ЛИСТАЯ ПАМЯТИ СТРАНИЦЫ

В школе нам давали бесплатные завтраки, состоявшие из еще теплого пирожка с повидлом и пачки молока. Зимой молоко было со льдом. Я думаю, оттого у меня зимой часто случалась ангина. А когда у меня была ангина, я с высокой температурой лежал в постели и часто бредил в жару.

«Мы пойдем встречать Новый год, а вы останетесь дома», — сказала мама. У меня была высокая температура, и я не хотел, чтобы мама уходила встречать Новый год. «Андрей за тобой присмотрит, — отвечала мама на мои возражения. — Да и сам ты уже большой».

Я лежал в постели и горел от высокой температуры. Новый год мне представлялся пожилым человеком. А то почему бы его нужно было идти встречать? «Но почему тогда его называют Новым годом?» — думал я в полудреме. Новый — значит, молодой. Я никак не мог понять, что значит «идти встречать Новый год». Не знаю, может, поэтому я не люблю праздники. До сего дня.

На стене над моей кроватью висел вышитый мамой коврик с изображением двух ангелов и текстом на немецком языке: (Божье око бодрствует и в темной ночи). В детстве, особенно когда я болел и целые дни проводил в постели, эти слова были мне утешением, позже, когда я ходил не туда, куда надо, и делал не то, что нужно, — грозным предупреждением.

КОНЕЦ ДЕТСТВА

«У твоего отца кирпич за пазухой! — кричит и брызжет слюной от ненависти учительница. — Рассказывай, чем он занимался!» Я учусь в четвертом классе. К нам домой пришли «кагэбэшники» и несколько милиционеров и арестовали отца. Я не понимал, зачем им нужно было приходить с пистолетами в руках, зачем выламывать доски пола, вспарывать подушки, вываливать все из ящиков комода и искать там что-то непонятное, что они называли «вещественными доказательствами».

Когда я был на суде, то узнал, что они нашли вещественное доказательство «преступлений» моего отца — бумажку с несколькими именами. Это означало, что «гражданин Андрей Андреевич Цорн семь человек вовлек в секту».

Суд в памяти остался как что-то очень темное и непонятное. Судили несколько человек. Огромное стечение людей, в основном враждебно настроенных, я воспринимал как олицетворение зла. Отцу дали пять лет условно.

Завуч вызывала меня к себе в кабинет и требовала, чтобы я вступил в пионеры. Я упорно сопротивлялся. Она оплеухами и грозной руганью пыталась мне доказать преимущества общества строителей коммунизма перед «сборищем мракобесов». Я тогда еще не знал, что Никита Хрущев объявил нещадную войну всему, что мешает построению коммунистического общества и воспитанию нового человека. Особенно зловредными препятствиями в воспитании человека коммунистического будущего ему казались религиозные пережитки (он обещал народу в ближайшее время показать по телевизору последнего баптиста) и недостаток зерна. На эти два «фронта» он мобилизовал всех людей во всем государстве, от мала до велика.

Мне было больно и непонятно, почему мои одноклассники, даже друзья мои, отвернулись от меня. Почему на вопрос учительницы: «Кто знает, чем противозаконным занимается семья Цорн?» — один из моих одноклассников, которого я считал другом и с которым мы играли у нас дома, ответил: «Я знаю!» Смотрю, а Ванька тянет руку: «Мама Вовки рисует библейские тексты и вешает их на стену». Я удивленно смотрел на него и не понимал, почему он меня предает. Ведь его никто за язык не тянул. Друзей у меня осталось всего несколько. Они и сегодня мои друзья.

В феврале 2003 года я был в Москве на миссионерской конференции Евроазиатской федерации евангельских христиан-баптистов — она проходила в профилактории профсоюза какого-то столичного завода. А в мае 2003 года, будучи с Эльвирой на миссионерской конференции фонда «Свет на Балканах» в Софии, мы жили несколько дней в бывшей резиденции еще одного борца против верующих — Тодора Живкова. Может быть, мы жили в тех же комнатах, в которых жил Хрущев или его идеологи во время посещения Болгарии, не знаю. Прошло почти пятьдесят лет, верующих в странах бывшего Советского Союза больше, чем когда-либо прежде. «Сказал безумец в сердце своем: „Нет Бога“».

Это сейчас легко рассуждать о взаимоотношениях между церковью и государством, а тогда, во время суда, да и после, когда все газеты писали о верующих гнусную ложь, когда образованные люди верили, что баптисты приносят в жертву детей и при закрытых дверях и окнах устраивают сексуальные оргии, когда по телевизору постоянно крутили фильмы вроде «Тучи над Борском», — тогда быть верующим человеком было непросто.

Я всей душой отверг коммунистические лозунги, за которыми я увидел безбожную человеконенавистническую систему.

Мое детство прошло на территории КарЛага — системы лагерей рабского труда, занимавшей в Казахстане территорию больше Франции.

Здесь закончилось мое беззаботное детство. Я осознал, что живу в большом и враждебном мире. Разрушилась невидимая защитная пелена, ограждающая детей от этого мира и пропускающая только то, что ребенок способен воспринять и сопережить.

УРОК АРХЕОЛОГИИ

Кнаусы получили посылку из ГДР. В ней были новые туфли. Такие красивые и такие жесткие, что я не мог себе представить, чтобы кто-то мог их носить. Чтобы туфли в посылке не помялись, их набили бумагой.

Мама и сестра ее, тетя Катя, сидят у нас на кухне и, возбужденно разговаривая, рассматривают расправленные и разложенные на столе листы журнала Германского библейского общества, которые они вынули из туфель. В журнале фотографии пустыни и пещеры, текст на немецком языке.

— Что там написано? — спрашиваю я, сгорая от любопытства.

— Недалеко от Иерусалима и Мертвого моря, в пустыне, нашли рукописи Библии, — рассказывает мне мама. — Вот в этой пещере, — она показывает мне снимок, — были найдены свитки книг, которые мы и сегодня еще читаем.

— А на каком языке они написаны?

— На еврейском.

До сих пор я думал, что Библия — книга немецкая. Написана готическим шрифтом. И истории в ней не имеют никакого отношения к современной жизни. А тут я вдруг понял, что народ Библии жив еще и сегодня и что Библия — его книга. Я понял, что у Библии — свой мир, которого мы не знаем, потому что живем в стране, где Библии объявили войну.

Отец выкопал во дворе колодец. Некоторое время в нем была нормальная питьевая вода, потом ею можно было только огород поливать, наконец колодец совсем засолился, и отец решил его засыпать. В ямки, оставшиеся от столбов ворота колодца, я бросил горсть монет, которые вышли из употребления. Хрущев совершенно неожиданно для людей провел денежную реформу, и деньги уценились в десять раз. Медные монеты остались в ходу по новому курсу, а «белые» — нет. Я спрятал все свои сбережения в землю. Я представил себе, что когда-нибудь археологи найдут их и увидят, что здесь жили люди, а по монетам они смогут определить, что жили здесь люди во времена «великих перемен». Шел 1961 год. Юрий Гагарин полетел в космос и, вернувшись, сказал, что Бога он не видел.

ПЕРЕЕЗД

Так как нам с Андреем нужно было в школу, а родители дом еще не продали, они отправили нас с дядей Давидом Кнаусом и со всем скарбом на грузовике. Сами же должны были позже приехать поездом.

Я очень радовался поездке в кузове грузовика на «бесконечное» расстояние в тысячу километров. Сразу за Карагандой, с ее бесчисленными шахтами и множеством населенных пунктов, начиналась Голодная степь. Дорога шла меж холмов, покрытых остатками жухлой травы и выгоревшим на солнце бурьяном. Лишь по берегам узких, пересохших речушек зеленели заросли кустарников, а кое-где и камыша. На машину удивленно смотрели суслики, стоящие у своих нор и в панике бросавшиеся в нору при нашем приближении. Кое-где видны были какие-то заброшенные постройки. Иногда равнодушным взглядом нас провожали верблюды.

