друг друга как репу.

С другой стороны… Допустим даже, скажут. Конечно, ему будет очень плохо. Но другие переживают как-то. Едут, устраиваются, потом привыкают. Это совсем другая жизнь. В конце концов, у него годе-то в Чикаго родители. Они, правда, редко звонят и ещё реже пишут. Присылают подарки – какие-то разноцветные свитерки и короткие маечки, давно уж не его размера. И он совсем не помнит, как зовут маму и какая у папы фамилия. Говорят, мама его родила, а через день провела презентацию какого-то суперпроекта. Splendid victory, ага. А папа снимается в кино. Он как-то смотрел один фильм с папой – он там изображал европейского агента, который пытается выкрасть у советского института какой-то важный секрет. Фильм, конечно, дурацкий, как и вся голливудщина. Особенно глупо выглядела сцена, когда европейский агент тряс перед нашим профессором какой-то бумажкой и кричал – «это огромные деньги, вы не понимаете, это же огромные деньги!» Подкупать советского, который остался в Союзе – это же каким дураком надо быть. Да у настоящих учёных нет давления. Ну разве что десяточка какая-нибудь. Как у Шурика Курносера. Шурик сейчас в Ленинграде. Его досрочно взяли в университет, без экзаменов, сразу на пятый курс. По слухам, у него в крови альфа-гормонов вообще не нашли.

Денис представил себе огромные печальные глаза Курносера, когда тот, склонив на бок немытую голову и вытирая мел о брюки, выводил на доске какую-нибудь загогулистую формулу. Ходит легенда, что Шурик как-то доказал теорему Ферма, только записывать не стал, потому что ему было неинтересно. Это, конечно, вряд ли: за такое доказательство Шурке сразу дали бы диплом, а так – только пятый курс… Хотя он такой. Может и наплевать. Ему же всё равно

Вагончик начал тормозить. Женька вздрогнула и проснулась. Быстро глянула в окно и тут же встала.

– Пойдём, – распорядилась она. – Это наша.

– Подожди, это не Комсомольская! – закричал Денис. – Это не Комсомольская, Женя! Это техническая станция!

В окне, вместо районских корпусов, грелась под солнцем крохотная платформочка с двумя белыми лавочкам и гнутым стеклянным мостиком, закинутым поверх струны на ту сторону. Там была такая же платформа, только лавочки были почему-то зелёные.

Вокруг лежало и грелось на солнце пшеничное поле, где-то далеко виднелся всё тот же лес, тёмный и неровный.

На маленькой табличке было «Тех 34-28».

– Да ладно, – сквозь зубы процедила Женька, возясь с дверцей. – Не хочешь, одна пойду. А ты махай на Комсомольскую, у тебя ж там дела, – с издёвочкой добавила она.