Помоги проекту - поделись книгой:
Я думалъ недолго. Въ ту же ночь я досталъ паспортъ и уѣхалъ въ Москву.
Послѣ того я около года мотался безъ дѣла. Ккижки мнѣ надоѣли, разговоры тоже. А къ одинокому риску въ стилѣ того времени у меня сердце не лежало. Я предлагалъ устроить что-нибудь массовое въ духѣ декабристовъ, но надо мной смѣялись. Зрѣлые люди только качали головой. Я было собирался уѣхать на Лебяжью Рѣку въ Австралію, какъ вдругъ разразилась японская война.
Двѣ недѣли я проспорилъ съ нашими. Они говорили: „Побьютъ насъ“, а мнѣ было обидно. Я говорилъ: — Не побьютъ… Или на морѣ, пожалуй, побьютъ, а на сушѣ мы имъ отплатимъ.
Спорилъ, спорилъ, а потомъ взялъ да и махнулъ добровольцемъ въ дѣйствующую армію. Паспортъ у меня былъ хорошій, взяли меня безпрекословно, послали меня на востокъ до города Иркутска. Однако изъ Иркутска вмѣсто дѣйствующей арміи меня отправили на Ангару стеречь хлѣбные склады. Мѣсто это похоже на Бу-Мосенъ. Такъ же нечего дѣлать и такъ же скучно. Но только вмѣсто африканскаго зноя былъ лютый морозъ. Одно развлеченіе у меня было: смотрѣть на Ангару. Рѣка быстрая, течетъ, какъ съ цѣпи сорвалась. А морозъ снова куетъ. Она ломаетъ. Ледъ и пѣна. Глядишь и не можешь рѣшить, кто же сильнѣе.
Я впрочемъ не сталъ долго смотрѣть, а сдѣлалъ попрежнему. Только въ Сибирской военной суматохѣ вышло легче и проще. Каждый день сквозь станцію везли солдатъ, молодыхъ и запасныхъ. Я выбралъ минуту, поговорилъ на платформѣ съ проѣзжими бородачами и безъ лишнихъ церемоній сѣлъ въ вагонъ и поѣхалъ вмѣстѣ съ ними. Въ то время по дорогѣ войска тревожили мало и почти не провѣряли. Иные оставались самовольно, а другіе напротивъ приставали, какъ я.
Въ Харбинѣ на перронѣ ко мнѣ подошелъ офицеръ, посмотрѣлъ мнѣ въ лицо и спросилъ: „Какого полка?“. Вѣжливо спросилъ и безлично, безъ ты и безъ вы.
Я сказалъ: „Я доброволецъ. Хочу идти вмѣстѣ съ вами на передовыя позиціи“.
Офицеръ пожалъ плечами и отошелъ въ сторону. Послѣ того меня не безпокоили больше. Дней черезъ десять мы попали въ первую перестрѣлку“…
— А какъ вы получили Георгія?
Онъ нахмурился, потомъ сказалъ: — Я лучше вамъ разскажу мое послѣднее дѣло.
Было это въ окопахъ на Хунь-хе. Передъ нашимъ окопомъ былъ глубокій ровъ и проволочныя загражденія. Японцы лѣзли въ атаку, а мы ихъ разстрѣливали и сбрасывали въ ровъ. Японцы ходятъ въ атаку рѣдко, но если напрутъ, то по своему обычаю удержу не знаютъ и лѣзутъ впередъ слѣпо, какъ саранча.
У насъ тоже было много убитыхъ. Мы положили ихъ на окопъ, чтобъ сдѣлать его выше. Они закоченѣли, замерзли и были, какъ дрова. Мы стрѣляли пачками черезъ ихъ спины, и если нечаянно толкнешь прикладомъ, мерзлое тѣло звенѣло, какъ дерево.
Но японскихъ тѣлъ было вчетверо больше. Они завалили ровъ, сперва до половины, потомъ доверху. Тамъ были мертвые и раненые и, должно быть, еще и такіе, которые просто упали внизъ и не могли вылѣзть. Потомъ японцы перешли черезъ ровъ и появились на нашей сторонѣ. Мы стали колоть ихъ штыками. Я ударилъ одного прикладомъ наотмашь. Онъ упалъ и, падая, схватилъ меня за ноги. Я выпустилъ ружье и мы полетѣли оба въ ровъ.
Во рву на грудѣ тѣлъ мы схватились и стали бороться. Я помню, что, въ отличіе отъ нашихъ труповъ, эта груда была теплая и какъ будто даже парная. И вся она шевелилась, какъ шевелятся черви въ ранѣ. Не знаю какъ, мы попали подъ низъ и тоже извивались вмѣстѣ съ другими и уходили все глубже, но не отпускали другъ друга. Я душилъ его за горло. Онъ притянулъ мою руку къ своему рту и закусилъ ее зубами. Тутъ я крикнулъ и потерялъ чувство»…
Я смотрѣлъ на него со страхомъ. Лицо его перекосилось и зубы стиснулись.
— Это кошмаръ, — сказалъ я полувопросительнымъ тономъ.
Вмѣсто отвѣта, онъ отвернулъ рукавъ рубахи и показалъ на правой рукѣ, повыше кисти, два полукружія шрамовъ, короткихъ, глубокихъ и странныхъ. Это были слѣды зубовъ, острѣе, чѣмъ волчьи.
«Я очнулся въ японскомъ госпиталѣ на койкѣ. Рана моя была пустячная, но болѣлъ я долго. Они отправили меня въ Йокогаму. Докторъ того госпиталя учился въ Парижѣ и хорошо говорилъ по-французски. Я выдалъ себя за француза и сказалъ, что хотѣлъ бы уѣхать обратно на родину.
Докторъ пожалъ плечами и сказалъ сухо: — „Лишнихъ плѣнныхъ намъ не нужно. Дайте подписку, что больше не будете драться, и я устрою, чтобъ васъ отпустили“.
Черезъ недѣлю меня, дѣйствительно, отпустили. У меня было странное состояніе, нервное, усталое. Въ Европу меня не тянуло, въ Россію еще меньше. Я снова было подумалъ о Лебяжьей Рѣкѣ, но для такой поѣздки у меня не хватало силы. Я поѣхалъ въ Шанхай, а оттуда угодилъ въ Сангунъ, большой торговый городъ въ южномъ Китаѣ.
Въ Сангунѣ былъ русскій консулъ, баронъ фонъ-Гюнихъ. Онъ жилъ здѣсь безвыѣздно лѣтъ пятнадцать, велъ большую торговлю копрой, волокномъ кокосоваго орѣха. У него была дочь Клавдія, восемнадцати лѣтъ. Меня пригласили давать ей уроки русской литературы. Послѣ перваго урока молодая баронесса безъ всякихъ церемоній предложила мнѣ переѣхать къ нимъ въ домъ. И пока я колебался, она велѣла запречь шарабанъ, съѣздила въ гостиницу и сама привезла мои вещи.
Необычайная дѣвица была молодая баронесса фонъ-Гюнихъ, Клавдія Ивановна. Она была русская по матери и православной вѣры. Но съ виду она была совсѣмъ нѣмка, высокая, бѣлая, съ круглыми сѣрыми глазами и длинными желтыми волосами. Когда она сердилась, глаза ея сверкали, какъ у филина, странно и дико, непріятно и красиво. И по-русски она говорила съ англійскимъ акцентомъ. Точно такъ же она говорила на семи языкахъ, по-нѣмецки, по-англійски и по-русски; по-французски съ китайскимъ акцентомъ, на двухъ китайскихъ нарѣчіяхъ и на англо-китайскомъ торговомъ жаргонѣ.
Несмотря на свое баронство, Клавдія фонъ-Гюнихъ не любила нѣмцевъ и была русской патріоткой. Гюнихи были обрусѣлые нѣмцы, у нихъ было имѣніе въ Орловской губерніи, но Клавдія Ивановна не знала Россіи. Мать у нея умерла рано, и ее привезли въ Сангунъ трехъ лѣтъ отроду. Послѣ того лѣтъ черезъ девять отецъ послалъ ее въ Россію, въ пансіонъ. Она вела себя такъ, что ему предложили взять ее изъ пансіона. Старый Гюнихъ махнулъ рукой и увезъ ее обратно въ Сангунъ.
Клавдія Ивановна выросла въ Сангунѣ на полной своей волѣ. Домъ ея отца, какъ и всѣ дома богатыхъ европейцевъ, былъ полонъ туземными рабами. Тутъ были опахальщики, которые качаютъ большое опахало надъ обѣденнымъ столомъ, скороходы, лакеи, конюхи.
А въ подвалѣ былъ карцеръ. Если кто провинится, его сажали туда, совсѣмъ какъ въ древнее время.
У ней были двѣ горничныхъ, пажъ для комнатъ, грумъ для ѣзды. Когда она была дѣвочкой, она запрягала въ колясочку двухъ молодыхъ китайчонковъ и ѣздила на нихъ, словно на парѣ козловъ. Дергала ихъ за косы, какъ будто за возжи. Сама мнѣ разсказывала.
Европейское общество въ Сангунѣ было смѣшанное. Все больше англичане. Но съ ними Клавдія Ивановна перессорилась изъ-за японской войны. Были нѣмецкіе приказчики и комми-вояжеры и всякій сбродъ изъ тѣхъ людей, что шляются по разнымъ морямъ. Они ходили къ фонъ-Гюниху обѣдать, но Клавдія Ивановна смѣялась надъ ними въ лицо.
Уроки наши по, литературѣ проходили странно. Я тоже зналъ не много. Да и книгъ не хватало. Лермонтовъ былъ, а Пушкина не было. Мы стали читать „Воскресеніе“ Толстого въ англійскомъ переводѣ, но до конца не дочитали. Клавдія сказала, что длинно.
Переводныхъ романовъ у насъ было много, съ французскаго и съ англійскаго. Мы читали ихъ вслухъ за неимѣніемъ лучшаго. Ихъ русскій языкъ былъ ужасенъ. Но Клавдія Ивановна знала ихъ чуть не наизусть. Особенно она любила одинъ, англійскій. Онъ назывался „Леди Сатанилла“. И когда я разговаривалъ съ ней о женскихъ тургеневскихъ типахъ, она приводила въ примѣръ для сравненій свою свирѣпую англійскую леди. И еще она любила русскія народныя пѣсни, но пѣла ихъ преуморительно, совсѣмъ на другіе мотивы, съ варіаціями изъ репертуара шарманокъ.
Мы стали съ ней каждое утро кататься верхомъ. У ней былъ черный конь, Сэръ Джонъ, высокій австраліецъ. А я досталъ мѣстнаго конька, маленькаго, но рѣзваго. Онъ назывался Алтаномъ. Клавдія Ивановна любила скакать въ карьеръ. Пуститъ коня и еще гикнетъ. Волосы выбьются изъ-подъ шляпы и разовьются по вѣтру. Совсѣмъ Валькирія. А мой Алтанъ скачетъ рядомъ и не отстаетъ ни на шагъ.
Эти поѣздки вліяли благотворно на мое здоровье. Вѣтеръ бьетъ въ лицо, Алтанъ мчится въ карьеръ, и каждый мускулъ напрягается, и чувствуешь себя по-прежнему человѣкомъ.
Чаще всего мы скакали вдоль рѣчки Тао. Высокая ровная площадь, слѣва ущелье, будто огромный разрѣзъ топора сквозь желтую глину. Обрывъ глубиною въ сто футовъ, а внизу рѣчка. Пока не подъѣдешь вплотную, такъ даже незамѣтно.
Было это весною 1905 года. Русская эскадра пошла къ Владивостоку. Мы ожидали, что она зайдетъ къ намъ. Особенно Клавдія ждала. Но эскадра прошла мимо. Заскучала Клавдія. Стала вызывать меня на прогулку съ шести часовъ утра.
Китайскіе крестьяне тянутся къ городу въ огромныхъ шляпахъ, съ ношами, съ коромыслами. Пройдетъ мальчишка съ ушастой свиньей на веревочкѣ. Изъ желтой кумирни раздастся тихій звонъ бронзовыхъ клепалъ и жужжаніе молитвенныхъ мельницъ. И стая розовыхъ птицъ поднимется изъ рощи и перелетитъ черезъ дорогу. А мы скачемъ, сломя голову, какъ будто за кѣмъ гонимся или за нами кто гонится.
Въ то утро она обогнала меня и выѣхала на поворотъ дороги. Тамъ былъ мысъ, какъ будто уголъ огромнаго стола. Она подскакала къ самому краю и вдругъ остановилась надъ обрывомъ, словно живой монументъ. Конь храпитъ, а она его дергаетъ, какъ будто хочетъ спрыгнуть внизъ. Я тоже подскакалъ и крикнулъ: „Что вы дѣлаете?“
А она вмѣсто отвѣта подняла хлыстъ и хочетъ ударить коня.
Я спрыгнулъ на землю и подбѣжалъ, схватилъ коня за уздцы и повернулъ назадъ.
Она подняла хлыстъ еще выше и нагнулась ко мнѣ, но не ударила, только головой тряхнула и вмѣсто хлыста задѣла меня по лицу своими рыжими волосами. А я поймалъ ихъ рукою и прижалъ къ лицу. Она не разсердилась.
А когда мы назадъ поѣхали, она заговорила: — Если бы у меня были крылья, я бы бросила коня и сейчасъ полетѣла впередъ, догнала бы эскадру.
Я промолчалъ. Мнѣ было тяжело говорить о войнѣ.
И она опять заговорила: — Эта эскадра везетъ россійскую судьбу.
Тогда у меня вырвалось, почти противъ воли: — Если бы у меня были крылья, я полетѣлъ бы на Южное море, отыскалъ бы пустынный островъ, чтобы жить тамъ и не слышать объ этой ужасной войнѣ.
Она нахмурилась и сказала презрительно: — Вамъ бы со мной помѣняться. Если бы я была мужчиной, я бы не стала ныть безъ дѣла на этомъ берегу.
Съ того дня началось мое рабство. Я не знаю, какъ его описать, Если сказать откровенно, то я отъ природы человѣкъ развратный и съ женщинами смѣлый; но только не съ нею. На десять шаговъ отойду и снова стану самимъ собой, предъ каждой женщиной. Но передъ ней все парализуется, какъ будто я глупѣю. Иду къ ней черезъ комнату, ноги цѣпляются за полъ. И для меня довольно глядѣть на нее издали.
Ей это нравилось, а отчасти смѣшило. Она давала мнѣ прозвища, называла меня своею тѣнью, своимъ вѣероносцемъ, оттого что я ходилъ за нею неотвязно и носилъ за нею вѣеръ, какъ носятъ слуги.
Если бы не рана и болѣзнь, быть можетъ, было бы иначе. Моя нервная слабость толкнула меня въ эти путы. Бывало, ночью запрусь, лягу на койку и плачу. Думаю о Клавдіи и плачу по цѣлымъ часамъ. Хочется сдѣлать для нея — что-нибудь такое, чтобы она не знала и никогда не узнала; рыцаремъ выѣхать во славу ея имени и не вернуться назадъ, носить вериги любовныя, погибнуть въ безвѣстности.
Пусть она скажетъ мнѣ единое слово. Я съ башни брошусь, руку сожгу на огнѣ.
И кажется, что это не Клавдія, а будто само божество, живой идолъ, прекрасный, загадочный, злой.
Черезъ три недѣли у насъ явилась наконецъ иная забота. Въ Сангунъ пришелъ русскій крейсеръ „Диръ“ и сталъ разоружаться. Потомъ явился другой крейсеръ „Селена“. На обоихъ судахъ было до тысячи людей. Фонъ-Гюнихъ помогалъ ихъ устраивать и устроилъ недурно, но все-таки были они, какъ овцы безъ пастыря. Это даже представить трудно. Русскіе матросы въ плѣну у китайцевъ и русскія пушки подъ китайскими замками. Фонъ-Гюниху пришлось много хлопотать, онъ попросилъ меня принять участіе въ хлопотахъ. Я принялъ участіе на собственный ладъ.
Былъ въ Сангунѣ русскій кабачекъ для проѣзжихъ матросовъ. Его содержалъ Шляпкинъ, отставной матросъ русской службы, выкрестъ-еврей изъ Одессы. Тамъ стали собираться матросскіе митинги въ билліардной. Потомъ организовался соединенный комитетъ сацгунскихъ матросовъ. Этотъ комитетъ былъ странный, совсѣмъ не такой, какъ россійскіе комитеты. Его нельзя было даже назвать революціоннымъ. Просто всѣ мы не знали, гдѣ мы и что мы. Положеніе было странное. Охрана китайская, а дисциплина русская. Одни законы на борту, другіе на берегу. Но на самомъ дѣлѣ не дѣйствуютъ ни тѣ и ни другіе…
Матросы собирались и обсуждали, какъ быть. Иные предлагали:
— Отобьемъ у китайцевъ свои пушки и уйдемъ въ море. А другіе спрашивали: „Куда?“ Было много сверхсрочныхъ, которымъ еще до войны приходилось выйти въ запасъ. Тѣ рвались больше всѣхъ и кричали: „Домой!“ А мы имъ говорили, что, конечно, англичане догонятъ насъ и вернутъ обратно.
Иные предлагали: — Покинемъ офицеровъ на берегу, шутъ съ ними. Сами пойдемъ обходомъ до Владивостока!..
Я въ то время удерживалъ ихъ, а зачѣмъ — не знаю. Говорилъ на митингахъ рѣчи каждый день, будто прорвало меня, и все о соціализмѣ, о будущемъ строѣ. О настоящемъ не говорилъ, а только о будущемъ; расписывалъ его, какъ радугу. А они слушали, какъ сказку. Старый Шляпкинъ тоже слушалъ, и однажды предложилъ: — Знаете что, возьмемъ свои корабли и уйдемъ въ океанъ. Я тоже пойду съ вами. Отыщемъ пустынный островъ. Тамъ устроимъ такую новую жизнь…
Теперь вспоминаю тѣ разговоры и самъ удивляюсь. Откуда что бралось? Кажется, природа моя совсѣмъ не подходящая, и раньше того я не былъ любителемъ такъ называемой пропаганды. Но видно время было такое и съ ними надо было разговаривать именно такъ.
Клавдія Ивановна тоже ходила на митинги. Наши роли какъ будто перемѣнились. Она ходила за мной неотвязно, слушала рѣчи, глядѣла на матросовъ. Но всѣ наши разговоры она понимала по-своему, иначе. Одинъ разъ она спросила меня въ упоръ:
— А вы вѣрите тому, что говорите?
Я вспыхнулъ и сказалъ: — Говорю, значитъ вѣрю…
Она не угомонилась, подошла къ Шляпкину и спросила: — А вы вѣрите Василію Андреевичу? — Въ то время меня звали такъ. И чуть не вышелъ скандалъ. Но Шляпкинъ подумалъ и сказалъ: — Я старому не вѣрю. Новому можно вѣрить.
Когда мы шли домой, Клавдія Ивановна сказала: — Если бы я была на вашемъ мѣстѣ, я взяла бы эти суда и ушла бы въ море.
— А куда? — спросилъ я такимъ же тономъ, какъ недавно матросы.
Она засмѣялась: — Пошла бы къ Саровакскому султану на островъ Борнео… Царство бы основала… Выкинула бы черный флагъ и стала пиратомъ… Я нашла бы, куда…
Въ домѣ у фонъ-Гюниха стали собираться русскіе офицеры. Было ихъ человѣкъ тридцать. Но они растерялись еще больше матросовъ. Что дѣлается въ Россіи, никто не зналъ. Русскія газеты къ намъ не доходили. Иногда получались старые номера „Харбинскаго Вѣстника“. Издавалъ его Ровенскій и, кажется, потомъ угодилъ за него на каторгу. Мѣстная англійская газета печатала телеграммы одна нелѣпѣе другой. Напримѣръ: „въ Петербургѣ диктаторъ поднялся на воздушномъ шарѣ, а опуститься негдѣ. Все занято мятежниками…“ Надо замѣтить, что это было осенью 1905 года, до манифеста.
Офицеры ходили ко мнѣ и спрашивали совѣта. Я выдвигался впередъ противъ собственной воли. Въ карты мы играли отъ нечего дѣлать. Везло мнѣ страшно. Я выигралъ 3.000 рублей.
Потомъ пришелъ манифестъ 17 октября. Тутъ я рѣшилъ, что надо вызвать кого-нибудь отвѣтственнаго и далъ на авось телеграмму во Владивостокъ, въ редакцію газеты. На другой день пришелъ отвѣтъ: „Ѣду, Берсъ“.
Берсъ пріѣхалъ черезъ недѣлю. Я видѣлъ его въ первый разъ. Онъ былъ сѣдой, важный, въ кудряхъ. Я снялъ клубный залъ и расклеилъ плакаты по городу: „Извѣстный общественный дѣятель, Анатолій Ивановичъ Берсъ, прочтетъ докладъ о современномъ политическомъ положеніи Россіи“. Пришли всѣ русскіе, матросы и торговцы. Даже англичане пришли. Если не послушать, то хоть посмотрѣть на Берса.
Берсъ говорилъ не по-моему. Стригъ онъ, и брилъ, и кровь отворялъ, бралъ города съ бою, сокрушалъ всѣ преграды.
На другой день фонъ-Гюнихъ въ полномъ парадномъ мундирѣ поѣхалъ знакомиться съ Берсомъ. И меня попросилъ вмѣстѣ. Карточки отнесли на подносѣ. Берсъ принялъ консула въ креслѣ, только всталъ навстрѣчу. Баронъ сидѣлъ недолго, держался, какъ передъ начальствомъ и пригласилъ Берса на обѣдъ.
Послѣ обѣда мы съ Берсомъ прошли къ барону въ кабинетъ. Берсъ объяснилъ, что разсчитываетъ получить отъ барона посильный взносъ. Баронъ немного помялся и сказалъ: „Большихъ денегъ у меня нѣтъ. Тысячи двѣ могу положить на алтарь отечества (такъ прямо и сказалъ полными словами). Зато могу предложить вамъ выгодный казенный подрядъ по продовольствію флота“.
Я зналъ, что такое эти подряды, но сгоряча готовъ былъ согласиться. Но Берсъ поморщился и рѣзко сказалъ: — Не нужно!.. И черезъ двѣ минуты баронъ фонъ-Гюнихъ вручилъ Анатолію Ивановичу пять тысячъ рублей, не знаю: своихъ, не знаю: казенныхъ. Я тоже отдалъ три тысячи, тѣ, картежныя. Берсъ сказалъ, что мнѣ нужно съѣздить во Владивостокъ. Я согласился съ радостью. Послѣ его разсказовъ мнѣ стало тѣсно въ Сангунѣ.
Когда гости разошлись, Клавдія Ивановна зашла въ мою комнату за новыми газетами, которыя я получилъ отъ Берса. И вдругъ остановилась и сказала: — Вотъ вы какіе. Я васъ не понимала.
Я ничего не сказалъ, только улыбнулся. Мнѣ было весело отъ Берса, отъ обѣда и отъ ея словъ.
Она подошла ближе и сказала: — „По-моему люди бываютъ овцы или волки. Волки ѣдятъ овецъ. Другъ мой, скажите мнѣ прямо, кто вы такіе?..“ И положила мнѣ руки на плечи.
Мнѣ показалось, что она шутитъ. Я засмѣялся и сказалъ: — Если угодно, мы волки, но только мы ѣдимъ не овецъ, а пастуховъ.
Руки ея обхватили мою шею. Она притянула меня къ себѣ и крѣпко поцѣловала въ губы.
На другой день намъ съ Берсомъ надо было уѣзжать. У меня голова закружилась. И я хотѣлъ остаться. Но Клавдія сказала: — „Поѣзжай и писемъ не пиши. Сдѣлай такъ, чтобъ мы услыхали о тебѣ. Мы съ папой все равно уѣдемъ въ Россію, кругомъ, по морю. И ты тоже пріѣзжай въ Россію, по собственной дорогѣ… Тамъ встрѣтимся“.
Дѣйствительно, вмѣстѣ съ почтой, которая принесла манифестъ, баронъ фонъ-Гюнихъ получилъ годичный отпускъ. Не то это была милость, не то отставка. Онъ самъ не зналъ.
Онъ сдалъ свои дѣла и также копру, и собирался ѣхать, недѣли черезъ двѣ: — Клавдія велѣла. Мы съ Берсомъ уѣхали на слѣдующее утро. Не знаю, что именно Клавдія сказала отцу, но только онъ прощался со мной совсѣмъ по-родительски, нѣсколько разъ цѣловался и даже прослезился и сказалъ: — Когда будете въ Россіи, не забывайте, что мой хлѣбъ и мой кровъ къ услугамъ вашимъ…
Съ Анатоліемъ Ивановичемъ онъ простился формально и почтительно. Однимъ словомъ, вышло немножко похоже на Гоголевскаго ревизора.
Мы уѣхали на нѣмецкомъ пароходѣ. Было тихо и ясно. И Берсъ говорилъ о русскихъ дѣлахъ. Но я не слушалъ и думалъ о другомъ.
Передъ глазами моими стояла Клавдія, высокая, съ дикими глазами, съ желтыми пушистыми волосами. Она звала куда-то и посылала меня. А куда — я не зналъ и она тоже не знала.
Я былъ, какъ пьяный, уходилъ отъ Берса на корму и смотрѣлъ назадъ. Но чаще всего я уходилъ на носъ и смотрѣлъ впередъ, и мнѣ казалось, что я вижу выпуклость земли и могу заглянуть за край горизонта. Тамъ ожидала Россія, новая жизнь и борьба, и новая встрѣча.
Во Владивостокѣ я въѣхалъ въ Россію и сразу будто окунулся въ багровую лужу и сталъ барахтаться тамъ, вмѣстѣ съ другими. Было двадцать партій и тридцать комитетовъ и всѣ собирались драться, но не знали какъ. Начальство, положимъ, знало, но еще не рѣшалось. Жизнь катилась, какъ будто захваченная зубчатымъ колесомъ, и шла къ развязкѣ. Меня тоже захватило и потащило, подняло вверхъ, потомъ бросило съ пулей въ плечѣ на койку тюремной больницы.
Рана была не опасная, но дѣло мое могло принести мнѣ вмѣсто одной пули двѣнадцать. Нѣсколько дерзкихъ людей, играя жизнью, вывезли меня изъ больницы и помѣстили въ укромномъ мѣстѣ на частной квартирѣ. Я скоро поправился и сказалъ себѣ, что буду дѣлать то же, платить за свою жизнь такой же монетой. Тогда я присоединился къ этой компаніи.
Мы ѣздили съ мѣста на мѣсто, выручали, кого можно и даже кого нельзя. Люди слыхали объ этихъ дѣлахъ. Должно быть, слыхала и Клавдія. Правда безъ имени. Не знаю, вспоминала ли.
Я вспоминалъ, но старался не думать, до поры до времени, не то шею свернешь. Я говорилъ себѣ: „Такъ вѣчно не будетъ. Настанетъ передышка. Тогда подумаю“…
Лѣтомъ созвали первую Думу. Въ тюрьмахъ стало легче жить. У насъ стало меньше дѣла. Тогда я вспомнилъ о Клавдіи и объ Орловской губерніи Хотѣлъ письмо написать, потомъ рѣшилъ — не надо. Поѣду прямо въ Орелъ. Застану, ладно. Не застану, хоть адресъ узнаю.
Имѣніе Гюниховъ было въ трехъ верстахъ отъ станціи. Я пріѣхалъ туда въ лѣтній полдень. Отъ станціи тянулось село. За селомъ усадьба.
Когда я подъѣзжалъ къ усадьбѣ, мнѣ повстрѣчались ингуши. Ихъ было пятеро, все верховые. На нихъ были черные казакины съ кожанымъ поясомъ.
За плечами винтовки и нагайки въ рукахъ. Они посмотрѣли на меня и тихо проѣхали мимо.
Клавдія встрѣтила меня на крыльцѣ. Она была въ такомъ же казакинѣ, съ такимъ же поясомъ и на поясѣ висѣлъ револьверъ въ желтой кобурѣ. Мы вошли въ комнаты. Къ намъ вышелъ старикъ. Я было принялъ его за консула Гюниха.
— Это дядя, — сказала Клавдія. — А папа уѣхалъ опять въ Сангунъ. Но я не уѣду. Нѣтъ, я не уѣду…
Послѣ обѣда Клавдія посмотрѣла на меня и сказала: — Ну, что вы дѣлали все это время?
Я отвѣчалъ коротко: — Велъ войну.
Она усмѣхнулась и сказала: — Я тоже вела войну.
— Противъ кого? — спросилъ я хмуро.
Она посмотрѣла на меня тѣмъ же вызывающимъ взглядомъ и отвѣтила спокойно: — Противъ васъ.
Горько мнѣ стало, и я сказалъ: — Развѣ я врагъ вашъ, Клавдія?
— Ваши друзья — мои враги.
— Какіе друзья?
Поделиться книгой: