Виталий Полозов
НА БУРНЫХ ПЕРЕКАТАХ
Часть первая
В один из дней августа сорок седьмого на перроне станции Или, что близ Алма-Аты, было так оживленно, как всегда это бывает перед приходом поезда. Тем более, что ожидалось их два, следовавших один за другим с интервалом в полчаса. Собственно, оживление это наблюдалось в послевоенное время по всей стране: кто-то возвращался в свой дом, кто-то все еще ехал с фронта, а кто-то просто ездил в поисках жилья, работы или потерявшихся родных. Людно было и в небольшом, но вместительном зале ожидания вокзала.
У окна, справа от входа, где между лавок достаточно много пространства, царило особое оживление. Этот своего рода закуток в ожидании поезда облюбовали в основном инвалиды как из гражданских, так и в солдатской форме. Но были здесь и офицеры, сопровождавшие их в пути, и просто любопытствующие. Всю эту публику в данный момент явно объединял какой-то общий интерес. И если бы мы пробрались через толпу, то увидели бы, что зеваки с неподдельным интересом ожидали поединка двух солдат: оба одноногие калеки, они, подогреваемые публикой, готовились выяснить, кто большее количество раз присядет на единственной оставшейся у них ноге. Вот кто-то из публики выразил мнение, что для «соревнования» нужен и судья. Чтобы, значит, все по-честному.
– Ша, граждане, судьей буду я! – зычно выкрикнул молоденький безногий матрос. Он ухватился за лавку сильными руками и ловким, натренированным прыжком уселся на нее. При этом тележку, служившую ему средством передвижения, один из зрителей задвинул под лавку, а стареньким клетчатым пледом с нее заботливо прикрыл обрубки ног матроса. Сам же «судья», не теряя времени, предложил соперникам тянуть жребий из двух спичек. Они были зажаты в его пальцах так, что виднелись лишь их головки. Таким образом, право первым начать приседания выпало тому, что помоложе, поскольку он вытащил короткую. Это был артиллерист с медалями и орденской планкой на груди. Левой ноги он лишился ниже колена, и приспособленный к ней самодельный деревянный протез давал ему возможность обходиться одним костылем, а то и вообще без оного. Итак, соревнованию был дан ход, и толпа затаила дыхание.
– Ра-а-аз, два-а-а, три-и, – медленно отсчитывал сидящий на лавке «судья», а окруженный болельщиками артиллерист приседал, тщательно сохраняя равновесие, с вытянутыми вперед руками и культяпкой. – В-в-во-осемь, де-е-вять, – подхватив счет, выдыхала изумленная толпа. – Де-е... – И вздох легкого сожаления: – Эх, брат Колян, чуток до десятки недотянул.
– Засчитаем Николаю десять, – тоном, не допускающим возражений, объявил матрос. И повернулся к другому спорщику, солдату лет за сорок на вид: – Ну, теперь ты, Серега.
Красный от напряжения, но довольный результатом артиллерист бухнулся на лавку рядом с соперником, покровительственно похлопал его по плечу и незлобно подначил:
– Давай, не подкачай, пехота. Вас же завсегда ноги выручали: что в атаке, что в откате. – Видно было, что в победе он не сомневался: староват уже пехотинец для таких упражнений: – Ну, давай сюда свою гармозу. Пехотинец снял гармошку с плеча, поставил на лавку, приподнялся и мелко запрыгал к центру «арены». Пустая штанина его выше колена была подвязана к бедру.
То, как тяжело он поднимался и прыгал, сразу же расстроило зрителей. Все они почувствовали неловкость и глупость затеи, и тут же раздались голоса, что не надо, мол, Серега, никаких соревнований. Главную-то победу ты уже и так выиграл. Дескать, она, победа эта, на всех у нас одна.
– Да я только попробую, – улыбнулся солдат. – Если не развалюсь.
– Пусть приседает, – разрешил все сомнения «судья». – Во-первых, я знаю, что он никогда не отступал, а во-вторых, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Так я говорю, Серега? Ну, вот. – И махнул рукой: – Начинай!
И он начал. И каждый раз, как только солдат опускался к полу, все готовились его подхватить, полагая, что он уже не поднимется. Так, во всяком случае, казалось многим. Но он неспешно выпрямлялся и снова так же медленно приседал. Вот уже семь, восемь, девять раз... Лица у всех вытянулись. Только теперь стало ясно, что запаса сил у «старика» хватит еще на столько же, не меньше. В отличие от предыдущего «спортсмена» у него не было никаких признаков перенапряжения.
И дышал он ровно, без усилий, и эта его виноватая улыбка не сходила с лица. Но вот на десятый раз, уже почти встав, он неожиданно качнулся, потерял равновесие и медленно припал на руки. То бишь, заронился. Его тут же подхватили и усадили на лавку.
– Десять! – с ликованием подытожил матрос. – Ни в чью.
– У-р-ра! – взревели зрители и бросились поздравлять обоих соперников. Посыпались шутки, смех. Все были довольны исходом поединка.
Когда страсти поулеглись, артиллерист придвинулся к Сергею.
– Спасибо тебе, пехота, – пожал он ему руку и тихо добавил: – Избавил ты меня от насмешек. С меня причитается. – Потом взглянул на часы: – Эх, жаль, поезд мой через полчаса, а то бы отметили, а? Слушай, Сергей, а тебе куда? – И только тут увидел, как тот напрягается, чтобы услышать его. Он понял и повысил голос: – Куда, говорю, путь держишь, пехота?
– А-а, путь, – расслышал тот, улыбнулся и повернулся к матросу: – Жора, куда у нас путь наметился?
– Пока никуда, на Ташкент сегодня поезда нету.
– А то бы со мной, а? – предложил Николай. – У нас в колхозе и примут хорошо, и дело какое-никакое найдется.
– Спасибо, Коля, – покачал головой Жора, – но тебе в Сибирь, а там уже морозы на носу. А нас в теплые края помануло. Косточки уцелевшие погреть. Да и хватит вашему колхозу одного инвалида. Куда ж их плодить!
– Ну, как знаете, было бы предложено. Слушай, Жора, я сам не могу сгонять – вдруг опоздаю на поезд. Да и вряд ли чего найду, а ты уже тут, как я понял, все ходы-выходы знаешь. Может, смаракуешь пузырек по-быстрому. Вот деньги.
– Без проблем, Коля, у меня же транспорт! – расплылся в улыбке Жора, пересчитал купюры и пошутил: – Это у вас одна нога здесь – другая там, пока-а это допрыгаете; а у меня обе на тележке. Слушай, а где мой «опель-капитан»?
Ага, тута. Давайте, сажайте на катер!
Он вооружился двумя квадратными чурочками и, отталкиваясь ими от пола, покатил к выходу. Сразу от дверей вокзала и до автотрассы, ведущей из Талды-Кургана в Алма-Ату, раскинулся маленький базарчик, где на столах и прямо на полу на брезентовых пологах были выставлены дары природы: яблоки, груши, помидоры; но особенно много было арбузов и дынь. Здесь не было так людно, как на перроне, лишь торговцы лениво переговаривались друг с другом, да пять-шесть потенциальных покупателей столь же лениво прогуливались от одного стола к другому, стараясь выбрать покупку по душе. Именно по душе, а не по цене: цены были просто бросовыми и доступными любому. А инвалидам в военной форме торговцы давали вообще без денег. Жора направился к дальнему, у самой дороги, прилавку, но путь ему перегородил остановившийся в центре площади милицейский фургон, известный в просторечии, как «Маруся». Из кабины бодро выскочил молодой, но довольно толстый сержант с крупным мясистым лицом и выпустил из задних дверей трех женщин, одетых в одинаковые черные хлопчато-бумажные костюмы. Кивнув в сторону вокзала, он пожал каждой из них руку, сказал что-то ободряющее и, взяв под козырек, снова нырнул в кабину. «Маруся» тут же рванула с места, обдав их и погодившегося тут моряка на тележке облачком сизого дыма, и через минуту скрылась из виду за придорожными домами. Поперхнувшись дымом, матрос вдогонку обложил сержанта бранью, обозвал его салагой и тыловой крысой и, почувствовав молчаливое одобрение женщин, приветливо махнул им сорванной с головы бескозыркой:
– Наше вашим, бабоньки! Э-эх, жаль, тороплюсь, а то поговорил бы я с вами о житье-бытье; да рассказал бы, отчего деньги не ведутся. Ну уж, не обессудьте – дела!
– Да ладно уж, мы это и без тебя хорошо изучили, – усмехнулась в ответ совсем еще молоденькая, довольно симпатичная даже в этой робе девушка. – Ты торопись, матросик, не опоздай. А мы тебе прощаем.
– Вот и ладно, – мотнул головой Жора, задержав на ней взгляд. – Как зовут-то тебя, красавица? Никак? Ну, ладно, госпожа «никак», главное в жизни, чтобы на тебя не обижались, – и застучал деревяшками по пыльной площади.
Пожилой казах, к которому он обратился, подозвал к себе мальчишку лет двенадцати, пролопотал ему что-то по-своему, и тот, прихватив деньги и холщовую сумку, задал такого стрекача, что только пятки засверкали.
Увидев ребяческую прыть, Жора грустно улыбнулся и вздохнул в печальной завистливости. Кажется, совсем недавно вот так же гонял и он. Аксакал, перехватив его грустный взгляд, протянул ему сочный ломоть арбуза, который тот молча принял и кивнул в знак благодарности. Тогда аксакал, как бы продолжая разговор, показал в сторону трех женщин.
– Эти из решетка, – сказал он на плохом русском и, скрестив перед глазами по два пальца, наморщил лоб, вспоминая слово: – заключений. У нас их тут мно-ого ходят сейчас свободный из лагерь. – И обвел рукой пространство: – Здесь мно-ого кругом колючий проволок. И мно-ого человек сидит, сам не знает, зачем (Жора понял, что он хочет сказать: «за что»). Низачем сидит. Мужик – еще туда-сюда, он крепкий шайтан, а женщина сидеть совсем нельзя. Она дети должна родить, кормить, вырасти, анау-мынау. Какой враг женщина? – Он повернулся к матросу в ожидании ответа, но, поскольку тот промолчал, сам же и ответил: – Никакой. Вон, видишь, два пошел туда: там река, пристань. Значит, рядом живет. А один на вокзал пошел. – Он вдруг вгляделся попристальнее и недоуменно воскликнул: – Ой-бай, кажется, эта девка я знаю. Неужели он тоже сидел? Такой тихий, добрый всегда был девка. – И лаконично подытожил: – Со всему свету сидит люди. Злой и добрый. Это хорошо?
Жора отбросил через плечо арбузную корку и поднял глаза. Притулившись спиной к заборчику, он внимательно слушал все, что говорил старый казах, и где-то глубоко внутри него закипала злость на весь этот неправедный мир. У калек чувство несправедливости обострено до предела, и взорваться они готовы в любую минуту:
– Ты, отец, забыл еще сказать, сколько дармоедов охраняют этих женщин. Как тот сержант, который только что привозил их. Видел его? Этот жирный боров с автоматом за бабами приглядывал, пока другие на фронте жизнь отдавали. И будет приглядывать до конца жизни. Вояка, тьфу! Всех бы в расход пустить, легче бы дышалось люду. Я бы их всех...
Моряк так заскрипел зубами, что аксакал не на шутку испугался.
– Не надо расход, зачем расход? – забормотал он. – Не надо друг другом истреблять. – И постарался увести матроса от взбудоражившей его темы: – Ты сам Берлин был?
– Не-е, мы с другом в Чехословакии отвоевались. Вот это – он показал на ноги, – за два месяца до победы было. Потом по госпиталям. А у тебя, отец, был кто на фронте?
Спросил и тут же пожалел. У старика на глаза навернулись слезы.
– Два сын там остался, – неопределенно махнул он куда-то рукой. – Старший сын похоронка приходил, потом младший – он такой, как ты, моряк был – тоже погибал. Никто не приходил назад. Я как тебя видел, сразу сын вспоминал. Такой же молодой.
– Оба погибли, значит, – вздохнул Жора. – А служил он где? Воевал, то есть?
– Там, Балтийский море, Ленинград, – неопределенно махнул рукой аксакал и сам перевел тяжкий для себя разговор: – Ты бери арбуз, вот дыня бери.
– А я на Черном море служил, – сказал Жора. – Потом нас в морскую пехоту кинули. Слыхал про такую?
– Слыхал-слыхал, – улыбнулся, даже обрадовался, старик. – Сын тоже писал такой пехота воевал. На этой, как его, – наморщил он лоб, – на сухом.
– На суше, – подсказал Жора.
– Во-во. Ты приходи ко мне, мало-мало расскажи, а?
Тут меня все знает. Скажешь: «Баймухан где живет?» Сразу говорят: «Вон там».
– Приду, если не уеду, – пообещал моряк и расплылся в улыбке: – А-а, вот и наш посыльный. Ну, наконец-то. Все жаксы? В ажуре? Ай, молодец, большой рахмет тебе, бала! – И приложил руку к груди: – Улькен рахмет, аксакал. Хороший ты человек, добрый и славный.
Сунув пару четушек под фланельку, он заспешил назад к вокзалу.
–*–*–*–
Едва за Жорой закрылась входная дверь, как к бывшим соперникам подбежал лейтенант, сопровождавший артиллериста в пути:
– Коля, идем скорее. Я выхлопотал места на скорый; это ж мы почти на сутки опередим время, представляешь! Давай!
Николай беспомощно посмотрел на Сергея, и оба, не сговариваясь, развели руками: дескать, ничего не попишешь, отметим в другой раз.
– Я провожу, – вызвался Сергей и вышел с ними на перрон. Тут же подошел «скорый», и через две минуты Сергей уже махал им вслед рукой.
Возвращаться в здание он не стал: здесь, на перроне, было свежо и после ухода поезда стало непривычно тихо, в противовес шуму в зале ожидания. Сложив костыли у стены, он и сам прислонился к ней спиной и стал тихонько наигрывать на гармошке. Потом, как это часто с ним случалось в последнее время, он полностью отрешился от мира и стал напевать. Совсем недавно он услышал эту песню от такого же, как и он, инвалида; только был тот в гражданском и клянчил милостыню по вагонам. И она запала ему в душу. Было в ней что-то такое, что бередило его сознание: ему даже казалось, что слова ее имеют отношение к его жизни. Но какое – этого сказать не мог. Песня была из репертуара зэков, а мелодия грустной, даже тягостной. Люди невольно останавливались, внимательно и с некоторым удивлением рассматривали солдата-калеку, а не увидев обязательной в данной ситуации емкости для сбора денег, задерживались, чтобы дослушать до конца. Он не просил милостыни, просто изливал в песне душу.
В то время люди понимали нужды других, или лучше сказать, были готовы понять боль ближнего. Понять и посочувствовать. Тогда страна была совсем другой. И почему инвалид войны поет заунывную песню зэков, а не радостный марш, ни для кого не было большим секретом. Почти у каждого из них кто-то был в лагерях.
«Я помню тот Ванинский порт и вид парохода угрюмый, – проникновенно выводил пехотинец. – Как шли мы по трапу на борт, в холодные, мрачные трюмы». Где-то в середине песни к слушавшим присоединилась и знакомая уже нам женщина из «Маруси». Взволнованная и бледная, она с трудом переводила дыхание от бега. Не мелодия, не слова, которые ей были хорошо знакомы, заставили ее прибежать сюда, а голос исполнителя. Едва она услышала его, как все в душе оборвалось, а ноги уже сами несли ее к нему. Захватив пальцы рук зубами, чтобы тут же не разрыдаться, она не сводила с инвалида широко раскрытых глаз. И если бы кто заглянул в эти глаза, увидел бы, как вдруг смешалась в них глубоко затаенная скорбь с ни с чем не сравнимой радостью. Но то ли поверить в реальность видения она еще не могла, то ли боялась спугнуть это видение, – ведь сколько лет он вот так являлся ей во сне и неизменно исчезал, – только продолжала она стоять, как изваяние. Это был ее муж, сгинувший в лагерях восемь лет назад. И она, только-только освободившаяся из тех же мест, не могла поверить в такое внезапно свалившееся на нее счастье. Ведь если даже он был жив, то он должен был сидеть еще два года. «Десять лет без права переписки» – таков был приговор тройки...
«Стоял впереди Магадан, столица колымского края».
Песня рвала душу своей неизбывной грустью, жаловалась на горечь и пустоту ни за что, ни про что загубленной жизни. И такая была в ней щемящая, безысходная тоска, что невольные слушатели не могли сдержать слез.
«Я знаю, меня ты не ждешь и писем моих не читаешь».
Последние слова отзывались особой болью, потому что нельзя прочитать письмо, не отправленное адресату. «Без права переписки»... Вето. Могильный холод.
Мрак неизвестности. Никто ничего не должен знать.
И все они очнулись, лишь когда затих последний аккорд и солдат, сняв гармошку с плеча, поставил ее у ноги.
– Сережа! – надрывно выкрикнула та женщина и кинулась к нему, но вдруг остановилась во внезапно охватившем сомнении. Солдат вопросительно и как-то беспомощно-жалобно смотрел на нее: он не узнавал ее. А может быть, не хочет узнавать? В одну секунду в голове промелькнули десятки растиражированных по городам и весям историй: вернувшиеся с фронта не ворачиваются в семьи. Привозят с собой боевых подруг. Но во взгляде ее мужа было что-то другое: он явно силился вспомнить ее – и не мог.
– Сереженька! – уже тише проронила она. Подошла к нему, провела рукой по его небритой щеке и приклонилась к нему: – Я все-таки нашла тебя. – И порывисто обняла его, осыпая поцелуями: – Нашла.
Он не отстранялся, но и не отвечал на ласки. И было видно, что пытается, но никак не может понять, почему эта женщина, обливаясь слезами, обнимает и целует его.
– Да не убивайся ты так, мать, – тронул ее кто-то за рукав, и она, обернувшись, увидела того самого морячка на тележке. Он был в бескозырке и фланелевке с видневшейся из-под нее тельняшкой. Сложив на колени чурки, он только что торжественно потрясал перед собой четушкой водки, словно это был отвоеванный у кого-то трофей. Теперь, увидев неординарную ситуацию, он немного растерялся. Но вот, выждав момент, решил все прояснить.
Она узнала его, улыбнулась сквозь слезы:
– Ты все же решил рассказать мне о деньгах, которые не ведутся?
Он не принял шутки и не слишком мягко повторил:
– Не убивайся, говорю, понапрасну. Ну, не расспрашивай его, бесполезно. Не помнит он ничего. Да и слышит неважно на одно ухо, погромче говорить нужно. – И охотно пояснил: – Нас с ним обоих фугасом накрыло, когда он меня, раненого, из боя вытаскивал.
Вот и остались: я без обеих ног, но с памятью, а Сергей с одной и без памяти. Вроде как уравняли нас. Да ты сама-то кто ему будешь, что так ревешь?
– Жена я его, – всхлипнула женщина. – Вера Медянская.
– Жена, – упавшим голосом откликнулся матрос.
Известие явно не обрадовало его. – Да, правда твоя, и он – Медянский. – Жора, как бы ища помощи, огляделся и, не найдя ее, указал на аккуратный палисадник, тянувшийся вдоль перрона: – Пойдемте-ка вон туда, там лавка есть.
Вера ловким движением подхватила гармошку за ремень, и держась за руку безучастно взиравшего на все Сергея, прошла и села с ним на указанной массивной скамейке. Матрос подкатился на тележке, встал напротив и, вскинув глаза на гармониста, повысил голос:
– Сергей, слышь, это твоя жена, Вера. Вспоминаешь? Ну, постарайся.
По глазам солдата видно, как усиленно напрягает он то, что когда-то было его памятью. На лбу от напряжения проступают капельки пота. Но – тщетно. Сергей виновато улыбается и качает головой.
– Не-а, – вздыхает моряк, и на глаза его наворачиваются слезы, – не вспомнит. А как тут вспомнить, если он полгода между жизнью и смертью дрейфовал?!
Это, брат ты мой, такое уж плавание, что, кроме него, вряд ли что упомнишь. – И с неприкрытой тоской в голосе: – Дак ты теперь с собой заберешь его, что ли?
Вера, ни на миг не отпускавшая рук Сергея, не поняла его тоски:
– Ну, а как бы ты думал? Я ж его чуть ли не десять лет ждала... – И осеклась в догадке: – А как же он на фронте оказался? Ведь он же...
Матрос немного помедлил и вместо ответа вытащил из нагрудного кармана фланельки медаль:
– Возьми, мать. Он ее больше заслужил. Его представили, но не дали. Потому что он штрафник. О штрафбате слыхала? Ну вот, он оттуда. В том бою они почти все полегли. Они впереди нас – морской пехоты – в атаку шли, потому что мы вместе с ними ту высоту брали. Если не сказать – за их счет. Да, потому что они почти все безоружными шли. Только криком и подбадривали себя для большего понта. Ну, а потом вместе, кто в живых остался, удерживали высоту до прихода подмоги. Уже с оружием, которое отбили у немцев. Он мне жизнь спас тогда, так что медаль его и есть. Бери-бери, я все одно не могу ее носить. Вот когда ему дадут, – а дадут обязательно, – то и я свою приколю. Тогда и вернете ее Георгию Видову, то бишь, мне. Запомнишь? – И пояснил, махнув рукой куда-то в сторону: – Мы тут при госпитале пока обитаемся. Ну, Серега, на прощание! – он тоскливо вздохнул и, запрокинув голову, отпил из четушки. Потом передал другу: – Давай!
По-видимому, лишь теперь до Сергея стал доходить смысл их беседы, и он отстранил предложенную бутылку.
– Я тебя не оставлю, – только и сказал. – И никуда не поеду.
– А никуда ехать и не надо, – прижалась Вера к его плечу. – И уже погромче, глядя ему прямо в глаза: – Мы ведь с мамой твоей здесь, в поселке, живем. И кто сказал, что мы его оставим? Будет жить у нас. У нас дома всем места хватит. Там и память к тебе вернется. Вот увидишь маму свою, и все вспомнишь. Есть, есть, Сережа, у тебя мама, живая еще. Нина Ивановна всего месяц назад у меня на свиданке была. И ждет меня. Я ведь уже три дня как должна была выйти. А вышла вот только сегодня. Сегодня мне вольную дали.
Я эти две ночи еле пережила, думала, они никогда не кончатся. А оно вон как обернулось: это же Господь специально придержал меня, чтобы мы встретились...
Вот здесь, на перроне. – Глаза ее вновь наполнились слезами: – Если бы вы уехали, то уже никогда бы не нашла тебя. Никогда. – Она тряхнула головой, как бы прогоняя грусть: – Ну, хватит причитать. Даже не представляю, что будет с мамой, когда мы заявимся к ней. Ждала одну, а тут сразу трое. Все, пошли. У вас вещи-то какие есть?
– Не торопись, мать, – остановил ее Жора и вытащил вторую четушку: – Дай нам с Серегой попрощаться. А уж потом идите. Без меня.
– Жора, ты же знаешь, что без тебя я пойти не могу, – тихо обронил Сергей, и в голосе его моряк впервые услышал нотки упрека: – У меня есть мама, слышал? Неужели ты не хочешь, чтобы у меня появился шанс все вспомнить? – Он в первый раз сам дотронулся до руки Веры: – Ты же сказала, что мы его не оставим? Так?
– Конечно. Мы берем матроса Георгия Видова с собой! Или тебе есть куда ехать? Тогда, расскажи нам, куда и к кому, – попросила Вера. Она видела переживания моряка и как трудно ему расставаться со своим другом, поэтому постаралась ненавязчиво и как можно мягче вызвать его на откровенность.
Ее искреннее участие было так зримо, что Жора, хоть и не сразу, но разговорился. И вышло на поверку, что ехать-то ему как раз и некуда. Детдомовец, он был призван на флот за полгода до начала войны. А до этого успел поработать в порту Одессы, куда приехал из сельской глубинки, чтобы поступить в мореходку.
– Даже девушкой не успел обзавестись, – смущенно признался он, но тут же напустил на себя бравады: – Да оно и к лучшему. А то в каком бы она сейчас положении оказалась? Тут нормальных-то мужиков не дожидаются, а уж что говорить о таких, как я.
– Это кто как ждет, – мягко возразила Вера, и моряк смутился еще больше, вспомнив только что произнесенные ею слова:
– Ну, как ты ждала, мать, так это, наверное, редкость.
– Нет, Жора, это чаще, чем ты думаешь. А в среде верующих в Бога – это вообще закономерность. По-другому у нас не бывает.
– Ты – верующая? – при упоминании о Боге матрос весь так и подобрался. Если те, первые ее слова благодарности Господу за их встречу он принял как обычное женское присловье, то теперь на лице его отразилась буря эмоций. И Вера уже готовилась услышать упреки, с какими калеки обычно обращаются к верующим, порицая Бога. Сами они почему-то думают, что на это имеют полное моральное право: дескать, если Бог есть, то почему же Он мне... ну, и дальше в полном соответствии со своими проблемами. Но на сей раз она ошиблась.
В его глазах блеснул огонек надежды; взволнованный, он весь так и подался вперед вместе с тележкой.
