– Ты веришь в Бога? – переспросил он и облизнул пересохшие губы. Получив утвердительный ответ, огляделся по сторонам, словно боясь, что кто-то может подслушать, и попросил: – Давайте, посидим еще чуток. Хочу что-то сказать. Выслушаешь?
– Конечно. Говори, Жора.
– Тогда слушай: я последнее время чего-то во сне все маму свою ищу. А я ведь и не помню ее вовсе. Но вот одно помню точно, – он торопился и так разволновался, что голос его задрожал. Оглянувшись еще раз по сторонам, почти шепотом продолжил: – Лет в шесть это было. Тогда детдомовский сторож наш (мы часто у него в подсобке околачивались) нашептал мне, что родители у меня есть, только отобрали, мол, меня у них. А их самих выслали куда Макар телят не гонял. То ли за то, что против власти были, то ли за то, что в Бога неправильно верили. Но они, мол, все одно за тобой вернутся. Он мне и фамилию мою настоящую сказал, и даже молиться меня учил, да разве бы я что тогда упомнил. Помню, что фамилия какая-то длинная да заковыристая была. Видать, не понравилась она мне. Но думал я только об одном – как бы меня поскорее оттуда забрали. И так мне это в башку втемяшилось, что долгое время меня от окошка оторвать не могли. Все ждал, что придут за мной. Я и сейчас уверен, что старик не врал, потому что вскоре его самого за ту самую веру арестовали, а нам сказали, что он был враг. Тогда нам все показалось таким неправдоподобным да странным: мы его любили, и он нас любил, а тут – нате вам! – тайный враг! И мы хоть и не верили в это, но сказать, конечно, боялись. Больше мы его не видели. Потом потихоньку я смирился, забывать стал. А вот после ранения опять места себе не нахожу: чудится все, что живы родители. Хоть и нет от этого проку: даже если и так, то я ведь даже фамилии их не знаю. Где искать? Кого искать? Мама зовет, а проснусь – никого. И я так понял, что к смерти это сны мне. Вот жаба и душит, – кивнул он на зажатую в руке четушку, – выпьешь, оно вроде бы и полегчает. Если бы не Серега – давно бы посчитался с жизнью. Но мы нужны друг другу: он – мне, я – ему. С ним хорошо: не укоряет, что из-за меня лишился всего. Никогда не напомнит, как тащил меня из того ада. Потому что даже этого не помнит, не говоря уже о том, кем был до ранения. Вроде как заново родился. И сразу без ноги. Э-эх, судьба – индейка, а жизнь – копейка. Теперь вот у него есть ты. А я, такой обрубок, кому нужон? – горестно закончил он и взглянул на Веру.
Она склонилась и ласково дотронулась до него:
– Богу, Жора. Богу ты нужен. И Сергей, и я, и ты – все мы нужны Отцу нашему Небесному.
– Я согласен идти с вами. Буду с вами, пока не надоем.
– Этого не случится, – заверил его Сергей.
– Я тоже так считаю, – поддержала его Вера. – Ну что, тронулись? Здесь совсем недалеко.
Проходя по базарчику мимо аксакала, Жора поприветствовал его как старого знакомого:
– Остаемся здесь, аксакал. Мой друг жену встретил.
– Хвала Аллаху, – двумя руками огладил тот свою седую бородку. – Этот женщин наш, свой человек. Ко мне приходить... не забыл?
– Никак нет, отец. Обязательно навестим.
–*–*–*–
Надежда на то, что при встрече с матерью к Сергею вернется память, не сбылась. Его, конечно же, разжалобили до слез причитания этой старенькой женщины: не веря своим глазам, изучала она каждую черточку его лица и осторожно касалась рук, словно хотела убедиться, целы ли они. Потом, встав на колени вместе с Верой, в тихой светлой молитве к Богу изливали они свою неизбывную радость. Жора, потрясенный трагичностью момента – его друг не может признать мать, – беззвучно плакал в углу комнаты. А когда Вера взялась утешать его, разрыдался и в сбивчивой молитве стал просить Бога простить его. И если он будет прощен, то принять его, как Свое дитя. Ведь это, мол, по его вине друг лишился всего. Потому что память – она для человека все.
