Помоги проекту - поделись книгой:
— Очень славный был кот Берендей… — всхлипнула она.
— Кота жалеете, а голубку вам не жалко! — крикнул Фимка со злостью.
Но все глядели на него сурово, осуждающе.
— И кота жалко, и голубку жалко, — вздохнув, произнесла Марта Бахарева, светловолосая тихая девочка. — Ведь кот Берендей глупый. Будь у него ум, никогда бы не тронул птицу… А ты, Фимка, не кот, а человек, ум у тебя есть, а ты взял и убил животное! Ты хуже Берендея!
— Это я хуже? — Фимка прищурил правый глаз и спросил: — А как же вы узнали о Берендее?
— Сказала Верка Хорькова.
— Врет она! — заявил Фимка торжествуя.
Он пристально взглянул на Верку, сидящую на балконе в соломенном кресле.
— Верно, сказала неправду… Это только мне так приснилось ночью! — не выдержав Фимкиного взгляда, крикнула с балкона Верка. С этими словами она шмыгнула в комнату и даже захлопнула за собой двери.
Наступило неловкое молчание. Все думали о Верке. Но что с нее взять? Глупая девчонка. И как все поверили ей?..
— Так, а где же Берендей?
— В моем сарае арестованный, сидит на одних мышах и воде, — сказал Фимка. Он улыбнулся. Сейчас перед ним все будут смущенно извиняться… Но, странное дело, на него глядели еще суровей.
— Пойду, — заявил Фимка обиженно.
— Нет, ты никуда не пойдешь! — остановил его Петр Соболь из ремесленного училища. — Ты нам скажи, отчего все время молчал?
— Оттого, что гордый!
— Дурак ты, а не гордый! — не сдержавшись, крикнула Галина Силина. — Ты был обязан немедленно оправдаться, чтобы никто не смел говорить, будто среди нас, пионеров, находятся кошкодавы!
— Надо строго наказать Денисова! — потребовала Марта Бахарева.
Тут из Фимкиного кармана выпали листки, на которых были изображены египетские голуби.
Суровые судьи посмотрели на эти листки:
— Выйди, Денисов, за ворота, а мы будем совещаться!
Минут через десять подсудимый вернулся и выслушал приговор.
Он гласил: «За то, что пионер Ефим Денисов не смыл с себя клевету, порочащую пионерскую организацию, вынести ему общественное порицание. И второе: подарить ему пару новых египетских голубей».
Судьи разошлись. Фимка остался один в садике. Он долго сидел на скамье, наблюдал за веселыми облаками, бегущими по веселому небу, и плакал, не то от стыда, не то от счастья…
А кот Берендей, освобожденный из сарая маленькой Юлькой, как ни в чем не бывало бродил по двору и насмешливо поглядывал на Фимку своими зелеными глазами.
Белоснежка
Так прозвали в школе Таньку Боневу. И недаром. Любила она все белое. И белые облака. И белые паруса. И белые туфли. А зимой, когда замерзало море и над ним бушевала снежная метель, выходила Белоснежка на лыжах подальше от берега и там до самого вечера кружилась вместе с метелью.
Все белое волновало ее. Она могла час-другой глядеть на белый цветок, выросший в поле. Сядет возле него, скрестив по-турецки ноги, и что-то бормочет над ним, словно колдунья.
Ну, а когда иней покрывал ветви деревьев, Танька становилась сама не своя. Идет, глаза вытаращит, рот откроет и никого не узнаёт на улице. А мы смеемся над Белоснежкой.
Однажды я, Лорка и Линка сказали:
— Белоснежка, как только склянки в гавани пробьют десять часов вечера, правей луны появляется планета Белая… Там живут белые люди, белые лебеди, растет белая пшеница, и даже подсолнухи там все белые…
Но Танька рассердилась:
— Зачем вы смеетесь надо мной? Я ведь не дурочка… Нет планеты Белой! А вот звезда «Белый карлик» есть, и живут там карлицы-лгуньи…
— Значит, это мы карлицы? — спрашивает Лина.
— Понимайте как знаете!
Тогда рыжая Лорка, самая ершистая из нашей компании, говорит:
— Ты, Танька, больная. Помешалась на белом цвете. Тебе надо лечиться в психбольнице, на Слободке!
После этого Белоснежка перестала с нами здороваться.
Жила она на Рыбацком причале с отцом, береговым матросом, в домике под узорчатой черепицей. Танькин отец имел собственную моторную лодку. И она называлась, конечно, «Чайкой». Лодкой распоряжалась Белоснежка. Вот на этой самой «Чайке» захотелось нам в один из воскресных дней выйти в море.
Но с Белоснежкой мы были в ссоре.
— Пойдем мириться, ведь мы первые обидели ее, — предложила Линка.
Приходим.
Лежит Белоснежка на диване грустная.
— Белоснежка, мы мириться пришли.
— Мир так мир!
— Хотим выйти с тобой на моторной лодке в море.
— Ах, вот в чем дело?.. Не хочу вашего мира!
— Белоснежка, ты не обижайся.
Уткнулась Белоснежка лицом в подушку и молчит.
Мы рассердились на нее.
— Идем, достанем другую лодку! — говорит Лорка. — Не стоит с ней связываться… И вправду, пусть лечится!
— Никчемный народ вы, девчонки, недаром вас все мальчишки ненавидят! — бросает нам вслед Белоснежка.
Лодку мы достали. Взяли без спроса у дяди Кирилла, рыбака. Жаль только, что безмоторная. Выходим на веслах. Гребем, поем, обливаем друг друга водой. А день жаркий, душный. Никто из нас не заметил, как вдруг по морю пополз туман. Все скрылось в нем: и берег, и суда, и Рыбацкий причал. Куда плывем, не знаем. Стало нам страшно. А Линка закрыла ладонями свои глаза, чтобы никто не видел, как из них текут слезы.
— После такого тумана всегда шквальный ветер ударяет. Пропадем мы все. Давайте кричать… — говорит она.
Орем в три голоса. Никого. Перестали грести. Ветра нет. Но море как бы вспухает. Вот-вот загудит зыбью. А кругом белым-бело. И вдруг доносится из тумана голос:
— Так кому надо лечиться на Слободке?
— Белоснежка!
— У меня мотор отказал, — кричит она. — Вы только там без паники. У меня компас в руке. А туман, туман какой белый!
И тут мотор на «Чайке» как застучит…
— Ура! Ура, Белоснежка!
Берет она нашу лодку на буксир, и через час мы на причале.
А море уже гудит.
— Спасибо, Белоснежка!
Мы обнимаем нашу подружку и смеемся. Смеется и она.
— А знаете, — говорит, — может быть, и есть планета Белая, где даже все подсолнухи белые!
Стёпик Железный
I
Ему кажется, что он не Степик, а маленькое грушевое деревце. Оно одиноко стоит над морем. Холодный ветер прижимает деревце к самой земле… И вдруг он уже не деревце, а чайка. Чайка падает с высоты…. Нет, не в море, а на хирургический стол, залитый ослепительно белым светом. Степик вскрикивает от страха и просыпается.
Над ним стоит Кара Ивановна, дежурная медсестра, в белом хрустящем новом халате.
— Что тебе, Степик?
— Я не хочу в операционную… Не хочу… Не хочу, Каравана! — говорит Степик, стараясь приподняться.
В ответ Кара Ивановна молчит, неодобрительно качая головой.
— Не хочу! — повторяет Степик. — Я все равно безнадежный.
— Кто тебе это сказал?
— Один старик из общей палаты. Я слышал, как он говорил за дверью…
— Глупый он, твой старик. Ведь ты поправишься! Ты еще будешь как помидорчик.
— Не называй меня помидорчиком! — произносит Степик, брезгливо морщась.
— Тогда не называй меня Караваной.
— Ладно, — соглашается Степик, но сразу об этом забывает.
— Каравана!
— Снова? Ну ладно, я не обижаюсь.
— Пить.
Напившись, Степик просит?
— Открой окно.
В небе резвящимся табунком несутся белые облачка. Светит солнце. Кричат воробьи. В больничную комнату врывается пыльный воздух теплой одесской осени. Степик Железный глядит на веселые облачка, и в глазах мальчика появляются слезы:
— Пусть это всегда так будет…
— Что, Степик?
— И солнце… И небо… И воробьи…
— Ну и будет! Куда же им деваться! — нарочито грубым голосом произносит Кара Ивановна. — И не воображай, что ты безнадежный, ты самый обыкновенный больной.
Степик знает, что с тяжелобольными не разговаривают так грубо, и немного успокаивается.
Кара Ивановна довольна.
— Прими лекарство, — говорит она.
— Нет, лучше уколи.
Кара Ивановна вставляет в шприц иглу и разбивает ампулу морфия.
Руки Степика все в уколах, и правая и левая.
После укола Степик спит. Когда он просыпается, за окном уже сумерки. В эту пору особенно громко кричат воробьи, а ласточки над окном кружатся еще быстрее, как будто мало они налетались за долгий день.
Кара Ивановна куда-то вышла, а мальчику скучно без нее. Он пытается встать, но не может, и все же он встает и подходит к окну. Он может ходить. Значит, ноги у него здоровые. Вот только тупая боль в пояснице.
Дверь открывается, и в комнату входит Кара Ивановна.
— Ложись, Степик. — Она ласково укладывает в постель больного мальчика.
— Скучно, — заявляет Степик. — Ты бы чего-нибудь спела.
— Я не певица.
Поделиться книгой: