Трупный синод

Приказом Его Святейшества епископа Стефана, Рим благодарно отказывался от услуг германского гарнизона, находил его дальнейшее пребывание в городе излишним, обременительным и опасным для жителей и предписывал в течение пяти дней выйти за пределы Аврелиановых стен. Вся власть в городе переходила в руки римской милиции!

Долгий разговор с папой и его медовые обещания были тут же забыты, Фароальд не был столь наивен, чтобы увидеть в случившемся лишь нелепое недоразумение. Нет, все кратковременные мечты, несколько часов назад заполонившие сердце старого воина, рухнули в пропасть, растаяли как мираж, впрочем, именно миражом они изначально и были! Итак, Рим решился пойти на противостояние с Арнульфом! Время притворства и дипломатии прошло — оставалось действовать четко в интересах и согласно наставлениям хозяина.

— Германский гарнизон подчиняется только приказам Его Высочества императора Арнульфа! — подняв на Теофилакта налившиеся кровью глаза, прорычал Фароальд.

В то же мгновение за плечами Теофилакта обозначились пятеро крепких греков. Сам Теофилакт улыбнулся, состроив гримасу какого-то даже сочувствия.

— Власть германского князя Арнульфа Каринтийского не распространяется на Рим, — надо ли говорить, что Теофилакт сделал акцент на слове «князь»? — Рим подчиняется светской власти, в лице префекта Григория, и власти Святого Петра, в лице епископа Стефана. Но поскольку в ваших словах я не услышал готовности повиноваться, окажите милость ознакомиться с приказами, выданным мне папой Стефаном на такой случай, — и Теофилакт с еще более жалостливой улыбкой протянул Фароальду два свитка.

— Это приказ об аресте вас и Ратольда, как командиров вражеского Риму войска.

В мгновение ока Фароальд, оттолкнув Теофилакта, бросился вон из Латеранского дворца, надеясь вызвать на помощь свою свиту, или хотя бы предупредить слуг о случившейся измене. У самого выхода его скрутили, но он успел заметить, что его отчаянная попытка все равно бы не имела успеха. Возле дворца никого не было.

— Ваш побег, я так понял, стал следствием вдруг возникшей тоски по вашим друзьям? О, не беспокойтесь, не пройдет и получаса, как вы их увидите. Правда не всех, некоторым не слишком повезло в бою, — Теофилакт подошел к Фароальду, отчаянно пихавшегося со стражниками.

— Вы на них напали? — вскричал Фароальд. На каждой его руке висели по двое дюжих греков.

— Да. И вам ни к чему упрекать их в трусости или нерасторопности. Они смело приняли бой, но… мы были сегодня сильнее.

— А Ратольд? Что с ним? Он жив?

— Не только жив, но и на свободе. Не только на свободе, но и находит сейчас утешение у одной из бывших служанок моей жены! И не стройте такого страшного лица, он вас не предал, он просто глуп, как все низкородные бастарды.

— Попробовали бы вы ему это сказать в лицо!

— Кто знает, может и доведется.

И, развернувшись, Теофилакт обратился к слугам:

— Благородного милеса Фароальда в тюрьму Квиринала. Ко всем остальным.

==============================================

Вернемся на три часа назад, к событиям, случившимся до ареста Фароальда. Вскоре после того, как воодушевленный Ратольд покинул Латеранский дворец вместе со своей свитой, чтобы побыстрее достичь своего лагеря, у резиденции папы осталась дюжина баварцев, верных слуг Фароальда. Спешившись и нахально привязав своих лошадей к статуе Марка Аврелия, они расположились прямо у ступеней дворца, намереваясь кое-как скоротать время до прибытия хозяина. Маясь от палящего солнца, они не устояли перед соблазном снять излишнее вооружение, сложив его прямо на землю. Город, казалось, продолжал жить своей жизнью, невдалеке шла торговля, ко дворцу то приходили, то уходили люди, стремящиеся воздать молитву за здравие наместника Петра и прикоснуться к ступеням священного Латеранского храма. После часа ожидания, количество народа начало заметно убывать, с наступлением же сумерек, германцы остались на площади практически одни. Редкий горожанин уже торопливо пробегал мимо них, стремясь поспеть к домашнему очагу, ибо всех подозрительных лиц, шатающихся в ночное время по городу, патрули милиции хватали и держали до утра взаперти.

Если бы кто-то из слуг Фароальда смог подняться на высоту птичьего полета, он бы с удивлением заметил появившиеся на всех улицах, ведущих к Латеранскому дворцу, колонны римской милиции. Теофилакт и его люди, начиная с восьми часов пополудни, запретили проход к папской резиденции для всех граждан без исключения, а всех стремившихся покинуть район Латерана задерживали без объяснения причин. В то же время, Теофилакт и его люди старались действовать предельно корректно с задерживаемыми, общей целью их действий являлось предотвращение любой возможности для оповещения германских лагерей, находящихся в Цирке Максимуса и у Виминальских ворот. Одновременно с этим, Теофилакт и его друг, сполетский барон Альберих, сформировали ударный кулак из пятидесяти наиболее обученных римлян и византийцев. После долгих прений (Теофилакт не желал проливать излишнюю кровь) все же возобладало предложение Альбериха о внезапной атаке. Решающим аргументом в споре явилась самоотверженная преданность баварцев Фароальду и, соответственно, крайне малые шансы на то, что они сдадутся без боя, даже видя очевидный численный перевес врагов.

Через час произошел первый акт драмы. Около девяти часов вечера германцы увидели, как внезапно закрылись двери Латеранского дворца. Признаться, они не придали значения этому действию, на самом деле отрезавшему им последний путь к спасению. Спустя несколько минут Теофилакт и Альберих атаковали баварцев конными отрядами с двух сторон одновременно. Баварцы, в первые мгновения схватки потерявшие трех человек, смогли наспех организовать оборону. Помощник Фароальда успел протрубить в рог, прежде чем меч Альбериха оглушил его. Последний подвиг баварского солдата оказался, увы, бесполезен, ибо не долетел не то, что до германских лагерей, но даже до уха Фароальда, принужденного в этот момент рассказывать участливо кивающему понтифику о санитарных проблемах своего гарнизона.

Бой не должен был продолжаться долго. Теофилакт и его люди каруселью носились вокруг баварцев, организовавших круговую оборону и дорого продававших свою жизнь. Призывы Теофилакта сдаться и остаться невредимыми, баварцы игнорировали угрюмыми проклятиями. Наконец, к месту боя подтянулся отряд византийских лучников. После того, как на мужественных баварцев обрушился второй град стрел, повергший наземь четверых человек, воины из свиты Фароальда, а их осталось всего шестеро, сдалась. С момента атаки прошло пятнадцать минут.

Первый шаг заговорщиками был сделан. Отправив пленных в квиринальскую тюрьму и распорядившись относительно погибших, а помимо семерых баварцев на площади возле папского дворца полегли и пятеро человек римской милиции, Теофилакт и Альберих продолжили свои действия согласно намеченному плану. Альбериху предстояло выполнить наиболее опасную его часть, а именно открыть Остийские и Ослиные ворота города, впустив войско сполетцев, которое ночью должно было с минимальным шумом занять Авентинские и Целийские холмы, включая Латеранский дворец. Самому же Альбериху с его людьми предлагалось ночью подняться вверх по правому берегу Тибра и, напав со стороны Леонины, занять Замок Святого Ангела, окружив, таким образом, баварский лагерь, стоящий на Марсовом поле. В своих действиях Альберих мог, в крайнем случае, рассчитывать на помощь милиции охранявшей папский город Льва, для чего папа Стефан выдал необходимые разрешения. Что до Теофилакта, то у него была миссия более пикантного и дипломатического свойства.

Эпизод 10. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта

(6—10 августа 896 года от Рождества Христова)

Парки Рима во времена античной Империи являлись ничуть не меньшей достопримечательностью Вечного города, чем бессмертные здания Капитолийского холма. Зеленым живописным кольцом они охватывали окраины Рима, соревнуясь между собой в изяществе своих ландшафтов, в ароматических коктейлях своей растительности, в состоятельности и знатности граждан, избравших их местом своего досуга. Среди всех достойных и многочисленных конкурентов участь садов Мецената, раскинувшихся на востоке Рима, поначалу представлялась совсем незавидной, так как издревле на этом месте существовало кладбище для бедных. Со всех концов города сюда свозили останки бродяг, нищих и преступников, и попросту сваливали мертвые тела на землю, не утруждая себя заботой о надлежащем захоронении. Меценат, советник и друг Августа, совершил подвиг достойный Геркулеса, взявшись облагородить это гиблое во всех смыслах место, и уже вскоре окрестности Эсквилина огласил прекрасный слог Горация, среди патрициев делом чести стало посетить первый в Риме термальный бассейн, построенный здесь, а вечерами сам император спешил сюда отдохнуть от всепоглощающей трясины государственных дел.

Гибель Империи привела к ожидаемому запустению садов и парков города. Природа, предоставленная самой себе, очень быстро уничтожила следы вмешательства человека, густым покрывалом своей зелени накрыв все древние строения и мягкими щупальцами своих корней настойчиво дробила твердый камень искусственных построек. С течением времени сады Мецената превратились в самый настоящий лес, заполонивший собой все пространство между сервийскими и аврелиановыми стенами, но Рим не забыл о своих бывших садах полностью. Склоны Эсквилинского холма, как в античную эпоху, еще долго оставались излюбленными местами отдыха тех римлян, которые предпочитали спокойную размеренную жизнь шумным утехам большинства сограждан. Под сенью лавровых и цитроновых деревьев тысячи римских юношей и девушек на протяжении веков пылко признавались в своих чувствах, здесь гибла и рождалась любовь, здесь разрывались сердца, здесь воспаряли к небесам. В период цветения деревьев эти сады, несомненно, являлись самым романтичным и живописным местом того времени в Риме. Возвышенные чувства неизменно посещали всякого, оказавшегося в пределах этих садов и могли быть омрачены лишь время от времени появляющимися здесь грабителями, которые не чурались заявить о своих корыстных мотивах в самые неподходящие для любовников моменты.

Жилых домов в этих местах было очень немного, поэтому Ратольд без особого риска для репутации поместил свою возлюбленную в один из таких домиков, поручив ее охрану юному оруженосцу. На протяжении последних двух недель Ратольд бывал здесь почти ежедневно, находя общество египтянки Миу гораздо более приятным, нежели жизнь среди соотечественников, даже в те времена выделявшихся своими грубыми манерами и не всегда приятными ароматами своих излишне мужественных тел.

Ратольд, к двадцати годам успевший как вкусить любовь своих строгих соотечественниц, так и отведать прелести знойных итальянок, не считал себя в амурных утехах зеленым новичком. Однако, юная египтянка открыла ему массу удовольствий, о которых он, к своему стыду, даже не подозревал. Каждым свиданием Миу старалась удивить Ратольда, каждый раз ее ложе было обставлено разного рода благовониями, то расслабляющими, то вызывающими звериные инстинкты. Неудивительно, что Ратольд так стремился покинуть скучное общество римского папы и солдафона Фароальда в этот жаркий августовский вечер.

Отдав наказы своим декархам и засадив нотариев за сочинение хвастливого письма Арнульфу, Ратольд к девяти вечера подъехал к дому возлюбленной, даже не подозревая, что именно в эти минуты власть в городе начала ускользать из его нетвердых рук. Миу устроила ему расслабляющую ванну с удивительными маслами, после чего парочка расположилась на прекрасном ложе, велев слуге принести вино и фрукты.

Около одиннадцати вечера, когда Ратольд уже обессиленно лежал в постели, а Миу хлопотала возле него, внезапно распахнулась дверь и без всякого приглашения их романтическая обитель заполнилась людьми. Ратольд вскочил с постели, не успев даже прикрыть наготу. Взбешенный поначалу такой бесцеремонностью слуг, он, приглядевшись затем в полумраке, с ужасом узнал в вошедших сполетскую герцогиню Агельтруду, тосканского графа Адальберта, квирита Теофилакта и епископа Сергия. За ними маячили еще трое вооруженных людей.

Агельтруда, не дожидаясь разрешения от хозяев, расположилась в кресле рядом с кроватью и, нимало не устыдясь, стала разглядывать Ратольда, словно подопытную мышь. Адальберт со скучающим видом подошел к камину, как будто намереваясь в эту жару разжечь его. Теофилакт, будучи человеком практичным, первым делом забрал себе кинжал Ратольда, лежавший рядом с его одеждой, а затем встал у окна, положив руку на рукоять меча. Сергий, при виде открывшейся ему картины плотского бесстыдства, прочел молитву, должную успокоить его дух. В довершение всего, Миу, свернувшись в клубок, с головой закрыла себя простыней, оставив, таким образом, Ратольда без малейшего прикрытия.

За все это время вошедшие не проронили ни слова, мало того, они продолжали мастерски тянуть паузу, наслаждаясь сконфуженным видом главного персонажа мизансцены. Ратольд был смущен и раздавлен еще до начала разговора. Он вынужденно заговорил первым:

— Приветствую вас, высокородная герцогиня и вас досточтимые воины… Ваш визит столь неожидан, что… Что-нибудь случилось?

— Случилось, мессер Ратольд, — ответил Адальберт, — случилось так, что Рим более не нуждается в услугах гарнизона Арнульфа и в состоянии сам защитить себя. Просим вас и ваших людей в течение пяти дней покинуть город. Моими устами сейчас говорят епископ Рима Стефан и префект Рима Григорий, — с этими словами он передал Ратольду два свитка.

Ратольд пытался прочесть, но от волнения буквы перед глазами пустились в пляс, мысли путались, тем более что Агельтруда продолжала пристально его разглядывать.

— Я имею приказ императора франков и римлян Ар…, — начал было он, но герцогиня его резко перебила:

— Император франков и римлян, Его Высочество Ламберт, не отдавал вам ровным счетом никаких приказов. Что касается варвара Арнульфа, укравшего императорскую корону благодаря услугам безбожника Формоза, то его положение сейчас так же беспомощно, как и ваше.

Ратольд нелепо заерзал на своем ложе, не зная куда деваться.

— И на этом основании…..

— И на этом основании вам ничего не остается, как выполнить приказ святейшего папы и удалиться из Рима навсегда. В противном случае, вы будете рассматриваться как враг Рима и его епископа!

К Ратольду вернулось самообладание.

— Да, высокородные господа, вам удалось застать меня врасплох, и я в вашей власти. Но в Риме стоит германский гарнизон и мессер Фароальд не будет щепетилен с врагами императора Арнульфа.

Граф Адальберт на эти слова сочувственно улыбнулся.

— Мессер Фароальд в настоящее время стелет под себя гнилую солому, чтобы устроиться на ночлег в подземелье квиринальской тюрьмы. Он, как и вы, полагает, что ему есть на кого надеяться в своей судьбе. Он полагает, что германский гарнизон находится под бдительной опекой славного сына Арнульфа. Какое же его ждет разочарование!

— Я думаю, благородный маркиз Адальберт, — вступил в разговор Теофилакт, — нам надо помочь мессеру Ратольду в его решении. Поэтому, ставлю вас, мессер Ратольд, в известность, что Фароальд и его свита арестованы, в город вошел трехтысячный отряд герцогства Сполето и в настоящий момент он, вместе с римской милицией, занял все посты у южных ворот. Ваш форпост у Цирка Максимуса полностью под арестом. Ну и наконец, комит Альберих занял тюрьму Теодориха67. Ваш гарнизон окружен, лишен командования, и даже в случае вашей достойной гибели навряд ли окажет серьезное сопротивление, особенно если узнает обо всех пикантных обстоятельствах вашего ареста или смерти.

— А он узнает, мессер Ратольд, непременно узнает, — Адальберт с Теофилактом прекрасно выступали дуэтом.

Возникла пауза. Ратольд молчал, опустив голову.

— Будет благоразумно, мессер Ратольд, — понизив голос, вкрадчиво продолжил Теофилакт, — если вы согласитесь отдать приказ о замене ваших людей на аврелиановых стенах. Это можно сделать и без вас, но зачем проливать лишнюю кровь? Далее, необходим ваш приказ о сложении оружия германским гарнизоном и ваша клятва навсегда покинуть Рим. В этом случае вам и вашим людям будет гарантирован беспрепятственный выход из Рима, включая выплату денежного довольствия на месяц вперед, снабжение до реки По, возврат оружия каждому десятому воину. И……полное наше молчание об обстоятельствах сегодняшней встречи с вами. В итоге все будет выглядеть как поступок опытного воина, сохранившего армию в целости, и как поступок послушного католика, подчинившегося приказу Его Святейшества папы, как дОлжно происходить в этом мире. Вашему положению при Арнульфе ничто не будет угрожать.

— Цените этот подарок, Ратольд. У вашего батюшки большая конкуренция среди отпрысков за его расположение, — жестко добавила Агельтруда. Ей так хотелось заменить слово «отпрыск» на «бастард», но она благоразумно сдержалась.

Ратольд поднял голову. Он быстро понял, что дело безнадежно проиграно и больше всего его страшил именно гнев отца и возможные карьерные последствия. В конце концов, оставшись живым и сохранив людей, он оставит за собой возможность отплатить лихой монетой за свои сегодняшние унижения этим высокородным павлинам!

— Я принимаю ваши условия, — твердо произнес он.

Агельтруда встала и, сняв с себя шаль, накрыла ею тело Ратольда. Внешне выглядело так, будто заботливая мать берет своего незадачливого сына под свое крыло.

— Вы приняли мудрое решение, — сказала она и вышла.

Сергий громко благословил Ратольда за его поступок. Дело удалось.

=============================================

Вскоре дом Ратольда покинул и Теофилакт. В доме германца остались Сергий и Адальберт, составившие все необходимые приказы по гарнизону Ратольда и добившиеся его подписи и печати. Теофилакт же поспешил к Замку Святого Ангела, ибо он соврал Ратольду, когда говорил о его взятии. На тот момент крепость еще не была взята, и это было самым тревожным моментом во всей кампании. Однако волнения Теофилакта были беспочвенными. Альберих успешно поднялся вверх по Тибру и, транзитом через Город Льва, имея на руках приказы папы и префекта, без боя вошел в замок и аккуратно заменил все германские посты людьми из римской милиции.

Утром следующего дня, взору патрулей баварской части гарнизона, выступивших к Марсову полю, предстали штандарты Рима, Византии и Сполето, вывешенные с парапета Замка Ангела и со стен города Льва. Большинство к этому отнеслись спокойно, лишь немногие сопоставили этот факт с отсутствием своих командиров и встревожились. Однако вскоре их треволнения улеглись, ибо к лагерю подъехала кавалькада всадников, среди которых германцы с облегчением узрели своего молодого командира в обществе главы римской милиции Теофилакта и прочих благородных господ.

Пока глашатай зачитывал приказы по гарнизону, сначала на латыни, а затем на языке варваров, Ратольд с робким любопытством оглядывал своих людей, боясь их реакции на услышанное. Однако, большинство баварцев с энтузиазмом и облегчением восприняли весть о том, что им придется оставить не слишком благожелательный к ним город, где все время приходилось быть начеку и где было не слишком много возможностей для солдатских развлечений. Вескую роль сыграла и новость о возмещении жалованья — мошна графа Адальберта сделала свое дело на «отлично».

Понемногу успокоившуюся душу Ратольда, однако, вскоре вновь смутили крики старых воинов, пожелавших узнать о судьбе Фароальда. Теофилакт, в отличие от Ратольда, был готов и к этому, поэтому людям было объявлено, что Фароальд и десяток знатных лиц, входивших в руководство германского гарнизона, остаются при дворе папы римского в качестве представителей Его Высочества Арнульфа, короля германцев и императора франков.

У Ратольда сжалось сердце. Он понял, что Фароальд и высшие чины гарнизона остаются банальными заложниками на случай возможного клятвопреступления Ратольда. Он вскинул глаза на Теофилакта, но, встретив ответный стальной взгляд грека, быстро отвернулся. Ради собственного блага, после унизительной ночи теперь пришлось пожертвовать и своим старым другом.

Спустя два часа приказы были зачитаны и гарнизону, стоявшему на территории преторианского лагеря. В последующие дни римская милиция заняла все сторожевые посты в городе и изъяла оружие у германского гарнизона, оставив его только каждому десятому воину. Ну а на пятый день после ареста Фароальда распахнулись Соляные ворота города, сквозь которые некогда ворвался первый покоритель Рима — варвар Аларих68. На этот раз Соляные ворота стали свидетелями в каком-то роде небольшого реванша римлян — через них уходил из города германский гарнизон Арнульфа Каринтийского. Пройдет около семидесяти лет, прежде чем германская армия снова увидит эти ворота.

Эпизод 11. 1650-й год с даты основания Рима, 11-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта

(октябрь 896 года от Рождества Христова)

Солнечным октябрьским днем, на какие иногда еще расщедривается природа Италии в осеннюю пору, его светлость мессер Адальберт, граф Тосканской марки, направлялся на своих носилках в Латеранский дворец. Епископ Рима Стефан Шестой собирал ближайших единомышленников на очередной совет. По слухам, инициатором встречи выступала неутомимая Агельтруда, а папское присутствие должно было придать сему событию освященность всех его будущих решений самим Святым престолом.

Граф Адальберт, покачиваясь в своих носилках, с любопытством рассматривал город и его жителей, поминутно удаляясь в философские и исторические фантазии, благо характер графа, мечтательный и временами сентиментальный, весьма располагал к этому. Вдобавок ко всему он был человеком для своего времени чрезвычайно образованным, его эрудиция, образ действий и слог вызывали у многих ностальгические воспоминания о славных гражданах Рима, населявших сей город в период его наивысшего могущества.

Сам граф также постоянно уносился мыслями в те славные времена, созерцая вокруг себя проплывавшие мимо полуразрушенные памятники бывшей столицы Вселенной. Он вглядывался в лица прохожих, пытаясь уловить в их словах, мимике и жестах хоть какой-нибудь отпечаток, оставленный им великими предками. Порой его искания заканчивались удачей, и он спешил воздать хвалу Господу за сохраненные крупицы древнего генофонда, однако, в массе своих исследований, он чаще приходил к печальному для себя выводу, что пыль четырех столетий неубираемым слоем легла на город, нашествия чужих народов и суровые эпидемии навсегда изменили облик его жителей, и даже язык их все больше заимствует от речи греков и варваров, все дальше отходя от языка, принесшего славу Вергилию и Горацию.

Ну а, собственно, разве могло быть иначе, когда город в течении веков являлся центром притяжения для захватчиков, видевших венцом своей жизни торжественный вход в Капитолийский Форум и дворец цезарей? Разве многое могло уцелеть после вторжения Алариха, который лично признавался, что некий демон в его душе приказывал ему «Иди, и разрушь Рим»69? Стоит ли тратить усилия на поиски потомков сохранившихся патрицианских фамилий, если после ухода Тотилы, согласно летописям, в Риме на протяжении сорока дней не оставалось ни одного человека, ни патриция, ни плебея, ни раба? Не пристало ли более возблагодарить Небеса за то, что Рим хотя бы вновь ожил, что его улицы снова заполнены гомоном торговцев, детей, солдат? Ведь Рим век за веком, шаг за шагом, в последние полтысячи лет уступал звание столицы сначала Константинополю, когда империя еще хотела казаться единой, затем Равенне, когда император Гонорий бросил Вечный город на поругание Алариху и Гензериху70, а сейчас еще и Павии, где теперь предпочитают жить итальянские короли.

Да, Рим тогда безнадежно проиграл войну за право считаться светской столицей Мира, его меч заржавел, его сыны, некогда наводившие ужас на все народы, обрюзгли и забронзовели физически и духовно, их воинская доблесть переродилась в эпикурейство и стяжательство. Однако, великий город не стал вторым Вавилоном или Карфагеном, но нашел в себе новую, невиданную до сей поры, силу вновь поставить под свою власть всех властителей Европы. Этой силой явилась христианская церковь, в свое время внесшая решительный вклад в крушение Древнего Мира, а сейчас медленно строившая на его обломках новую цивилизацию.

Именно церковь вновь начала наполнять жизнью Рим, возводя на фундаментах старых патрицианских дворцов базилики Христа и его святых. Именно с церковью постепенно к римлянам начало возвращаться осознание значимости их города, да и собственной значимости тоже, и гордость вновь зажглась в их глазах и речах. Именно церковь помогла выстоять Риму, когда у стен его оказывались войска Витигеса, Тотилы, Лиутпранда, зачастую не силой своего оружия, но силой Веры поворачивая вспять орды варваров невежественных, но открытых сердцами Слову Божьему. Даже Аттила, вождь не знающих ни страха, ни сострадания гуннов, в смятении ушел прочь от стен Рима, когда ему навстречу вышел епископ Лев71 в сопровождении невидимого для всех, кроме Аттилы, ангела, грозящего дикарю карающим мечом.

Но крест, а не меч с тех пор стал главным символом и защитником Вечного города, палладиумом его нового расцвета и могущества. Сам город из крепости превратился в монастырь, причем уютно обжившись в этой роли, очень скоро начал претендовать на главенствующее положение в христианском мире, упирая на то, что в его стенах закончили свои славные земные деяния Апостолы Петр и Павел. Западные церкви такому давлению почти не сопротивлялись, тем более, что апостолических церквей на территории Исчезнувшей Империи кроме самого Рима не было. Что касается восточных церквей, то их протесты затихали по мере того, как древние церкви, — антиохийская, александрийская, иерусалимская — одна за другой, оказывались в руках неверных. Оставалась, конечно, константинопольская патриархия, с которой Рим безнадежно увяз в теологических спорах, но и здесь необходимо отметить, что в вопросах политики православная церковь, как правило, покорно отражала волю и мировоззрение своих светских владык. Что же касается Рима, то город и его Церковь очень быстро стали самостоятельными и амбициозными игроками, перед мнением которых в конце девятого века почтительно склонялись и чванливые императоры Востока, и жестокие и грубые императоры Запада.

Не будь воли папы, последние и вовсе бы не явились миру, усмехнулся про себя Адальберт. Обстоятельства в свое время вынудили епископа Рима принять это ответственное решение, дабы обезопасить себя, в том числе, от вечных притязаний монархов Константинополя на светскую власть в старой метрополии, а его патриархов — на первосвященство в христианстве. Противовес Византии был найден, когда на горизонте появилась победоносная фигура Карла — короля воинственных франков. Не заставил себя долго ждать и повод, когда власть в Константинополе захватила женщина. Епископ Рима вновь на практике материализовал старый римский принцип «разделяй и властвуй», Рим не признал права Ирины Исаврийской72 на императорский трон и, объявив престол вакантным, немедленно усадил на него франкского короля и добился от Карла клятвы о вечном служении франкских королей интересам наместника Петра. Как жаль, что генеалогическое древо Карла очень скоро начало хиреть, принося многочисленные, но все более и более червивые плоды. И не в последнюю очередь благодаря греху сладострастия, которого не был лишен даже сам великий император. Со временем сей грех и вовсе стал доминантной чертой нрава и быта Каролингов. Чего стоит хотя бы правнук Карла Великого Лотарь73, который из-за прекрасной Вальдрады готов был поступиться и союзом с Римом, и даже самой королевской короной!

Дойдя до этой темы, Адальберт окончательно ушел от исторических воспоминаний, ибо образ Вальдрады вызвал у него ассоциации с Теодорой Теофилакт. Ах, милейшая Теодора, что за нрав и ум у этой женщины, какие благословенные земли далекой Византии ее породили! А как умело она подогревает его, Адальберта, страсть к себе, дразня и не подпуская его к заветной черте, перешагнуть которую можно только однажды! Да, да, Адальберт имел тот же грешок, что и Каролинги, впрочем, это и неудивительно, ведь он также приходился им родственником и, при более благоприятном для него стечении обстоятельств, корона Италии, как минимум, вполне могла оказаться в пределах его досягаемости.

Увы, но он вынужден был обходиться пока второстепенной ролью в интригах вокруг итальянских корон. В династических спорах, как сказали бы сейчас, его номер был шестнадцатым, поэтому, будучи человеком практичным, он решил выжимать максимальные результаты из своей минимальной на первый взгляд роли. Хотя, как сказать минимальной? Редкая авантюра обходилась в Италии без его материальной поддержки, ведь претенденты в итальянские короли, сталкиваясь лбами друг с другом, постоянно нуждались в золоте для снабжения своих армий и подкупе податливых союзников. Адальберт охотно ссуживал им деньги в обмен на плоды будущих переделов власти, то в части территорий поверженных врагов, то в части торговых преимуществ для своих подданных. В итоге, в настоящее время Адальберт по праву считался самым состоятельным человеком в Италии, богатству которого могли позавидовать и Ламберт Сполетский, и Беренгарий Фриульский. Рано или поздно материальное превосходство Адальберта должно было воплотиться и на политической арене Италии, поэтому напрасно многие, в том числе Агельтруда, не рассматривали его в качестве будущих конкурентов за трон, считая тосканского маркиза человеком умным, милым, но начисто лишенным честолюбия.

Слегка улыбнувшись этой своей последней мысли, Адальберт откинул занавеску носилок — дорога окончена, он на пороге Латеранского дворца. Спустя пять минут он был в приемной зале, а после необходимых церемониальных приветствий, с комфортом разместился за столом триклиния74 вместе с другими приглашенными, ибо папа предпочел провести встречу в непринужденной обстановке.

На встрече присутствовали: епископ Рима Стефан, священники Сергий, Христофор, Петр и другие из сполетской партии, Агельтруда, ее сын Гвидо, римский сенатор и префект Григорий, глава городской милиции Теофилакт с женой Теодорой, мессер Альберих, получивший на днях от императора Ламберта (читай — от герцогини Агельтруды) титул графа Камерино за свои многочисленные заслуги.

Насытившись и оставив на столе лишь сладости и несколько глиняных, в плетенке, кувшинов вина, знатные господа выдворили за пределы обеденной залы слуг, дабы избежать случайных глаз и ушей. Видимо, разговор, предстоял серьезный.

Вступление осталось за епископом Сергием.

— Возблагодарим, дорогие гости, Господа нашего Иисуса Христа за все то, что он делает для смиренных слуг своих! Хвала Всевышнему, что его город Рим освободился от присутствия на своей земле варваров, за то, что даровал великую мудрость епископу Рима, Его Святейшеству Стефану, нашедшему путь к разуму невежественных германцев и выведших их за пределы великого города. Также возблагодарим Господа за разум и доблесть, дарованные Его Высочеству императору Ламберту, образумившему фриульца Беренгария, и не поскупимся на похвалу благороднейшей герцогине Агельтруде, даровавшей нам такого правителя.

Гости подняли кубки за упомянутых, умильно глядя на Агельтруду. Ее разум был не чужд лести, лицо ее, красивое, но обычно чересчур резкое, на сей раз приятно просияло.

— Однако, смиренные служители церкви и благородные воины, положение Рима и Церкви Христа по-прежнему далеко от вожделенного благополучия. Да, мы прогнали германцев из города, но никто не даст нам гарантии, что спустя некоторое время, возможно, уже следующей весной они не вернутся — особенно если благодаря содействию Вельзевула, оправится их король Арнульф. Да, император Ламберт вразумил Беренгария Фриульского и путем уступок добился союза с ним, но кто ответит, сколь прочен и долговечен будет сей союз? Да, власти папы в Риме сейчас ничто не угрожает, но не будем забывать, сколь многочисленны и враждебны к нам и делу Христову сторонники преступного Формоза! Будучи назначены им кардиналами и епископами итальянских церквей они повсюду внушают жителям Италии, что святейший папа Стефан занял престол Апостола Петра преступным путем, и что император Ламберт уступает в династическом праве на трон великого Карла бастарду Арнульфу.

— В чем же, по их мнению, преступность коронации папы Стефана? — спросила Агельтруда, на самом деле переводя речь Сергия в другое русло. Все, видимо, шло по уже наработанному сценарию.

— В том, что отец Стефан занял пост епископа Рима, будучи сам епископом города Ананьи. Церковь запрещает переход епископа с одной кафедры на другую, — отвечал Сергий.

— Но кто назначил благочестивого Стефана епископом Ананьи?

— Смутьян и преступник, захвативший трон святого Петра, некий Формоз, да простит меня Господь за упоминание его нечестивого имени! — за Сергия ответил сам Стефан. В глазах его сверкнула ярость.

— В чем выражается преступление несчастного грешника Формоза? — включился в разговор Адальберт, уловив ход мыслей инициаторов собрания и решивший подыграть Агельтруде.

— Он сам стал епископом Рима, являясь епископом Порто! Он сам нарушил закон святой кафолической Церкви!

— Являются ли легитимными и обязательными к исполнению приказы человека, преступно вставшего во главе Церкви? — Агельтруда вновь взяла инициативу в свои руки.

— Отцы Церкви, в том числе святой Августин и святой Амвросий75, полагали, что да. До сей поры все деяния епископов Рима считались деяниями самого Святого Петра! — дав вырваться на свободу эмоциям Стефана при ответе на предыдущий вопрос, Сергий продолжил разговор от лица папы.

— Выходит, кто бы ни был на троне Святого Петра, все его действия не могут иметь печати греха? Разве он безгрешно зачат, разве он на протяжении своей жизни ни разу не поддавался греховным искушениям, разве он …. неподсуден? — герцогиня к концу своего краткого монолога прониклась искренним негодованием.

— Мы все подсудны Господу и покойный папа Формоз не исключение! — возвел очи к небу Сергий.

— История хранит случаи, когда бывал осужден, при жизни или посмертно, епископ Рима?

— Четырнадцать иерархов до сего дня были признаны Церковью антипапами, причем практически все они были осуждены еще при жизни своей. Раскаяние многих из них было вполне искренним. Так Филипп из Эсквилина76, убоявшись содеянного, добровольно принял постриг в день своего избрания, а ученый антипапа Ипполит77 за свои богословские труды и мученическую смерть впоследствии даже был канонизирован. Что до посмертного осуждения верховных иерархов, то здесь память услужливо подсказывает всем нам объявление анафемы за пособничество еретикам папе Гонорию78 на Шестом Вселенском соборе два века тому назад. К тому моменту папа Гонорий пребывал на небесах уже более сорока лет.

— Значит, прецеденты тому есть и не столь уж редкие?

— Уж не хотите ли вы созвать Вселенский собор, герцогиня? — с притворным ужасом в глазах вопросил Сергий.

— Не того масштаба покойник и не того масштаба вопросы, чтобы удостоить Формоза столь великой участи. Разве для того, чтобы признать упомянутую вами дюжину епископов антипапами, Рим всегда посылал за патриархами Константинополя и Александрии? Нет? Вот и мы будем проще. Скажите, благочестивый отец, что бывает со слугами Церкви, если их мысли и деяния пойдут вразрез со Святым Писанием?

— Их ждет суд. Суд Церкви!

— Что может сделать Святая Церковь с заблудшей овцой в своем стаде?

— Она может лишить сана провинившегося слугу своего в случае, если его вина будет судом доказана, отстранить его от службы Церкви, временно или постоянно, лишить причастия Святых даров. А также лишить сана всех лиц, рукоположенных провинившимся, если последний имел право посвящения.

Все гости напряженно вслушивались в разговор, пытаясь понять, чем это все закончится. И, наконец, они услышали:

— Что мешает Святой Церкви провести суд над слугой своим Формозом и попытаться установить степень его вины перед Господом и Его Церковью?

— Формально ничто, благородная герцогиня. Разумеется, при наличии оснований. Но епископ Формоз ушел из мира сего и сейчас судит его судья куда более строгий и справедливый.

— Но Церкви Христовой, служащей для всех живущих путем и истиной, направляющей на спасение наших душ, надлежало бы исправить все искажения истины, внесенные недостойным слугой ее! Разве должно для Церкви сохранить все преступные указы Формоза? Разве будет этой истиной, ведущей ко Христу? Осудив Формоза и его решения, разве мы не сделаем легитимным занятие трона Святого Петра благочестивым Стефаном, являющимся неизмеримо более достойным Слугой Христа, чем совершивший грехопадение Формоз? Разве не благом для Церкви будет очищение ее от паршивых овец, назначенных на высшие посты ее преступным папой? Разве не благом для Италии станет признание незаконной коронацию варвара Арнульфа императорской короной Карла Великого и не благом ли станет объединение страны вокруг единственного лица облеченного императорскими регалиями? — Агельтруда единым махом выпалила все. Адальберт и Теофилакты особо отметили про себя последнюю фразу. Она была конечной и самой желанной целью сполетской герцогини.