Это было покаяние. Неподготовленное, еще неосознанное, вырвавшееся совершенно неожиданно даже для самого Жоры из самых сокровенных глубин сердца; но покаяние чистое, искреннее, жаждущее встречи с Самим Богом. В молчаливом благоговении слушали его женщины, и только изредка Вера тихо просила: «Так, Господи, помилуй его и прими!» Сергей же только в смятении чувств жалобно глядел на них и винил себя за то, что не может вспомнить прошлого и этим порадовать их. И уже потом, по нескольку раз на день мать часто садилась около него, гладила его давно поседевшую голову и неспешно рассказывала о его и их прошлой жизни, озвучивала самые яркие ее эпизоды. И он старательно вникал в те события, но не проживал их, а как бы изучал и запоминал. Так школьник усваивает биографию какого-нибудь значимого деятеля, которую должен рассказать на следующем уроке. Вот только вспомнить и прочувствовать, что это происходило с ним самим, ему не удавалось. Он понимал, что это его мать, но память не ворачивала ему ни детских лет, ни лет молодости, о которых она рассказывала; ни даже тех дней, когда арестовали и на скорую руку расстреляли, как врага народа, его отца, обыкновенного инженера. Потом была и его очередь выслушать такой же приговор, но в последний момент его заменили десятью годами лагерей. Сергей пытался представить услышанное, но тщетно. Ни о приговоре, ни о лагерях у него не было никакого понятия. И уж тем более не знал он, каково было его матери и Вере – обе учительницы русского языка и литературы – скитаться по городам и весям страны, пока не обосновались вот в этой казахстанской глубинке. Поселок этот, как и станция, получил свое название от реки Или, текущей из Китая в озеро Балхаш через южную область Казахстана. Здесь, хоть и в ветхом, но просторном доме с большим участком, отделенным от дороги заплотом из двух параллельных жердей и редко понатыканных сухих толстых стеблей подсолнуха вместо штакетника, доживала свой век родная тетя отца Сергея. Их приезд оказался в радость обеим сторонам. Особые чувства испытала тетя: одинокая набожная вдова, она и ушла через короткое время к Господу в тихой радости, что есть теперь кому проводить ее к Нему. Ну и что не останется ее дом пуст. Тогда им показалось, что в этом захолустье никто уже их не тронет. Но власти не дремали и тут. Не сумев посадить Веру за религиозную пропаганду (не нашлось доказательств, что у них в доме собирались верующие), ее просто обвинили в хищении продуктов со склада рыбзавода, где она работала, и пришили уголовное дело. Итог: три года лагерей, которые она и отбывала тут же, в Илийском районе. И вот теперь именно здесь судьба свела ее со своим мужем.
Шли дни. Жора менялся на глазах. Ни разу не притронулся больше к спиртному, зато с жадностью читал обветшавшую, чудом не конфискованную у Веры во время тех давних обысков Библию. И где сам, где с ее помощью пытался постигнуть Слово Божье. Еще он навещал аксакала Баймухана, полагая, что память быстрее вернется к Сергею, если его чаще оставлять наедине с родными. Нет, он не чувствовал себя лишним в их семье, но по какой-то непонятной причине его тянуло теперь к старику. А вскоре он и вовсе перешел жить к нему. И объяснил свой поступок просто: старик был одинок и просил его стать ему вместо сына.
– Хорошо, отец, – ответил Георгий, – давай попробуем. Я постараюсь стать хорошим сыном; у меня ведь еще не было в жизни родных людей. Но одно могу сказать точно: обузой тебе я не буду. Это еще больше растрогало старика и вселило уверенность, что он выбрал правильного человека. Нет-нет да и появлялся он вечерами у Веры в сопровождении своего нового сына и подолгу задерживался в их доме, слушая Слово Божье. Жора называл его почтительно Баке, как мог помогал по хозяйству и пытался научить его читать по-русски. Далеко в этом учении они не продвинулись, зато сам Георгий стал демонстрировать такой прогресс в знании казахского языка, что окружающие только диву давались. Кстати сказать, в этом огромном поселке жило на удивление мало казахов, и они были частыми гостями уважаемого всеми Баймухана. И то, что моряк старался говорить с ними по-казахски, доставляло им явное удовольствие. Известно ведь, что лучший способ расположить к себе любого казаха – это заговорить с ним на его языке. Именно один из этих гостей, оказавшийся не последним человеком в судоремонтных мастерских, и надоумил моряка пойти работать к ним в бухгалтерию. Грамоты, мол, у тебя хватает, а инвалидность в такой профессии не помеха, поскольку шевелить и ворочать придется мозгами, а не руками и ногами.
И не только надоумил, но и помог туда устроиться.
Теперь по утрам Жора выкатывался на своей тележке на обочину трассы, где его, как и других сотрудников, подбирала «коробочка». А вечером таким же образом доставляла обратно. Там на работе он и увидел Валю, ту молоденькую девушку, которую приметил тогда на площади базарчика. Она пришла в контору по какому-то делу. Увидел – и оробел. И если бы она сама не подошла к нему, вряд ли моряк решился бы на разговор с ней. А раз подошла, то радости от этой встречи скрыть уже не смог. То же самое, похоже, испытала и она и с неподдельным, прямо-таки детским восторгом приняла известие, что Вера нашла своего мужа. Вообще о своей старшей подруге она знала много, если не сказать все: как-никак почти три года в зоне провели бок о бок. Поэтому, узнав, что сам Жора живет недалеко от них, с ходу попросила взять ее с собой после работы.
В общем, в тот же вечер подруги встретились и после бурного восторга начались взаимные расспросы. Оказалось, мать Вали умерла, не дождавшись дочери всего две недели. Ну, а поскольку работы в Баканасе для нее не было, то больше ее уже там ничто не удерживало. Да и рада она была убраться подальше от недремлющего ока милиции. Благо, узнала, что здесь в мастерских требуются рабочие руки, и устроилась в стройбригаду. Жила она теперь на другом берегу Или, аккурат напротив пристани и мастерских, в одном из трех старых, но еще добротных бараков. Больше построек на том берегу Или не было. Они стояли справа от автомобильного моста на яру, прямо у реки, так что до работы рукой подать. А зимой, как сказывали ей соседи по бараку, напрямую по скованной льдом реке вообще пять минут ходьбы.
– Ну, а почему к нам не заходила? – с легким укором спросила Вера. – Адрес у тебя есть. Тут не так-то и далеко.
– Да я каждый день собиралась, – оправдывалась Валя, – но так умотаешься на работе, что уже никуда идти не хочется. Такой груз на душе, так тяжко. – И сама растерялась от сказанного. – Боже мой, а сегодня-то как хорошо! Даже дышится легче легкого. Вроде груз какой с души свалился. Прямо спасибо Георгию, что вытащил к вам.
– Да что я? – смешался Жора. – Спасибо тебе, что пришла.
В разговор он до этого не встревал, тут же вроде как встрепенулся, и взгляды их встретились. И много сказали друг другу без всяких слов. Валя вспыхнула в смущении и засобиралась домой, а он, не решаясь еще что-то сказать, не знал, куда девать свои руки. Это не осталось незамеченным для Веры. Она видела, как зримо тянулись друг к другу два одиночества, и комок горечи подступил к ее горлу. «Кто одинок, того звезда горит особняком, – вспомнились ей стихи Гете. – Все любят жизнь, кому нужда общаться с чудаком? Оставьте боль мучений мне. С тоской наедине я одинок, но не один в кругу своих кручин». Ясно, что Жора никогда не выскажет своих чувств из боязни прослыть тем самым чудаком. Его слова: «Кому нужен такой обрубок?» – так и не уходили из ее памяти. «Господи, – взмолилась она про себя, – помоги этим двум одиноким не пройти мимо друг друга. Дай им разума соединить свои судьбы!»
Вслух же постаралась говорить спокойно, но голос ее предательски дрожал:
– Ну, что ж, значит, спасибо вам обоим. Подожди, Валя, мы на дорожку помолимся о тебе. Ты не против? А если услышишь, что Бог стучится в твое сердце, вставай и молись вместе с нами.
Вера опустилась на колени около Георгия, и в тихой молитве начала благодарить Бога за подаренный вечер с дорогой ей подругой. Молитву подхватил Жора, и это стало такой неожиданностью для гостьи, что она даже не заметила, как сама опустилась рядом с ними на колени. Все ее существо окатило какой-то незримой, ласковой и нежной волной умиления; следом она ощутила необычайно восторженный подъем души, словно кто-то подхватил и понес ее в заоблачную высь на крыльях любви. Она просто захлебывалась от нахлынувшего из ниоткуда счастья, и слезы благодарности любящему Богу потоком хлынули из ее глаз. Сквозь рыдания она стала просить Бога простить ей грехи и затихла в глубоком благоговейном смирении перед Ним. То, что она не сумела сделать в лагере за три года (покаяться в грехах), теперь произошло в одномоментном порыве души. И почему-то верилось, что теперь все будет по-другому. Как и что именно, она не могла еще сказать, но будет обязательно. Именно об этом и говорили ей не менее счастливые свидетели ее покаяния: Вера и Нина Ивановна. То же испытывал и Жора и, не сводя глаз с Валентины, загадывал какое-то желание. Воистину: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом».
Только Сергей оставался безучастным ко всему.
Уже в октябре они сыграли более чем скромную свадьбу, хотя старый Баймухан настаивал на торжествах. Деньги, мол, у него на такое мероприятие найдутся. И смирился только на том условии, что молодые поступят по казахскому обычаю, то есть первенца отдадут ему, как отцу и деду, на воспитание. Ну и чтобы жили с ним, а не в том бараке, куда они задумали было переехать. Условия были приняты, и свадьба состоялась. Ни у кого из окружающих даже не возникло мысли шутить по поводу жениха, его физического недостатка. В свободное от работы время Жора стал заниматься резьбой по дереву и потихоньку украсил дом Баймухана снаружи разнообразными персонажами из детских сказок. И еще одно не забывал бывший моряк: занятый днем, вечерами он шел молиться с Валей о Сергее. Однажды почувствовав свое собственное спасение для вечной жизни, он был просто одержим мечтой о том же для своего друга. А для этого тот должен был вновь обрести память. Но время шло, а Сергей так и оставался безучастным ко всем молитвам. И вот уже в душу моряка начинает закрадываться сомнение в действенности их молитв. Даже увещевания Веры, что у Бога на все есть Свой план, уже не столь ободряли его. Он видел, как Сергей все больше замыкается в себе, очевидно, от безуспешных попыток что-то вспомнить. Как-то в разговоре Вера упомянула его бывшую страсть к рыбалке, и Жора тут же отреагировал. Уж кого-кого, а рыбаков на работе было предостаточно, и он выпросил у них для своего друга бамбуковое удилище. И Сергей натурально ожил. Совсем кстати оказался заядлым рыбаком и их сосед-пенсионер, с которым они ранним утром стали уходить на реку примерно за километр от дома. Дорога совсем не утомляла Сергея, другой раз ему даже приходилось поджидать отставшего напарника. В конце октября еще стояли теплые дни, и они не пропускали ни одного, чтобы не пойти на рыбалку. Иван, так звали соседа, не признавал никаких других снастей, кроме удочки.
– Тут ты с рыбкой как бы соревнуешься, кто кого перехитрит, – рассуждал он. – А закиды, сети да мордушки – это что? Это, брат, за тебя ловят, а ты как надсмотрщик. Тьфу! Голимая скука. Вот так!
Он знал «рыбные места» в заводях Или, и уж во всяком случае на уху они ловили. И вот эта рыбалка и ни к чему не обязывающие беседы с Иваном оказали благотворное действие на Сергея: возвращаясь вечером домой, он все чаще стал шутить и смеяться.
Домашние же его продолжали молиться и смиренно ожидали того дня, когда он вернется в свою жизнь. Нетерпение выказывал лишь Жора. Свое появление у Веры он всегда начинал с обязательного: «Ну, как? – И сам же себя успокаивал: – Ничего, все равно скоро вспомнит».
А между тем ситуация для Веры складывалась тревожная. Один раз ее уже вызывали в милицию. В кабинете, кроме знакомого ей следователя Пряхина, сидел, закинув ногу на ногу, неизвестный ей мужчина в форме энкавэдэшника. Пряхин, напомнив ей о том, чтобы не забывала отмечаться, вдруг туманно намекнул, что, мол, не стоит «воду мутить» своими россказнями о Боге. Тем более, втягивать сюда казахов.
– Откуда такая информация? – спокойно ответила она. – Если не считать Баймухана, то всего один раз и были у нас в доме гости-казахи. И было это в день свадьбы матроса Видова, кавалера Ордена славы. Какая крамола может обсуждаться в такое событие? Ну, а сам Баймухан матросу за отца – все это знают.
– Мое дело – предупредить, – раздраженно сказал Пряхин. – О себе не думаешь, так хоть о матросе подумай. Он герой, а ты его в секту тащишь. Я-то с тобой по-свойски беседую, а если что вдруг не так, другой отдел этим займется. – Он понизил голос, вроде как доверяя тайну, и ткнул пальцем вверх: – Вот новый человек оттуда прибыл. Фрол Голованов. Если что, с ним и будешь иметь дело.
Тут и поднялся тот новый. Встал за спиной Веры, положил руки на плечи. Она резко уклонилась и вскочила со стула.
– Тихо-тихо, крошка, – презрительно процедил он сквозь зубы: – Я долго цацкаться с тобой не буду.
Насчет моряка я уже интересовался. Смотри, как бы себе дороже не стало. Отстань от матроса.
– Вот вы ему об этом и скажите, – пожала она плечами.
– Ладно, иди. Навещу как-нибудь.
Она не стала делиться новостью с домашними; если уж взаправду затеяли органы новую травлю, то их ничто не остановит. Только в молитве и смирении преклонила колени перед Богом и все отдала в Его руки. Не так думал новый следователь Голованов. Он твердо был уверен, что все в его руках. И уже на следующее утро, когда Сергей ушел на рыбалку, а Нина Ивановна – в поликлинику (все чаще стало донимать сердце), появился он в дверях ее дома.
–*–*–*–
Бело-голубой поплавок, долгое время недвижно стоявший на спокойной глади заводи, качнулся, подпрыгнул пару раз и, чуть притонув, плавно пошел вбок, не уходя «с головой» под воду. Сергей подсек вправо и сразу же ощутил тяжесть попавшейся на крючок рыбы. Она пыталась уйти на глубину, тугой струной натягивая леску. Сергей потихоньку ослабил ее, низко опустив удилище, потом снова подвел к себе. Так повторив это несколько раз, он с силой потянул удилище – и на берегу не затрепыхалась, как привычный на сегодня пескарь, а запрыгала, изгибаясь с хвоста на голову, засеребрилась на солнце гладкой чешуей увесистая, чуть не до локтя рыба.
– Маринка! Ловко ты ее, – восхищенно крякнул сидевший тут же Иван. – Эту паву трудно обхитрить.
Вот сколько смотрю, вижу, что навык у тебя хороший. Все же рыбалил ты когда-то, Сережа. Как есть рыбалил.
– Наверное, – довольно рассмеялся Сергей. – У-ух, красавица.
Насадив червячка, он вновь закинул удочку. Поплавок мягко булькнул в воде, скакнул разок и в разошедшихся от него кругах в глаза Сергею зарябил... месяц! Не солнце – его укрыло набежавшее кудельное облако, – а месяц. Он вскинул голову, и там, чуть поодаль от угадывавшегося сквозь это облако солнца, увидел его. Бледный, тонкий рожок (затронешь краешек, и он качнется!), он то и дело нырял в летящие по удивительно голубому океану неба крохотные облака.
Они не закрывали его: просто месяц на мгновение сливался с ними во цвете, и казалось, что это не они, а он несется с огромной скоростью по небосводу. Но вот умчались последние из них туда, к горизонту, увеличив там собой и без того громадное скопление облаков, похожее на вулкан, взметнувшийся к небесам клубами белоснежной лавы, и оказалось, что тонкий рожок как стоял, так и стоит на месте. А все это нагромождение в беспрестанной своей круговерти рвалось на части, образуя то тут, то там пронзительно голубые бездонные глаза-колодцы. Завороженно, в немом восхищении смотрит Сергей на это зрелище; солнце стальным блеском слепит глаза сквозь облачную куделю, и что-то тревожное вдруг шевельнулось в душе. Он опустил голову и прикрыл глаза. Что-то подобное с ним уже было.
Что-то стучится в сердце, ходит рядом с памятью. Что?
Нет, никак не вызволит память. Он отыскал глазами поплавок. От легкого ветерка мелко зарябила заводь, и он замельтешил, закувыркался на этой зыби бело-голубым мячиком и понесся по воде, подобно месяцу на небе. И так же, как месяц, остался на месте, когда это легкое волнение улеглось. Сергей не сводил с него глаз. Все! Вот оно! Сейчас раздастся гнусавый, ненавистный голос капитана Бузыкина: «Сгною, паскуды! Всех сгною!»
И он раздается, этот крик. Сергей расслышал его так явственно, что вскочил на ноги... Но нога только одна; не удержался и со стоном повалился на песчаный берег бывший лагерник Медянский Сергей. И грохот последнего, рядом разорвавшегося снаряда услышал.
Но это услышал уже рядовой штрафбата. Вся жизнь перед глазами за одно мгновение! И Вера, жена любимая... И мама... Да ведь тут они. Или нет? Если прошлое вспомнилось и оно столь явно, то нынешнее, настоящее – сон? Где наваждение, где явь? Опомнился, когда затормошил его Иван:
– Сережа, что с тобой, что?
– Иван, я вспомнил. Лагерь вспомнил. Войну. Все. Скажи, у меня сейчас есть жена?
