Помоги проекту - поделись книгой:
В последние дни судьба словно решила испытать искренность философа. Полмесяца мучила рвота, из почек шли камни… Но сильные страдания либо проходят, либо приводят к смерти. Если длятся — значит, преодолимы, мы живём. Если живём — значит, есть другие радости, которые перевешивают боль. Эта мысль придавала философу мужества и спокойствия духа. «Совсем ничтожен тот, у кого есть много основательных причин для ухода из жизни», — писал он.
Но всему бывает предел. Вот его предсмертное письмо другу: «Писал я это тебе в блаженный мой и последний мой день. Боли мои <…> уже так велики, что больше стать не могут; но всем им противостоит душевная моя радость при воспоминании о беседах, которые были между нами».
Отпущенного срока, полагал он, достаточно, чтобы пройти весь круг доступных наслаждений. А когда придет смерть, то мы, насытившись, должны встать из-за стола жизни, чтобы уступить место другим. Измученный болями, Эпикур лег в медную ванну с горячей водой. Затем попросил неразбавленного вина, выпил, пожелал друзьям не забывать его наставлений и скончался.
…На стене старинного портика выгравировано знаменитое «Эпикурово послание»:
Из Сада Эпикура исходили здравые и полезные идеи: мир познаваем и в нём можно стать вполне счастливым, избавившись от страданий и беспокойства. Чтобы сделать это, человеку никто, кроме него самого, не нужен — ни богатство, ни государство, ни боги. Эпикур бросал вызов судьбе, утверждая, что истинное счастье — это сама жизнь, и потому оно зависит от нас. Для счастья необходимо то немногое, что у нас есть.
В отличие от Диогена Эпикур не призывал к аскетизму и сограждан не презирал, хотя к обществу относился сдержанно и предпочитал уединение. Он был материалистом, но не бескорыстно: ему надо было избавить людей от страха, а для этого надо победить два источника страха — религию и смерть. Главное в земной жизни для Эпикура — стать хозяином самому себе, и тогда не страшны никакие житейские повороты.
Существо блаженное и бессмертное ни само забот не имеет, ни другим не доставляет, а потому не подвержено ни гневу, ни благоволению: всё подобное свойственно слабым.
Смерть для нас ничто: что разложилось, то нечувствительно, а что нечувствительно, то для нас ничто.
Предел величины наслаждений есть устранение всякой боли. Где есть наслаждение и пока оно есть, там нет ни боли, ни страдания.
Непрерывная боль для плоти недолговременна. В наивысшей степени она длится кратчайшее время; в степени, лишь превышающей телесное наслаждение, — немногие дни; а затяжные немощи доставляют плоти больше наслаждения, чем боли.
Нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно; и нельзя жить разумно, хорошо и праведно, не живя сладко.
Никакое наслаждение само по себе не есть зло; но средства достижения иных наслаждений доставляют куда больше хлопот, чем наслаждений.
Если бы нас не смущали подозрения, не имеют ли к нам какого отношения небесные явления или смерть, <…> то нам незачем было бы даже изучать природу.
Безопасность от людей до некоторой степени достигается с помощью богатства и силы, на которую можно опереться, вполне же — только с помощью покоя и удаления от толпы.
Богатство, требуемое природой, ограниченно и легко достижимо; а богатство, требуемое праздными мнениями, простирается до бесконечности.
Кто праведен, в том меньше всего тревоги, кто неправеден, тот полон самой великой тревоги.
Все желания, неудовлетворение которых не ведет к боли, не являются необходимыми: побуждение к ним легко рассеять, представив предмет желания трудно достижимым или вредоносным.
Из всего, что дает мудрость для счастья всей жизни, величайшее — это обретение дружбы.
В целом справедливость для всех одна и та же, поскольку она есть польза во взаимном общении людей; но в применении к особенностям места и обстоятельств справедливость не бывает для всех одна и та же.
Где без всякой перемены обстоятельств оказывается, что законы, считающиеся справедливыми, влекут следствия, не соответствующие нашему представлению о справедливости, там они и не были справедливы.
Кто лучше всего умеет устроиться против страха внешних обстоятельств, тот сделает, что можно, близким себе, а чего нельзя, то по крайней мере не враждебным, а где и это невозможно, там держится в стороне и отдаляется настолько, насколько это выгодно.
Луций Анней Сенека
(Ок. 4 до Р.Х. — 65 после Р.Х.)
Зрители порой не видят разницы между актером и его ролью, думая, что он играет всего лишь самого себя. Хоть философ и не актер, люди придирчиво сверяют его поступки с его учением. Чем громче лозунги, тем строже суд. Сенека знал это. «Всё, что говорят краснобаи перед толпой — это заёмное. И есть только один способ доказать истинность своих слов — поступать как говоришь», — писал он своему другу Луцилию.
Однако философа и по сей день упрекают за то, что он «видел лучшее, а следовал худшему». На словах презирал богатство, но это не помешало ему нажить огромное состояние — больше десятка миллионов долларов, если по нынешним меркам. Презирал жизнь, продолжая жить в роскоши; презирал болезни, но заботился о здоровье… Выходит, двойная мораль: для себя — одна, для прочих — другая?
Он ответил на это так: «Все философы говорят не о том, как они сами живут, но как надо жить. Я говорю о добродетели, а не о себе и веду борьбу с пороками, в том числе и со своими собственными: когда смогу, буду жить как должно. Ведь если бы жил вполне согласно моему учению, кто был бы счастливее меня, но теперь нет основания презирать меня за хорошую речь и за сердце, полное чистыми помыслами».
На свете счастья нет…
Сенеку звали точно так же, как и отца — Луций Анней. Старший был известным преподавателем красноречия и принадлежал к богатому сословию всадников. Младший вошел в историю как философ, писатель, политик.
История не забыла и его братьев. Галлион, проконсул одной из имперских провинций, отказался судить апостола Павла и даже упоминается в Библии. Другой брат, Мела, жил тихо и уединенно, но богато, что в нероновские времена было небезопасно. И всё же ему пришлось добровольно умереть. Завещав часть состояния императору и его приближенным, Мела рассчитывал спасти остальное. Сенека писал о братьях: «Один с большим умом отдался административной деятельности, другой с не меньшим благоразумием отказался от неё».
К двадцати годам Сенека получил хорошее образование, потом слушал лекции лучших тогдашних философов. Среди его воспитателей были пифагореец, стоик, киник… Речи стоика Аттала, видно, пришлись молодому человеку по душе больше других. Во всяком случае, всю жизнь он исповедовал именно стоицизм. Поэтому скажем несколько слов и об основателе этого учения.
Родоначальником стоицизма считают философа Зенона. Он преподавал в афинской галерее с колоннами — портике, по-древнегречески — стоа. Верховным авторитетом для стоиков был Сократ. Они тоже строили свою этику на знании, но искали добродетель не ради счастья, а ради покоя и безмятежности. Их этический идеал — бесстрастие, а настроение — пессимистическое, созвучное пушкинским строкам: «На свете счастья нет, а есть покой и воля».
Стоики смотрели свысока на добро и зло и учились равнодушно принимать то, на что нельзя повлиять: жизнь и смерть, красоту и безобразие и т. п. Добрая воля согласна с природой, а злая повинуется верховным законам, подобно собаке, которую тянут на поводке. И если для нас добродетель хороша постольку, поскольку ведет к чему-то хорошему, то стоик, отметил Бертран Рассел, добродетелен не для того, чтобы делать добро, но делает добро, чтобы быть добродетельным. Главное — научиться сохранять самообладание в трудных ситуациях. «В этой бурной, как море, жизни есть одна пристань: презирать будущие превратности, стоять надежно и открыто, грудью встречать удары судьбы, не прячась и не виляя», — писал Сенека.
Подтекст стоицизма примерно такой: мы не можем быть счастливы, зато можем быть хорошими. Поэтому давайте считать, что добродетель заменяет счастье. В конце концов, жить в согласии с природой — это прекрасно. В подобных рассуждениях есть опора для жизни в нашем несовершенном мире, но есть, конечно, и самообман. Именно стоики по-рабски поняли свободу как осознанную необходимость, считая, что от нас зависят не обстоятельства, а лишь отношение к ним.
Эта философия, к которой тяготел Сенека, считалась неблагонадежной, и отец уговорил его заняться адвокатурой. Если медицина, как считалось, вела к богатству, то профессия адвоката — к почестям.
Начало карьеры было блистательным, и по этой причине едва не стало её же концом. Когда Сенека появился при дворе Калигулы, то сам император приходил слушать его речи. Однако августейший считал себя первоклассным оратором и успехи адвоката воспринял как личное оскорбление. Услышав однажды его превосходную речь в сенате, он приказал убить конкурента. Спасла златоуста некая придворная дама, которая объяснила императору, что убивать Сенеку нет нужды, потому что тот болеет и скоро умрет сам. Впрочем, на четвертом году правления убили самого Калигулу, а Сенека забросил адвокатуру и занялся философией.
При дворе Клавдия он попал в ряды оппозиции во главе с Юлией, племянницей императора. Жена Клавдия Мессалина быстро избавилась от обоих: их обвинили в любовной связи и изгнали из Рима.
На Корсике философу пришлось несладко: не тот климат, не то общество. И стоическая выдержка его подвела: он написал покаянное письмо своему знакомому, приближенному императора, ища заступничества. Послание осталось без ответа, зато философ вскоре примирился с судьбой: «Я лишился не богатства, но хлопот, сопряженных с ним. Потребности мои невелики: иметь кров от холода и пищу от голода и жажды. Всё, что кроме этого, — требует порок, а не нужда».
Всё тот же эксперимент
Тем временем Мессалина по приказу Клавдия была казнена за участие в заговоре, а сам Клавдий вступил в кровосмесительный брак с другой племянницей, Агриппиной, которая вскоре его же и отравила. Она-то и вернула из восьмилетней ссылки Сенеку, чтобы тот воспитывал его сына Нерона.
Нерону в то время было двенадцать лет, и философу пришлось повторить неудачную попытку Платона и Аристотеля воспитать мудрого правителя.
Природные наклонности мальчика, по отзывам современников, были «самого низкого рода». Рассказывали, будто его отец, узнав о рождении сына, сказал, что от такого брака могло родиться только чудовище. Наставник быстро разгадал воспитанника. Он говорил, что это хищный лев, которому стоит дать попробовать крови, чтобы он обнаружил всю ярость своего характера. Предчувствуя в Нероне кровожадность, Сенека заботился о развитии в нем милосердия. Преуспел настолько, что молодой император, подписывая свой первый смертный приговор, воскликнул: «О, если бы я не умел писать!» Но — лиха беда начало…
В риторике Нерон не блистал, и впоследствии его упрекали за то, что он был первым из римских императоров, кому сочиняли речи. Занимался этим, конечно, Сенека.
Когда место «божественного Клавдия» занял шестнадцатилетний Нерон, то Сенека из профессора риторики превратился в полновластного министра. Сам император не мог ещё управлять, и его делами руководил философ. И хоть сделать Нерона милосерднее ему не удалось, но первые годы правления были так хороши, что в Риме заговорили о возвращении к золотым временам республики.
Сенека достиг высших почестей, стал консулом, его богатства выросли благодаря щедрым подаркам Нерона. Философ пускал деньги в оборот, а в своих обширных поместьях развел виноградники. Он не был аскетом и ценил удовольствия. Какой смысл избегать наслаждений, когда их требует природа? Ведь это означает приближать смерть, которая всё отнимет. Зачем же вместо того, чтобы жить, всего лишь смотреть, как это делают другие? «Весёлая жизнь предпочтительнее хорошего мнения мрачных мудрецов», — полагал философ. Жил он хоть и роскошно, но особого значения богатству не придавал: «Мудрые владеют богатством, невежда же сам во власти его». Ел на серебряной посуде с таким равнодушием, будто она глиняная, а шумным пирам с обжорством предпочитал занятия философией и беседы с друзьями.
Между тем воспитанник становился всё более неуправляемым. Куда большим влиянием на императора, чем Сенека, пользовалась его мать, которая сама хотела царствовать именем сына. Но у сына были свои планы, и он решил её убить. Корабль, на котором плыла Агриппина, должен был развалиться в море. Корабль действительно развалился, но мать спаслась. Нерон ожидал, что она поднимет войска и не на шутку перепугался. Дело повернулось так, что Сенеке и тут пришлось выступить в роли советника. Через несколько часов Агриппина была убита.
Разочаровавшись в подопечном, Сенека понемногу удаляется от двора. Его влияние на императора, которого окружили уже другие люди, совсем ослабло. Нерон больше доверял своей новой пассии — Поппее Сабине, и философ не мог с ней конкурировать. А тем временем подняли голову враги. Философа обвинили, что он богатеет, ищет популярности, хочет превзойти самого императора великолепием вилл. Сенека хотел отказаться от той части богатства, которое возбуждало зависть и удалиться на покой. Однако Нерон возражал и даже лицемерно обнял и поцеловал учителя, скрывая ненависть. В поведении стоика он видел скрытый протест. При этом цезарь во многом был обязан наставнику, что заставляло желать его смерти.
Если учитель искал покоя, то его воспитанник — развлечений. По приказу Нерона Рим подожгли. Он горел неделю, а император наслаждался зрелищем с Меценатовой башни. Сенека пожертвовал часть состояния пострадавшим и просил Нерона разрешить ему уехать в отдаленное поместье, но снова получил отказ. Тогда философ, сославшись на нервную болезнь, перестал выходить из дома и никого не принимал. Это вызвало подозрения цезаря и он приказал отравить бывшего наставника. Но затея не удалась. Отшельник питался только овощами и пил ключевую воду…
Учитесь жить и умирать
Теперь он жил уединённо, в обществе жены и немногих друзей. Обострились болезни, мучила астма, которую Сенека называл предвестием смерти. Всё время посвящал философии и за четыре года написал очень много. Самое крупное произведение тех лет — «Нравственные письма к Луцилию». Сенека любил Луцилия, римского всадника, назначенного прокуратором Сицилии. Тон писем к нему наставнический, хотя они были почти ровесниками. 124 письма составили целый курс науки о жизни. Сенека писал о пользе чтения и самосовершенствования, о богатстве и бедности, о дружбе и одиночестве, о славе и смерти. «Насколько можешь, ищи убежища в философии, — советует он другу, — она скроет тебя в своих объятиях… исправляй с её помощью свои пороки, но не уличай чужих».
Сенека невысоко ставил знания, считая, что они делают человека не лучше, а только ученее. А чтобы выжить в этом мире, нужна мудрость, которую дает философия, исследующая добро и зло. Он признавался, что эта наука дала ему внутренний лад, научила быть другом самому себе. Она помогла понять, что каждый несчастен настолько, насколько считает себя несчастным.
В жизни философа хватало поводов поразмышлять о жизни и смерти. В юности его мучила хроническая болезнь органов дыхания. Он даже подумывал о самоубийстве, и лишь мысль о старом отце удержала его от этого. В старости поддерживала и берегла любовь к жене Паулине: «Хотя условия таковы, что умереть было бы приятнее, надо стараться жить ради своих близких. Ведь доблестный муж должен жить не пока ему приятно, но до тех пор, пока это нужно». А когда придет пора, нечего отлынивать и плакать, потому что смерть — одна из наших жизненных обязанностей: «Какая толпа умерших шла впереди тебя, какая толпа пойдет следом!» Да только каждый стремится прожить подольше, и это вполне согласно природе. Как спорить с такой очевидной истиной?
Дело не в годах, возражает философ. Жизнь — как пьеса. Не то важно, длинна ли она, а то, хорошо ли сыграна. Поэтому надо заботиться не о том, чтобы долго жить, но чтобы жить достойно. Он высмеивает стоика Зенона, который пытался избавить от страха смерти хитроумным рассуждением: «Зло не может быть славным, смерть бывает славной; значит смерть не есть зло». Этим словесным кружевам Сенека противопоставляет мужественные слова спартанского царя Леонида, который с небольшим отрядом прикрывал отступающий греческий флот от натиска персов при Фермопилах: «Давайте-ка завтракать, соратники: ведь ужинать мы будем в преисподней!»
Не только возраст и болезни были причинами его мрачных мыслей. Нерон помнил о своем бывшем наставнике. Уже убита мать деспота, отравлен сводный брат, собственноручно уничтожена некогда любимая Поппея, утоплен малолетний пасынок… Близился черед Сенеки.
Завещание стоика
Воспитанник добрался-таки до учителя. Семидесятилетнего старика обвинили в заговоре против императора. Обвинение было надуманным, но это не заботило тирана, ему нужен был повод. По иронии судьбы, с известием о смерти к философу отправили настоящего заговорщика, трибуна Гавия Сильвана, вынужденного теперь верной службой спасать свою жизнь. Ему не хватило духу посмотреть Сенеке в глаза, и тот узнал о приговоре от одного из центурионов.
Сенека встретил известие мужественно, попросил принести завещание. Но ему в этом отказали. Тогда он, обернувшись к друзьям, воскликнул, что раз его лишили возможности отблагодарить их подобающим образом, он завещает им единственное, но зато самое драгоценное достояние: свой образ жизни.
Безуспешно пытается утешить жену: Паулина, которая моложе мужа не четверть века, не хочет жить без него. Супруги одновременно вскрыли себе вены на руках. Старческая кровь текла вяло, и философ порезал себе еще и ноги. Чтобы зрелище мучительной смерти не сломило жену, он просит её удалиться, а сам диктует секретарям предсмертные слова. Согласно Тациту, красноречие не покидало его до последней минуты.
Старик ждал смерти, которая почему-то медлила. Он попросил друга дать ему яд, но холодеющее тело уже не реагировало и на это. Тогда его положили в бассейн с теплой водой, а потом перенесли в жаркую баню. Там жизнь и покинула его.
Личный пример Сенека считал важнее учения. Пусть не всегда ему удавалось следовать своим идеалам, однако, презирая смерть, он был искренен. Тело римлянина сожгли без торжественных обрядов, как он и распорядился в своем завещании ещё тогда, когда был богат и всемогущ.
А вот Паулине Нерон не дал умереть вместе с мужем. Он не хотел усугублять всеобщее возмущение еще и её смертью. Женщина была уже без сознания, когда по настоянию императора кровотечение остановили. Но она не надолго пережила супруга.
Высшей добродетелью Сенека считал верность самому себе, призывая идти не за вожаками стада, а туда, куда велит долг. Его не привлекает внешний успех: «Чем выше кто взошел, тем ближе он к падению. Очень бедна и весьма кратка жизнь того человека, который с великими усилиями приобретает то, что ещё с большими усилиями должен он удерживать». Смысл жизни — в душевном спокойствии. Лучше искать укрытия в тихой пристани, чем всю жизнь болтаться среди высоких волн.
Жизнь счастлива, когда она согласуется со своей природой. Если у человека здравый ум и мужественный дух, если он умеет пользоваться дарами судьбы, не делаясь их рабом, то его ждут спокойствие, свобода и радость. Сенека индивидуалист, собственная жизнь ему важнее общего блага, но в отношениях между людьми он проповедует братство и любовь: общество потому и не падает, что каждый поддерживает друг друга. Нравственная строгость хороша для себя, а между собой полезнее разумная снисходительность.
Сенека приветствует Луцилия!
И то, что ты мне писал, и то, что я слышал, внушает мне на твой счёт немалую надежду. Ты не странствуешь, не тревожишь себя переменою мест. Ведь такие метания — признак больной души. Я думаю, первое доказательство спокойствия духа — способность жить оседло и оставаться с самим собою. Но взгляни: разве чтение множества писателей и разнообразнейших книг не сродни бродяжничеству и непоследовательности? Нужно долго оставаться с тем или другим из великих умов, питая ими душу, если хочешь извлечь нечто такое, что в ней бы осталось. Кто везде — тот нигде. Кто проводит жизнь в странствиях, у тех в итоге гостеприимцев множество, а друзей нет. То же самое непременно будет и тем, кто ни с одним из великих умов не освоится, а пробегает всё второпях и наспех. Не приносит пользы и ничего не дает телу пища, если её извергают, едва проглотивши. Ничто так не вредит здоровью, как частая смена лекарств. Не зарубцуется рана, если пробовать на ней разные снадобья. Не окрепнет растение, если часто его пересаживать. Даже самое полезное не приносит пользы на лету. Во множестве книги лишь рассеивают нас. Поэтому, если не можешь прочесть всё, что имеешь, имей столько, сколько прочтешь, — и довольно. «Но, — скажешь ты, — иногда мне хочется развернуть эту книгу, иногда другую». — Отведывать от множества блюд — признак пресыщенности, чрезмерное же разнообразие яств не питает, но портит желудок. Поэтому читай всегда признанных писателей, а если вздумается порой отвлечься на другое, возвращайся к оставленному. Каждый день запасай что-нибудь против бедности, против смерти, против всякой другой напасти и, пробежав многое, выбери одно, что можешь переварить сегодня. Я и сам так желаю: из многого прочитанного что-нибудь одно запоминаю. Сегодня вот на что натолкнулся я у Эпикура (ведь я частенько перехожу в чужой стан, не как перебежчик, а как лазутчик): «Весёлая бедность, — говорит он, — вещь честная». Но какая же это бедность, если она весёлая? Беден не тот, у кого мало что есть, а тот, кто хочет иметь больше. Разве ему важно, сколько у него в ларях и в закромах, сколько он пасёт и сколько получает на сотню, если он зарится на чужое и считает не приобретённое, а то, что надобно приобрести? Ты спросишь, какой предел богатства? Низший — иметь необходимое, высший — иметь столько, сколько с тебя довольно. Будь здоров.
Аврелий Августин
(354 — 430)
Прежние философы видели в природе материальные начала: Фалес — в воде, Анаксимен — в воздухе, стоики — в огне, эпикурейцы — в атомах. Платон воспарил над землей в мир идей. Аврелий Августин пошел еще дальше, увидев начало всего сущего в Боге, и в центр своей философии поставил отношения вечного небесного отца с людьми. Отношения эти непросты и строятся на эмоциях — любви, ненависти, надежде, прощении… люди заведомо виноваты перед Богом, потому что их прародители когда-то нарушили его запрет и отведали плодов с древа познания добра и зла.
Любовь к мудрости Августин связал с любовью к Богу и поэтому полагал, что счастья можно достичь только в постижении этой высшей силы мироздания. Углубляясь в себя, человек находит некие вечные истины, источник которых — опять-таки Он.
История по Августину — это не круговорот, как было у древних («что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем», — писал библейский Екклесиаст). Не топтание на месте, а прогресс, вершина которого — страшный суд, где грешники будут отделены от праведников.
Так Августин заложил основы религиозной философии, после чего «царица наук» надолго пришла в упадок. Почему же он, так стремившийся к счастью, нашёл его не в жизни, а в надежде на посмертное блаженство?
Извилистый путь к благочестию
Его отец был язычником, а мать — христианкой. Пока христианство шло к признанию его государственной религией, Августин, вдохновляемый матерью, продолжал свои духовные искания. Но прежде нужно было получить образование. В античные времена образованный молодой человек — это прежде всего оратор. И юноша поехал в Карфаген изучать латинских классиков, учиться красиво говорить. Он ехал туда, пройдя школьный курс наук. Но не о науках вспоминал он потом…
В школе, где процветали телесные наказания, подростку пришлось нелегко. Не встречая у взрослых сочувствия, Аврелий молил Бога, чтобы тот спас его от бесконечных побоев, часто несправедливых. Дома мальчик рос в атмосфере любви и нежности, был одарён, чувствителен и потому остро воспринимал страдания. А измученному телу так хотелось удовольствий… В шестнадцать Аврелия стали обуревать, по его словам, пагубные страсти: «Я искал, что бы мне полюбить… Я ринулся в любовь, я жаждал ей отдаться». Счастье и блаженство казались пределом желаний. Утехи чувственной любви наполняли его жизнь, поначалу далеко не благочестивую. Много лет он жил с любовницей, родился сын. Потом стал подумывать о женитьбе, но не на матери своего сына, а на другой, помоложе. Его юной возлюбленной было всего десять лет, и тогдашние законы требовали отложить брак на два года, до совершеннолетия невесты. Прежняя подруга уехала, оставив ему сына и дав обет никогда больше не выходить замуж. Свадьба откладывалась, а он тут же завел себе временную замену возлюбленной. Правда, голос совести несколько омрачал жизнь, и Аврелий молился: «Даруй мне, Господи, чистоту сердца и непорочность воздержания, но не спеши». Когда подошел срок женитьбы, его молитва была наконец услышана, и он остался холостяком.
Но это будет гораздо позже, а пока юноша задумался о смысле жизни. Философия его не удовлетворяла, потому что в ней не было Христа. Примкнул к манихеям, последователям перса Мани, создавшего учение о борьбе добра и зла. Манихеи считали сотворение мира делом злого начала и полагали, что жизнь лишь замутняет чистоту бытия, а путь к праведности видели во множестве ограничений. Однако, как убедился Августин, они не исполняли суровых требований своего пророка и вдобавок удручали невежеством.
В поисках истины Аврелий увлекся астрологией. Но вскоре разочаровался в ней, потому что из гороскопов следовало, что по указанию самого неба человек должен грешить. К тому же он чувствовал, что наука никак не приближает к Богу.
Усталость и разочарование породили скептическое отношение к жизни. С таким настроением он и отправился в Рим преподавать риторику и изучать философию. Резиденция императора находилась тогда в Медиолане (Милане), и Августин подал прошение на должность придворного ритора. Там и познакомился с епископом Амвросием. Проповеди святого отца помогли молодому человеку увидеть истину в христианстве. Оно давало силу духа, когда рушились земные надежды.
Августин не сразу решился принять учение Христа: «Мирское бремя нежно давило на меня, словно во сне», — вспоминает он. А тщеславие требовало жертв. Аврелий чувствовал, что стремление к успеху сопряжено с борьбой, опасениями, напрасными надеждами. Душа разменивается на мелочи, а жизнь уходит на погоню за призраками.
Однажды он готовил речь, собираясь выступить перед императором. Нужно было подтвердить репутацию ритора и при этом понравиться вельможам. Искушенные придворные настойчиво советовали сдобрить речь лестью. Но такой вариант не годился для чувствительного и совестливого оратора, и потому предстоящее выступление крайне беспокоило Аврелия. В эти-то дни он и повстречал в переулке пьяного нищего и от души ему позавидовал: «Чего достиг он при помощи нескольких брошенных грошей, то есть радости временного счастья, к тому я только шёл утомительными обходами и кружными путями». Молодой человек был убежден, что истина дороже всех земных сокровищ, а от него ждали лести…
Помог случай. Пребывая в благочестивом настроении после очередной душеспасительной беседы, он вдруг услышал из соседнего дома детский голос, повторявший нараспев: «Возьми, читай!» Августин истолковал эти слова как повеление самого Бога. Он взял Новый завет, открыл наугад и прочитал: «Не в пирах и пьянстве, не в спальнях и не в распутстве, не в ссорах и зависти: облекитесь в Господа Иисуса Христа и попечение плоти не превращайте в похоти». Эти слова апостола Павла перевернули его жизнь. На пасху 387 года Августин принял крещение от руки Амвросия.
Вскоре он вернулся домой, продал родительское имение, а деньги раздал бедным. Себе оставил только маленький домик, где жил с друзьями монашеской жизнью. Молва о его благочестии ширится и через несколько лет его посвящают в пресвитеры. В 41 год он уже епископ североафриканского Гиппона.
Такова внешняя сторона жизни Аврелия. Жизнелюб превратился в аскета, страстного проповедника христианства, которое ненавидело земную жизнь. Чтобы понять, почему это случилось, напомним тогдашнюю обстановку в империи.
Крушение богов
Великая империя рушилась, и теперь уже никакие гуси не могли спасти Рим. Жизнь обывателя, полная опасностей и лишений, обесценивалась, и от непрочного материального мира взоры обратились к духовному, потустороннему.
Античное просвещение померкло во тьме наступающего средневековья. Прежний идеал мудреца уступил место аскету. Теперь философы ищут не просто истину, а лишь спасительную, ту, что в Писании. Но вместо того, чтобы думать о спасении цивилизации, мыслители рассуждают о первородном грехе и достоинствах девственности. Ясно, что с таким теоретическим багажом христиан ещё не скоро ждал свет в конце мрачного туннеля.
В 401 году вестготы захватили Рим. Тысячелетний город пал. На берегах Северной Африки, в том числе и Гиппоне, появились беженцы. В империи громили языческие храмы, низвергали прежних богов. Напрашивалось подозрение: не в христианах ли причина всех бед? Ведь это они толковали о ненависти к империи, о любви к врагам и всепрощенчестве. Ответить на это Августин решил капитальным трудом «О граде Божьем», где дал христианскую схему истории.
Он задает вечный вопрос: в чём наивысшее благо, что делает человека блаженным? Уже в те времена существовало около трехсот учений о том, как стать счастливым среди «несчастий сего мира». Однако добродетели древних философов — умеренность, благоразумие, справедливость — непрочны, так как лишены надежды. Горе лишает удовольствия и покоя, болезнь уничтожает красоту и силу, годы отнимают разум. Христиане же блаженны среди мирских невзгод в надежде… на будущее блаженство.
Августин красноречиво описывает земные страдания: «Кто не пришел бы в ужас и не предпочел бы смерть, если бы ему было предложено на выбор или умереть, или ещё раз пережить детство?» Неприятности преследуют человека всю жизнь, о чём писал некий римский пессимист:
В общем, на земле ничего хорошего ждать не приходится. Другое дело — царство Божие, где у человека тело лишь духовное. Это — идеал Августина. Для него высшее благо заключено в вечной жизни, высшее зло — в вечной смерти. Благодать дается человеку независимо от заслуг и в справедливость этого выбора можно только верить: «Будем же верить, если не можем уразуметь».
Излишняя любовь к жизни, по Августину, есть зло, которое оскорбляет Бога. Он осуждает больных, которые, чтобы ненадолго продлить жизнь, обращаются к врачам. Что можно ожидать от земного царства греха, построенного на братоубийстве (согласно легенде — Ромул, основатель Рима, убил своего брата)? И вовсе не христиане повинны в падении Рима, а это закономерный итог его дьявольской истории. Поэтому империя рушится, а церковь крепнет. И в потустороннем мире варвары всё равно будут наказаны. Но почему же не в этом, земном? Если бы всякий грех карался на земле, то зачем тогда последний суд… Зато, несмотря на мирские невзгоды, именно христианам дана духовная опора — надежда на вечные радости града Божьего.
Частью этого небесного града может стать и греховное государство, подчинившись церкви во всех религиозных вопросах. Что касается подчинения, то тут благодаря немощи средневековых правителей мечта Августина сбылась.
Любовь с розгой в руке
Осуждая излишнюю любовь к жизни, Августин не был человеконенавистником. Он даже находил, что чем сильнее у человека жажда жизни, тем ближе он к вечному блаженству: ведь тот, кто жадно стремится к бытию, не удовлетворяется мгновениями земных радостей, а желает блаженства непреходящего. Эта жажда бытия и наслаждений — основная идея всей его философии.
Августин уверял друзей, что Эпикур был бы прав насчет земных радостей, если бы не существовало смерти и земного воздаяния. Но удовольствия плоти не могут насытить души человека, потому что слишком мимолетны. Более того: наслаждение, не разделенное с друзьями, утрачивало для Аврелия привлекательность. Предаваясь в свое время утехам, он любил поговорить на эротические темы. Целомудренному Алипию, который удивлял всех христианским воздержанием, например, ярко описывал удовольствия брачной жизни, подвергая нешуточному испытанию его добродетели.
Эта черта — стремление к единомыслию — осталась у Августина на всю жизнь. Поглощенный новой идеей, он отстаивал её, спорил, увлекая за собой. «Первоначально моей мыслью было, что никого не стоит принуждать к общению с Христом, надо действовать словом, бороться доводом, побуждать вразумлением», — вспоминает он. Но вскоре отступает от своих высоких принципов во имя спасения грешных душ от вечного огня. Ересь он объявляет физической болезнью, которую нужно изгонять насильственными средствами. Ведь если кто увидит пьяного, бегущего к пропасти, то не следует ли его остановить силой? «Лучше раны, нанесенные другом, чем поцелуи недруга», — поучает философ. Это не образная речь, а скорее руководство к действию, потому что церковь не только приглашает к добру, но и принуждает к нему. Для этого уже имеется широкий набор средств: растяжение тела на станке, вырывание крючьями мяса, обжигание пламенем… Августин, как истинный христианин, милосерден, и одобряет лишь того истязателя, который добивается нужного только розгами. Жалость — помеха в стремлении к истине, главное тут — любовь: «Люби — и делай что хочешь». Эта суровая любовь еще обернется кострами для еретиков.
Если в молодости он был далек от добродетели, то в зрелые годы его одолевало чувство греховности — как собственной, так и всего человечества. Будучи епископом, он пишет знаменитую «Исповедь», историю своих прегрешений. Августин хочет не оправдаться, а покаяться. В то время публичное покаяние поощрялось (впрочем, этот обычай жив и по сей день) и считалось проявлением благочестия. Однако даже его совестливость какая-то нечеловеческая. К примеру, в детстве он вместе с приятелями обтряс соседскую грушу. Всё съесть мальчишки, конечно, не смогли и готовы были отдать добычу свиньям. Делалось это не от нужды, потому что у родителей Аврелия был собственный сад. И вот теперь святой отец долго и со вкусом занимается самобичеванием: «Пусть скажет Тебе сейчас сердце моё, зачем оно искало быть злым безо всякой цели», — обращается он к Богу, моля простить его. Примечательно, что праведник кается не в том, что испортил жизнь любимой женщине и оставил сына без матери, а переживает о давней детской глупости… Своеобразно любил людей блаженный Августин.
Закат философии
Современник Августина, император Феодосий, разгромил язычество законами, а философ сокрушил предрассудки в теологических сочинениях. Основа духовной жизни, по Августину, — не пассивный разум, а активная воля, потому что сущность каждой вещи проявляется в активности. Счастье — в познании Бога, но познать его под силу лишь вере, которая выше знания: «Вера вопрошает, разум обнаруживает». От рационализма философия переходит к волюнтаризму, на смену Платону и Аристотелю пришло Писание.
Философ проповедует бегство от мира, отречение от собственности, от богатства. Всякие излишки — не твои: «Чужим добром ты владеешь, когда лишним владеешь!» Господь сотворил богатого, чтобы помочь бедному, а бедного — чтобы испытать богатого. Поэтому милостыня — лишь возвращение того, что богатый сам получил от Бога.
Брак? Неплохо, конечно, поскольку обеспечивает продолжение рода, но еще лучше обойтись без него: ведь всегда найдутся люди, которые об этом позаботятся. А если вдруг все захотят воздержаться от брака? «О, если бы захотели! Тогда гораздо скорее свершилось бы Божие царство и ускорилось бы наступление конца века!»
Родители? «В отрешении от всего, что имеешь, заключается и ненависть ко всей родне своей и к самому себе»…
В его проповедях мы узнаём знакомое стремление принудительно осчастливить мир, поделить чужие богатства, предать близких ради идеологических «отцов»… Призывы епископа со временем, конечно, поблекли и монахи превратили аскетизм в ремесло, но отзвуки его идей ещё живы.
Августин написал свыше сорока толстых томов и долго удивлял потомков широтой интересов. Более всего его интересует человек, душа, психология ошибок и заблуждений, способы божественного откровения. Он исследует виды познания и памяти. Пишет о сновидениях. Пытается постичь секрет ясновидения. Но нет конца вопросам: «Великая бездна сам человек… волосы его легче счесть, чем его чувства и движения сердца», — поражается философ.
Летом 430 года вандалы, которые уже перебрались через Гибралтар, достигли Гиппона. Епископ скончался в осажденном городе. Останки Августина не раз перевозили с места на место, и в позапрошлом веке похоронили в Алжире, подле воздвигнутого ему памятника на развалинах древнего города.
Проповеди Аврелия предназначались для римских беженцев, но их услышали и потомки. Речистый фанатик увлек за собой многие поколения. Его идеи оказались созвучны средневековому сознанию и потому жили ещё долго. Тысячу лет спустя флорентиец Петрарка будет беседовать с ним в своих философских трактатах. И не сдержит восхищения: «С Августином, конечно, сравниться не может, по-моему, ни один человек; ведь если в его изобильный и талантливый век ему не было равных, кто сравнится с ним теперь? Слишком велик был во всех отношениях этот человек, слишком неподражаем».
Им владело мрачное чувство всеобщей виновности перед Богом. Только божья благодать дает возможность потомкам Адама идти путем добродетели. Все, лишенные благодати, то есть некрещеные, без вариантов попадут в ад, даже младенцы. Судьба же остальных зависит не от личных добродетелей, а от того, как решит Бог. В любом случае он прав: проклятие доказывает его справедливость, а спасение — его милосердие. Моральная свобода для философа заключается в следовании добру, смысл которого разъясняют божественные заповеди.
Августин обращается не к силе разума, как древние, а к вере. Он обосновал первенство веры над разумом, а церковь провозгласил единственным и непогрешимым источником всякой истины. Главную опасность для верующего философ видел в эгоизме, в стремлении жить не «по Богу», а по собственному разумению.
В чем, однако, была причина, что я ненавидел греческий, которым меня пичкали с раннего детства? Это и теперь мне не вполне понятно. Латынь я очень любил, только не то, чему учат в начальных школах, а уроки так называемых грамматиков. Первоначальное обучение чтению, письму и счету казалось мне таким же тягостным и мучительным, как весь греческий. Откуда это, как не от греха и житейской суетности, ибо «я был плотью и дыханием, скитающимся и не возвращающимся». Это первоначальное обучение, давшее мне в конце концов возможность и читать написанное и самому писать, что вздумается, было, конечно, лучше и надежнее тех уроков, на которых меня заставляли заучивать блуждания какого-то Эния, забывая о своих собственных; плакать над умершей Дидоной, покончившей с собой от любви, — и это в то время, когда я не проливал, несчастный, слез над собою самим, умирая среди этих занятий для Тебя, Господи, Жизнь моя.
<…> Почему же ненавидел я греческую литературу, которая полна таких рассказов? Гомер ведь умеет искусно сплетать такие басни: в своей суетности он так сладостен, и тем не менее мне, мальчику, он был горек. Я думал, что таким же для греческих мальчиков оказывается и Вергилий, если их заставляют изучать его так же, как меня Гомера. Трудности, очевидно обычные трудности при изучении чужого языка, окропили, словно жёлчью, всю прелесть греческих баснословий. Я не знал ведь ещё ни одного слова по-гречески, а на меня налегали, чтобы я выучил его, не давая ни отдыха, ни сроку и пугая жестокими наказаниями. Было время, когда я, малюткой, не знал ни одного слова по-латыни, но я выучился ей на слух, безо всякого страха и мучений, от кормилиц, шутивших и игравших со мной, среди ласковой речи, веселья и смеха. Я выучился ей без тягостного и мучительного принуждения, ибо сердце моё принуждало рожать зачатое, а родить было невозможно, не выучи я, не за уроками, а в разговоре, тех слов, которыми я передавал слуху других то, что думал. Отсюда явствует, что для изучения языка гораздо важнее свободная любознательность, чем грозная необходимость. Течению первой ставит плотину вторая — по законам Твоим, Господи, по законам Твоим, управляющим и учительской линейкой и искушениями праведников, — по законам, которыми властно определено литься спасительной горечи, призывающей нас обратно к Тебе от ядовитой сладости, заставившей отойти от Тебя.
Фома Аквинский
(1225 — 1274)
Его род был славен. Знаменитый Фридрих I Барбаросса (Рыжебородый), император священной Римской империи, приходился ему двоюродным дедом. Отец, граф Аквинский, состоял в родстве с французским королевским домом. Современники отмечали, что в нём воплотились лучшие черты знатного рода: учтивость и терпение. За мягкость характера его даже прозвали «ангельским доктором». Родился Фома близ Неаполя, но в нём смешалась кровь немцев, французов и итальянцев. Словом, он был европейцем.
Однако этот образованный и учтивый человек был решительным врагом всякой свободной мысли. На словах почитая разум, он в то же время сразу даёт понять, что у церкви есть кому размышлять над религиозными вопросами, а дело всех прочих — слушать и усваивать: «Если кто-нибудь, кичась своей мнимой (?) мудростью, хочет бросить вызов тому, что нами написано, пусть говорит не в углу и не перед детьми, которым не разобраться в столь сложном деле. Пусть он ответит открыто, если посмеет (ох, не лишнее предупреждение… — Авт.). Вот я, дабы ответить ему, и не только я, недостойный, но и другие искатели истины, мы сразимся с его заблуждением или исцелим его невежество».
Заблуждение или невежество — других вариантов у Фомы не существует. Причем упорствовать не рекомендуется: «Извращать религию, от которой зависит жизнь вечная, гораздо более тяжелое преступление, чем подделывать монету, которая служит для удовлетворения потребностей временной жизни. Следовательно, если фальшивомонетчиков, как и других злодеев, светские государи справедливо наказывают смертью, ещё справедливее казнить еретиков, коль скоро они уличены в ереси».
Итак, с еретиками проблем нет, равно как и с их умствованиями. Последователи Фомы еще внесут в «Индекс запрещенных книг» произведения Коперника, Спинозы, Бэкона, Гоббса и многих других мыслителей.
Поделиться книгой: