Помоги проекту - поделись книгой:
Нередко бывает, что родители не придают значения переживаниям ребенка или раздражаются из-за чрезмерных, с их точки зрения, проявлений этих переживаний.
И снова — история.
В семье двое детей: Роме — одиннадцать, Соне — пять. Мама обратилась ко мне по поводу неадекватных переживаний сына, связанных со смертью хомячка. Дочь забыла о своем питомце через день, а сын до сих пор плачет, но это еще ничего. Мама не знает, как реагировать на создание альбома, посвященного хомячку. Ругать? Запретить? Мысль поддержать тоже ее посещала, но показалась настолько абсурдной, что, по ее словам, «тогда сразу в психушку, всей семьей».
В работе с мальчиком проясняется его отношение к хомяку и смерти. На первом занятии Рома говорит, что стесняется своего поведения, хочет избавиться от этих дурацких слез. Начинаю аккуратно расспрашивать про хомячка, как звали, сколько прожил, что любил. Мальчик охотно рассказывает, и если в начале нашей работы, говоря о том, что переживания его — дурацкие и от них нужно избавиться, он плакал, то во время рассказа слез как не бывало.
Одиннадцатилетнему человеку нужно осмыслить и принять смерть живого существа, которое еще вчера бегало по твоей комнате и ело из твоих рук. Альбом как способ справиться с тревогой, с всколыхнувшимся страхом смерти, с гневом на равнодушие взрослых («если бы телефон сломался, и то больше бы переживали») — это нормально. А пятилетней девочке достаточно поплакать немножко и пойти заниматься своими делами — это тоже нормально. Все по возрасту.
С другой стороны, наблюдать серьезную драку гораздо страшнее, чем участвовать в ней. Особенно если в ней замешан твой ребенок. Дело в том, что гормоны выбрасываются в кровь в зависимости от нашей оценки ситуации. То есть неважно, участвуем ли мы сами в соревнованиях, или смотрим, как соревнуется тот, за кого мы болеем. В ситуации, когда надо действовать быстро, например во время драки, в крови повышается уровень адреналина, что приводит тело в состояние боевой готовности, и если человек вступает в противодействие, то адреналин расходуется и уровень напряжения после столкновения будет у этого человека намного ниже, чем у того, кто остался в стороне и не мог сбросить излишек гормона. То есть активные физические действия в таких случаях предохраняют нас от стресса. Татьяна Карпунькина, талантливый психолог, работающий с детьми и подростками, рекомендует «выхаживать» стресс.
Если продолжать разговор о том, как не допустить разрастания травмы, нужно сказать, что чем более разнообразны увлечения человека, тем легче он переносит удары судьбы. Но в число таких увлечений не входят кружки и секции, в которые ребенок ходит по настоянию родителей, а сам не проявляет к ним никакого интереса. Важна личная включенность.
Человек оценивает ситуацию как стрессовую, когда ему кажется, что личных ресурсов для ее преодоления у него нет или их недостаточно, он ощущает их дефицит. Оценка эта субъективна и основывается на навыках и предыдущем опыте. Чем чаще человек сталкивался в прошлом с трудностями и с тем, что он мог их преодолеть, тем меньшим стрессом посчитает новую трудность. Соответственно чем меньше побед, тем больше стресс.
Если пострадавший подросток остается один на один с невыносимыми чувствами, он попытается избавиться от них любыми способами. Иногда эти способы разрушительны и не одобряются обществом — алкоголь, наркотики; иногда разрушительны, но одобряются — экстремальные виды спорта, трудоголизм. Часто такие способы справляться со стрессом превращаются в зависимости. У подростков риск уйти в зависимости после травмирующих событий более вероятен в силу того, что, как я уже говорила, у них меньше успешного опыта в преодолении стресса. У взрослых людей есть понимание, как это — продолжить жить, когда тебя бросил любимый, а у подростков такого опыта нет, но боль от потери есть. И она кажется невыносимой, просто несовместимой с жизнью. Перспектива дальнейшего существования как бы схлопывается.
Не так давно была опубликована любопытная статья Эммы Янг об одном интересном социальном эксперименте, проведенном в Исландии[1]. Сегодня эта страна возглавляет список европейских государств, где подростки ведут самый здоровый образ жизни. А в 1998 году статистика «употребляющей» молодежи была пугающей: «42 % опрошенных подростков в возрасте пятнадцати-шестнадцати лет за предыдущий месяц хотя бы раз напивались, 17 % как минимум один раз пробовали марихуану и 23 % ежедневно курили сигареты. В 2016 году эти удручающие показатели снизились до 7 % по алкоголю, 7 % по марихуане и всего 3 % по курению».
Ученые, запустившие проект по оздоровлению молодежи Исландии, обратили внимание на связь между употреблением психоактивных веществ и алкоголя и способами, с помощью которых человек справляется со стрессом. Исследователь Харви Милкман пришел к выводу, что люди выбирают героин или амфетамин в зависимости от того, как они предпочитают справляться с трудностями: героинщики хотят оглушить себя, а те, кто употребляют амфетамин, встречают стресс лицом к лицу.
«Любой школьник может сказать, почему люди начинают употреблять наркотики. Потому что есть такая возможность, потому что они готовы пойти на риск, они одиноки, может быть, и депрессия играет свою роль, — рассказывает Милкман. — Но почему они продолжают употреблять? Так я добрался до вопроса о пороге злоупотребления, и меня осенило: возможно, такие люди стоят на этом пороге еще до того, как пробуют наркотик, потому что злоупотребление — это их способ справляться с проблемами».
Подростки, предпочитавшие встречать стресс лицом к лицу, искали сильного возбуждения — и получали его, воруя покрышки, проигрыватели, а потом и машины, или употребляя стимулирующие вещества.
Конечно, алкоголь тоже меняет химию мозга: это усыпляющее и успокаивающее средство, и сперва оно усыпляет чувство контроля, а это может избавить от комплексов и в какой-то мере снизить тревожность. «Люди могут зависеть от алкоголя, машин, денег, секса, калорий, кокаина — от чего угодно, — говорит Милкман. — Нашей визитной карточкой стала идея поведенческой зависимости».
Эта идея породила другую: «Почему бы не создать социальное движение, построенное вокруг естественных источников кайфа и вокруг людей, которые получают кайф благодаря химии собственного мозга, — потому что для меня было очевидно, что люди хотят изменять сознание, — но без отрицательных эффектов наркотиков?»
Ученые принимали в число участников проекта подростков старше четырнадцати лет, которые не считали, что нуждаются в лечении, но имели проблемы с наркотиками или мелкие правонарушения. «Мы не говорили им: „Вы поступаете на лечение“. Мы говорили: „Мы научим вас всему, что захотите: музыке, танцам, хип-хопу, рисованию, боевым искусствам“. Идея была в том, что разнообразные занятия могут обеспечить изменения в химии мозга подростков и дать им то, что им нужно, чтобы сделать их жизнь лучше. Кому-то было необходимо снизить уровень тревожности, а кто-то искал острых ощущений. В то же время подростков обучали жизненным навыкам, которые были нацелены на то, чтобы они начали лучше относиться к самим себе и своей жизни, а еще научились общаться с другими людьми.
Детям сказали, что курсы займут три месяца. Некоторые остались в программе на пять лет. Если создать условия, в которых дети могут вести здоровую жизнь, им не нужно употреблять вещества, потому что жить и так весело и интересно».
Воспитание без насилия?! Да, не сомневайтесь
Насилие ассоциируется у нас с чем-то отвратительным, что подлежит немедленному искоренению. Видов насилия невероятное множество, но я хочу остановиться на насилии, которое родители оправдывают воспитательной необходимостью. Выбежал на проезжую часть — получил оплеуху. Мне вспомнились слова священника Сергия Веремеева, который говорил об отцовстве и Боге: «Мой двухлетний сын лезет к электрической розетке. Сначала я погрожу ему пальцем; если он продолжит, я подойду и уведу его от розетки. Но если он и после этого не уймется, я шлепну его. Потому что мне важно сохранить сыну жизнь, и я не знаю, как по-другому объяснить это двухлетнему ребенку. Так же и Бог, если видит, что мы движемся в сторону погибели нашей души, посылает нам сначала предупреждения, а затем и шлепки в виде болезней, травмы или даже смерти, чтобы душа была спасена».
Воспитание без насилия возможно. Прибегаю ли я к нему? Да. От бессилия, от отчаяния, от страха. Многие говорят, что от любви. Я считаю, что это неправда. И очень опасная неправда. Потому что таким образом человек себя обеляет, он как бы говорит: «Но я же делаю благое дело (например, жизнь ребенку сохраняю)». Вроде все норм. Но это только на первый взгляд. При таком отношении насилие становится следствием любви, а это не так.
Так что ювенальная юстиция исходит из правильных посылов: насилие — это не норма и с ним нужно бороться. Но люди, принимающие решения, всего лишь люди, и из этого их идеального понимания вырастают уродливые решения: например, когда факт удаления ребенку зуба в домашних условиях может послужить поводом для передачи человека в другую, более «правильную» семью. Это же абсурд! Давайте проявим насилие ко взрослым, чтобы они научились не проявлять насилие к детям.
Беда еще и в том, что ребенок, который вырос в агрессивной по отношению к нему среде, часто становится нечувствительным к триггерам насилия, он воспринимает их как норму.
У меня на приеме Слава. У Славы синдром дефицита внимания, а значит, серьезные трудности с обучением. Основной педагогический прием его мамы — «всыпать ремня, и все сразу начнет получаться». Славе девять. Учителя рекомендовали обратиться к психологу с первого класса. Мама пришла только тогда, когда сын стал давать ей сдачи, причем больно.
В моем кабинете это спокойнейший ребенок, который смотрит во все глаза, старается улавливать всю информацию, которую только возможно. Очень быстро наладились отношения с мамой. Мама оказалась чуткой, старательной женщиной, готовой к тому, что изменения требуют времени.
Через некоторое время ко мне пришла бабушка. Обвинила меня в том, что я мошенница, что результатов нет, внук как был дебилом, так и остался, а я только и умею, что деньги с честных людей драть. Что произошло? Бабушкин мир, основанный на насилии — а она тоже била внука и постоянно ругалась с дочерью, — покачнулся. Для нее забота о будущем ребенка — это дать ремня, чтобы вырос хорошим человеком. И вдруг ей запретили его бить. Как теперь заботиться? У нее в этом месте образовалась пустота.
Я не знаю, чем закончится эта история. Пока мама выдерживает натиск. Но сможет ли у нее сформироваться защита от бабушки за время моей работы со Славой? В любом случае, если в самом начале парень даже не хотел говорить о побоях («Да я уже и забыл! Я и не обижаюсь»), то теперь он точно знает, что бить его — это неправильно. А значит, и маму бить — это тоже неправильно, и делать этого нельзя.
Если каждый родитель будет помнить, что да, жесткость, срывы случаются, но это именно жесткость, а не проявление любви, и будет испытывать хотя бы стыд, желание избежать насилия, — мир станет чуточку прекраснее. Мы не можем обеспечить нашим детям идеальное взросление без травм, потому что мы — живые люди. Зато мы можем разговаривать, объяснять свое поведение. Правда, для этого нужно научиться осознавать себя и причины, побудившие нас вести себя тем или иным способом.
Мы кричим на наших детей и не осознаем, какой вред им причиняем тем самым. Психологическое или эмоциональное насилие стало сегодня самым распространенным и неоднозначным видом жестокого обращения. При этом оно упоминается значительно реже других, несмотря на то, что его влияние на развитие детей ничуть не менее серьезное.
Об этом явлении не принято говорить, и в нашей стране нет четкого закона, нет объективных показателей, которые помогли бы понять, где действительно страдает личность ребенка, а где педагогический процесс идет в рамках дозволенного. В своей практике я часто сталкиваюсь с тем, что родители, бабушки, дедушки и педагоги не замечают, не осознают проявлений психологического насилия. Такое поведение считается допустимым во многих семьях и в обществе в целом. Но если явление не осознается, то нет шансов его изменить, просто не возникает такой потребности. А значит, ребенок находится в ситуации, которая травмирует его личность, долгое время.
Эмоциональное насилие — это злоупотребление силой. Силой голоса, знаний, денег, возраста. Это злоупотребление властью, сила при отсутствии любви, что особенно опасно по отношению к детям, ведь у них нет способов защититься от родителей.
На мой взгляд, состояние ребенка, на которого кричит мама, очень точно, описано в книге Ютты Бауэр «Однажды мама ругалась»[2]:
Это стихотворение стоит прочитать каждой маме. Хочется надеяться: если родители поймут, что происходит с внутренним миром ребенка, на которого кричит взрослый, то это знание подскажет им, как вовремя остановиться.
Однажды я помогала своему сыну делать уроки и допомогалась до того, что он со слезами залез под стол. Я не крикливая мать, я не подниму руку на ребенка, но, видимо, мой голос, интонации и выражение лица были такими страшными, что ему захотелось спрятаться. Знаете, что я почувствовала в тот момент? Злость. Злость на сына за то, что он прикидывается напуганным. Это при том, что у меня специальное образование и я, в общем-то, умею контролировать свои действия. Мне понадобилось время, чтобы прийти в себя, и не просто время — прогулка. А еще — разговор с сыном о моих и его чувствах. И я рада, что у него есть возможность в буквальном смысле залезть под стол, потому что, когда у меня в детстве возникало такое желание, мне никогда не хватало смелости его реализовать.
Стихотворение Ютты заканчивается так:
Здесь описывается единичный случай. А если это повторяется изо дня в день? Если родитель, не понимая, что нужно извиняться, «сшивать» ребенка, так и оставляет его разорванным на части?..
Конечно, у жестокого обращения есть точные определения, виды, типы. И если с физическим насилием все более или менее понятно, то психологическое насилие — вопрос каждого конкретного случая. Невозможно вывести одно правило для всех. Мы не получим ясной картины: вот мама ведет ребенка за руку по улице и кричит на него — это психологическое насилие или все-таки нет? Возможно, перед этим он пнул кошку, но отчего он совершил такой поступок, чем это продиктовано, что ребенок чувствовал тогда, что он чувствует сейчас? Чтобы не кричать, но исправить, надо разбираться, понимать, принимать во внимание
Не возьмусь сказать однозначно, вредны или полезны крикливые мамы. С одной стороны, ребенок живет не в идеальном мире и рано или поздно ему придется столкнуться с реальностью в виде уставших и злых людей. С другой, мало кого из родителей порадует, что дети им сопротивляются, возражают, дерзят. Хотя радоваться есть чему.
Крик всегда равен эмоциональному насилию. Спокойствие же никогда не воспринимается ребенком как равнодушие, а вот травмированные в детстве взрослые иногда реагируют именно так, и безмятежность близкого человека расценивается как предательство, безразличие.
…Оля. Оля пришла на консультацию с вопросом, как вернуть мужа. Он стал холодным, равнодушным, совсем не помогает, не обращает на нее внимания. У обоих второй брак, есть общий ребенок и сын Виктора от предыдущей жены, он приходит к ним в гости на выходные. Оля в декретном отпуске. Виктор только что перешел на новую работу, купили квартиру в ипотеку.
Оля и Витя поссорились. Она на него обиделась и целый день не разговаривала. Витя один раз спросил, что случилось, получил ответ, что все нормально, «сама справлюсь», и все, больше не спрашивал. Для нее это — проявление равнодушия, ей плохо.
— Он бы потребовал, я бы рассказала, а так получается, что ему вообще не интересно, что со мной происходит!
То есть то, что муж почувствовал напряжение и не стал провоцировать конфликт, было расценено Ольгой как равнодушие. В ее семье так не делали. Мама всегда добивалась правды, от нее ничего нельзя было скрыть. Поэтому любовь мамы для Оли — настоящая, а любовь мужа — нет. Для понимания того, что они друг друга любят, супругам пришлось долго и кропотливо работать.
Но вернемся к детям. Насилие рождается там, где у ребенка нет права голоса, где взрослому не важны его объяснения. «Я не мог ничего возразить, ведь мой клюв потерялся в горах», — продолжает Ютта, а ведь и правда маленькие люди мало что могут противопоставить нам — большим, сильным и в конкретный момент разъяренным.
Насилие начинается с несоответствия. Это крик там, где можно понять, молчание — когда надо кричать, равнодушие — когда надо действовать. Я думаю, что насилие — это лень и преступная халатность по отношению к душе ребенка.
Психологическое насилие проникает повсюду в обществе именно за счет того, что граница между воспитанием и насилием размытая, нечеткая. Нет благополучных островков, это миф.
Андрей Максимов в своей книге «Как не стать врагом своему ребенку» пишет: «Вера ребенка матери безгранична… Что делает детеныш, когда падает? Начинает плакать? Нет. Он смотрит на мамину реакцию: будет она плакать или нет. И если она причитает, он тотчас начинает рыдать вслед за ней. А если смеется — тоже улыбается. Не удивительно ли. Ребенок верит маме больше, чем самому себе! ‹…›
Вся жизнь ребенка — это постоянное самосознание. Думаем ли мы, взрослые, о формировании ребенком взгляда на самого себя? ‹…›
Многие проблемы, возникающие у родителей, появляются именно потому, что им кажется, будто ребенок — это не совсем человек»[3].
Печально, если не сказать — трагично, что в отношении детей мы не используем главный, универсальный принцип человеческого общения: относись к другому так, как ты хочешь, чтобы относились к тебе. Подумайте, разве мы хотим, чтобы дети относились к нам агрессивно?!
Каждый день ребенка гораздо больше наполнен жизнью, чем тот же отрезок времени существования взрослого, и трагедия в том, что, отталкивая ребенка сейчас, мы, взрослые, лишаемся чего-то важного. Возможности стать лучше, ближе, легче. Лишаемся общения, того общего, что у нас есть с нашими детьми. Эмоциональное насилие разъединяет надежнее любых границ и расстояний.
А еще оно может привести к алекситимии. Так называется затруднение в определении и описании собственных эмоций и эмоций других людей; в различении эмоций и ощущений тела; фокусировка на внешних событиях в ущерб внутренним переживаниям; склонность к конкретному, логическому мышлению при дефиците эмоциональных реакций.
Эмоциональная бесчувственность — печальное явление, которое, увы, встречается очень часто. Ее опасность хорошо демонстрирует пример с анальгезией — полным исчезновением боли. Человек может промокнуть насквозь от снега — и не дрожать, ошпарить руку — и не заметить. Болевой сигнал не доходит до мозга, теряется. Казалось бы, это ли не мечта: все человеку нипочем! Но опасность в том, что больные просто не представляют, что происходит с их телом. А врачи не знают, как лечить пациентов, которые не могут сказать, что у них болит. Так же и с эмоциями. Эмоции стоят на страже нашей души, чтобы мы знали, где нам больно.
И вот история.
Провожу первое занятие для диагностики готовности к обучению в школе. Один из этапов — «Тест тревожности»[4]. Детей вижу впервые. Большинство из них, глядя даже на контрольные картинки, где изображены действия, однозначно указывающие на насилие, отвечают, что все хорошо и ребенок изображен веселый. Я понимаю, что провела диагностику неправильно. Начинаю задавать наводящие вопросы. И получаю потрясающий ответ:
— Хорошие дети не грустят! И, конечно же, не плачут!
А поскольку это невозможно, они растут с осознанием, что они плохие! Психологическое насилие не позволяет развиваться чувственному опыту, так как в сознании ребенка между чувствами и опасностью стоит знак равенства. В современном мире грусть, злость, горе тоже под запретом. Внешнее важнее внутреннего.