– Есть, Сережа, есть. Вера. Она твоя всегдашняя жена и была.
– Значит, и мама?
– Значит, и она. Нина Ивановна.
– Слава Богу, – шепчет Сергей. Но в разгоряченном мозгу вновь слышится скрипучий, с хрипотцой, будто гвоздем по ржавому железу, голос... И он подхватывает костыли: – Ваня, я домой попрыгаю. Что-то неладно там. Или со мной. Не знаю. Сердце не на месте.
– Дак ладно, ладно, иди. А я порыбачу еще и рыбу твою принесу. Клев-то больно хорош сегодня. Да за тобой-то я сейчас и не угонюсь.
Не знает Иван, радоваться ли тому, что ожил мужик памятью или горевать, что ум за разум зашел. Ну, да ладно, мол, к вечеру выяснится.
Только поднялся Сергей к дороге, тут на удачу Баймухан на бричке с бахчи возвращается. Подсадил попутчика, и – чух-но! – запылила арба по степной колее к поселку. Качается, болтается из стороны в сторону допотопная бричка, скрипит несмазанными колесами, трясется на ухабах – того и гляди, развалится. Но все быстрее, чем на костылях. И даже тряска дорожная не выводит из памяти страшный образ лютого начальника.
Тайшетлаг, 305-я командировка (лагпункт), и новая забава капитана: избитого до полусмерти, с переломанными ребрами и едва в сознании зэка Медянского бросают на плот и «пускают в плавание» по реке. Вроде как побег замыслил мужик. Расчет прост: смоет на порогах или сгинет на заторе. И когда найдут тело, все переломы будут легко объяснимы. Ну, это так, на случай, если вдруг кому-то взбредет в голову этим заниматься. Слух такой был, что за насильственную смерть зэка отвечать придется. Дескать, нужны они фронту. И даже, мол, комиссия ездит по лагерям и вот-вот сюда приедет.
Избили его урки якобы за то, что много перечил бригадиру на сплаве и сам метил на его место. Вот они и показали ему, где его место. На самом деле «проучили» его по негласному приказу Бузыкина. Да этого не скрывал и сам капитан. Этого жестокого офицера боялись не только зэки, но и многие из его коллег. Особую, прямо-таки патологическую ненависть испытывал он к образованным зэкам и верующим. Первых ненавидел за то, что, как ему всегда казалось, в душе они подсмеиваются над ним; вторых – что все сносили терпеливо, в смирении, уповая на какого-то Бога. А одно упоминание о Боге приводило его в ярость. Медянского же он ненавидел за то и другое. И по поводу (хотя какой нужен повод волку, чтобы сожрать ягненка?), и без повода всячески старался унизить бывшего учителя географии. Тот хоть вроде и не числился в верующих, но также никогда не пресмыкался перед всесильным капитаном. А именно таковым тот считал себя. Мало того, он даже позволял себе указывать на нарушение какой-нибудь статьи конституции, о которой Бузыкин вообще не имел ни малейшего понятия. Этой «наглости» перенести капитан не мог и упрятывал «умника» – уж в который раз! – в БУР. Это его «сгною!» Сергей слышал по нескольку раз на день. И вот финал. Урки переусердствовали как раз тогда, когда появилась опасность ответа за преступление. Поэтому и распорядился капитан отправить Сергея «наблюдать за небесными светилами». Ну, раз он учитель географии.
Плот раскачивало и бросало в разные стороны; он то нырял вниз – и холодная вода окатывала все тело Сергея, то взмывал вверх – и каждый такой скачок причинял дикую, нестерпимую боль. Нащупав сучки на бревнах, он судорожно вцепился в них, чтобы хоть как-то удержаться на плоту. Сознание, что осталось жить считанные минуты, безысходной тоской заполонило душу: неужели конец? Теперь уж точно никто не узнает, что его оклеветали, что сидел он совершенно безвинно! Как и его отец, невиновность которого он по наивности своей хотел кому-то доказать. Вот и доказал. Прощай, мама. Прощай и ты, Вера. Не помогли, как ты обещала, твои молитвы. Не сберегли. В последнее время она пришла к вере в Бога, и он терпеливо и снисходительно относился к этой ее причуде. В их отношениях всегда была какая-то трогательная нежность и уважение чувств друг друга. Но если в той их жизни еще как-то можно было предполагать, что Бог есть, то здесь, в этой глухомани, было ясно как день, что Его нет. Но почему-то сейчас Сергею страстно захотелось, чтобы Бог был.
«Господи, если Ты есть, помоги! – взмолился он в последней надежде и, ослабив занемевшие пальцы, устремился в небо недвижным взглядом: – Все!» И тут, на очередном излете плота, он на мгновение увидел на горизонте месяц, и показалось, что тот в приветствии качнул ему своим рожком. Что-то екнуло в сердце: «Месяц народился! Жизнь обновляется! Это знак мне!» И уже без всякого сомнения истово зашептал, не сводя глаз с неба: «Спаси и помилуй, Господи! Спаси и помилуй!»
Боль то ли утихла от холодного душа, или он попросту перестал ее замечать, но наступило в душе удивительное умиротворение: не равнодушие к судьбе, а смиренная уверенность, что его услышали и помиловали. Он еще что-то бессвязно шептал, как вдруг плот со страшной силой налетел на какое-то препятствие; от удара он вздыбился, потом накренился, и Сергей, перекатившись через пару бревен, потерял сознание.
Очнулся он от мягкого прикосновения к лицу ветвей ольшаника, и первое, что увидел, был все тот же месяц, который быстро бежал по небу навстречу крохотным облачкам. Потом, скосив глаза, увидел, что и он сам так же стремительно несется по реке, но почему-то против течения, и интуитивно уцепился за ветку ласкающей его лицо ольхи. И только тогда понял, что лежит на бревнах на месте, а рядом несется водный поток. Непостижимым образом плот развалился от удара на части, и эту парную связку, на которой оказался Сергей, отбросило к берегу, в тихую заводь сразу у изгиба реки. И зэк, не уронивший ни слезы за все время страданий в лагере, теперь беззвучно заплакал в немом благоговении перед Всемогущим. Он понимал, что Бог не просто спас его от смерти, но еще и освободил от какого-то неподъемного груза. Только не знал, что это было освобождение от грехов. Он держался за ветви склонившегося над водой прибрежного ольшаника, не сводил глаз с необыкновенно синего в тот день неба и скромно примостившегося невдалеке от солнца месяца. Картина, которая точь-в-точь повторится через три года на реке Или и еще раз вернет к жизни.
Сколько он был в сознании, столько и молился. Потом услышал лай собак и провалился в бездну. Теперь уже надолго.
И тем не менее ему повезло. Хотя бы в том, что подобрали его на территории другого лагпункта, где как раз и были «люди из центра». И не вернули сразу в свою зону, а подлечили здесь. Совсем не по его показаниям стало известно и о делах Бузыкина, в частности об этом конкретном случае. Как выяснилось, весь офицерский состав был не прочь избавиться от одиозного капитана. Правда, сделать это они предпочитали чужими руками. Ну, а раз такие руки погодились, то поспешили выложить о нем все, чтобы не оставить его здесь. «Садист, извращенец...» – это только малая часть из характеристики капитана. Зря он думал, что мужик он всесильный.
Ясно, что его никуда и ни за что не привлекли (честь мундира!), но с первым же отрядом зэков-добровольцев, среди которых был и Сергей Медянский, он был отправлен на фронт. Командиром. В том, что это в сущности был для него смертный приговор, не сомневался никто. Вопрос был только в том, чья пуля избавит человечество от патологического маньяка, помешавшегося на издевательствах над людьми. Пуля ли от врага при атаке в лоб, или в спину от однополчанина, который ему едва ли еще не больший враг. Последний исход был более вероятным. Ни у одного из них рука бы не дрогнула, и не факт, что обязательно в наступлении.
Многие зэки с нетерпением ожидали удобного случая уже там, в дороге. Лучше всех это сознавал сам Бузыкин, а потому и лишил такой радости своих подопечных бойцов после первой же ночной бомбежки эшелона, когда до линии фронта еще было относительно далеко.
Сотрудники особого отдела, прибывшие утром к поезду, не обнаружили ответственного командира заключенных.
Оглушив охранявшего его конвоира, Бузыкин смылся в неизвестном направлении.
А произошло следующее. Уверенный в своей безнаказанности, свыкшийся с ней, и оттого храбрый и жестокий с безоружными зэками в лагере, он до того перетрусил в ту ночь, выскочив из остановившегося поезда, что принял упреждающую стрельбу конвоиров за разгоревшийся бой. И в страхе, а скорее, в стремлении выжить, прострелил себе руку повыше локтя. Причем так, что она не задела кость. А поскольку конвоиры стреляли только вверх и только для того, чтобы отбить у некоторых зэков (а теперь красноармейцев!) охоту сбежать под шумок, то доводы, что его ранило шальной пулей, никто и не подумал брать в расчет. Его бы разорвали на месте, но подоспевший боевой старшина успел предотвратить самосуд: тут же арестовал и потащил Бузыку к коменданту эшелона. Утром его должны были судить за «самострел», и приговор был ясен. Но, как видим, он не стал искушать судьбу и исчез. Чем сильно расстроил своих «однополчан».
Поймали его, не поймали – об этом так никто и не узнал. Да и некому было узнавать: почти все «добровольцы» полегли в первых же боях. Сергей – один из очень и очень немногих «счастливчиков», оставшихся в живых...
–*–*–*–
–Эй, рыбак, давай просыпай. Мало-мало приехали, – обернулся Баймухан и тронул кнутовищем Сергея.
– Да-да, – очнулся тот от воспоминаний. – Спасибо, Баке.
Двери на веранду были, как всегда, открыты, и, уже поднявшись на обе ступеньки крыльца, он услышал за дверями комнаты придушенный вскрик Веры и следом грозный охрипший рык мужчины:
– Дура! Я же с тобой по-хорошему, по согласию хочу. Иначе сгною обеих с матерью и моряком. Сгною! Понятно говорю? Ну!
«Бузыка!» – только на секунду замедлил ошеломленный Сергей; тут же рванул на себя дверь и оперся о косяк, с костылем наизготовку. Мужик в гимнастерке, без ремня стоял к нему спиной. На столе рядом с расстегнутой кобурой лежал наган, а напротив, забившись в угол, стояла Вера в разорванном платье и со скалкой в руке. Каким-то неимоверным усилием воли Сергей подавил в себе желание сразу шарахнуть насильника по голове и приставил костыль к его спине:
– Руки, Буза! Вверх руки!
– А-а-а! – вскинув руки, сдавленно вскрикнул мужик и грохнулся на пол. Шок от произнесенной вслух его клички оказался настолько сильным, что у него судорогой свело ноги и подтянуло их к животу. Он весь скукожился и тихо заскулил от боли.
Вера тут же метнулась к столу, схватила наган и перебежала к Сергею. Он взял его и снял с предохранителя.
– Уйди, Вера, – сказал глухо. И потом громче и решительнее: – Уйди. Я много должен этому лагерному извергу.
Но она смотрела на него широко раскрытыми глазами, в которых страх чередовался с изумлением.
Неужели он что-то вспомнил?! Только...
– Сережа, – в смятении шепчет она. – Это никакой не Буза, а новый следователь из района Голованов. – И отшатнулась, увидев, какой ненавистью блеснули его глаза.
– Тем хуже для него, – выдавил Сергей. – Значит, еще одну душу успел загубить, раз фамилию сменил. Вставай, Бузыка!
Судорога понемногу отпускала Бузыкина. Но едва заслышав щелчок предохранителя, он мгновенно обернулся на звук, и она сковала его снова. Он так и застыл в ужасе. Он узнал Сергея. Тот медленно поднимал наган.
– Медяк?! – обычный страх, преследовавший бывшего капитана эти годы, уступил место страху животному, и он приподнялся на локоть, загораживая лицо другой рукой: – Медяк, подожди. Не стреляй, Серый, помилуй. Прости, браток. Я теперь совсем другой.
– Вижу. Такой? – Сергей коснулся разорванного платья Веры. – Теперь еще и с чужими женами воюешь?
– Это случайно. Она сама налетела. Спроси ее. У меня теперь другая жизнь. У меня семья, дети. Пощади.
– А ты нас щадил? Ты кого-нибудь в жизни хоть раз пощадил?
– Серый, пожалей. Детки мои останутся сиротами. Не стреляй.
– Вставай. Хотя бы умри мужиком!
Впервые в жизни Вера испытала панический страх. Не за себя. За Сергея. Он сейчас совершит непоправимое.
– Сережа, не бери грех на душу, – взмолилась она. – Не стреляй.
– Послушай ее, Серый, послушай, не стреляй, – канючит Бузыкин, и в голосе надежда. Надежда еще и потому, что, приподнявшись, он разглядел костыли бывшего зэка. Тот был без ноги. Да он же такого инвалида... в бараний рог! Только бы уловить момент.
– Вера! – Вся левая щека Сергея мелко-мелко задергалась: – Он же чуть не надругался над тобой. Это не человек – исчадие ада.
