Псы Господни
За десять лет до рождения Фомы испанский монах Доменико де Гусман основал в Тулузе нищенствующий орден. Вступавшие в него давали обет бедности, воздержания и послушания. Эмблемой ордена выбрали собаку с зажжённым факелом в зубах: так доминиканцы переосмыслили свое название — домини канес, то есть псы Господни. Они с самого начала отличались непримиримостью к еретикам, и в 1232 году руководство католической церкви поручило им руководить инквизицией; они же будут в свое время активно участвовать и в покорении американского континента. Именно доминиканцы приглянулись восемнадцатилетнему Фоме.
Родители были не против, чтобы он стал монахом — хотя бы бенедиктинского монастыря, где не требовалось бедствовать и молодому человеку уже было обеспечено место аббата. Тем более, что в таком монастыре он и воспитывался с пяти лет. Однако Фома заявил, что хочет быть нищим не на карнавале, а в нищенствующем ордене. И постригся в монахи.
Через несколько месяцев генерал ордена посылает его учиться в Парижский университет, центр католической мысли. Но многочисленная родня Фомы не думала сдаваться. По дороге в Париж его схватили собственные браться и на всякий случай заперли в одной из башен отцовского замка. Потом началась обработка. Чтобы совратить благочестивого юношу, к нему привели красивую куртизанку. Обычно сдержанный Фома разбушевался, выхватил из камина горящую головню и выгнал девицу, заодно пригрозив поджечь замок. В конце концов домашние махнули на него рукой, и Фома благополучно бежал из заточения, спустившись из окна на верёвке.
Учился в Париже, а через три года вместе с Альбертом Великим, немецким философом и знатоком Аристотеля, поехал в Кёльн организовывать доминиканский университет. Там Фома изучал теологию. Активности в диспутах не проявлял, во время споров отмалчивался, и товарищи считали его тупым. Фома отличался высоким ростом, был толст и неповоротлив, за что получил прозвище Немого Вола. Но при этом был кроток, трудолюбив и вызывал сочувствие. Некий сердобольный студент однажды предложил помочь в основах логики. Тупой вежливо поблагодарил. Сердобольный начал объяснять, пока не дошёл до места, где и сам не очень понимал предмет. Тогда смущенный тупой всё ему растолковал. И хоть Фома по-прежнему ничем не выделялся, Альберт Великий разглядел в молодом человеке незаурядный талант. «Вы зовете его тупым волом, — сказал он студентам. — Говорю вам, вол взревет так громко, что рёв его оглушит мир».
Потом Фома снова учился в Париже, а окончив университет, успешно преподавал в нем теологию. Ему было 33, когда папа Урбан IV вызвал его в Рим. Папа надеялся, что именно этот ученый монах сумеет подновить обветшавшую со времен Августина религиозную философию.
Волу настала пора взреветь.
Церковная перестройка
Августин, который по-прежнему оставался для католиков большим авторитетом, опирался на платоновские традиции и был противником естественных наук. «Люди восхищаются горами, огромными морскими волнами, широкими водопадами рек, просторами океана и звёздными путями, а о самих себе забывают», — говорит философ. Для счастья не нужно знать ни строения вселенной, ни даже законов природы. «Хочу понять Бога и душу. И ничего более? Совершенно ничего», — в этом весь Августин.
Однако времена менялись, оживилась торговля, на смену феодалам готовилась прийти буржуазия, полная сил и честолюбивых планов. Без науки, полагаясь лишь на созерцание божьей мудрости, предприимчивым людям надеяться было не на что. Значит, требовалась и новая философия. То, чему учил когда-то Аристотель, оказалось очень созвучно новым настроениям. Его сторонники доказывают, что высшая ступень познания — философия, которая пользуется логическими средствами и полагается на разум. Низшая — это теология, которая лишь комментирует догматы веры и откровения. Аристотель становился еретиком.
Фома ещё не родился, когда французские епископы наложили запрет на изучение трудов языческого философа. Его нельзя было ни читать, ни обсуждать. Через несколько лет Аристотеля запретили изучать в Парижском университете. Но, как известно, административные запреты на мысль не дают желаемых результатов, и если нельзя остановить марширующий оркестр, остается его возглавить. Учение Аристотеля было решено очистить от материализма и с помощью его же логики доказать, что наука и вера ничуть не противоречат друг другу. Григорий IX создал для этой цели специальную папскую комиссию, которая работала семь лет, но так ничем и не порадовала папу. Тогда взоры обратились к интеллектуалам из доминиканского ордена.
В итоге Аристотеля приспособили-таки к нуждам церковной доктрины. Его объявили не еретиком, а мыслителем, учение которого не только не противоречит теологии, но и составляет её основу. Если Аристотель считал наивысшим благом счастье человека, то после обработки получилось, что под счастьем надо понимать посмертное спасение. Ведь если что-то очень надо доказать, то рано или поздно это удаётся. Фоме пришлось потратить большую часть своей жизни, зато он сумел убедить коллег, что систему Аристотеля следует предпочесть платоновской в качестве основы христианской философии.
Как некогда Аристотель, Фома приземлил чересчур воспарившую над миром философию. Заодно он примирил Аристотеля с Христом, а веру с разумом. Ничто, обнаруженное в природе, не может противоречить вере, которая истинна. Ничто, основанное на вере, не может противоречить науке. Иначе говоря, он не допускал никаких аномальных явлений и никаких неожиданных мыслей. Философ подвел фундамент и под естественные науки, так как полагал, что человека надо изучать целиком — тело и душу. Ведь труп — не человек, но и привидение — тоже не человек. Против таких аргументов и у самого папы не нашлось возражений.
Бог всегда прав
Главное произведение Фомы — «Сумма теологии». Это своего рода энциклопедия, где он дал ответы едва ли не на все религиозные и научные вопросы. Подлинная мудрость заключается для него в стремлении познать Бога, а знание — лишь служанка теологии. Так, философия, опираясь на физику, должна доказывать существование Бога, палеонтология нужна для подтверждения Книги Бытия, история должна показывать божественное руководство человеческими судьбами. «Размышляю о теле, чтобы размышлять о душе, а о ней размышляю, чтобы размышлять над отдельной субстанцией, над ней же размышляю, чтобы думать о Боге», — подытоживает философ. Он признает два источника познания — откровение и разум. Откровению следует верить, даже не понимая. Разум — низший источник познания, с его помощью можно доказать лишь некоторые части вероучения, но отнюдь не все. То, что можно доказать, можно постичь и с помощью веры. Но если доказательства нужны ученым, то остальным нужна вера.
Истина, полученная разными путями, не противоречит одна другой, однако откровение превосходит любые разумные доказательства, потому что «божественная истина есть мера всякой истины». Значит, наука нужна в той мере, в какой она соответствует книгам откровений, всё остальное — лженаука. Так философия, срастаясь с богословием, превращалась в схоластику, основанную на христианских догмах. Для нее характерно безразличие к фактам, вера в силу аргумента там, где последнее слово за практикой.
Схоластическое мышление оказалось очень живучим и универсальным. Замените одни догмы на другие — и с прежним успехом сможете опровергать всё, что угодно, объявляя «лженаучным». Это с успехом доказали не только церковники, но и атеисты.
В «Сумме теологии» Фома пятью разными способами доказывает, что Бог существует. Приведём для примера лишь два. Поскольку мы обнаруживаем в мире различные степени совершенства, то должен быть и сам источник совершенства, причем абсолютно совершенный, — то есть Бог. И еще: неодушевлённые вещи служат некой цели. Значит, должно быть некое существо, которое устанавливает эту цель, — «и его мы именуем Богом».
Фома основательно занялся традиционной проблемой теодицеи — оправдания Всевышнего. Если Бог — творец всего и он добр, то откуда берется зло? В своё время на эту тему размышлял еще Эпикур, который рассуждал так: существует четыре варианта поведения Бога. Или он хочет избавить мир от зла, но не может; или может, но не хочет; или не может и не хочет. Наконец, может и хочет. Но поскольку зло всё-таки существует, то последний вариант отпадает. Что касается первых трех, то они противоречат представлениям о Боге как о всемогущем и добром.
Значит, выходит, что Бог или не очень всемогущ, или не слишком добр? У Фомы имеется такой аргумент в пользу Творца. Во-первых, зло, в отличие от добра, существует не само по себе, а означает лишь отсутствие, нехватку добра. Доказательства? Пожалуйста: если бытие — это добро, рассуждает философ, то его уничтожение автоматически ведет за собой уничтожение зла. Во-вторых, любое зло имеет свои причины. Но само зло, будучи небытием, не может быть причиной. Значит, причина — добро. Если же высшее добро — Бог, то и всё зло от него? Нет, это неверно, потому что не согласуется с природой Творца (вот она, наука по Фоме!). Всё зло происходит от несовершенства человека. И Бог тут ни при чем, потому что Он — абсолютное совершенство. Причина зла — сам человек, его злая воля.
Но как тогда объяснить зло, существующее в природе, которая не имеет собственной воли и создана по божественному замыслу? Почему существуют штормы и кораблекрушения, молнии и пожары, засуха и голод? Почему пчёлы дают мед, но и жалят; осёл работает, но упрям? Для чего нужны в мире крысы, тараканы и прочая нечисть? Оказывается, так всё и задумано: чтобы в мире была гармония, нужны различные степени добра, вещи различного совершенства. Красота заметнее на фоне уродства, а добро — в сравнении со злом. Поэтому несовершенные предметы служат для осуществления всеобщей гармонии. По той же причине существует и неравенство людей в обществе. Для гармонии нужны богатые и бедные, грешники и праведники.
Нет для Фомы трудных вопросов. Он знает, что человек всего лишь совершенное животное. С животным миром его роднит то, что он живёт и чувствует, а отличают разумная душа и свободная воля. Ведь чтобы могли существовать грех и добродетель, наказание и награда, должна быть свобода выбора между добром и злом, иначе нельзя говорить ни о какой морали. Такой выбор зависит от самого человека, но… с учетом божьей помощи: «Бог есть первая причина, приводящая в движение как естественные причины, так и причины доброй воли», — учит Фома. Выходит, на деле свободной воли нет, так как она существует лишь тогда, когда её поддерживает Бог. И если даже человек совершает плохой поступок, то он совершает его с божьей помощью. Кто же тогда в первую очередь заслуживает осуждения?..
Но не стоит задавать такие вопросы и полагаться на логику, потому что Фому не собьёшь с толку вопросами. У него своя логика, которая неизменно приводит к нужному ответу.
Добрая воля есть, настаивает он, потому что иначе напрасны были бы советы и запреты, кары и похвалы. Именно свободная воля ведёт к таким добродетелям, как мужество, благоразумие, справедливость. И человеческое счастье состоит не в наслаждениях и почестях, славе и богатстве. И даже не в добрых делах, которые всего лишь средство достичь наивысшего счастья — познать Бога. В настоящей жизни нам этого не дано, зато вполне возможно в мире ином.
Единственно верное учение
Не прошло и полувека после смерти философа, как церковь причислила его, как и Августина, к лику святых. Учение Фомы, признанного величайшим схоластом, преподают во всех католических учебных заведениях как единственно верное. В этом, пожалуй, есть некая странная закономерность: почему-то именно оторванные от жизни энергичные доброхоты, полные благих намерений, нередко увлекали за собой «к счастью» миллионы людей. И всегда заводили в тупик. Какие же соображения завещал нам философ, скажем, по поводу наилучшего государственного устройства, о котором размышляли многие его предшественники?
Фома — не демократ. Эту форму правления он считает всего лишь разновидностью тирании: «Если несправедливое правление осуществляется многими лицами, то это называют демократией; господство народа имеет место именно тогда, когда широкие массы, благодаря своей силе и численному превосходству, подавляют богатых. Тогда весь народ выступает как один единый тиран». Лучше всего, когда правит добродетельный монарх, а при нём — не менее добродетельные вельможи. Народ, впрочем, тоже может сказать своё слово, восстав против плохого монарха, который несправедлив или идёт против церкви.
Богослов не обошел вниманием даже такие проблемы, довольно далекие от христианских, как торговая политика. Торговлю он недолюбливал, считая, что в ней есть что-то непристойное. Ведь торговать — это значит «продавать дороже, чем надо». А как надо? Вот как: в каждом конкретном месте для товара должна быть одна справедливая цена, и поэтому допускать её колебания в зависимости от спроса и предложения нельзя. Нравственный долг покупателя и продавца держаться поближе к справедливой цене. Более того: купец обязан предупреждать покупателя об изъянах товара. А вообще торговля законна лишь тогда, когда прибыль идёт на содержание семьи купца или на благотворительность. Что касается кредитов, то получать проценты — несправедливо, так как при этом продаётся то, чего нет…
Как видим, Фома плохо понимал суть грядущего капитализма, и его рассуждения интересны как иллюстрация полного бессилия схоластики. Такая философия неплохо справлялась с обоснованием заранее известных выводов, но делать с её помощью прогнозы рискованно. Философа заботят не доводы разума, как Сократа, а благонамеренность выводов. Какие, вы думаете, у него соображения против кровосмесительной любви брата и сестры? Оказывается, если с любовью мужа и жены соединится любовь брата и сестры, то взаимное тяготение будет слишком сильным…
Когда Фому однажды спросили, за что он больше всего благодарен Богу, он ответил: «Я понял каждую страницу, которую читал». Возможно, это чувство и побуждало его смело бросать вызов «мнимым мудрецам» и «невеждам». Завершив земную жизнь, он стал высшим духовным авторитетом католиков.
Умер он по дороге из Неаполя в Лион, куда ехал на собор, созванный папой Григорием Х. Обстоятельства смерти 49-летнего мужчины туманны. Официальная версия — тяжелая болезнь. Однако, например, Данте, современник Фомы, утверждает, что философ был отравлен по приказанию короля Карла Анжуйского.
Его привезли в ближайший монастырь бернардинцев в Фоссануове. Перед смертью он попросил читать ему библейскую «Песнь песней». «Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина…» Слушая эти слова, Фома расставался с миром. Как положено, исповедался и причастился. Священник, который оставался с умирающим, был потрясен: этот человек исповедался как пятилетний ребенок. Бог ему судья.
Согласно преданию, у распятия в храме св. Доминика в Неаполе Христос сказал Фоме, что тот всё написал правильно и предложил за это всё, чего он захочет. «Тебя. Только Тебя», — был ответ.
К четырем античным добродетелям (по Платону — мудрость, мужество, благоразумие, справедливость) Фома добавил три христианские: веру, надежду, любовь. Он провозгласил, что счастье человека — не в славе и богатстве, не в плотских утехах и даже не в добрых делах. Это — всего лишь средство, ведущее к главной цели — познанию Бога. Но в земной жизни для большинства его познание недостижимо. Для этого недостаточно ни разума, ни даже веры. Значит, в этой жизни наивысшего счастья нам не видать, зато в грядущей такое вполне возможно.
В отличие от Августина, Фома считает свободу воли необходимой для нравственного поведения. Разум возвышается над волей и может ею управлять. С его помощью можно доказать даже бытие Божие, что Фома и делает. А земной Бог — это монах. Он стоит во главе государства, которое существует для того, чтобы заботиться об общем благе.
Для спасения человеческого было необходимо, чтобы сверх философских дисциплин, которые основываются на человеческом разуме, существовала некоторая наука, основанная на божественном откровении; это было необходимо прежде всего потому, что человек соотнесён с Богом как с некоторой своей целью. Между тем цель эта не поддается постижению разумом; в соответствии со словами Исайи: «Око не зрело, Боже, помимо Тебя, что уготовал Ты любящим Тебя». Между тем должно, чтобы цель была заранее известна людям, дабы они соотносили с ней свои усилия и действия. Отсюда следует, что человеку необходимо для своего спасения знать нечто такое, что ускользает от его разума, через божественное откровение.
Притом даже и то знание о Боге, которое может быть добыто человеческим разумом, по необходимости должно было быть преподано человеку через божественное откровение, ибо истина о Боге, отысканная человеческим разумом, была бы доступна немногим, притом не сразу, притом с примесью многочисленных заблуждений, между тем как от обладания этой истиной целиком зависит спасение человека, каковое обретается в Боге. Итак, для того, чтобы люди достигли спасения и с большим успехом, и с большей уверенностью, необходимо было, чтобы относящиеся к Богу истины Богом же и были преподаны в откровении.
Итак, было необходимо, чтобы философские дисциплины, которые получают свое знание от разума, были дополнены наукой, священной и основанной на откровении.
Хотя человек не обязан испытывать разумом то, что превышает возможности человеческого познания, однако же то, что преподано Богом в откровении, следует принять на веру.
Различие в способах, при помощи которых может быть познан предмет, создает многообразие наук. Одно и то же заключение, как то, что земля кругла, может быть сделано и астрологом, и физиком, но астролог придет к нему через посредство математического умозрения, отвлекаясь от материи, физик же через посредство рассуждений, имеющих в виду материю. По этой причине нет никаких препятствий, чтобы те же самые предметы, которые подлежат исследованию философскими дисциплинами в меру того, что можно познать при свете естественного разума, исследовала наряду с этим и другая наука в меру того, что можно познать при свете божественного откровения. Отсюда следует, что теология, которая принадлежит к священному учению, отлична по своей природе от той теологии, которая полагает себя составной частью философии.
Священное учение есть такая наука, которая <…> зиждется на основоположениях, выясненных иной, высшей наукой; последняя есть то знание, которым обладает Бог, а также те, кто удостоен блаженства. Итак, подобно тому как теория музыки принимает на веру основоположения, переданные ей арифметикой, совершенно так же священное учение принимает на веру основоположения, преподанные ей Богом.
Никколо Макиавелли
(1469 — 1527)
Когда Никколо Макиавелли был с политической миссией на Капри, то получил письмо от своего друга с предупреждением об опасном воздухе острова, насыщенном атмосферой лжи и притворства. На это дипломат шутливо ответил, что, будучи «доктором науки лжи и обмана», он уже давно не говорит того, что думает, и не думает того, что говорит, а если иногда и случается сказать правду, то окутывает ее таким количеством лжи, что и обнаружить её трудно.
Зря он так шутил. Впоследствии папский двор объявил философа проповедником лжи и хулителем морали, а его книги запретил.
Но что делать, если читать нельзя, а очень хочется? Не прошло и десяти лет после запрета, как римская курия разрешила сыновьям философа напечатать некоторые произведения отца, но под псевдонимом. В течение двух столетий вместо имени автора издатели ставили загадочные слова — «флорентийский секретарь», будто флорентийская республика знала только одного секретаря. Имени нет, а труды есть… Что ж, это лучше, чем наоборот. И сдержанная похвала такого придирчивого ценителя, как Наполеон — «Макиавелли — единственный писатель, которого стоит читать», — многого стоит.
Вредный гвоздь
На фамильном гербе Макиавелли изображен голубой (символ красоты и величия) крест на серебряном поле (чистота и невинность). На концах креста вбито четыре гвоздя. Макиавелли по-итальянски означает «вредный гвоздь», «заноза», и гвозди намекали на умение постоять за себя. Но вся эта геральдическая символика не очень соответствует облику основателя политической философии. Во всяком случае, что касается величия и невинности. Никколо был общителен, любил хорошо одеться и не жалел на это денег. А ещё он был хорошим семьянином, но одновременно и душой вечеринок, склонным иногда расслабиться. Он писал стихотворения, комедии, сатиры. Красота слога принесла ему славу первого прозаика Италии, хотя тогдашняя жизнь не слишком радовала красотой. В 9 лет Никколо видел заговорщиков, повешенных в окнах дворца Медичи, в 23 стал свидетелем бегства Медичи из Флоренции, в 29 в его родном городе кончил жизнь на виселице доминиканский монах Савонарола, пытавшийся бороться с распутным папой Александром VI… Но трагедии не интересовали молодого человека. И всё же этот жизнерадостный и остроумный наблюдатель — худой, скуластый, с тонкими язвительными губами — нравился далеко не всем. Ему стоило немалых трудов избавиться от своей саркастической улыбки, которая была под стать фамилии.
Никколо родился в патрицианской семье среднего достатка. Родители предпочли жить в нужде, но дать мальчику хорошее образование. В результате в молодом человеке соединились природная проницательность и учёность, которую он направил на изучение людей. Его страсть — управлять людьми, понимая их сокровенные желания. Он политик по призванию, и карьеру начал неплохо: стал заметным чиновником, влиявшим на политику республики. Потом занял должность госсекретаря, то есть был первым человеком при главе правительства и ездил с дипломатическими поручениями, проявляя при этом большую ловкость и сообразительность.
Но фортуна порой отворачивалась и от Никколо. Менялись враждебные друг другу власти, и заслуги перед прежними правителями становились виной при последующих. Макиавелли не избежит ссылки, будет заподозрен в заговоре, сядет в тюрьму, попробует плетей… В смутное время никакие таланты и добродетели не спасают. Добро слабее зла, и потому одним добром не обойтись. «Все вооруженные пророки победили, а невооруженные погибли», — констатирует философ. Лучше всего полагаться на себя, потому что если ты сам себе поможешь, тебе станут помогать все. Есть люди, которые умеют это делать лучше других. В этом смысле многих превзошел герцог Валентино, больше известный как Чезаре Борджа. Он был жесток, хитер и коварен, и вдобавок ни в грош не ставил такие понятия, как мораль, долг, справедливость и тому подобные вещи, мешающие в делах. А делами он занимался серьезными. Во-первых, надо было избавиться от конкурента — для этого пришлось убить брата. Потом надо было прибрать к рукам солидные территории, чтобы они не отошли государству после смерти отца. (Отцом его был, кстати, тот же папа Александр VI, не стыдившийся кровосмесительной связи с собственной дочерью Лукрецией).
Макиавелли искренне восхищался искусством, с которым Чезаре всё это осуществлял. Философа интересовали не цели политического пройдохи, а умение их добиваться. Он не ломает голову над тем, насколько благородны средства. Если вас интересуют цели, то средства должны быть соответствующие. Рассуждать о добре и зле можно будет со священником перед казнью в случае поражения, а победителей не судят. Цель — вот что надо иметь в виду.
В 1502 году Макиавелли пишет свою первую политическую работу: «О способах обращения с мятежным населением Валь-ди-Кьяны». По его мнению, с восставшими нужно поступать или хорошо, или уничтожать. Середина опасна: в политике она вовсе не из золота. Однако главная работа философа впереди.
Учитель тиранов
Так стали называть Макиавелли после того, как появилось его самое знаменитое произведение — «Государь», ставшее настольной книгой многих политиков. Свою работу философ посвятил правителю — Лоренцо Медичи Великолепному. Автор небескорыстен: решив таким способом засвидетельствовать преданность, он рассчитывал, что могущественный читатель обратит внимание на невзгоды, который терпит высланный из Флоренции ученый. Дело в том, что в городе случился очередной переворот, Макиавелли лишился должности и впереди его ждала долгая опала. Но надежды не оправдались: Лоренцо рукопись игнорировал и советами пренебрёг.
Между тем, советы были совсем не пусты, хотя на первый взгляд довольно сомнительны. Флорентиец много читал древних авторов и пришел к выводу, что время не меняет главного — человеческую натуру, которая, надо заметить, скверная: «О людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и непостоянны, склонны к лицемерию и обманам, что их отпугивает опасность и влечет нажива», — такой вывод сделал философ. А поскольку природа человека неизменна, то и книгу он писал вечную.
В ней автор рассуждает о том, как управлять завоеванными государствами и за что хвалят или порицают правителей, нужно ли государю держать слово и как противостоять судьбе, как избавиться от льстецов и избегать ненависти… Для правителя, к примеру, излишне заботиться о том, чтобы обеспечить себе любовь и верность подданных. Страх надежней любви, поэтому население должно бояться государя и вести себя мирно, обеспечивая деньгами и солдатами. Вызывать ненависть, наоборот, опасно, и этого надо избегать, верно рассчитывая наносимую обиду: если за малое зло могут отомстить, то за большое — нет, поэтому надо быть либо благодетелем, либо палачом. Во имя всеобщего блага и справедливости вполне годятся жестокость и коварство, ибо это лучше, чем допускать беспорядки. Другое дело, что действовать нужно с умом: необходимые жестокости растягивать не стоит, чтобы их перенесли с меньшим раздражением; благодеяния же должно совершать помалу, чтобы подданные «имели побольше времени для их благодарной оценки». Нравится ли народу такая жизнь — об этом философ не задумывается.
Когда речь о политике, Макиавелли никогда не вспоминает христианских заповедей. Бывают времена, когда успех сопутствует негодяям (а именно в такое время он и жил). Значит, с негодяями нужно разговаривать на их языке: «Государь осмотрительный и дурной лучше доброго, но неосторожного, ибо добрый не будет управлять, а будет управляемым, главным образом наихудшими людьми, осторожный же и мудрый государь, хотя он и повредит (быть может) благочестивым, всё же будет сдерживать и злых, а это особенно важно в мире сём, который есть скопище злых».
Если Сенека писал о том, как нужно жить, то Макиавелли обратился к грубой практике. Его волнует не то, что красиво, а то, что практично. Философ восторгается даже злодеями, если они талантливы и изобретательны.
Давно забыты уже и Борджа, и другие ловкие авантюристы, вдохновляющие автора «Государя». Но философ был прав, когда говорил, что находить новые порядки и способы действия не менее опасно, чем искать неизведанные земли и моря. Именно он стал символом беспринципного, лицемерного политика, для которого все средства, ведущие к цели, хороши.
А как же мораль?
Политики против моралистов
Макиавелли обвиняли в том, что он указывает не просто самый действенный, но часто и самый грязный путь к успеху. Однако флорентиец ничего не изобрел, а лишь объяснил, как действует существующий политический механизм. Роберт Кох ведь не виноват, что его именем названа открытая им туберкулезная палочка. «Мне показалось правильным следовать настоящей, а не воображаемой правде вещей», — писал Макиавелли. Он всего лишь устроил читателю экскурсию на политическую кухню, где издавна варят зелье, причем отнюдь не по рецептам философа. Просто политика и мораль живут в разных измерениях. Иначе воинов не награждали бы за убийство, а правителей, посылающих войска в чужие земли, судили.
Макиавелли, конечно, не был образцом нравственности, однако был не хуже других, говорящих высокоморальные вещи. Его герой — хитрый и ловкий государь, мастер политической интриги, реалист и прагматик: «Не отклоняться от добра, если это возможно, но уметь вступить на путь зла, если это необходимо», — напутствует его философ. Однако добро и зло в жизни так связаны друг с другом, что «невозможно пользоваться одним, не прикасаясь к другому». Макиавелли впервые прямо и откровенно сказал об этих малопривлекательных реалиях, отделив политику от лжи: «Ни разу не пожелал прикрыть неблаговидный поступок благовидным предлогом или очернить похвальное дело из-за того, что оно предпринято ради противной цели».
Понимали его по-разному. Дидро писал, что Макиавелли как будто говорит в своем произведении: «Читайте хорошенько мою книгу; и если вы получите государя, то он будет именно таким. Берегитесь». По словам Руссо, делая вид, что дает уроки государям, Макиавелли на самом деле преподносит великие уроки народам. Но диктаторы всегда улавливали суть с полуслова.
Бенито Муссолини, главарь итальянских фашистов, в докладе на соискание доктора права в университете Болоньи в 1924 году утверждал, что спустя четыреста лет после Макиавелли люди стали не лучше, а хуже: «Времена изменились, но если бы мне было позволено судить моих ближних и современников, то я не смог бы никоим образом смягчить суждения Макиавелли. Возможно, я должен был бы усилить их».
И вправду: разве мало в нашем веке прилежных учеников философа? Троцкий, к примеру, полагал, что великие задачи, поставленные марксистскими мыслителями, оправдывают жестокости в духе Макиавелли, и двадцатый век вернулся к морали Возрождения. А ленинская мораль, подчиненная интересам «классовой борьбы пролетариата»? Что для этой борьбы полезно, то и хорошо. Но о том же толкует и Макиавелли (только у него вместо пролетариата — государь): годится всё, что ведет к успеху. Или, как подмечает грубоватая пословица, всё полезно, что внутрь пролезло.
Обличать беспринципность легко, но бесполезно; зато поднести зеркало к физиономии монарха и дать полюбоваться отражением — это помнится столетиями. Макиавелли напоминает нам, что не следует обольщаться насчет моральных качеств вождей: их цели всегда оправдывают средства. Что же это за цели?
Для самого Макиавелли высшая цель — интересы государства. Вот как средневековый философ рекомендует удерживать власть: для этого нужно «сохранять состояние нерешительности и неизвестности, держать людей постоянно в ожидании, чем закончатся очередные начинания». Как всё похоже…
Когда на весах спасение родины, пишет он, его не перевесят никакие соображения справедливости и несправедливости, похвального или позорного. Предпочесть следует то, что спасет родину и сохранит свободу. Творимое зло он оправдывает высшим, с его точки зрения, добром — государством, принося ему в жертву отдельную личность. Для него она не более чем деталь государственной машины.
Однако идеи всеобщего блага, за которыми уже не разглядеть человека, опасны, и это не раз доказывали почитатели великого флорентийца. Они и по сей день твердят, что, мол, политика — грязное дело. Но в такое дело можно превратить не только политику, но и, к примеру, литературу, науку или бытовое обслуживание, потому что всё можно делать грязно. И пока политические приемы, о которых писал Макиавелли, по-прежнему в ходу, говорить, что времена изменились к лучшему, рано.
«Не хотим философов!»
В 1527 году Рим разграбили испанские католики и лютеранские ландскнехты. Режим Медичи пал, была восстановлена республика. Папа Климент VII опять призывает некогда опального философа. 58-летний Макиавелли хочет служить республике и предлагает свою кандидатуру на пост канцлера. Но ему не простили сотрудничества с Медичи, а чиновничья верхушка опасалась его смелого мышления. «Не хотим философов!» — восклицал в Большом совете один из отцов города. Некий знатный оратор даже привел такой аргумент: «Он учёный. Отечество нуждается в людях благонадёжных, а не в учёных». Да и насмешливый нрав Никколо мало кому нравился. «Вредные гвозди» государству не нужны.
Через полтора месяца он умер, причем многие говорили об отравлении. Его похоронили во Флоренции, в церкви Санта Крочи, где теперь пантеон великих людей города. Здесь лежат Микеланджело, Галилей, Россини. В 1727 году потомки поставили памятник и написали: «Имя его выше всяких похвал».
…Римляне полагали, что подлинная сила всякого характера проявляется в момент смерти. Макиавелли незадолго до кончины, мучаясь от сильной боли (он умер, скорее всего, от аппендицита), балагурил. А за несколько часов до смерти рассказал свой сон:
— Я видел редкое скопление бедных, оборванных, изможденных людей. Мне объяснили, что это были души рая. Потом они исчезли и явилось множество лиц, благородной внешности в королевских одеяниях, которые степенно беседовали о государстве. Среди них я узнал Платона, Плутарха, Тацита… На мой вопрос, кто эти пришельцы, мне ответили, что это грешники ада. Потом исчезли и они, и меня спросили, с кем бы я хотел быть. Я ответил, что скорее пойду в ад толковать о государстве с благородными, чем быть в раю с нищими духом.
Эти слова папа Павел IV ему потом припомнил, и книги флорентийца запретили. Опытные политиканы обвинили философа в том, что он изобрел описанный им мир. Российским монархам тоже претила такая откровенность. В 1737 году князя Голицына судили за чтение опасного философа, и вельможа едва не поплатился за это жизнью. Зато век спустя Пушкин назвал Макиавелли великим знатоком природы человеческой.
Со временем и политики стали откровеннее: Ленин считал одиозного итальянца «умным писателем по государственным вопросам», а при Сталине его даже переиздали. Ученики пошли дальше учителя. В результате десятилетия спустя бывший заместитель Генерального секретаря ООН Аркадий Шевченко, порвавший с СССР в 1978 году, написал в своих воспоминаниях, что если бы Макиавелли жил среди советской элиты, то он был бы студентом, а не профессором.
Макиавелли ничего не придумывал, а лишь описывал то, что видел, и потому в нашем веке автора «Государя» считают основателем политической науки, который от теории обратился к практике. В одной из работ ученый так сформулировал главную цель своих трудов: «Долг каждого честного человека — учить других тому доброму, которое из-за тяжелых времен и коварства судьбы ему не удалось осуществить в жизни».
Философ отделял политику от религии, утверждая, что её определяют не Бог и не мораль, а естественные законы жизни и человеческая психология. Он понял, что политиками движут реальные земные интересы, подчас самые низменные. Если хочешь добиться успеха — нужно смотреть в глаза фактам и действовать так, как требует обстановка. На божественное провидение полагаться не приходится, в борьбе с судьбой следует рассчитывать только на собственные силы. Макиавелли не такой уж и циник, как может показаться, что и доказывают современные политические реалии. Стал ли мир политики более нравственным со времен флорентийского философа — вопрос спорный.
Теперь остается рассмотреть, как государь должен вести себя по отношению к подданным и союзникам. Зная, что об этом писали многие, я опасаюсь, как бы меня не сочли самонадеянным за то, что, избрав тот же предмет, в толковании его я более всего расхожусь с другими. Но, имея намерение написать нечто полезное для людей понимающих, я предпочел следовать правде не воображаемой, а действительной — в отличие от тех многих, кто изобразил республики и государства, каких в действительности никто не знавал и не видывал. Ибо расстояние между тем, как люди живут и как должны бы жить, столь велико, что тот, кто отвергает действительное ради должного, действует скорее во вред себе, нежели на благо, так как, желая исповедовать добро во всех случаях жизни, он неминуемо погибнет, сталкиваясь с множеством людей, чуждых добру. Из чего следует, что государь, если он хочет сохранить власть, должен приобрести умение отступать от добра и пользоваться этим умением смотря по надобности.
Если же говорить не о вымышленных, а об истинных свойствах государей, то надо сказать, что во всех людях, а особенно в государях, стоящих выше прочих людей, замечают те или иные качества, заслуживающие похвалы или порицания. А именно: говорят, что один щедр, другой скуп; <…> один расточителен, другой алчен; один жесток, другой сострадателен; один честен, другой вероломен; один изнежен и малодушен, другой тверд духом и смел; этот снисходителен, тот надменен; этот распутен, тот целомудрен; этот лукав, тот прямодушен; этот упрям, тот покладист; этот легкомыслен, тот степенен; этот набожен, тот нечестив и так далее. Что может быть похвальнее для государя, нежели соединять в себе всё лучшее из перечисленных качеств? Но раз в силу своей природы человек не может ни иметь одни добродетели, ни неуклонно им следовать, то благоразумному государю следует избегать тех пороков, которые могут лишить его государства, от остальных же — воздерживаться по мере сил, но не более. И даже пусть государи не боятся навлечь на себя обвинения в тех пороках, без которых трудно удержаться от власти, ибо, вдумавшись, мы найдем немало такого, что на первый взгляд кажется добродетелью, а в действительности пагубно для государя, и наоборот: выглядит как порок, а на деле доставляет государю благополучие и безопасность.
Мишель Монтень
(1533 — 1592)
Что может вырасти из ребенка, который огражден от всех житейских неприятностей? Просыпается он в своем родовом замке под звуки тихой музыки, а домашние скрывают от него всё печальное и неприятное. Даже став взрослым, молодой человек не знает, сколько и чего можно купить на золотой франк. Зато мертвая латынь, далекая от повседневных забот его современников, — для Мишеля второй родной язык, потому что отец пригласил лучших преподавателей латыни, и даже слуги, прежде чем обратиться к ребенку, предварительно выучивали нужную фразу.
Если Блаженный Августин с ужасом вспоминал своё детство, то этому барчуку жаловаться было не на что. Если первый до конца дней прославлял Бога и стал авторитетом Средневековья, то второй сделал культ совсем из другой личности — собственной, которой и поклонялся всю жизнь. Мишель Монтень стал авторитетом другой эпохи — Возрождения. Он высоко ценил спокойствие, комфорт и старательно заботился о том, чтобы ничто не нарушало его душевного спокойствия. Но при этом он не был бездельником и оставил потомкам свои «Опыты» — мысли и наблюдения о себе, о людях и жизни.
Монтень, как и все люди, стремился к счастью и потому пристально всматривался в себя, стараясь понять собственную суть. Он искал свой путь в жизни. Гёте и Ницше, Мериме и Байрон видели в нем духовного предка.
Свободная душа: pro et contra
Его жизнь напоминает приятный сон. Путешествия по Европе, безмятежные дни в замке. Прогулки, книги, беседы с друзьями… Всё это без нужды, без цели — если, конечно, не считать целью удовольствие от самого процесса. «Я ищу умных, честных людей… О чём бы мы ни беседовали, нам будет в сущности всё равно», — такова позиция этого французского дворянина. Его занятия несерьезны: книги просматривает беспорядочно, незаметно переходя к мечтаниям, потом диктует, что придет в голову. Он готов забросить и книги, если только те начнут вредить здоровью или хорошему настроению — «драгоценнейшим благам» хозяина замка. «Я очень празден и ленив по природе и убеждениям, — признавался он. — У меня душа свободна и никому не подчиненная, привыкшая следовать собственной воле… Это изнежило меня и, лишая возможности приносить пользу другим, заставило жить только для самого себя».
Ясно, что такие качества только мешают чиновнику, и Монтень всегда тяготился своей службой в парламенте города Бордо. Он был юристом, но не мог выносить преступникам смертные приговоры, потому что более всех преступлений и пороков ненавидел жестокость, как бы она ни была справедлива. Впрочем, он много чего не мог. Не мог одобрить религиозный фанатизм (а вторая половина XVI века вместила в себя восемь кровопролитных религиозных войн); терпеть не мог крайностей, потому что, по его убеждению, человек не в состоянии познать абсолютную истину, ибо все истины относительны. Он не мог даже следить за своими доходами, считать и пересчитывать деньги, находя это занятие презренным, порождающим скупость. Бедности, однако, не терпел и требовал, чтобы стакан, из которого пьет, был не из металла, а из прозрачного стекла, имел красивую форму и был подан собственным лакеем. Больше всего на свете он любил самого себя и даже отдав собственной жене всё — имя, состояние, уважение, — не отдал сердце. Правда, и женился-то только чтобы «соблюсти нравы страны, где живешь». Его истинные кумиры — спокойствие, независимость и возможность заниматься любимым делом. Он призывал беречь свободу души, полагая, что величайшая вещь в мире — уметь принадлежать только самому себе.
Ну, а что он мог?
Он мог позволить себе жить так, как ему нравится, — слышать о короле не чаще раза в год и ненамного чаще чувствовать тяжесть его правления. «Если бы законы, которым я подчиняюсь, самым ничтожным образом стесняли меня, я тотчас бы отправился в другую страну искать другие законы». Как видим, патриотом его назвать трудно.
Мог гордиться воспитанием, какое вряд ли имел кто-нибудь из европейских монархов. Оно дало этому дворянину чувство собственного достоинства, которое внушало уважение даже тем, кто видел его впервые. Именно это чувство удерживало философа от крайностей и позволило сказать фанатичным современникам: «Надо слишком высоко ставить свои предположения, чтобы из-за них предавать сожжению других людей». Упорство и страстность он считал вернейшими признаками глупости: ну что может быть более уверенно, убежденно, презрительно, задумчиво, важно, серьезно, чем осёл?
В 37 лет оставил службу, уединился в замке и занялся литературой. Когда вышли его первые книги, отправился путешествовать. Развалины древнего Рима так полюбились Монтеню, что он захотел стать гражданином вечного города, и римский сенат помог ему в этом.
И сам Монтень, и мысли его далеки от Бордо. Между тем, бордосцы избрали его своим мэром. Философ поначалу хотел отказаться, потому что это отвлекало от литературы и угрожало нравственной независимости. Однако король уже прислал поздравление, отказ мог вызвать неудовольствие, и Монтень согласился.
Строго говоря, философ совсем не годился в мэры, потому что не умел жертвовать личным ради общественного. Он даже ставил себе в заслугу, что ни в дружбе, ни в любви, ни в общественной деятельности никогда не поступался собственной личностью. Но зато бордосцы не ошиблись в главном: «тот, кто чувствует человеческое достоинство, поймет свои обязанности к другим людям и обществу», — так считал их избранник. К тому же он был осторожен, терпим и гуманен. После первого двухлетнего срока горожане выбрали своего мэра на второй, впервые в истории Бордо. Выбрали бы, наверное, и на третий, но тут случилась моровая язва, которая унесла половину населения, и Монтень счел за благо отказаться от дальнейшей службы. Он поспешил к себе в замок, чтобы снова засесть за «Опыты», которые его прославят.
Автопортрет без прикрас
О чем он мог писать? Конечно же, о себе. Монтень полагал, что любой человек отражает всё человечество и в качестве такого представителя человеческого рода выбрал себя. Первоначальный замысел «Опытов» — заметки на полях сочинений Сенеки, Плутарха, Тацита, Цицерона. Но постепенно на первый план вышли собственные комментарии и размышления.
Монтень одним из первых очнулся от средневекового морока. Его книгу называют пиком развития свободной мысли Франции в эпоху Возрождения. Главное достоинство «Опытов» — искренность и честность, пусть даже в ущерб собственной репутации: «Если хотят говорить обо мне, то пусть говорят одну правду».
В главной книге философа напрасно искать философскую систему. По сути, это сборник довольно случайных заметок — о праздности и лжецах, об именах и искусстве беседы, о воспитании детей и боевых конях, — плюс обязательный психологический самоанализ — это и есть философия Монтеня. Он дилетант в том, о чём пишет и судит, и многие его заметки поверхностны. И всё же их автор считает, что следует больше верить суждениям разума о самом себе, чем об остальных вещах, и потому недоверчив к учёным, рассуждающим о мире: «Поскольку этим людям так и не удалось постигнуть самих себя и познать своё естество, неизменно пребывающее у них на глазах и заключенное в них самих, могу ли я верить их мнениям о причинах приливов и отливов на реке Нил».
Монтень — скептик. Но откуда взяться скептику в той теплице, где философ предпочитал скрываться от жизни? Дело в том, что если смотреть на земную суету из заоблачных высот, то мир выглядит огромным и загадочным, а человек на этом фоне смотрится весьма бледно. Наши вопросы состоят из пустых слов и ответы на них такие же, полагает Монтень. И неудивительно, потому что наукой занимаются самые заурядные люди, больше озабоченные своей выгодой, чем поиском истины: «Говоря откровенно, люди науки лишены даже простого здравого смысла. Крестьянин и сапожник простодушно и наивно беседуют о том, что они действительно знают, тогда как ученые, желая показать глубину своих познаний, на самом деле легковесных и поверхностных, постоянно путаются и на каждом шагу попадают в непроходимые дебри». В результате наука утратила своё высокое назначение познавать человеческую природу и смысл жизни, указывать пути к совершенству.
Будучи добропорядочным католиком, философ тем не менее уверен, что земная жизнь — это единственное, что есть у человека. Бог для него — абстрактная сущность, о которой нельзя сказать ничего конкретного. Да и человек — не венец творения: он, как и все, подчиняется естественным законам. Неудивительно, что свободный дух «Опытов» долго не давал покоя догматикам. Спустя почти век после смерти философа Ватикан занес его книгу в список запрещенных. Суровые духовные пастыри всерьез полагали, что могут управлять мыслями своей паствы. Они не знали, что это такая же несбыточная мечта, как и построение земного рая. Тем более, что Монтень ясно сказал: его мысли не принадлежат государству.
«Опыты» были в числе любимых книг Шекспира, Вольтера, Руссо, Пушкина. В 1762 году эта книга появилась и в России. В те времена россияне предпочитали именовать Стокгольм — Стекольной, а Мариенбург — Марьиным городком, потому и книга в русском переводе называлась «Опыты Михаила Монтаниева». Лев Толстой часто перечитывал размышления великого философа. Уйдя из Ясной Поляны, он просил прислать ему «Опыты».
Живу только для себя
Главной силой, движущей человеком, Монтень считал эгоизм. Он даже видел в нем необходимое условие счастья. Какое может быть счастье, какой покой, рассуждал он, если чужие интересы принимать так же близко к сердцу, как и свои собственные…
Но в чем заключается счастье? Для Монтеня — в наслаждениях. «Ловите наслаждения, вашим будет столько, сколько успеете пожить», — ему были близки эти древние латинские строки. Пользой и наслаждением он мерил и саму добродетель. Что же касается нравственных оценок — хорошо или плохо, благородно или подло, — то на эти вещи он смотрел философски, замечая, что такие оценки противоречивы не только у разных народов, но даже у одного и того же человека в разное время. И всё же Монтень ценил добродетели и высоко их ставил, но с оговоркой: если только они не мешают быть счастливым. Всякое насилие над собой во имя высоких целей решительно отвергал: «Я живу со дня на день и, говоря по совести, живу только для себя». Впоследствии классики марксизма решительно высказались против такого понимания нравственности: «Занимаясь самим собой, человек только в очень редких случаях и отнюдь не с пользой для себя и для других удовлетворяет своё стремление к счастью». Искать в этом выводе глубокие научные основания, конечно, бесполезно, и потому нельзя сказать определенно, был ли Монтень, согласно Ф. Энгельсу, несчастен или ему повезло, и он попал в число редких исключений. Но, как известно, классики в разное время говорили разное. В другом месте и по другому поводу Энгельс пишет уже иначе: «Если мы хотим чем-то помочь какому-нибудь делу, то оно должно сперва стать нашим собственным, эгоистическим делом». Тут уж и сам Монтень не стал бы спорить. Он даже считал, что личное счастье каждого полезно и обществу: ведь лучше, когда оно состоит из счастливых.
Но хорошо было Монтеню рассуждать о счастье, сидя в своем замке в окружении слуг. Абсолютное большинство человечества проводит свои дни гораздо прозаичнее. Философ это прекрасно понимал и писал о вещах общечеловеческих. О том, что за обязанностями человека по отношению к самому себе следуют обязанности по отношению к другим. Эти отношения должны основываться на справедливости. По отношению к жене справедливость состоит в том, чтобы относиться к ней если не с любовью, то с уважением, хотя и не нужно отдавать ей себя вполне; к детям — чтобы заботиться об их здоровье и воспитании; к друзьям — отвечать дружбой на дружбу.