Нашим родителям сложно понять наших детей. Я часто вижу, как бабушки сетуют на то, что внуки растут рохлями и мямлями, ведь старшее поколение было воспитано на таких рассказах, как, например, «Огурцы» Николая Носова. Мальчик признается, что украл огурцы, а мама настаивает на том, чтобы он пошел и вернул их. Несмотря на то, что рассказ пронизан верой мамы в чистоту и порядочность главного героя, есть в нем фразы, которые я считаю запрещенным оружием, хуже фугасных бомб:
«…Мама стала совать огурцы обратно Котьке в карман. Котька плакал и кричал:
— Не пойду я! У дедушки ружье. Он выстрелит и убьет меня.
— И пусть убьет! Пусть лучше у меня совсем не будет сына, чем будет сын вор.
— Ну, пойдем со мной, мамочка! На дворе темно. Я боюсь.
— А брать не боялся?
Мама дала Котьке в руки два огурца, которые не поместились в карманах, и вывела его за дверь.
— Или неси огурцы, или совсем уходи из дому, ты мне не сын!
Котька повернулся и медленно-медленно пошел по улице.
Уже было совсем темно.
„Брошу их тут, в канаву, а скажу, что отнес, — решил Котька и стал оглядываться вокруг. — Нет, отнесу: еще кто-нибудь увидит и дедушке из-за меня попадет“.
Он шел по улице и плакал. Ему было страшно».
Я понимаю, что сейчас покушаюсь на святое. На воспитание порядочности. Я согласна, что мама трудится и печется о душе ребенка так, как мне и не снилось. Но я также знаю, к чему приводят фразы «Лучше бы у меня не было сына!» и «Домой можешь не приходить!».
В рассказе «Огурцы» мальчик преодолел свой страх, стал сильнее, получил урок честности и ответственного поведения. Но получил он все это через травму. Не знаю, хватило бы у меня душевных сил отправить ребенка самостоятельно исправлять свою ошибку. Возможно, моей веры в него хватило бы только на то, чтобы сделать это вместе. Наша духовность зависит еще и от того, какие травмы способна выдержать наша душа. Мы проецируем свой опыт на других, предполагая, что другой сможет выдержать, а что нет, исходя из собственных представлений, а не из реалий душевного развития другого человека. У каждого из нас есть рамки, за которые страшно шагнуть, но если ты за этими рамками живешь, то страх может тебя убить.
…Рассказ Анны похож на сценарий фильма ужасов, но сама она — миловидная женщина с широкой очаровательной улыбкой и четким пониманием того, чего она хочет. Ее запрос на психологическую помощь очень прост и реалистичен. Она хочет понять, что ей нужно сделать, чтобы ее семилетний сын не покалечил трехлетнюю дочь. У сына серьезное отставание психологического развития, у дочери — глубокий аутизм и синдром дефицита внимания с гиперактивностью. То есть сын не отдает себе отчета в том, что можно делать с живым человеком, а чего нельзя. На фоне стресса он прыгает со спинки дивана сестре на голову и хохочет. Девочка в силу своей болезни не уворачивается, только громко кричит. А стресс у сына развился из-за того, что недавно их папа повесился у них на глазах, и мама вытаскивала его из петли, но спасти не успела. После похорон свекровь выгоняет ее вместе с детьми из квартиры, поскольку они никогда там не были прописаны. При всем этом Анна невероятно спокойна:
— Да, у меня горе, но у меня еще и дети. Если я сломаюсь, слягу, то о них совсем некому будет позаботиться.
И она заботится. Ходит по врачам и специалистам, выполняет рекомендации, собирает справки в школу и в детский сад. Ищет способы подработать, переезжает к отцу. Съезжает от отца, потому что он поднимает руку на детей и обзывает их ненормальными. В это время еще умудряется помогать сестре.
Она не видит ничего особенного в своей жизни. Да, тяжелая, да, есть проблемы и их надо решать. Вот она и решает.
У каждого свой уровень горя, которое можно вынести. Иногда со стороны кажется, что эту беду невозможно пережить, а находясь внутри, человек ее переживает, обживается в ней. И оказывается, что о происходящем можно говорить. И вот это и есть самая большая проблема, потому что говорить о нем страшнее, чем жить внутри.
Мой сын отказался читать повесть Валерия Приемыхова «Витька-Винт и Севка-Кухня», которая начиналась с такого эпизода: родителей вызвали в школу, и вот отцы идут вместе с сыновьями и обзывают их. А я, например, не обратила на это внимания. То есть обратила, но где-то на задворках сознания мелькнула мысль, что, мол, плохо это, но что ж поделать, жизнь есть жизнь. Так что у меня есть надежда, что сын, как человек более чувствительный к проявлению насилия, совершит его в жизни меньше, чем я, и мир станет добрее.
Наши дети многое понимают. Уж точно много больше, чем мы себе воображаем. Часто на приеме спрашиваю у родителей, как они ссорятся, и почти всегда получаю ответ, что они всегда делают это за закрытой дверью. Многие стараются даже не повышать голоса. При этом они абсолютно уверены, что дети не понимают, что в семье напряженная обстановка. Поверьте, они это чувствуют, а если ссоры происходят за закрытой дверью, то это вдвойне страшно, потому что непонятно. Родителям не хватает знаний о том, как построить разговор с ребенком, что можно говорить, а что стоит вынести за скобки при объяснении.
