Сережа Боръ-Раменскiй

Сережа Боръ-Раменскiй

Повѣсть въ двухъ частяхъ

Часть первая

Близъ Москвы, въ одномъ изъ самыхъ живописныхъ и въ то время обильныхъ лѣсами и рощами уѣздовъ, на берегахъ быстрой и свѣтлоструйной рѣки Десны стояли одна противъ другой двѣ богатыя барскія усадьбы, раздѣленныя рѣкою. Обѣ онѣ построены были на полугорѣ, отъ обѣихъ, по скату, сходили сады къ самому берегу рѣки, а сзади большихъ домовъ зеленѣли березовыя и липовыя рощи, такъ что обѣ усадьбы тонули въ зелени.

На лѣвой сторонѣ рѣки, на довольно высокомъ и крутомъ берегу ея, былъ построенъ затѣйливый съ миніатюрными башнями и чудными балкончиками и балконами деревянный домъ съ претензіями на готическій замокъ. Владѣлецъ его былъ Сидоръ Осиповичъ Ракитинъ, сынъ небогатаго купца города Ростова. 18 лѣтъ отъ роду онъ взялъ у отца небольшую сумму денегъ и отправился въ Сибирь; черезъ 15 лѣтъ онъ возвратился на родину богачомъ, владѣтелемъ большихъ золотыхъ пріисковъ. Отца онъ не засталъ уже въ живыхъ, а мать свою любилъ крѣпко и почиталъ. Онъ съ неописанною радостью купилъ ей домъ, разукрасилъ его и поселился съ нею. Случайно познакомился онъ съ семействомъ князя Осокина, очень бѣднаго, жившаго въ родовой, подгородной усадьбѣ, съ дочерьми, а дочерей счетомъ было пять; всѣ онѣ, вырастая безъ особаго образованія, читали, что могли достать у знакомыхъ, знали съ грѣхомъ пополамъ по-французски и имѣли, какъ говорили сосѣди-помѣщики въ насмѣшку, краткое понятіе о всѣхъ наукахъ. Старшая, 17-лѣтняя княжна Зинаида, полюбилась Ракитину, и онъ женился на ней. Когда княжна вышла за Ракитина, всѣ говорили, что она согласилась на бракъ въ виду того, что женихъ обѣщалъ ей успокоить стараго князя, заплатить долги, которые его измучили, и помогать ея семейству. Ракитинъ сдержалъ слово: родовую усадьбу князя Осокина выкупилъ изъ залога, поправилъ и украсилъ. Меньшихъ княженъ помѣстилъ въ пансіонъ и институтъ и наблюдалъ, чтобы тесть ни въ чемъ не нуждался. Зинаида Львовна, вышедши замужъ, воспользовалась богатствомъ мужа для своего образованія. Она выучилась языкамъ и черезъ 6 лѣтъ послѣ замужества могла считаться весьма образованною женщиной. Мужа она уважала и была ему чрезмѣрно благодарна за все то, что онъ дѣлалъ и продолжалъ дѣлать для ея семейства; она цѣнила очень высоко его честность, сердечность и правдивость. Сидоръ Осиповичъ былъ красивый мужчина ярославскаго типа, бѣлолицый, голубоглазый, высокій, прямой и станомъ и нравомъ, добрый, но безъ всякаго образованія и манеръ. Жену онъ любилъ, баловалъ, ни въ чемъ ей не отказывалъ, но любилъ похвалиться и похвастаться властью мужа. Онъ самодовольно говаривалъ: „Мы, мужики, бабамъ воли давать не любимъ“. Иногда онъ измѣнялъ фразу и улыбаясь изрекалъ: „Мы, мужики, у ногъ жены не валяемся, какъ бары“. Несмотря однако на похвальбу эту, Зинаида Львовна имѣла на него огромное вліяніе, и послѣднее слово, слово рѣшающее, оставалось за нею. Она была въ домѣ главное колесо, главная пружина, центръ, около котораго все вращалось. Только въ дѣлахъ по устройству состоянія и управленія пріисками и многими имѣніями Сидоръ Осиповичъ совѣтовался не съ женою, а съ своимъ другомъ Андреемъ Алексѣевичемъ Безроднымъ, который сопровождалъ его въ Сибирь и съ нимъ воротился. Съ тѣхъ поръ онъ всегда жилъ въ его домѣ, получая значительное жалованье, какъ главный управляющій всѣми имѣніями. По его просьбѣ, усадьбу Ракитина назвали Иртышевкой, въ память о Сибири, которую любилъ Безродный, и, весьма вѣроятно, не оставилъ бы, если бъ не дружба, связывавшая его съ Ракитинымъ. Безродный былъ правою рукою своего друга и довѣрителя и пользовался уваженіемъ и любовью всего семейства. Зинаида Львовна оцѣнила и его преданность и его практичность и слѣпо слѣдовала его совѣтамъ, лишь только дѣло касалось до какого-либо практическаго дѣла. Самъ же Безродный, послѣ друга своего Сидора Осиповича Ракитина, любилъ, лелѣялъ, обожалъ меньшую и единственную дочь Ракитиныхъ, Соню. Не иначе звалъ онъ ее, какъ „мое сокровище“, а въ минуты нѣжности: „безцѣнное сокровище“. Душа-дѣвочка, говорилъ онъ о ней и находилъ полное сочувствіе въ отцѣ, который души не чаялъ въ своей хорошенькой умницѣ Сонѣ. Два эти друга баловали ее взапуски, и избаловали бы ее несомнѣнно, если бы отъ природы не была она одарена мягкостью, нѣжностью и кротостью рѣдкими.