‘ЧТУ’

Жара, пыль, монотонное мелькание холмов клонили ко сну. Дядя Давид ехал с шофером в кабине. В кузове с нами был еще один попутчик — приятель водителя. Я видел, как они купили перед отъездом бутылку водки, к которой теперь наш попутчик постоянно прикладывался. Я думаю, что он руководствовался по-детски наивным правилом: один глоток незаметно, он погоды не делает. К вечеру выпив всю бутылку, он крепко спал, когда мы остановились на ночлег в поселке Рудник. Я уже поднимался на скалистый холм возле поселка, когда увидел, как шофер колотит кулаками своего товарища. «Неужели из-за водки?» — спросил я дядю Давида и попросил его вмешаться в драку. «Нет. Не из-за водки. Просто друзья так не поступают», — ответил дядя, отказавшись вступаться за эгоиста.

К вечеру следующего дня мы проезжали через Фрунзе, столицу Киргизии. Меня потрясли огромные деревья, которые росли вдоль дорог, и обвитые плющом фонарные столбы на проспекте, по которому мы ехали на нашем запыленном грузовике. Контраст между цветущей и зеленой Киргизией и пустынным, покрытым черной угольной пылью Казахстаном был поразительным.

ШЛАГБАУМ

Деня сегодня «прописали» на Шлагбауме. Шлагбаум — так называется наша часть села. Когда-то здесь действительно стоял шлагбаум. Шлагбаума давно нет, а название осталось. Так называется и остановка автобуса, и наша банда.

Мы с Андреем в первый раз пошли в кино — в кинотеатр «Красный Октябрь». Так и колхоз называется. Во время сеанса ко мне стал цепляться один парень из сидящей за нами группы ребят нашего возраста.

«После кино выйдем», — говорит один из них мне. Значит, скопом нас бить не будут, будет драка один на один. Кино меня больше не интересует, я все время думаю о предстоящем поединке.

Из клуба мы с Андреем выходим одними из первых, надеясь избежать столкновения, но большая группа наших ровесников уже ждет нас на тропинке, по которой мы хотели уйти.

Вызвавший меня на поединок гораздо выше меня и, как мне кажется, сильнее. Все образовали круг, и раздается команда: «Давайте, начинайте». Я без слов налетаю на моего противника и бью его целой серией ударов в лицо, голову, грудь, куда попадаю. Он говорит: «Хватит!» Это общепринятый знак конца поединка. Длился он секунд десять, от силы двадцать. Паренек протягивает мне руку, а другой рукой вытирает нос, из которого сочится кровь. Мы — свои на Шлагбауме.

С моим противником мы учимся в одном классе. Друзьями мы не стали, но не стали и врагами. В этой уличной банде прошли несколько лет моей жизни. В живых и на свободе из тех ребят, насколько мне известно, остался только один, с которым я дружил, пока я не уехал во Фрунзе, где поступил в техникум. Потом наши пути разошлись.

НАСТОЯЩЕЕ ЧУДО

Шел 1963 год. Мы, то есть Андрей и я, уже месяц живем в Киргизии. Родители, остававшиеся в Казахстане для продажи дома, приехали всего недели две назад. Они купили небольшую старую хатенку с глиняной верандой. Над дверью — гнездо ласточки. Сейчас осень, птенцы давно уже вылетели.

Воскресенье, вечер. Мы сидим за столом и едим помидоры с луком, заправленные подсолнечным маслом, и свежий хлеб.

— Ее дела плохи, — рассказывает отец, посетивший тетю Клару в субботу. — Она не встает уже девять лет! Кроме заболевания крови, которому врачи никак не могут поставить диагноз, она уже девять лет как парализована. Дети в школе, Яков, муж ее, — на работе. Мать старенькая, сил мало. От пролежней в доме такой тяжелый запах... Она просила меня помолиться над нею, как написано в Послании Иакова, но я не смел. Я рекомендовал ей обратиться к церквам с просьбой об усиленной молитве. Сегодня в двух баптистских церквах, в Калининском и Романовке, молились об ее исцелении, а наши беловодские лютеране пошли к ней домой молиться.

— Дети еще не самостоятельные, — покачивает головой мама. — На кого они останутся? Почему Бог допускает такое? Она же верующая.

— Христос не обещал, что тем, кто будет Ему следовать, лучше житься будет, — возражает отец. — Счастье человека зависит от того, что у него внутри, в сердце.

В понедельник мама пришла от Кнаусов какая-то вся взъерошенная, возбужденная. Волосы выбились из-под платка. Такой я ее никогда не видел.

— Тетя Клара исцелилась!

— Что?! — в один голос воскликнули мы с Андреем.

— Да, да! Тетя Клара исцелилась!

— Как исцелилась?

— К ней пришел Христос, взял ее за руку и поднял с постели. Она здорова. Если хотите, можете сами убедиться. Идите и посмотрите.

Мы пошли. Тетя Клара жила недалеко от нас, так что минут через десять мы были у нее во дворе. Там уже толпилась группа верующих, которые стояли и почему-то тихо перешептывались. «Как на похоронах», — подумал я. Это лютеране. Они вчера, в воскресенье, приходили к тете Кларе молиться об ее исцелении.

Тетя Клара сидела в комнате, возле стола, и, думаю, в который раз уже повторяла пережитое ею.

— Сегодня утром я лежала, как всегда, здесь, возле окна. Яков уже ушел на работу. Вдруг в комнате стало светло, я почувствовала чье-то присутствие. Кто-то взял меня за руку. Вот за эту, парализованную. Повернувшись, я увидела высокого мужчину в белоснежной одежде, Его лицо было обрамлено светлыми длинными волосами. Мужчина сказал мне по-немецки: «Клара, раба Моя, вставай!» И я узнала Его — это был Иисус. «Я не могу встать», — ответила я. «Можешь. Вставай!» Но я не осмеливалась пошевельнуться, ведь я не вставала уже так долго, у меня пролежни, а ноги так ослабли, что я ими даже и пошевелить не могу, не то чтобы встать на них.

Но Иисус взял меня и за вторую руку, поднял с постели. Я еще и сейчас ощущаю тепло Его сильных рук. Я сделала несколько шагов, вот досюда, — она показала на середину комнаты. — Я смотрела в Его глаза и не верила происходящему. Я думала, что это сон. «Расскажи об этом братьям», — сказал Он мне, и Его не стало, а я стою посреди комнаты в ночной рубашке. Смотрю на свои ноги, а они такие, как будто никогда не болели. Посмотрите на мою кожу — она, как у ребенка. И пролежней нет, — тетя Клара, немного покраснев, провела тыльной стороной руки по своей спине. — Я здорова! Я совсем здорова! Иисус меня исцелил!

Моя мама в это время вешала белье во дворе. Я постучала в окно и позвала ее в дом.

Вот она напугалась, увидев меня стоящую посреди комнаты! Я попросила ее дать мне платье, а то неудобно в ночнушке-то. Мы долго искали платье, пока нашли вот это. Я же когда последний раз платье надевала? Уж и не припомню.

Пораженные слушатели только головами покачивают от удивления. У многих в глазах слезы. Мать тети Клары стоит рядом с дочерью, гладит ее по голове и не перестает утирать слезы.

В местных и центральных газетах атеисты обрушились на «шарлатанов» и «фальсификаторов». Клара Цилих якобы никогда и не болела, просто притворялась, чтобы теперь такой шум поднять. Но я знаю, что здесь, в далеком селе Беловодском, в Чуйской долине, произошло такое же чудо, как в Капернауме или Иерусалиме во времена Христа и апостолов.

А газетам я и до этой истерической кампании против верующих не очень верил. Теперь же еще меньше.

Я стою во дворе тети Клары, в толпе удивленных чудом верующих, и вдруг с некоторым страхом замечаю, что в сердце моем ничего не изменилось. Я стал свидетелем самого настоящего библейского чуда, а насколько это чудо повлияло на мое отношение к Господу, сказать не могу — я этого не заметил.

— Пошли домой, — говорит Андрей.

— Пошли, — отвечаю я.

Мы идем по пыльной сельской улице. Я думаю о том, что к весне нужно бы достать бамбуковое удилище, а то камышовые такие слабые. Как только клюнет сазан побольше — ломаются, и рыба срывается.