Трупный синод

— Когда есть риск потерять все, лучше пожертвовать частью. С Беренгарием необходимо срочно договориться, — сказала Теодора, все так же не отводя глаз от Агельтруды.

— Как это сделать? И где? Беренгария лучше не допускать к Риму, чтобы не давать ему дополнительных козырей для торговли.

— Никто не сделает это лучше, быстрее, весомее …. и не в римских стенах…. чем ваш сын, император Ламберт, герцогиня….

В ответ опять молчание.

— На празднике по случаю понтификата Бонифация, да упокоит Господь его грешную душу, — лицемерная преступница не забыла перекреститься, — я видела Гизелу, дочь Беренгария, и, по-моему, ваш сын находит ее общество вполне приятным. Какой прекрасный случай объединить два юных сердца и бескровно сократить число итальянских королей! Не находите, герцогиня? — и Теодора поклонилась ей явно ниже, чем велел тогдашний этикет, всем своим видом демонстрируя «рабскую покорность».

Агельтруда вышла из оцепенения. Мысленно зачислив Теодору в список врагов, с которыми она непременно расправится после своей победы в Риме, герцогиня приторно сладко улыбнулась гречанке:

— Вы, как всегда, нашли мудрое решение, Теодора.

Адальберт умиротворенно вздохнул, по обыкновению закатив вверх глаза. Гроза на сей раз миновала.

Эпизод 7. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта

(10 мая 896 года от Рождества Христова)

Италия… Вы когда-нибудь бывали в мае в Италии? А вообще там когда-нибудь бывали? Если нет, спешите скорее сюда, спешите как на свидание с любимой женщиной, спешите, ибо эта страна действительно влюбляет в себя сразу и навсегда. Приезжайте — и зимой, и летом, приезжайте — Италия в любое время года найдет способ вас очаровать. Но в мае, в мае она вас просто опьянит, сведет с ума, вы будете плакать, покидая ее, и никто, поверьте, не сочтет ваши слезы малодушной и сентиментальной глупостью. До конца дней своих, в минуты, когда вы будете просить свою память вернуться в самые счастливые моменты вашей жизни, вы непременно вспомните это буйное торжество весны, когда сам воздух этого благословенного края напоен радостью бытия. Вдыхая этот воздух, вновь верит в свои новые солнечные дни согнувшийся под грузом прожитых лет старец, ободряется и жаждет новых испытаний честолюбивый и амбициозный мужчина средних лет, которого заставили на какое-то время невольно упасть духом бытовые неурядицы. Для шестнадцатилетнего же юнца этот воздух, это задорное солнце, эти ароматы разгульной весны многоголосо и цветисто поют гимн его надеждам, его молодости, его открытому для любви сердцу. В такие дни воздаешь хвалу Господу за одно свое существование в этом мире, все суетные проблемы отступают на второй план, и нет ничего невозможного для человека крепкой веры и честной души.

Особенно, если тебе действительно всего лишь шестнадцать, и в эти свои шестнадцать лет ты — о, какой чудесный и справедливый выбор Небес! — ты итальянский король и император Западного мира. Ламберт Сполетский имел все основания считать себя баловнем судьбы, благосклонно одаривавшей его с самого момента его рождения. Он родился в семье одного из могущественнейших людей Европы, и ему не было еще и двенадцати, когда его отец Гвидо добился для себя и для него королевской и императорской короны. Но какой же рассудительный и спокойный необходимо было иметь разум, чтобы, в отличие от столь же удачливых сверстников, в разное время державших скипетр и носивших корону, тратить свой драгоценный досуг на постижение угодных Богу и Церкви наук, а также совершать утомительные разъезды по городам и замкам страны, которую, волей Господа, ему однажды предстояло бы единолично возглавить. И ведь это действительно совершал человек, чей возраст в наше время считается совершенно детским, на которого в наше время не распространяются еще избирательные права, не распространяется уголовная ответственность и воинская обязанность! А Ламберту волею судеб уже приходилось и обнажать меч, и вершить горький суд, принимая на себя ответственность за чужие судьбы и отнимая, увы — увы, чужие жизни. Конечно, его окружали советами и защитой ближайшие родственники и челядь, но уже давно последнее слово оставалось за ним и только мать его, Агельтруда, по-прежнему сохраняла на сына огромное влияние.

Еще одним отличием Ламберта от ровесников своего времени являлось усердное, не напоказ, отправление молитв Богу. Став императором, он сам себе дал обет в своих решениях руководствоваться только христианскими заповедями, держать себя и свой двор в строгом благонравии, а слово свое всегда считать нерушимой клятвой, ибо, увы и ах, частенько он наблюдал прямо противоположные примеры, причем со стороны людей окружавших его с колыбели.

Что до внешности, то и здесь Бог не оставил его без своей щедрости, лицо Ламберта можно было назвать самим воплощением мужского благородства и красоты. Длинные русые волосы императора, стриженные надо лбом, сзади свободными волнами падали на плечи, карие глаза его всегда излучали спокойную доброжелательность, на скулах его, еще не атакованных по-настоящему бакенбардами и бородой, всегда играл яркий румянец, поскольку юный цезарь очень часто испытывал неподобающее для своего положения чувство застенчивости.

«Просто король» Беренгарий Фриульский принадлежал к более старшему, чем Ламберт, поколению и к другому, что еще важнее, типу людей. Авантюрная жизнь, вечная борьба за то ускользающие, то фантомно возникающие перед глазами европейские короны, наложили свой отпечаток на внешность Беренгария. Некогда не менее благородное, чем у Ламберта, лицо его огрубело и приобрело черты матерого хищника, волосы на голове и в бороде давно припорошило сединой, глаза же, эти зеркала души, выдавали в нем человека, не верящего никому, да и не просящего самому себе верить. Беспокойное окружение его владений в лице германца Арнульфа, миланского графа, тех же докучливых сполетцев само собой заставляло Беренгария Фриульского держать наготове и меч, и казну.

С недавних пор у северных границ его фриульского графства появилась новая напасть — венгерские орды, понемногу начинавшие приносить ему все больше тревог. В результате вся жизнь и деятельность Беренгария мало-помалу свелась к постоянному выживанию, постоянному поиску компромиссов, созданию и разрушению политических и военных союзов, бесконечных клятв в монастырских церквях и столь же бесконечных клятвопреступлений. Несмотря на это, Беренгарий, так же как и Ламберт, был суровым ревнителем Веры и это, пожалуй, являлось единственной, хотя и важнейшей чертой, их объединявшей. Быть может, жизненные потрясения и привели бы фриульца к более циничному подходу в вопросах Веры или хотя бы Церкви, если бы не его жена Бертилла, вовремя одергивавшая своего супруга от периодически возникающих соблазнов и искушений. Беренгарий был человеком своей эпохи, таким же, возможно, предстояло с течением времени стать и Ламберту, когда жестокость нравов и суровая действительность нанесут решающий удар по юношескому максимализму императора.

Эти два замечательных человека, оставивших свой след в Истории, встретились 10 мая 896 года, недалеко от Павии, на берегах реки Тичино, в день, когда сполетцы намеревались возвести на папский трон свою креатуру — отца Стефана. Выборы папы были благоразумно перенесены, но необходимо было торопиться, в любой момент в римских пределах могли вновь появиться хитро выпровожденные из Италии священники-формозианцы или, того хуже, армия германского Арнульфа.

Место встречи вполне соответствовало статусу сегодняшних визави. Со времен лангобардского завоевания на берегу Тичино тогдашние властители устраивали свои собрания. Сегодня же владыки Италии разбили лагеря на разных берегах. Впрочем, в настроениях встречающихся не было ровным счетом никакой воинственности и даже серьезной неприязни, хотя в обоих войсках оставалось немало воинов сражавшихся друг против друга при Треббии и Брешии.

Монархи договорились о встрече с глазу на глаз ближе к закату дня, выбрав место на берегу лагеря Ламберта. Небольшие свиты, сопровождавшие их до согласованного уединенного места, остались поодаль, сохраняя, каждая для себя, возможность обозревать происходящее.

Монархи некоторое время молчали, покачиваясь в седлах и глядя друг на друга. Кто же скажет приветствие первым и насколько точно и полно назовет регалии своего оппонента? Абсурд, возможно, скажете вы, придавать такое значение столь второстепенным вещам. Отнюдь, отвечает современная дипломатия, сохранившая до сих пор многие обычаи из делового этикета древнего мира и обнаруживающая легкоранимую гордость при их нарушении.

Первым, как водится, сдался человек еще неиспорченный. Ламберт, сам себя успокоив веским доводом, что он, будучи юнцом, должен имеет уважение к людям зрелого возраста, а заодно и в целях скорейшего достижения компромисса, первым произнес:

— Приветствую тебя благородный Беренгарий, маркграф Фриуля и великолепный король Италии!

Беренгарий был приятно удивлен таким вступлением. Назвав его королем, пусть и почему-то вслед за графским титулом, а не наоборот, Ламберт, тем не менее, открыто показал все свои настроения и намерения, и в первую очередь отсутствие, по крайней мере, на ближайшее время, угроз титулу Беренгария. Неслыханно благороден и щедр этот юноша!

— Приветствую тебя Ламберт, великий император франков и римлян, король Италии, маркграф благословенного Сполето.

Комплимент за комплимент. Стороны склонны договориться и дело осталось за малым.

Соскочив с лошадей, монархи в дружественном и честном порыве обнялись, тем самым давая понять, что многолетняя война между Сполето и Фриулем, между Беренгарием и отцом Ламберта, осталась где-то далеко в прошлом. Отпустив лошадей щипать траву, монархи сперва, опустившись на колени, совместно вознесли хвалу Богу, а после побрели вдоль реки среди уже достаточно густой и поднявшейся травы. Их свиты, умудренные опытом подобным встреч, тронулись вслед за ними, сохраняя создавшуюся изначально дистанцию.

Первый вопрос — о признании регалий и титулов друг друга — был решен во время приветствия и в ходе разговора более не возникал. Следующий вопрос, касающийся разграничения территорий влияния, был инициирован Беренгарием. После некоторых споров, Ламберт, накануне проинструктированный должным образом своими советниками, согласился признать территории к северу от реки По и к востоку от Тичино сеньорией Беренгария при сохранении императорской власти Ламберта по всей остальной Италии, заканчивающейся тогда, с учетом вассальных территорий, на широте Рима.

Вопрос о кандидатуре понтифика оказался малоинтересен Беренгарию, но был жизненно важен сполетской партии. Беренгарий, прекрасно понимая это, воспользовался уязвимым положением сполетцев только для того, чтобы выторговать себе дополнительные преференции. А именно, в целях скорого объединения страны он сам предложил Ламберту руку своей дочери Гизелы. Ламберт, состроив, насколько он умел, мину восторженного удивления, дал принципиальное согласие на этот брак, предложив к началу осени доставить в Сполето портрет своей будущей супруги, хотя в прошлом месяце он не только имел удовольствие самолично лицезреть Гизелу, но и даже с приятностью общался. К тому же, мастерство тогдашних художников находилось на таком уровне, что могло скорее расстроить свадьбу, чем зажечь в глазах будущих супругов любовный огонь. Это лучше многих знал сам Ламберт, поскольку в те времена существовала традиция рассылать по провинциальным городам портреты нового императора, заступавшего на трон. Такие портреты назывались лауреатами, ибо голову цезаря на них украшали лавровые венки. Города встречали образ императора весьма торжественно, портреты монарха хранились почти столь же трепетно, как мощи святых покровителей. Посещая впоследствии эти города, император Ламберт всякий раз приятно удивлял своей внешностью тамошних жителей, к тому моменту уже свыкшихся с мыслью, что ими управляет какое-то безликое и бесполое существо с вечно унылым выражением лица. Таким образом, запросив у Беренгария портрет Гизелы, молодой монарх сделал это отнюдь не по велению сердца, желавшего всегда иметь подле себя образ любимой, а следуя опять-таки существовавшим тогда обычаям и, главное, стремясь выторговать время, чтобы убедиться в верности своего нового союзника. Беренгарий мог торжествовать.

Настроение фриульца слегка испортилось, когда Ламберт потребовал от него клятвенного обета Фриуля против Арнульфа. Мало того, что Беренгарий уже был связан аналогичной клятвой с Арнульфом, в случае войны он становился бы своеобразным щитом для сполетских интриганов и первым попадал бы под удар варвара. Но слишком соблазнительны были посулы Ламберта, искренность которого даже в те времена не подвергалась никакому сомнению, тогда как Арнульф в упор не видел его никем больше, чем просто фриульским графом с бумажной короной Италии на голове! После некоторых колебаний и внутренне чертыхаясь, Беренгарий совершил свое очередное клятвопреступление, благо его жены рядом не было, и взял на себя обязательство совместно с Ламбертом противодействовать возможному походу Арнульфа на Рим. Не выказывая своих мыслей вслух, Беренгарий, трезво оценивая шансы своей армии в возможном противостоянии германцам и отчаянно блуждая в лабиринте своих мыслей, именно в этот день впервые и внезапно озарился идеей прибегнуть, в крайнем случае, к помощи страшного венгерского князя Арпада52, с которым, на удивление всей Италии, ему удалось наладить контакт.

Солнце уже почти село, когда монархи вернулись к своим лагерям, из которых вскоре раздались одобрительные возгласы вельмож и рыцарей, принявших сегодня участие в лучшем сражении, которое только может быть, в сражении несостоявшемся. Ламберт незамедлительно послал гонцов в Рим известить Агельтруду о результатах встречи с Беренгарием. Сполетский двор ликовал с удвоенной силой — спустя несколько часов, после того как Агельтруда получила известие о достижении компромисса с Беренгарием, был перехвачен германский шпион от Арнульфа с письмом к Ратольду и Фароальду, в котором говорилось, что божественного императора Запада разбил паралич, он остается недвижим в своем дворце в Вероне и выражает надежду, что его благородному сыну Ратольду удастся победить сполетских изменников своими собственными силами. Это означало только одно — дорога Стефану, епископу Ананьи, к трону святого Петра полностью открыта!

Эпизод 8. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта

(май-июль 896 года от Рождества Христова)

Выборы папы в конце девятого века являли собой процедуру, поражающую нас ныне своей простотой и демократичностью. В те времена еще не созывался конклав, запирающийся на все ключи и хранящий в строжайшей тайне всех перипетии, сопровождающие святой и торжественный выбор. Наместника Святого Петра еще не избирала закрытая коллегия кардиналов из числа епископов пригородных церквей и пресвитеров титульных базилик Рима, сам титул кардинала был еще только на полпути к своему теперешнему значению и во всех сферах деятельности Церкви существенно уступал званию епископа.

Тем не менее, к тому моменту Церковь уже достаточно ясно обозначила свое стремление исключить мирян из процесса выбора папы, к этой цели она будет идти долго и терпеливо. Первым, как это следовало ожидать, из числа избирателей был исключен плебс, за которым к концу девятого века осталась только формальная привилегия окончательного одобрения кандидата, на котором остановили свой выбор Церковь и знать Рима. К последней изначально относились сенаторы города, пока Сенат еще существовал, а затем префект и архонты округов, глава милиции, а также последние представители вымирающих знатных фамилий Рима.

Долгое время голос знати был слаб, к тому же, вместе с голосом Церкви, подчинен сначала византийскому базилевсу, а затем равеннскому экзарху, за которыми оставлялось решающее слово. Возродив Западную империю, Рим незамедлительно получил новое обременение и отныне был вынужден согласовывать выбор своего епископа теперь уже с императором или же его послами. Однако, начавшийся вскоре процесс разложения династии Каролингов привел к тому, что знать Рима, при поддержке Церкви, на момент описываемых событий начала все более громко заявлять о своих правах, в том числе и о своем праве участвовать в выборах папы. В знак укрепления и легитимации своих прав, к концу девятого века среди отцов города вновь воскресла идея о воссоздании городского Сената, чей голос при выборе епископа Рима должен иметь де-факто равнозначный вес с мнением Церкви и императора. Таким образом, выбор Рима осуществлялся на тот момент еще весьма широким кругом лиц, что открывало для симонии53 просторное поле деятельности и способствовало появлению на троне Апостола диковинных персонажей наподобие иподиакона Бонифация. Время от времени, как правило, в трудной ситуации, вспоминали еще и о городском плебсе, в благодарность за внимание и заботу утверждавшем чье-нибудь чужое решение мощью своих глоток, а иногда, в особых случаях, крепостью своих кулаков.

Имитируя свободу выбора, сполетцы благоразумно, помимо Стефана, предложили на папский трон еще две кандидатуры — кардинала-пресвитера Бенедикта и кардинала-диакона Пасхалия — бывших послушными подголосками Стефана. Формозианцы, в сложившихся условиях и в отсутствие своих лидеров, предпочли сохранить угрюмый нейтралитет. В итоге церковная и светская власть подавляющим большинством голосов поддержала кандидатуру Стефана, а их решение предварительно подготовленный плебс одобрил бурными приветственными криками. То, что епископом Рима становился епископ другого города не было никем опротестовано, формозианцы на сей счет совершенно не имели возможности пикнуть, ибо сам их духовный лидер, почивший в бозе, согрешил в свое время тем же. Ничего не смог сделать и Фароальд, не имевший права принимать участие в выборе папы, лишенный поддержки императора Арнульфа и по сути брошенный со своими людьми на произвол судьбы.

22 мая 896 года католический мир получил нового папу Стефана Шестого (или Седьмого, если принимать во внимание уже упоминавшегося папу с тем же именем, выбранного на престол в 752 году и не дожившего до своей коронации54). Рим вновь испытал каждодневные церковные службы и крестные ходы по всем главным улицам днем и разгул особенного пьянства, чревоугодия и не слишком чопорных манер вечером. Фароальд и его воины не смыкали глаз, гораздо более опасаясь не столько пьяных выходок подгулявших римлян, сколько увеличения в городе числа сполетцев и греков. Во всех действиях германского гарнизона в эти дни начала прослеживаться какая-то истеричная обреченность. Солдаты Фароальда, теряя выдержку, все более и более жестко реагировали на каждый факт неповиновения им, провоцируя, тем самым, закономерную ответную реакцию местных жителей, и скоро на римских площадях, с подачи сполетцев, раздались голоса о необходимости выставления германцев вон.

Германский гарнизон, оставленный в Риме победоносным Арнульфом, решением его командиров был поделен на две неравнозначные части. Основная часть германцев в количестве одной тысячи человек, состоявшая преимущественно из саксонцев, находилась на месте древнего размещения преторианского лагеря на северо-востоке Рима. Командиром этой части был внебрачный сын Арнульфа Ратольд, молодой человек весьма привлекательной внешности, мало похожий на своих солдат, причем не только чертами, но и нравом. В отличие от своего отца, Ратольд имел характер мягкий, мечтательный, склонный к разного рода земным удовольствиям. Со временем Ратольд обещал превратиться в классического сибаритствующего сеньора, в лучшем случае из него, быть может, вышел бы прекрасный церковнослужитель, но никак не воин или мудрый властелин. По правде говоря, он мало чем отличался от местных патрициев, невероятным чудом уцелевших после многовековых бурь и потрясений, и не случайно, что в Риме его приняли как своего и значительную часть времени, свободного от службы, он проводил в кругу друзей и подруг. Увы, мягкостью Ратольда активно пользовались нечистые на руку люди, кто из корысти, а кто и из соображений политического интриганства. Для сполетцев, всерьез вознамерившихся прибрать Рим к рукам, Ратольд в германо-формозианском блоке представлялся наиболее уязвимым звеном.

По счастью для германцев совсем другим человеком являлся Фароальд, командовавший частью немецкого гарнизона, располагавшегося лагерем на Марсовом поле и имевшего еще один небольшой форпост на развалинах Цирка Максимуса. Несмотря на меньший, чем у Ратольда состав (чуть более трехсот человек), позиции его корпуса позволяли оперативно реагировать на все события, происходившие в Риме. Имея в пределах быстрого доступа отлично укрепленную цитадель в виде Замка Святого Ангела, при неблагоприятном стечении обстоятельств всегда можно было бы мгновенно переместиться туда и выдерживать долгую осаду, одновременно сохраняя возможность совершать вылазки как к центру Рима, так и в сердце папской Леонины55. Составлявшие отряд Фароальда баварцы были пусть и малограмотны, зато дисциплинированны, преданы своему командиру и отважны в бою. Несмотря на то, что формально германскими силами командовал Ратольд, фактически все держал в своих руках Фароальд, за что отпрыск Арнульфа был ему весьма благодарен, так как это давало последнему возможность для приятного досуга.

В задачи, поставленные перед германским гарнизоном их императором Арнульфом, входила, в основном, охрана папской особы и исполнение его воли, а также сторожевая служба и поддержание порядка на основных дорогах Рима и во время торжественных церковных процессий. Поддержание повседневного порядка внутри Рима, решение всяческих бытовых конфликтов, предотвращение и раскрытие уличных краж и убийств осуществляла римская милиция в количестве около пятисот человек, состоявшая как из граждан, так и разного рода наемников, оплачиваемых папской казной и казной муниципалитета. Наконец, резиденции первых, помимо короля, сеньоров Италии, такие, например, как резиденции сполетского герцога или тосканского маркграфа, располагали собственной охраной, имевшей право действовать в пределах отведенных им территорий.

Чем дольше пребывал в Риме Фароальд, тем больше им овладевала тоска от осознания отсутствия каких-либо возможностей удержать город в повиновении. Он чувствовал, что с каждым днем тают его шансы благополучно вырваться из этой прекрасной мышеловки, зайти в которую ему приказал его всесильный хозяин. Но теперь этот хозяин далеко, верные хозяину папы ушли один за другим, и ему остается только бессильно наблюдать, как множатся вокруг него силы врагов, как возрастает их храбрость, и ему решительно нечего противопоставить этому опасному процессу. Старый солдат, начавший свою карьеру еще у повелителя саксов Оттона Сиятельного56, он снискал немало славы и благородных ран, всюду сопровождая своего господина Арнульфа Каринтийского, то улаживая конфликт с моравским князем Святополком57, то отражая атаки свирепых венгров. Но два события Фароальд и его хозяин всегда выделяли среди прочих — их триумфальную войну с императором франков Карлом Толстым58, приведшую к низложению последнего и сделавшую Арнульфа королем Германии, ну и, конечно, событие последнего года, когда ныне покойный Формоз короновал Арнульфа императором Запада. И всегда по правую руку победоносного Арнульфа Каринтийского находился его верный Фароальд. Не будучи особо искушенным в подковерной борьбе, Фароальд являлся несомненным прообразом будущих суровых германских службистов, принесших славу германскому оружию в бесчисленных сражениях на полях Европы. Он очень рано понял, что своему низкому происхождению он может противопоставить только свой сильный и верный меч, и только меч способен помочь ему сделать славную карьеру, срок которой определяется лишь Господом. Надо полагать, что Арнульф сделал безошибочный выбор, назначив его одним из командиров римского гарнизона. Любой другой, оказавшись в подобной ситуации, уже давно почел бы за благо покинуть предательский город и найти этому поступку тысячи обоснований.

Полгода назад Фароальд вместе со своим хозяином увидел Вечный город, город к которому они так стремились. Вся Италия, где покорно, где нет, но подчинилась мощным германским мечам, сам глава католической церкви Формоз активно взывал о помощи, будучи притесняем со стороны сполетцев, хозяйничавших в Риме и сумевших к приходу Арнульфа организовать достойную оборону. В истории Рима было немало эпических осад, заканчивавшихся либо героической победой осаждаемых, либо кровавым взятием столицы цезарей. Однако на этот раз трагедия уступила место фарсу. Воспоминания о штурме Рима всегда вызывали улыбку у Фароальда, обычно не проявлявшего каких-либо сильных эмоций. Расположившись у римских крепостных стен, Арнульф и его армия, помня печальный опыт завоевателей типа Витигеса59, настраивались на долгую и затратную осаду города. Быть может, так все бы и случилось, если бы не ….. маленький степной зайчик, внезапно забежавший в лагерь Арнульфа. Германские солдаты, занятые рутинной подготовкой своих осадных сооружений, воспользовались возможностью устроить азартную охоту, пытаясь поймать ушастого голыми руками. Все больше и больше солдат втягивалось в эту затею, пока ошалелый заяц не начал улепетывать от них в направлении римских стен. Толпа германцев с жутким гоготом устремилась за ним и, желая напугать его еще больше, забила в барабаны. Римская милиция, пребывавшая на стенах, соответственно, увидела приближающуюся лавину врагов и, нисколько не подозревая об истинных причинах ее вызвавших, вдруг…….кинулась наутек. История навряд ли знает еще подобный комичный случай, а уж применительно к городу такого масштаба все выглядело как детский анекдот. В итоге, погнавшись за зайцем, армия Арнульфа внезапно получила в подарок весь Рим, а Фароальд и его солдаты с тех пор получили основание смотреть на военные потуги потомков Красса и Марка Антония с презрительной усмешкой.

Спустя полгода пренебрежительное мнение Фароальда о римлянах, как воинах, не изменилось. Но в Риме, помимо них, оставались еще и солдаты византийского двора, который никак не мог смириться с неизбежным и по сию пору считал город своим владением. Греки также имели право держать в Риме небольшой гарнизон, входивший в состав местной милиции. Причем после смерти Бонифация число греков в милиции начало заметно увеличиваться и вот это уже не могло не тревожить Фароальда. Греки были вооружены не хуже его людей и столь же искусно вели себя в бою, коварство их не знало границ, но слово их, пусть и записанное на пергаменте, весило не больше самого пергамента, и Фароальд это прекрасно знал. Поэтому его очень насторожили новые люди появившиеся в Риме, и, прежде всего, обращал на себя внимание Теофилакт, обладавший заметной деловой и воинской хваткой, да и его жена, эта новая Медуза Горгона, успела при встрече вселить в Фароальда не похотливые мечты, как у многих, а безотчетную тревогу. Фароальд весьма досадовал на Ратольда, который, напротив, очень быстро сдружился с греками и время от времени получал от них щедрые дары. В числе таких презентов была, в частности, очень юная египтянка-рабыня, с которой Ратольд начал проводить непозволительно долгое время. Все напоминания Фароальда о возможно данайском60 характере подносимых даров, его молодым господином услышаны не были. Принц поверил словам рвущегося к апостольскому престолу Стефана, мантрам тосканского Адальберта и хитрых Теофилактов о том, что права Арнульфа новый папа подвергать оспариванию не будет. В итоге выбор папы был отдан на откуп сполетцам, хотя сын Арнульфа был единственным, кто, наверное, мог бы этому помешать.

Досадовал Фароальд и на своего господина Арнульфа, так внезапно спасовавшего перед болезнью и лишившего его поддержки армией, деньгами или хотя бы четкими приказами. Приказ был один — оставаться в Риме, покуда к хозяину не вернутся силы и он не явится самолично для наказания предателей. Уйти из Рима не представлялось возможным, ибо после воцарения Стефана и ухода германского гарнизона из города следующим шагом могло быть аннулирование императорской коронации Арнульфа и, стало быть, все усилия германцев последнего десятилетия в этом случае пошли бы прахом. Было бы не самым плохим вариантом для германского гарнизона, если бы Арнульф отдал Богу душу — в этом случае, обладая отличным войском, Фароальд мог бы заставить римского епископа признать императором Ратольда, — старый вояка грешным делом подумывал и о таком варианте и, главное, не находил его неисполнимым. Однако, обстоятельства сложились так, что Фароальду оставалось только плыть по течению событий в надежде, что это течение все-таки вынесет его на какой-то берег. А до той поры зорко следить за действиями недругов.

Ну а недруги шаг за шагом прибирали к рукам Рим. Стефан, взойдя на папский престол и подтверждая по традиции полномочия правителей Италии, в пику своему предшественнику, ни словом не обмолвился об императорских притязаниях Ламберта и Арнульфа, как будто их обоих не существовало. Хитрый ход, вполне в византийском духе. А вот наивного Петрония, главу римской милиции и зятя префекта Григория, сполетцы даже не удосужились потомить с подтверждением должности, а сразу как ни в чем не бывало сменили его на Теофилакта. Так последний закрепился, наконец, в Риме и его семья начала свое фантастическое восхождение к вершинам власти.

Теофилакт, получив вожделенную должность, для начала задался целью постепенно заместить в городской милиции римлян греками. В наше время сей процесс грозил бы перерасти в серьезный конфликт, но в те времена он был принят достаточно спокойно. Несмотря на многочисленные волны готских, лангобардских, франкских завоеваний последних пяти веков, влияние византийского наследия в конце девятого — начале десятого века в Италии оставалось весомым, а на юге полуострова бесспорно доминирующим. Италия и сама Византия неохотно свыкались с мыслью, что города Апеннин более не являются территориями бывшей Римской империи. Это находило отражение как в структурах государственной и муниципальной власти, где номенклатура должностей и титулов управителей практически полностью соответствовала византийской, так и в обиходе, нравах и традициях местного населения. Имена Василий, Игнатий, Ирина и Евдокия встречались в Риме много чаще, чем Антоний, Максим и Марк, а при обращении слуги к господину своему слово «синьор» звучало еще крайне редко, заметно уступая греческому «кир».

Особо отметим, что рост национального сознания тормозила феодальная элита Апеннин, пришедшая сюда из чужедальних земель, не отождествлявшая еще себя с местным населением, и копировавшая образ идеального государства, каковым на тот момент всем представлялась Византийская империя. Лишь римская церковь, последний оплот латинизма, осмеливалась в те века спорить с Константинополем о религиозных доктринах и, в первую очередь, о своем главенстве в церковной иерархии, общими с восточными патриархами усилиями закладывая взрывчатку под монолитный фундамент европейского христианства и готовя очень скорый его раскол.

Что же касается простонародья, то его слабый голос, зажатый между тисками церковных догматов и людоедских нравов их светских владык, к концу девятого века был едва слышен чуткому уху. Формирование любой нации начинается со становления и распространения своего языка и, глядя на тогдашнюю Италию, приходилось признать, что процесс этот только-только запускался. Дорогу осилит идущий — и пусть в общении со своими хозяевами плебс по-прежнему нехотя использовал греческие и латинские термины, итальянский народный язык все смелее пробивал себе дорогу, тесня традиционную латынь так, что на улицах городов и торговых площадях простонародье все чаще ленилось добавлять к своим словам громоздкие латинские окончания.

Но вернемся к Фароальду и его людям. Получив известие о том, что Беренгарий Фриульский развернул свое войско и отходит от Рима, Фароальд еще раз убедился в ненадежности итальянских союзников и понял, что окончательно оказался в западне. Ни секунды не доверяя всем обольстительным речам, которыми его осыпали представители светской и церковной власти Рима, он усилил охрану города, причем проинструктировал Ратольда и солдат о возможных провокациях и договорился с Ратольдом, что, в случае тревоги, последний незамедлительно перейдет со своим корпусом ближе к Фароальду, на Марсово поле. Отсюда они смогут диктовать свои условия Риму. Соединиться же заблаговременно не позволяли проклятые обязательства германского гарнизона по охране города.

Эти обязательства были той ахиллесовой пятой Фароальда, которой и решила воспользоваться сполетская партия. Очень скоро главной темой встреч во дворце герцога Сполето или же в доме Теофилактов стала тема избавления Рима от Фароальда. Тон, как обычно, задавала неутомимая Агельтруда, для которой Фароальд на время стал врагом номер один, далее тему вальяжно развивал Адальберт, обещая спонсирование всех действий сполетцев и, наконец, техническая сторона дела так или иначе приходила к римскому патрициату, среди которого Теофилакты теперь были полноправными участниками. В разговорах непременно участвовал епископ Сергий, персоной своей представляя интересы понтифика, который, в силу своего сана и для поддержания видимой лояльности к германцам, формально отстранился от решения столь щекотливого вопроса, но, безусловно, был посвящен во все детали встреч и своевременно вносил свои корректировки.

На очередной такой встрече, состоявшейся жарким июльским вечером во дворце Агельтруды, Теофилакт рапортовал:

— На сегодня можно с уверенностью сказать, что милиция Рима полностью верна интересам Италии и императора, представляет собой хорошо обученный корпус численностью пятьсот человек. На какие силы Рим может рассчитывать со стороны сполетцев?

— Три тысячи человек под началом моих сыновей Ламберта и Гвидо, — ответила герцогиня.

— Ваше Высочество, этого явно недостаточно, чтобы вытеснить Фароальда. Ранее мы полагали, Сполето выставит вдвое больше.

— Что поделать, мессер Теофилакт, нам стало известно о мятеже Майнфреда Миланского, который единственный в Италии принял руку Арнульфа, несмотря на то, что его сын с младенчества воспитывался вместе с моим Ламбертом. Мы блокировали графа в Милане, чтобы он не мог соединиться с армией Арнульфа. В противном случае, даже болезнь каринтийца не стала бы препятствием для похода германцев на Рим. Но фортуна переменчива, всем, наверное, понятно, что мы не можем долго ждать. Фароальд должен быть уничтожен, — герцогиня закончила свою речь в стиле Катона61, вдохновителя последнего похода на Карфаген.

— Прямая атака на Рим была бы безумием. В свое время двести тысяч готов Витигеса не смогли одолеть семитысячный гарнизон Велизария. На долгую осаду у нас также нет ни сил, ни средств, — слова Адальберта про отсутствие средств вызвали тяжелый вздох собравшихся. Основной спонсор недвусмысленно, что было для него делом редким, высказал отсутствие намерения продолжать сорить деньгами, не имея видимого результата.

— Если мы не можем опрокинуть неприятеля в открытом бою, значит надо постараться лишить его руководства, — сказал Теофилакт.

— Весьма мудро, мессер Теофилакт, но пусть ваш хитрый греческий ум придумает, как вынудить Ратольда и Фароальда покинуть свои лагеря. С некоторых пор они не выходят за их пределы, поручая декархам62 объезд сторожевых постов.

— Что касается Ратольда, то это не такая уж неразрешимая задача, — весело защебетала Теодора, традиционно вызвав недовольную гримасу Агельтруды, — Ратольд молод, красив и… грешен.

— И на что вы такое намекаете, обворожительная Теодора? — умильно взглянув на нее, сказал Адальберт.

— Я хочу сказать, милый граф, что Ратольд живет не таким уж и затворником и периодически покидает лагерь для встречи с нашим подарком, — к концу фразы Теодора и вовсе залилась смехом. По форме это, быть может, выглядело, как минимум, бестактно, а скорее даже и глуповато, если бы не содержание ее слов.

— Что? Что за подарок, Теодора? Объяснитесь, — спросила Агельтруда. «И перестань же, наконец, скалиться», — вдобавок подумала она.

— Мой супруг не так давно лишил меня любимой служанки Миу, лишь бы только наш горячий Ратольд не скучал среди своих варваров и не начал бы от безысходности засматриваться на их бороды. Разумеется, Миу живет не в германском лагере, а в одном милом домике в садах Мецената. Моя служанка говорит, что он очень добр и нежен, — Теодора внутренне издевалась над этой ханжой Агельтрудой и поэтому не преминула добавить эту никому не нужную фразу.

— Варвар есть варвар, пусть он напялит на себя хоть десять патрицианских тог! — возвел глаза к небу Сергий, в душе также ухмыляясь при наблюдении за собранием.

— Так или иначе, но это прекрасный шанс расправиться с ним, — сказала герцогиня.

— Это, конечно, будет потеря для германцев, но скорее для Арнульфа, как отца, чем для его римского войска. Римом управляет Фароальд, а он не столь легкомыслен, — сказал Теофилакт, но был перебит Агельтрудой, воспользовавшейся шансом для маленького женского реванша:

— Фароальд тоже мужчина. Разве вы, прекрасная Теодора, не попытались его прельстить ….вашим умом?

— Я для него слишком молода и… незнатна, — ответила та и пристально взглянула герцогине в глаза. Герцогине пришлось впиться ногтями себе в ладонь лишь бы только не взорваться от ярости.

«Оставь их наедине, эти стервы непременно вцепятся друг другу в волосы, — подумал Сергий, — Увы, но рано или поздно дружбе Сполето и Тосканы также придет конец, причем, благодаря этим кралям, вероятность ранней ссоры только возрастает. А ведь есть еще и Берта Тосканская, которая не уступит в стервозности им обеим».

— Убийство Ратольда ничего не даст, кроме того, что эта весть развяжет Фароальду руки, а каринтийца заставит в любом состоянии встать с постели. И тогда горе Риму! — начал было Адальберт, но был прерван Сергием:

— Начинать надо с Фароальда. И есть только один способ выманить его из лагеря. Папа.

Эпизод 9. 1650-й год с даты основания Рима, 10-й год правления базилевса Льва Мудрого, 5-й год правления франкского императора Ламберта

(5 августа 896 года от Рождества Христова)

Спустя несколько дней Фароальд получил приглашение от папы римского Стефана пожаловать в Латеранский дворец, дабы обсудить вопросы, связанные с пребыванием и полномочиями германского гарнизона, ввиду появившихся вестей об очередной высадке сарацин вблизи Рима, и, что особенно взволновало Фароальда, принять к сведению свежую оценку со стороны нового главы Вселенской Церкви относительно состоявшихся ранее императорских коронаций Арнульфа и Ламберта. Естественно, что, как официальный наместник Арнульфа, аналогичное приглашение получил и Ратольд. Скрепя сердце и с большой неохотой, осознавая весь риск своего нахождения вне лагеря, 5 августа 896 г., Фароальд выехал в послеобеденный зной в направлении Латеранского дворца.

Этот день был выбран не случайно. Накануне Теодора от своей служанки получила информацию, что ее возлюбленный Ратольд твердо намерен следующим вечером посетить ее дом и остаться по возможности на всю ночь. И если в свите Ратольда, направлявшейся в Латеран, находились пятнадцать человек (как, кстати, и в свите Фароальда), то к своей пассии молодой германец обычно уезжал только в компании двух оруженосцев, таких же молодых, как и он сам, и также не слишком осмотрительных.

Проезжая по римским улицам, наблюдательный Фароальд отметил не в лучшую сторону изменившееся отношение к ним со стороны римлян. Как на грех, незадолго до этого визита, германскому патрулю в очередной раз пришлось вмешаться в потасовку, устроенную в одной из римских кузнечных школ. Как это часто бывает, почтенная свадебная церемония, в силу излишних вакхических жертвоприношений, переросла в банальный мордобой, который пришлось усмирять людям Фароальда. В итоге, все внимание противоборствующих сторон вскорости переключилось на чужеземных гостей и последние, обороняясь, уложили на месте нескольких подвыпивших гуляк, в числе которых оказался и отец невесты. На следующий день уже бушевало полгорода, требуя немедленного суда над германскими ланциариями63. Усилиями римской милиции страсти удалось унять, но естественно, что уровень неприязни горожан к иностранному гарнизону оставался на отметке, близкой к критической. От себя дополним, что градус настроений искусно регулировался Теофилактом и его соратниками.

Привыкший никогда и ни при каких обстоятельствах не расставаться с мечом, Фароальд не смог сдержать вздоха, когда при входе в папские покои Латерана ему пришлось разоружиться. Свиты обоих сеньоров остались возле дворца и, обернувшись к ним, Фароальд немного успокоил себя, увидев три десятка своих надежных друзей.

Папа принял их подчеркнуто радушно, что вселило в сердце Ратольда дополнительную радость, а в сердце Фароальда дополнительную тревогу. Проводя их в свой zetas estivalis64, обильно потчуя их вином и сыром, Стефан не торопился быстро переходить к делу. В скором времени, Ратольд начал понемногу нервничать, все его помыслы постепенно устремились к тому, чтобы успеть к своей прекрасной египтянке, так приятно исполнявшей все его прихоти. И его менее всего интересовали разглагольствования святого отца, жаловавшегося на свои конфликты с константинопольскими еретиками, трактующими не так как надо ветхие манускрипты, которые Ратольд теперь находил все более и более скучными.

Фароальд терпеливо слушал Стефана, прекрасно понимая, что все это только умышленно затянутая прелюдия, и пытаясь заранее разгадать замыслы папы. Прелюдия оборвалась резко и внезапно, Стефан перешел к делу, что называется, с места в карьер:

— Италия в хаосе, дети мои. Стараниями Формоза Италия имеет двух королей и, о ужас, двух императоров!

— Насколько мне известно, — Фароальд даже в папских покоях говорил густым басом, — единоначалие в Римской империи тоже было очень недолго, да и до сих пор в Константинополе базилевс редко правит в одиночестве.

— Да, но дуумвират императоров всегда был дуумвиратом соправителей, вместе решавших все проблемы Империи, бывших одного сана, одного происхождения, одной веры. Пусть даже и языческой.

— Но сложилось так, как сложилось. И миропомазание в обоих случаях осуществил епископ Рима согласно всем правилам Церкви. Можно только постараться найти какой-то компромисс между правителями.

— По этому поводу я вас, доблестные воины, и пригласил.

Возникла пауза. Фароальд напряженно ждал.

— Папской курией подготовлены письма к императору Арнульфу и императору Ламберту с предложением искать встречи друг с другом в Риме, без оружия, летом следующего года. Церковь с горечью взирает на междоусобицы, вспыхнувшие между двумя столь досточтимыми людьми, и осознает, что один из ее недостойных служителей был тому причиной. Церковь сегодня не отдает явного предпочтения никому из упомянутых властителей и видит решение в заключении династического союза между Арнульфом Каринтийским и Ламбертом Сполетским для прекращения дальнейших войн. Для вознаграждения усилий обоих, Рим предлагает славным владыкам рассмотреть возможность брака Ламберта Сполетского с Элленратой, дочерью Арнульфа, и определить границы своих влияний по реке По до того момента, пока волею Господа и закономерным течением времени не прекратится двоевластие. Я прошу вас, высокочтимый и благородный Ратольд, незамедлительно доставить это послание господину вашему Арнульфу, присовокупив к нему наши молитвы за его здравие. Быть может, вы добавите к этому письму послание лично от себя, ибо, не забегая вперед и не возмущая тем самым Господа, я не отважился предложить высокородному королю Арнульфу вашу кандидатуру в качестве викария65 Северной Италии.

Уж на что был искушен и неэмоционален Фароальд, но даже он забыл в те минуты все свои страхи, ведь папа предложил действительно прекрасный выход из тупика. Опустившись на колени и воздав хвалу Небесам за мудрость их наместника на Земле, Фароальд и Ратольд готовы были молниями лететь в свои лагеря, чтобы отправить столь благую весть их господину. Неужели их миссию ждет такой великолепный итог?!

— Благородный Фароальд, давайте не будем удерживать доблестного Ратольда в его грядущих поступках, да благословит Христос все его начинания. У меня есть суетные вопросы, касаемые насущных проблем вашего гарнизона, которые бы мне хотелось обсудить. Вышеупомянутое письмо к императору Арнульфу моя охрана передаст комиту66 Фароальду после завершения нашего разговора.

Ратольд поспешно удалился, его сердце бешено стучало и готово было вырваться из грудной клетки. Открывающиеся перспективы пьянили его и пугали своей грандиозностью.

Невероятно, но Фароальд пробыл у папы еще около трех часов. С трудом он находил в себе силы отвечать на действительно немного суетные и мелочные вопросы папы, все заслоняла собой огорошившая новость о возможном и благополучном разрешении конфликта. Но он был опытным управленцем, потому с достоинством и толком информировал Его Святейшество о задолженностях по жалованью его солдат, о фуражировании, о вариантах совместной экспедиции по уничтожению назойливых сарацин, по-хозяйски обосновавшихся в Гарильяно. Последняя новость слегка насторожила его, папа требовал отправить в поход около пятисот его солдат под руководством Теофилакта, который намеревался добавить в армию столько же греков. Понтифик заметил, что при упоминании Теофилакта, лицо Фароальда приобрело мрачное выражение:

— Я вижу, сын мой, у вас с сим греком какой-то конфликт?

Фароальд поспешил уверить папу в обратном и воздал должное воинской доблести Теофилакта. Однако папа, видимо, поймал новую тему для продления разговора, и Фароальд вынужден был в самых лестных оценках выразить свое отношение ко многим их тех, которым он с удовольствием вспорол бы живот — к Адальберту Тосканскому, римским патрициям Григорию и Константину, епископам Льву, Петру и Сергию (а как же без него!). В итоге на Рим уже опустилась ночная мгла, когда Фароальд, наконец, покинул приемную комнату любознательного понтифика и направился прочь из дворца.

Предстояло еще взять в канцелярии упомянутое папой письмо о благополучном исходе их миссии, а также вернуть личное оружие. Входя в канцелярию, Фароальд нос к носу столкнулся с Теофилактом. Благодушное настроение германца сразу испарилось.

— Приветствую вас, мессер Фароальд, наместник великого Арнульфа!

— Привет вам, мессер Теофилакт, но спешу вас поправить, наместником Рима является благородный Ратольд!

— Ну-ну, не прибедняйтесь, мессер Фароальд! Мы же понимаем, кто на самом деле поддерживает порядок в Риме!

Фароальд был не в настроении продолжать разговор, к тому же его торопили дела:

— Мессер Теофилакт, Его Святейшество, епископ Рима Стефан…

— Просил вас забрать письмо? Вот оно…

Фароальд облегченно вздохнул. С того самого момента, как он увидел командира римской милиции, сердце его бешено стучало, чутье старого зверя подсказывало ему быть настороже.

Теофилакт протянул ему пергамент.

— Внимательно ознакомьтесь с письмом, мессер Фароальд, возможно у вас будут вопросы. Возможно…. это не то, чего вы ждали!

Былые страхи легли на душу Фароальда удесятеренной тяжестью. Буквально выхватив письмо, он начал торопливо читать и органы его постепенно холодели.