Кромѣ этой дочки, у Ракитиныхъ было два сына, оба погодки и старше сестры; оба здоровые, рослые, румяные, сильные, настоящіе сыновья отца, тѣломъ въ него, а нравомъ, — ну сказать это трудно, потому что, вырастая въ роскоши и холѣ, они не знали никакихъ предѣловъ для своихъ причудъ и прихотей. Учились они не то что плохо, но и не прилежно. По соглашенію родителей, дѣти Боръ-Раменскіе и дѣти Ракитины учились вмѣстѣ у однихъ учителей. Успѣшнѣе всѣхъ училась Соня.

На правой сторонѣ рѣки Десны красовался большой, каменный, старинный домъ, и аллея вела отъ него къ старинной бѣлой церкви, которая блестѣла на яркой зелени молодой рощи. Церковь была построена во имя Знаменія Богородицы, отчего и усадьба и самая деревня, находившаяся вблизи, назывались Знаменскимъ. Зпаменское принадлежало адмиралу Антону Степановичу Боръ-Раменскому, человѣку старинной фамиліи, прославившейся многими воинскими подвигами еще во времена Димитрія Донского и позднѣе, при царяхъ Иванѣ IV и Петрѣ Великомъ. Самъ адмиралъ Антонъ Степановичъ прибавилъ не одну лавровую вѣтвь къ славѣ предковъ; онъ отличался особенною храбростью при осадѣ Севастополя, былъ тяжко раненъ и заслужилъ два Георгія: одного въ петлицу, другого на шею. Послѣ заключенія мира онъ не могъ продолжать службы, потому что страдалъ отъ тяжкихъ ранъ, вышелъ въ отставку и уѣхалъ лѣчиться въ Теплицъ. Тамъ встрѣтилъ онъ прелестную, молоденькую дѣвушку, которая, пріѣхавши съ больнымъ отцомъ, нѣжно за нимъ ухаживала. Она овладѣла сердцемъ храбраго адмирала, и онъ женился на ней; она не принесла ему богатства, но зато ея добродушіе, веселость, красота и чарующая грація прельщали рѣшительно всѣхъ, и она слыла за недоступную невѣсту. Роду она была стариннаго, и ея отецъ, полный генералъ, по фамиліи Лукояновъ, уговорилъ дочь принять предложеніе адмирала Боръ-Раменскаго, хотя адмиралу было уже 45 лѣтъ отъ роду, а Серафимѣ Павловнѣ Лукояновой минуло только 20. Женившись, адмиралъ, имѣвшій значительное состояніе, поселился съ молодой женой въ своей прекрасной подмосковной; его тяжкія раны не позволяли ему вести жизнь свѣтскую, да и вкусы его были таковы, что онъ предпочиталъ деревню и запятія по хозяйству — вечерамъ и собраніямъ большого города. Жена его, хотя любила и свѣтъ и наряды, но покорилась желанію мужа, а потомъ занялась четырьмя дѣтьми, которыя родились одинъ послѣ другого. У Боръ-Раменскихъ было два сына и двѣ дочери, о которыхъ рѣчь впереди. Иногда, а осенью и зимою частенько, Серафима Павловна скучала, и длинные зимніе вечера одолѣвали ее; но мужъ такъ любилъ, такъ лелѣялъ, такъ баловалъ ее, что она не могла жаловаться на судьбу свою. Съ первыхъ годовъ замужества домъ ея былъ всегда полонъ гостившихъ родныхъ, пріятельницъ, подругъ дѣтскихъ и юношескихъ лѣтъ, и многочисленной свиты, какъ звалъ адмиралъ компаніонокъ, русскихъ и иностранокъ, приживалокъ, нянь, и впослѣдствіи гувернантокъ и учителей. Боръ-Раменскіе жили широко и едва ли не проживали въ деревнѣ больше, чѣмъ многіе другіе, равные имъ по состоянію, проживаютъ въ городѣ. Чего только у нихъ не было? И оранжереи съ тропическими растеніями, и лошади замѣчательной красоты, и чистокровныя англійскія, и другія, собаки, и птицы, рѣдкіе голуби, и яркоперые попугаи, и обиліе всякаго рода экипажей. Одного только не допускалъ адмиралъ: верховыхъ лошадей для жены и дочерей. „Это дѣло не женское!“ сказалъ онъ однажды кратко, и тѣмъ порѣшилъ вопросъ. Впрочемъ, Серафима Павловна, маленькая, деликатная, робкая, нисколько не добивалась играть роль амазонки; всегда одѣтая изящно, по послѣдней модѣ, она любила выйти на массивное каменное крыльцо своего стариннаго дома, опираясь на руку мужа; любила сѣсть съ нимъ въ высокій кабріолетъ или покойный шарабанъ и прокатиться на красивой, но смирной лошади, защищенная отъ солнца городскимъ зонтикомъ или отъ вѣтра и сырости новомоднымъ пледомъ и ватеръ-прувомъ. Серафима Павловна, достигнувъ 37 лѣтъ, казалась гораздо моложе своихъ лѣтъ. Ее можно было принять, и какъ часто принимали ее люди незнакомые за сестру ея старшей дочери. Когда начинается разсказъ нашъ, этой старшей дочери, Вѣрѣ, минуло уже 16 лѣтъ. Она была высокая, полная, красивая дѣвушка, съ роскошными каштановыми волосами и большими, широко разрѣзанными сѣрыми глазами, съ ослѣпительнымъ цвѣтомъ лица и пунцовыми крупными губами; ея добродушный видъ подкупалъ всякаго, но ея неподвижность и постоянная улыбка скоро надоѣдали. Она была здоровая, красивая, кровь съ молокомъ, дѣвушка, но безъ всякаго выраженія въ красивомъ лицѣ.

Годомъ моложе ея былъ братъ ея, Сергѣй, названный такъ въ честь прадѣда своего, знаменитаго въ лѣтописяхъ отечественныхъ войнъ, генерала Боръ-Раменскаго. За Сергѣемъ шелъ сынъ Иванъ и, наконецъ, всѣхъ меньшая дочь Глафира. Сергѣй въ ту пору, когда начинается разсказъ нашъ, имѣлъ отъ роду 15 лѣтъ, отличался пылкостью нрава и рѣдкими способностями къ изученію языковъ и нѣкоторыхъ наукъ. Онъ былъ мальчикъ росту средняго, бѣлокурый, голубоглазый, лицомъ блѣдный, станомъ тонкій, какъ стебель, и чрезвычайно, хотя и безсознательно, граціозный во всѣхъ своихъ движеніяхъ и пріемахъ. Его густые, волнистые волосы напоминали своимъ цвѣтомъ спѣлую рожь, а его длинныя не по росту руки заставляли предполагать, что онъ еще вырастетъ. Братъ Сережи, Ваня, плѣнялъ всѣхъ. И онъ былъ голубоглазый, но его волосы, красоты дивной, останавливали на немъ взоръ всякаго. То не были рыжіе волосы, но бѣлокурые, съ золотымъ отливомъ, тѣмъ золотымъ отливомъ, который любятъ улавливать на полотнѣ талантливые живописцы. Черты лица его были необыкновенно правильны, будто отточены, и цвѣтъ лица, блѣдный, придавалъ еще болѣе прелести прелестнымъ чертамъ. Было нѣчто столь плѣнительное въ выраженіи его лица, что всякій на него заглядывался, а мать буквально не могла наглядѣться на своего милаго, изъ всѣхъ дѣтей наиболѣе любимаго, сына. Въ домѣ и старый и малый обожали меньшого барина, и самъ онъ, доброты рѣдкой, всѣхъ любилъ. Съ дѣтства его любимое, часто повторяемое, слово было: жалко. Онъ сожалѣлъ о всѣхъ и сострадалъ всему, начиная отъ дворной цѣпной собаки, которой аккуратно носилъ ѣсть, и послѣ завтрака и послѣ обѣда, и которую самъ спускалъ съ цѣпи всякій вечеръ, до дочери управителя, надъ которой всѣ смѣялись, потому что она была и дурна собою, и глупа, и капризна. Никогда у Вани не было гроша; лишь только отецъ или мать дарили его деньгами, какъ находились у него неотложныя нужды, и деньги исчезали съ неимовѣрной быстротой. Старой скотницѣ надо было сшить душегрѣйку; сироткѣ, внуку прачки, кафтанъ, а у кучера пропала не вѣсть куда уздечка и старая шлея. Сохрани Боже, узнаетъ управитель, со свѣту сживетъ Аггея кучера; да и мало ли что? У сторожа не было валенокъ, а Сережѣ такъ давно хотѣлось имѣть изъ Москвы хлыстикъ для верховой ѣзды. И Ванины деньги уходили, да еще какъ! Оказалось, что Ваня затратилъ цѣлый цѣлковый, принадлежавшій старой нянѣ, но няня — дѣло извѣстное — отдастъ все, что имѣетъ, милому Ванечкѣ. Да и не случалось еще ни разу, чтобы Ваня забылъ, кому онъ долженъ: какъ получитъ деньги, такъ и бѣжитъ прежде всего отдать свой долгъ. А если случалось ему занимать у сына Ѳедосея, главнаго садовника, Софрошки, или, какъ звалъ его самъ Ваня, Софроши, то онъ отдавалъ ему долгъ свой съ излишкомъ на покупку бабокъ. Въ бабки Ваня любилъ играть, и Софрошка былъ ему всегдашній товарищъ и всегда набивался: „Баринъ, не надо ли вамъ взаймы? Мнѣ крестный намедни далъ двугривенный“.

— Спасибо, не надо, — говорилъ Ваня. — Отчего же это твой крестный такъ расшибся?

— Онъ богатъ, у, какъ богатъ! отвѣчалъ Софрошка съ гордостью: — у него въ Москвѣ своя ранжерея. Намедни былъ и одарилъ меня. А я бы съ моимъ удовольствіемъ, потому слышалъ, что Ѳедюха собирается прійти къ вашей милости.

— Зачѣмъ?

— Онъ въ ночное наряженъ, а у него кафтанишка ужъ больно худъ, — вѣдь сирота, кто о немъ позаботится!

— Онъ не приходилъ ко мнѣ, — сказалъ Ваня задумчиво.

— Ну, гляди, придетъ. Такъ я потому…

— Спасибо. Мнѣ не нужно денегъ теперь.

Ваня, несмотря на крайнюю доброту, былъ необычайно смѣтливъ и уменъ; онъ зналъ, что Софроша себѣ на умѣ, и набивается съ своимъ двугривеннымъ въ надеждѣ получить четвертакъ.

Меньшая всѣхъ Глаша Боръ-Раменская была, какъ и Ваня, золотоволосая, но золото курчавыхъ волосъ Вани на ея головѣ превратилось въ золотое руно, сказать попросту, Глаша была совсѣмъ рыжая. Съ этимъ цвѣтомъ волосъ сама Глаша никогда не могла помириться, тѣмъ больше, что съ ранняго дѣтства слышала восклицанія въ родѣ укора: „Боже мой, — говорила Серафима Павловна, складывая руки, — рыжая, совсѣмъ рыжая! У Вани на головкѣ золото, а у ней на ея головищѣ, — потому что у ней не голова, а цѣлое воронье гнѣздо, — жесткіе кудри изъ красныхъ волоконъ. Бываетъ же бѣда этакая!“ И Серафима Павловна вздыхала.

— И въ кого эта барышня уродилась, — говорила няня, качая головою: — у Вѣры Антоновны и Сереженьки волосы — рожь спѣлая, шелкъ серебристый; у Ванечки — золото самородное, а Глаша красна волосами, какъ звѣрокъ какой!

— Рыжая Глашка! закричалъ однажды въ припадкѣ гнѣва, поссорившись за неправильный ходъ въ крокетѣ, Сережа, и этимъ восклицаніемъ переполнилъ чашу досады Глаши. Она озлилась и вцѣпилась въ брата, за что была немедленно уведена наверхъ и оставлена безъ полдника.

Съ этихъ поръ восклицаніе: „злая Глашка! рыжая Глашка!“ выводили ее изъ себя и были строго запрещены дѣтямъ; а все же случалось, что при ссорахъ кто-нибудь шепталъ себѣ подъ носъ эти запрещенныя восклицанія, и Глаша сердилась и, случалось, плакала отъ гнѣва.

И однако, несмотря на свои рыжіе волосы, не дурна была Глаша; ослѣпительный цвѣтъ ея лица, черные, огненные глаза, живость рѣчей, быстрота движеній, неожиданныя и оригинальныя выходки, крупная голова, но выразительныя, хотя и не тонкія, черты лица составляли нѣчто, если не привлекательное, то крайне оригинальное и совсѣмъ необыкновенное. Самый большой ея недостатокъ состоялъ въ несоразмѣрной съ туловищемъ и ростомъ головѣ, но этотъ недостатокъ — по словамъ Серафимы Павловны, большого знатока въ женской красотѣ — долженъ былъ исчезнуть съ годами.

— Глашѣ только 12 лѣтъ; она — въ ту пору, когда всѣ дѣти, особенно дѣвочки, дурнѣютъ. Вырастетъ, увидите, выправится, — говорила Серафима Павловна своей первой горничной, барской барынѣ, Марѳѣ Терентьевнѣ и нянѣ Дарьѣ Дмитріевнѣ; — а что она рыжа — такъ рыжа, скрыть этой бѣды не могу, да зато и бѣла, какъ воскъ или мраморъ. Голова покажется меньше, когда она вырастетъ.

— Сама вырастетъ, такъ и голова ея вырастетъ, — сказала Вѣра.

— Много ты понимаешь, — возразила няня: — голова почитай, что не растетъ.

— Конечно, сравнительно не растетъ, — сказала Серафима Павловна.

— Вѣра рада меня обидѣть, — прошептала Глаша изъ угла.

— И не думала, — возразила Вѣра, равнодушно протягивая слова свои.

— Удивительное дѣло, — сказала Серафима Павловна, — братья дружны, воркуютъ какъ голуби, отъ роду они не повздорили, а вотъ сестры ладно слова не молвятъ.

— Да ужъ и то сказать, — произнесла Марѳа Терентьевна внушительно, — надо умудриться, чтобы съ Иваномъ Антоновичемъ поспорить. Ангелъ какъ есть; не человѣкъ и не дитя, а Божій ангелъ.

— Тьфу! Типунъ тебѣ на языкъ! — заговорила няня, испугавшись чего-то. Няня была суевѣрна до-нельзя.

— И я не люблю, когда Ваню называютъ ангеломъ: мнѣ какъ-то страшно. Но я съ вами тутъ заговорилась, а мнѣ пора окончить туалетъ и итти въ залу. Навѣрно Antoine давно ждетъ меня.

Въ большой залѣ села Знаменскаго, домъ котораго отличался богатырской постройкой прошлаго столѣтія, былъ накрытъ чайный столъ. Бѣлая, какъ снѣгъ, съ роскошными узорами, скатерть, цвѣты въ богемскихъ розовыхъ вазахъ, серебряный самоваръ и щегольской сервизъ, кофейникъ изящной работы — свидѣтельствовали о роскоши дома. Сарра Филипповна, англичанка, бѣлобрысая, съ длинными зубами, безобразная лицомъ, добродушная и привязанная къ дому, какъ родная, сидѣла за самоваромъ, ожидая хозяевъ. По издавна заведенному порядку вся семья пила чай вмѣстѣ въ девять часовъ; въ ожиданіи отца и матери сходились въ просторную залу дѣти и живущіе и бродили вдоль нея, ожидая хозяевъ. Тутъ были: учитель нѣмецъ, очень солидный, очень неуклюжій и очень аккуратный, но сухой, какъ старый сухарь, одѣтый тщательно, безъ пылинки и безъ складочки на туго-накрахмаленной рубашкѣ; рядомъ съ нимъ, громко разговаривая и неистово махая руками, ходилъ небрежно одѣтый, хотя и въ новое платье, русскій учитель, Степанъ Михайловичъ Казанскій. Волосы его, курчавые, жесткіе, безъ глянца, не поддавались щеткѣ и гребню, и хохлатая голова его вотъ уже семь лѣтъ приводила въ отчаяніе Серафиму Павловну. Напрасно старалась она воспитать Казанскаго; его добродушію, такъ же какъ и его дикости, не было границъ. Онъ былъ столь же добръ, какъ нелѣпъ, столь же грубъ въ словахъ и пріемахъ, сколько нѣженъ сердцемъ, столь же скоръ, сколько постояненъ въ своихъ чувствахъ. Адмирала онъ уважалъ до идолопоклоненія, Серафиму Павловну боготворилъ, о дѣтяхъ и говорить нечего. Онъ вступилъ въ домъ, когда Сережѣ минуло восемь лѣтъ и училъ всѣхъ ихъ и русскому языку, которымъ владѣлъ въ совершенствѣ, и исторіи, и географіи, а мальчиковъ латинскому и греческому языкамъ. Онъ былъ кандидатъ Моск. Университета филологическаго факультета и кандидатъ, извѣстный всѣмъ товарищамъ за трудолюбиваго и несомнѣнно ученаго человѣка. Наука, послѣ семьи Боръ-Раменскихъ, была ему дороже всего на свѣтѣ, и онъ проводилъ свободное время за чтеніемъ классиковъ, которыхъ начитаться не могъ. Ожидая хозяевъ, онъ жарко спорилъ съ Ѳедоромъ Ѳедоровичемъ Штейномъ и доказывалъ ому превосходство славянской расы. Нѣмецъ слушалъ его, улыбаясь скептически, но спокойно, какъ слушаютъ люди пожилые пустую болтовню мальчишки.

Дверь изъ гостиной растворилась, и Серафима Павловна появилась на порогѣ. Мальчики бросились къ ней, подошли и Вѣра съ Глашей, и всѣ они, обступивъ, принялись цѣловать ее. Она сама перецѣловала всѣхъ и два раза поцѣловала голову Вани. она была одѣта просто, но изящно. На маленькой ея головкѣ, на густой каштановой косѣ, заложенной бантами и приколанной черепаховымъ гребнемъ, едва къ ней прикасаясь, надѣтъ былъ кружевной чепчикъ съ голубыми лептами. Бѣлый вышитый гладью, батистовый роскошный капотъ, въ голубыхъ бантахъ, и маленькія туфли, съ такими же голубыми розетками, на маленькихъ ножкахъ, необыкновенно изящно сидѣли на ней. Она была мала ростомъ, худощава, съ тонкой таліей и маленькими бѣлыми, какъ снѣгъ, ручками и небольшими черными глазами. Если бы не тонкія морщины у висковъ, ее можно было бы издали принять за дѣвочку: такъ миніатюрна и изящна была ея фигурка, такъ простъ и изященъ ея нарядъ.

— Ну, полноте, полно, — сказала она, улыбаясь обступившимъ ее дѣтямъ: — всю сомнете. А я не люблю измятаго платья. Ваня, какъ ты спалъ, мой дружокъ?

— Хорошо, мама, безпросыпу спалъ!

— Будто? Мнѣ не вѣрится. У тебя всегда одинъ отвѣтъ: хорошо, а на повѣрку выходитъ, что и не доспишь и не доѣшь. Цыпленокъ ты этакой! Садитесь, прошу всѣхъ. А гдѣ же папа?

— Онъ еще не выходилъ изъ кабинета, — сказала Глаша: — вотъ когда мы, сохрани Боже, опоздаемъ, папа недоволенъ, а теперь самъ нейдетъ, а ужъ ¼ десятаго.

— Развѣ ты можешь приравнивать себя къ папá? Онъ отецъ, le chef' de la famille, — отвѣчала ей мать, качая головою.

Она сѣла направо отъ Сарры Филипповны, и подлѣ нея сѣлъ Ваня; она разложила салфетку своими бѣлыми ручками, на тонкіе пальцы которыхъ были нанизаны кольца, поправила ихъ привычнымъ ей жестомъ, посмотрѣла на дверь и сказала:

— Vraiment, онъ не идетъ! Не случилось ли чего съ нимъ… Но нѣтъ, чему же?… Глаша-то и права: на другихъ сердится, а самъ опаздываетъ.

Глаша лукаво улыбнулась и посмотрѣла на братьевъ. Степанъ Михайловичъ поймалъ взоръ ея, и сказалъ укоризненно:

— Барышня! Барышня!

— Что такое? спросила Серафима Павловна.

— Ничего, — отвѣчалъ Степанъ Михайловичъ, — это между нами. Глафира Антоновна поняла меня. Не такъ ли, барышня?

— Нѣтъ не такъ, — сказала Глаша краснѣя.

— Дѣтямъ пора бы учиться, — сказалъ Ѳедоръ Ѳедоровичъ, глядя на часы, которые бережно вынулъ изъ кармана.

— Садитесь, дѣти, — сказала Серафима Павловна; — пейте скорѣе чай; я скажу отцу, что я приказала вамъ не ждать его.

Сарра Филипповна разлила чай и кофе усѣвшимся дѣтямъ и учителямъ. Подавая чашку хозяйкѣ, англичанка взглянула на нее и спросила:

— Вы почивали хорошо?

— Когда же я сплю хорошо съ моими мигренями и нервами, сплю однимъ глазомъ, Право. Когда здоровье плохо, ужъ привыкнешь страдать, — такъ то и я; но я не люблю жаловаться.

Послышалась неровная, нѣсколько тяжелая походка; дѣти встали и побѣжали навстрѣчу входившему отцу и почтительно цѣловали его руку. Адмиралъ былъ росту средняго, плотный, съ румянцемъ въ лицѣ, бѣлокурый, съ маленькой головой и короткой шеей. Онъ ходилъ тяжёло отъ двухъ ранъ въ ногѣ и хромалъ, опираясь на палку, но держался такъ прямо, что казался выше, чѣмъ былъ въ самомъ дѣлѣ. Волосы его были коротко обстрижены; глаза большіе, проницательные, добрые, но когда онъ былъ недоволенъ, выраженіе ихъ было такое ледяное, что всѣ боялись взгляда этихъ глазъ. Ротъ его, очертаній правильныхъ, когда онъ молчалъ или задумывался, складывался какъ-то особенно, сжимался, точно онъ былъ вырѣзанъ изъ камня. Самому простому взгляду немудрено было прочесть въ этой суровой складкѣ рта сильную волю и сильный характеръ. Онъ былъ въ мундирѣ, разстегнутомъ на бѣлоснѣжномъ жилетѣ; на шеѣ красовался орденъ св. Георгія, который онъ всегда носилъ. Онъ прямо пошелъ къ женѣ, не обращая особеннаго вниманія на дѣтей. Выраженіе лица его измѣнилось мгновенно, когда онъ нагнулся, чтобы поцѣловать ея руку, съ нѣжной любовію. Затѣмъ онъ сдѣлалъ общій поклонъ и сѣлъ рядомъ съ женой, по правую ея руку. Это было его всегдашнее мѣсто.

— Antoine, — сказала ему Серафима Павловна, отчасти недовольно и немного капризно, какъ говорятъ балованныя дѣти, но и въ этомъ капризѣ звучало что-то привлекательное и граціозное: не то жалоба, не то укоръ, — зачѣмъ ты опаздываешь и задерживаешь дѣтей? Имъ давно пора учиться. Мы ждали тебя цѣлый часъ!

— Часъ! повторилъ адмиралъ спокойно, — будто цѣлый часъ!

Онъ вынулъ часы и прибавилъ: „Вы ждете меня ровно 15 минутъ“.

— Что ты? Что ты? Когда я вошла, Глаша сказала, что самъ опаздываешь, а другихъ бранишь.

Глаша вспыхнула и сердито взглянула на мать.

— Это не ея дѣло, и она говоритъ то, чего ей говорить не слѣдуетъ, — сказалъ адмиралъ спокойно.

— И что это ты дѣлалъ? Мы всѣ проголодались. Навѣрно былъ въ полѣ — за плугомъ ходилъ!

— Конечно, былъ въ полѣ и хорошо сдѣлалъ: если бы не былъ, то и пашня не была бы вспахана, какъ слѣдуетъ, только поскребли бы землю сверху. Да; и за плугомъ ходилъ.

— Охота, съ твоею ногой!

— Охота пуще неволи. Если бы я за плугомъ не ходилъ иногда, то ты, моя душа, не могла бы сидѣть прелестной картинкой за нашимъ семейнымъ столомъ. Когда хозяйство въ порядкѣ, женѣ можно рядиться. Вѣдь я твой работникъ и…

Она прервала его.

— Терпѣть не могу, когда ты прикидываешься угнетеннымъ. Fi! что за слово: работникъ!

— Да, работникъ, — произнесъ онъ добродушно, — и счастливъ этимъ, моя милая. Ну, давай чаю.

Она взяла небольшой серебряный чайникъ и сама налила мужу чай. Онъ принялся за него съ аппетитомъ, откусывая крендель, посыпанный солью.

— Antoine, дѣти званы нынче обѣдать къ Ракитинымъ и мы тоже. Я давно у нихъ не была и хотѣла бы тоже итти. У меня тамъ дѣло.

— Ну что жъ, ступайте.

— А ты?

— Я?

— Конечно, ты. Ты знаешь, что я не люблю оставлять тебя дома одного.

— Боишься, что я пропаду. Не бойся, меня не украдутъ.

— Какой ты несносный, Antoine. Не украдутъ, конечно, нѣтъ, но какъ же ты одинъ?… Лучше пойдемъ со мною и пообѣдаемъ у Ракитиныхъ. Они будутъ такъ счастливы.

— Особеннаго счастія я для нихъ въ томъ не вижу. А мнѣ, право, итти туда не зачѣмъ, и я большой радости для себя въ томъ тоже не вижу.

— Какъ будто въ гости ходятъ для радости, — досадливо сказала Серафима Павловна. — Ну, я прошу тебя, сдѣлай мнѣ удовольствіе, пойдемъ вмѣстѣ.

— Милая, согласись, что когда мы въ гостяхъ, тебѣ отъ меня нѣтъ корысти. Вѣдь не могу же я сѣсть рядомъ съ тобою, какъ здѣсь, и разговаривать съ тобою не могу, вотъ какъ здѣсь. Какая же тебѣ отъ меня польза?

— Пользы нѣтъ, но мнѣ веселѣе, когда ты со мною.

— Если такъ, останься дома. Мы пообѣдаемъ вдвоемъ и помянемъ старину, когда мы, молодые, бывало, обѣдывали вдвоемъ, оставшись одни, и повторимъ эти обѣды.

— Пойдемъ, пожалуйста, пойдемъ къ Ракитинымъ, — сказала она.

— Милая, у меня дѣла накопилось много. Уволь!

Серафима Павловна, допивъ чашку чаю, встала и сказала: „Никогда не хочешь ничего мнѣ сдѣлать въ удовольствіе“.

— Эхъ! сказалъ адмиралъ и допивалъ чай молча, а она ушла въ свой кабинетъ.

— Ну какъ идутъ ваши дѣла? спросилъ адмиралъ, обращаясь къ Степану Михайловичу Казанскому.

— Вы, вѣрно, о мальчикахъ, ваше превосходительство? Мальчики такъ себѣ, ничего. Ваня, хотя и слабъ здоровьемъ, подвигается удовлетворительно, а Сережа могъ бы успѣвать больше. Одаренъ, одаренъ, но по роду его жизни…

— Какъ? Я полагаю, онъ живетъ, какъ всѣ другіе мальчики его лѣтъ.

— Ну, нѣтъ, ваше превосходительство! Гдѣ же, какъ всѣ другіе? Я вотъ въ его лѣта, да и, почитай, всѣ мои товарищи знали свои книги, и только въ праздникъ, да еще большой, случалось чѣмъ-нибудь потѣшиться. А здѣсь всякій день праздникъ. А то вы сами его пошлете по хозяйству приглянуть, а то онъ самъ по своему соизволенію то въ конюшню, то въ овчарню, то на скотный дворъ; а то Серафима Павловна прикажетъ итти въ оранжереи, — букетъ нарвать; а то Ракитины — а это ужъ будетъ всего хуже — къ себѣ зазовутъ. Мысли-то у него и разбѣгаются, и прыгаютъ; ноги скачутъ, а ученье стоймя стоитъ, какъ волъ у забора. Право!

Сережа краснѣлъ, пока Степанъ Михайловичъ такъ краснорѣчиво расписывалъ его обычаи и повадки.

— Сергѣй, это не ладно, — сказалъ адмиралъ. — Если твои мысли будутъ разбѣгаться, то, воля твоя, къ Ракитинымъ, баста, пускать не буду. Я знаю, тамъ затѣи, роскошь, игры всякія, катанья и вѣчная суета. Ракитины люди хорошіе, но сыновья распущены и думаютъ только объ удовольствіяхъ, учатся плохо.

— Замѣчательно плохо, — сказалъ Степанъ Михайловичъ, — и надо диву даться, что грамотѣ выучились при такой обстановкѣ. Жизнь ужъ больно роскошна; а мальчики куда какіе способные. Если присядутъ, особенно Анатолій; то въ три часа пойметъ и усвоитъ то, чего другой и въ недѣлю не задолбитъ. Онъ всѣмъ взялъ — и умомъ и памятью, дивная память, только самодуръ онъ, и прихоть его — законъ. Онъ мальчикъ — голова; если бы былъ бѣденъ и работалъ, ушелъ бы далеко, что твой министръ.

— Не рано ли въ министры, — сказала Сарра Филипповна, молчавшая до тѣхъ поръ и медленно кушавшая кофе съ тортами; — онъ труда не терпитъ, о себѣ мнѣнія большого, знаетъ, что богатъ и дорога передъ нимъ широкая, а собой не владѣетъ. Имъ владѣютъ всецѣло прихоти!

— Да, да, только все можетъ. Ему все легко дается. Память у него громадная. Прочтетъ два раза — какіе угодно стихи наизусть скажетъ.

— Что жъ? Степанъ Михайловичъ говоритъ истинную правду, — сказалъ добродушно Сережа, — что у него память громадная, и напрасно думаетъ, что Анатоль мало знаетъ. Вотъ про меньшого, Ѳомушку, не скажутъ того же; но мнѣ случалось уходить съ Анатолемъ въ лѣсъ — не надо и книги. Онъ всѣ стихи знаетъ наизусть и прочтетъ, что хотите.

— Правда? спросилъ адмиралъ.

— Правда, папа, правда истинная. Скажешь ему: Анатоль, прочти Пушкина. Прочтетъ, чтò хотите. Или Лермонтова — сейчасъ. Поэмы цѣликомъ наизусть знаетъ. Онъ и по-нѣмецки Шиллера знаетъ, по-англійски стихи всякіе читаетъ, такъ и рѣжетъ.

— И громко, съ торжествомъ такимъ, — вступила въ разговоръ Глаша, — точно онъ одинъ читать умѣетъ. Недавно работникъ шелъ въ лѣсу, такъ остановился, постоялъ, покачалъ головою и сказалъ: „Ну, баринъ! Краснобай какой! Ему бы итти въ діаконы, либо въ городовые на ярмаркѣ, либо въ командиры военные!“

— Отчего? спросилъ Ваня недоумѣвая, сидѣвшій до тѣхъ поръ молча, задумавшись.

Отецъ взглянулъ на него, и лицо его приняло печальное выраженіе.

— Отчего въ городовые-то? А оттого, что, когда городовой крикнетъ на рынкѣ, то своимъ голосомъ всѣ голоса голосистыхъ торговокъ покроетъ. Всѣхъ оглушитъ!

— А ты на рынкѣ бывала? спросила Вѣра у Глаши.