У шестилетнего Севы — настоящее горе. Папа покончил с собой. Сева был в это время дома, видел «скорую», видел истерику мамы. Дело было в субботу. В воскресенье папу похоронили. В понедельник Сева был в садике, как обычно. Никто с ним не разговаривал, потому что взрослые не понимали, как это делать и зачем. Сева замкнулся, ни с кем не общался. Для начала работы с ним я выбрала книгу Амели Фрид «А дедушка в костюме?»[5].
Вот что говорит об этой книге Марина Аромштам, главный редактор газеты «Дошкольное образование»: «Будет правильно, если взрослый почитает эту книгу малышу вслух — даже если тот уже освоил азы чтения. У ребенка должно возникнуть чувство, что в своих переживаниях он не одинок: и потому что мальчик Бруно чем-то на него похож, и потому что рядом любимый, понимающий малыша взрослый».
В этой книге у мальчика Бруно возникает масса вопросов.
«…Когда священник долго и скучно говорил, держа речь над гробом, Бруно увидел, что папа плачет. Когда Бруно плакал, его утешали взрослые. А кто утешает взрослых, когда они плачут?
Бруно просто не мог себе представить, как это — умереть. „Это как будто ты спишь, просто ты уже больше никогда не проснешься“, — объяснил Ксавер. Но правда ли это? Ксавер так много врал, что Бруно не знал, можно ли ему верить в этот раз. И пока Бруно искал на небе летающую корову, Ксавер слопал его мороженое.
„А где дедушка теперь?“ — спросил Бруно спустя несколько дней.
„На кладбище“, — ответил Ксавер.
„На небесах“, — сказал папа.
„Ну, и где же?“ — спросил Бруно и посмотрел на папу, потом на брата.
„И то, и другое верно“, — сказала мама.
Тогда Бруно выбежал из дома и спрятался на сеновале. Он знал точно, что никто не может быть в двух местах одновременно.
Раньше, если Бруно чего-то не понимал, то бежал к дедушке и спрашивал у него. А теперь дедушки не было, и никто не хотел рассказать Бруно, где он. ‹…›
На всякий случай Бруно заглянул к дедушке в комнату. Вдруг он вернулся? Вдруг остальные ошиблись, и дедушка вовсе не умер? В комнате все было как всегда, только чуть более чисто и аккуратно. Кто-то, должно быть, прибрался. Но дедушки не было…»
В этой книге есть вопросы, на которые взрослые не считают нужным отвечать, а потому они остаются незамеченными. Оберегая детей от травмы, мы избегаем с ними разговоров о смерти, болезни, войне, мы закупориваем сосуд души, не позволяем развиваться сочувствию, великодушию, смирению. Это подходящий момент для разговоров о совести, чести, дружбе, любви, памяти.
Когда я читала книгу, Сева, казалось, совсем меня не слушал, он ходил по кабинету, залезал под стол, но не уходил. После того, как я закончила, разговаривать не захотел. Я попросила воспитателей спокойно отвечать на его вопросы. Рассказала маме, как говорить о папиной смерти, рассказала, что не нужно прятать от сына свое горе, что вместе они сильнее. По ее просьбе заходила в группу каждый день, чтобы Сева мог обратиться ко мне, если ему захочется.
Сейчас уже точно не помню, сколько прошло времени, прежде чем он сообщил, что его папа теперь «на небушке» и вместе с бабушкой смотрит на него. Стал задавать вопросы. Все ли умирают? Мама тоже умрет? А он, Сева, что, тоже умрет? Часто во время таких разговоров он злился на меня, даже кричал: «Ты все врешь!», плакал, но оставался в кабинете. А еще оказалось, что он невероятно внимательно слушал книгу и многое запомнил. Период трудных разговоров был совсем коротким, и вскоре Сева спокойно играл в черепашек-ниндзя со своим закадычным другом Костиком.
Сказка для врачевания детской души
Я провела эксперимент. Взяла интересную и, на мой взгляд, понятную книгу по психологии о влиянии детской травмы на взрослую жизнь и попросила прочесть и оставить свой отзыв нескольких мам с разным стажем материнства. В книге даны яркие примеры, и, когда я ее читала, мне был понятен механизм возникновения и развития травмы; чем помочь человеку на начальном этапе; что можно сделать, когда время уже упущено. После прочтения все мамы, не сговариваясь друг с другом, поделились со мной своими мыслями. Если не брать во внимание некоторые незначительные отличия, отзывы звучали так:
— То, что произошло, очень страшно! Не знаю, как они с этим справляются. Жизнь этих людей, должно быть, ужасна. Здесь уже ничем нельзя помочь.
Так вот: детские травмы можно исцелить. И если вы хотите наполнить жизнь счастьем, то это нужно делать обязательно. Замечательный психолог Александр Ефимович Алексейчик расшифровывает слово
В моей практике семейного психолога сказка или ее короткая сестра — метафора помогают деликатно рассказать о той проблеме, которую я вижу. А человеку помогают увидеть ситуацию со стороны. Сказка хороша для ситуаций, когда психологическая проблема маскируется. И принимает вид болезни, тика, невроза, страха, энуреза.
Вот одна замечательная история про лечение сказкой.
Кириллу девять лет, его родители в разводе уже год. Отношения между ними напряженные, но они оба любят сына и стараются поддерживать нейтралитет. Получается, но не всегда.
Мальчик всю неделю живет с мамой в городе, а на выходные и праздники уезжает к папе в загородный дом. Своего отношения к разводу не высказывает, не плачет, не закатывает истерик, вроде даже и не грустит. Все как обычно. Но мама вдруг обнаружила, что сын обгрыз ногти на руках «до мяса». Сказал, что сам не заметил, как это получилось. Мама не стала делать вид, что все прекрасно, и обратилась к психологу.
На вопросы Кирилл отвечает односложно.
— Да, развелись. Да, папа живет теперь отдельно. Нет, не скучаю.
На первый взгляд, ребенка ничто не тревожит. Это и понятно: больное место чужому человеку показать не спешат даже взрослые, а дети еще более склонны оберегать свои душевные раны.
После нескольких встреч мальчик уже освоился и смог говорить на волнующие (но не слишком) темы, такие как ссоры с одноклассниками и обида на друга.
Начинаем сочинять сказку. Неожиданно (потому что не по возрасту) Кирилл выбирает главным героем Колобка, который убегает из дома, долго скитается и побеждает на своем пути множество злодеев. После долгих приключений (сказку мы писали не один день) Колобок попадает к Леснику, которому помогает строить дом. Лесник, дом и помощь в строительстве занимают Кирилла несколько встреч. Мы пишем, играем, рисуем — тема одна, помощь в строительстве дома. Здесь сосредоточено много энергии, все время происходят какие-то катастрофы, а высказывания становятся невероятно личными:
— Колобок Леснику очень нужен, ему без Колобка плохо!
— Колобок плохой помощник, у него руки короткие, все из них валится.
— Колобок должен помочь, ведь у него уютный дом, а Леснику одному плохо!
Выбор героев неслучаен. Колобок указывает на ранимость, беззащитность, но одновременно хитрость и жизнестойкость. Лесник — образ отца. Из этой сказки видно, что мальчик считает себя обязанным поддержать папу и одновременно переживает, что недостаточно хорош в этом деле. Вот такое стремление быть сильным и невозможность реализовать желание в силу возраста и привело к обгрызенным ногтям. Я обратила внимание мальчика на несоответствие ролей. Колобок — маленький, а Лесник — большой, это Лесник должен заботиться, защищать и поддерживать Колобка. И тогда начались сессии, на которых я не успевала записывать претензии Колобка к Леснику и даже оскорбления. Зато когда весь негатив был выплеснут на бумагу, Кирилл оставил свои ногти в покое.
Часть 2. Травма как точка взлёта и взлётная полоса
Окрыляющие тернии и вера в себя
Победа — это всегда преодоление какой-то трудности. Невозможно чувствовать себя победителем от того, что ты съел тарелку супа, которую тебе заботливо поставила на стол бабушка. Но если ты впервые сварил вкусный суп после того, как испортил много продуктов и получил тучу замечаний (читай — травму), — другое дело. То есть чем меньше препятствий на нашем пути, тем меньше навык их преодоления, тем больше соблазн бросить все при первой неудаче или возникшей сложности.
Чувство, что ты — победитель, невероятно мощное, при этом оно напрямую зависит от количества приложенных усилий. Повторюсь: оберегая детей от трудностей, мы тем самым крадем у них вкус победы. А еще мы лишаем их уверенности в себе.
Поговорим об этом на примере. Индивидуальный коучинг Тони Роббинса стоит один миллион долларов. Роббинс — «мировая знаменитость, наикрутейший на сегодняшний день мотивационный тренер, оратор-вдохновитель», — услужливо подсказывает «Гугл». Если по-простому, то он — человек, который говорит, что у тебя все получится. Он талантливый бизнесмен, и, несомненно, многие большие задачи ему по плечу. Но за четыре дня раскрыть все секреты того, как стать успешным, невозможно.
Однако люди в нем нуждаются, иначе бы не платили. Я предполагаю, что эти люди очень богаты, поскольку 26 000 билетов по цене от 17 000 до 500 000 рублей в спорткомплекс «Олимпийский» были проданы. Почему? Как получилось, что успешные люди так сильно нуждаются в поддержке, воодушевлении и позитивной эмоциональной накачке? Чего такого они не получают в своей жизни? Может быть, этот дефицит возник в детстве? Именно на такие мысли однажды натолкнул меня разговор с сыном.
Предыстория.
Андрей очень ровно относится к школе, он не испытывает к ней горячей любви, но и неприязни нет. Так, обычная жизнь: есть друзья, есть неприятные личности. С учителями конфликтов нет, но и в любимчиках не ходит.
Окончание первого школьного дня — и первый тревожный звоночек: сын нагрубил мне по телефону, что для него не характерно.
Дело было так. Школа находится далеко от дома. Я — беспокойная мать, поэтому каждый день отвожу его и забираю. Сын пошел в четвертый класс и уже давно просит разрешить ему возвращаться домой самостоятельно, чтобы меня не ждать. Договорились, что я приду и мы вместе пройдем весь маршрут от школы до дома. Иду, понимаю, что опаздываю. Знаю, как ребенок мечтает уехать самостоятельно, предвижу, что он так и сделает, поэтому звоню:
— Привет! Уроки закончились?
— Да.
— Ты уже вышел из школы?
— Я не могу делать все так быстро, как ты хочешь! Я что, за минуту должен собраться? — с вызовом рычит на меня телефон.
— Пожалуйста, сбавь тон и дождись меня у школы.
Встречаю у школы. Вроде спокоен. Ставлю в уме галочку: «Дома, в спокойной обстановке, обязательно поговорить». Но сначала дорога и обед. К разговору приступить не успеваю, видимо, то, что его задело в школе, сильно волнует и требует выхода. За обедом спрашивает:
— А мне обязательно идти в 10–11 класс?
— Неожиданный вопрос! Почему он тебя волнует?
— Конечно, ты сейчас скажешь, что обязательно я должен пойти в 11 класс! — уже с вызовом и надрывом в голосе.
— Не обязательно. Я бы хотела, чтобы ты закончил 11 классов, но ты сам будешь решать… — договорить не успеваю. Глаза сына наполняются слезами:
— Если не пойду, я, что ли, в армии умру? Мне туда на всю жизнь надо будет идти? — слезы предательски капают на футболку, расплываясь горячими пятнами. Внезапно обмякает, роняет ложку в остывающий суп, уходит в свою комнату.
Я в недоумении и растерянности. Дома разговоров про 11 класс и армию не ведется. Иду за ним, сажусь рядом, задаю вопросы, слушаю ответы. Выясняется интересная цепочка.
Оказывается, ребенок боится, что не сдаст ЕГЭ (напомню, четвертый класс!), и учитель объявил сыну, что он никогда не перейдет в пятый, потому что не повзрослел и место ему (как, впрочем, и другим его одноклассникам) в первом классе.
Сижу, перевариваю информацию и не понимаю — для чего нужно пугать детей неудачами? С какой целью? Это же нелогично. Ребенок и без посторонней помощи сомневается в своих силах. Но с уверенным человеком легче договориться, его легче вовлечь в работу. Уверенные в своих силах дети более инициативны, чаще отстаивают свою точку зрения. Может, именно здесь и кроется ответ? Может, детская инициатива и несогласие пугают взрослых, рассматриваются ими как покушение на учительский авторитет? Можно долго рассуждать, строить догадки, негодовать или даже пойти к учителю и рассказать про психологию победителя, позитивное мотивирование и ориентацию на успех. А можно превратиться в персонального мотиватора для своего ребенка и сказать:
• «Даже если ты завалишь все экзамены мира — я буду тебя любить».
• «Ты растешь, меняешься, набираешься знаний и совсем не похож на первоклассника. Вспомни, в первом классе ты не умел делить и умножать, не умел писать, а теперь умеешь — и это отличный показатель, что ты справляешься!»
• «Ты уже в четвертом классе. Значит, три года ты сдавал все контрольные, самостоятельные, диктанты и прочие экзамены».
• «Вас будут специально готовить к тестам, и в классе будут специальные тетради. Но если ты хочешь, я куплю такие же тетради домой и объясню тебе каждое задание, мы его разберем вместе, и ты точно его поймешь, запомнишь и сдашь экзамен».
Сын перестал плакать, вдохновился решением купить тетради и тренироваться, доел суп и спокойно пошел делать уроки.
Я думаю, что если успешные и богатые люди нуждаются в словах поддержки и одобрения, то наши сыновья и дочери — тем более. Давайте станем для них ораторами-вдохновителями, и результаты не заставят себя ждать.
С детьми я часто замечаю одну особенность восприятия. Если ребенку указывать на ошибки, он медленнее начинает их вычленять. Если же он сам контролирует процесс, а взрослый больше внимания уделяет удачам и правильным решениям при выполнении задания, то у ребенка быстрее вырабатывается эталонное выполнение упражнения и он быстрее находит собственные ошибки.
Вероятно, на каком-то этапе освоения навыка или профессии каждый человек нуждается в некоторой компетентностной слепоте. Молодой психолог с воодушевлением берется за те случаи, которые опытному специалисту кажутся безнадежными. И приобретает опыт, потому что не осознавал поначалу безнадежность дела, не знал, что можно увязнуть в нем надолго. В таких случаях приобретение любого опыта — это победа, и очень важно, чтобы рядом был человек, который мог бы это сказать.
В то же время многие люди отказываются от достижения цели именно потому, что слишком хорошо видят, насколько далеки они от идеала. Дети этого не видят почти никогда, зато взрослые охотно им помогают почувствовать себя не идеальными. А бывает, что к ребенку относятся как к бракованному взрослому. Обязательно нужно сделать
Поделиться книгой: