Сезон любви на Дельфиньем озере

Была еще одна причина, довольно курьезная, по которой я не хотела оставаться у Ванды.

Каждый домик в дельфинарии, хоть они и были все построены из стандартных блоков, чем-то отличался от других; такой индивидуальной особенностью коттеджа Ванды было то, что к нему примыкала пристройка, используемая как кладовка, дверь в которую открывалась в небольшой тамбур-прихожую; моя раскладушка стояла прямо возле входа. В отличие от самого домика крыша над пристройкой была двускатная, и в образовавшемся под ней небольшом пространстве жили сони-полчки. Эти очаровательные существа, похожие на маленькую белочку с облезшим хвостом или крупную симпатичную мышку, напротив, с пушистым хвостом, пробуждались регулярно с наступлением темноты, где-то около десяти часов. Прежде чем отправиться на трапезу в ветви ближайшего бокаута, в засушливые дни они ходили на водопой, и это было презабавное зрелище. У Ванды, как и в некоторых других домиках «высшего класса» и лабораториях, стоял кондиционер; когда он работал, на его решетке, находившейся под самой крышей, конденсировалась влага, и вода с нее капала в подставленное ведерко. Сони одна за другой перебирались с чердака на проходивший под крышей желоб, а оттуда изящно прыгали на решетку кондиционера и утоляли жажду. К людям они привыкли и не обращали на нас внимания — если мы, конечно, не слишком шумели. Иногда сразу две сони сталкивались у источника — и тогда случалась маленькая драчка; обычно меньший по размеру зверек удирал и дожидался своей очереди где-нибудь на крыше или в ветвях бокаута.

Мы так и не смогли сосчитать, сколько их всего было — то ли девять, то ли одиннадцать; судя по всему, тут жило целое семейство — родители, два крупных взрослых полчка и их более мелкие детеныши. Это были страшно смешные и привлекательные зверьки; когда тетушка днем что-то разбирала в кладовке, они обычно просыпались (но не совсем), и из разных щелей высовывались их любопытные мордочки. Иногда они забирались за планку под потолком, клали на нее передние лапки и, раскачиваясь, заспанными глазками наблюдали за тем, что она делает.

Но и у них был один недостаток, пусть единственный, но зато весьма существенный. Где-то в четыре часа утра они стройными рядами возвращались с кормежки на свои квартиры, отчаянно при этом топая. Бум-бум-бум! Впечатление было такое, что по крыше проходит если не рота солдат, то по крайней мере рота ежей. Кроме того, основательно насытившись, они иногда затевали возню прямо у меня над головой, и тогда казалось, что потолок вот-вот обвалится. Возились ли они просто от хорошего настроения или это было настоящее выяснение отношений, я не знаю, но делали они это очень громко. Ванда к соням привыкла, но я каждый раз просыпалась и пыталась сосчитать, сколько же их, производящих такой шум. Нет, я решительно не хотела оставаться у Ванды.

Инна Вертоградова предложила мне поселиться в их маленьком лагере за оградой, в палатке, которая предназначалась для их дочери Китти, но Китти предпочитала жить вместе с другими подросшими детьми сотрудников в другой, «детской» палатке дальше в лесу. Я уже говорила, что Рахманов очень не любил, чтобы на территории базы находились дети, — он считал, что в лагере и так слишком много народа, и дети отвлекают родителей от науки, что сильно замедляет прогресс в его любимой области. Но никто из сотрудников, уезжая на благодатный юг, на Черное море, не мог допустить и мысли, что его чадо останется на лето в душной Москве или скучном подмосковном пионерском лагере — и потому если не на самой базе, то возле нее всегда было много детей; так как их мамы и папы были постоянно заняты, то они быстро дичали и начинали жить самостоятельно, что, впрочем, было только к лучшему для всех.

Так вот, я уже готова была согласиться на предложение Инны, как погода окончательно испортилась. Задул сильнейший норд-ост, и он принес с собой холод и дождь — погоду, довольно редкую для июля. В этих краях, если уж подует холодный северо-восточный ветер, то он продолжается либо три дня, либо шесть, либо девять… Стало очень холодно и сыро, мы натянули на себя все теплые вещи, что при нас были, и все равно мерзли. Ветер отчаянно завывал в ветвях деревьев, и даже в домике Ванды уснуть было трудно — он так отчаянно скрипел во всех своих сочленениях, что, казалось, вот-вот развалится.

Жить в палатке в таких условиях мне почему-то не улыбалось.

В лагере народа было еще немного — большая часть сотрудников обычно приезжает в Ашуко ближе к августу, — и несколько домиков оставались незанятыми, так что я могла выбрать себе жилье. Поварих поселили в одной из пятихаток, и Вика с Никой позвали меня поближе к себе — пятихатка, предназначенная дня тех кухарок, которые не смогли приехать, была свободна.

История появления пятихаток на биостанции достаточно характерна. Просто однажды Рахманову удалось по случаю перехватить изрядное количество листов ДСП, которые тут же сложили на складе с уверенностью, что для чего-нибудь они обязательно пригодятся. Но тут впереди замаячила ревизия, и если бы она обнаружила неизрасходованные стройматериалы, то Рахманову грозили бы крупные неприятности — под него и так уже подкапывались «доброжелатели», которых страшно раздражало и то, в каком темпе идут у него дела, и то, что работы его и его сотрудников слишком часто цитируют на Западе. И Тахир нашел гениальное решение: он сам создал проект домиков из этих листов, и уже в апреле, до начала полевого сезона, сотрудники его лаборатории были оторваны от своей науки и брошены на ударную стройку.

На месте проект был слегка модифицирован: так, крышу сделали двускатной, а не односкатной, и к лету домики уже ждали постояльцев.

В той хатке, куда меня привели, стояли две кровати с проволочной сеткой и между ними тумбочка, она же столик. Это было не самое комфортабельное жилище: в нем пока еще не было ни окон, ни дверей. Вернее, был дверной проем и было окно со вставленной в него рамой, но без стекол. Впрочем, дверь тут же при мне принесли и навесили, так что она даже открывалась и закрывалась. Вдохновленная этим, я сейчас же с помощью первых попавшихся под руку студентов перенесла свои вещи от Ванды на свою новую квартиру; естественно, нас сопровождал Тошка, так что процессия оказалась внушительной. Весь переезд занял минут пятнадцать.

С окном дело обстояло сложнее. У Ники и Вики, живших рядом, окно тоже было не застеклено, но им было проще — оно у них выходило на восток, а кроме двери, в дверном проеме висела даже цветастая занавесочка — от мух. Моя же пустая оконная рама смотрела прямо на север, и ветер врывался ко мне с оглушающим свистом и воем, к тому же приносил с собой брызги дождя.

Вика, которая в этот день была свободна, сказала, что это дело поправимое, куда-то ушла и через четверть часа снова появилась в сопровождении двух парней, нагруженных с ног до головы какими-то инструментами.

Одного из них я видела до этого только мельком: это был Дима, аспирант с кафедры зоологии, высокий красавец с темно-каштановой порослью на подбородке и щеках. Вторым оказался техник Витя, который был придан нашей группе в качестве ассистента; он только что вернулся из армии, и все на гражданке казалось ему чудесным. Я никогда не видела, чтобы человек так наслаждался свободой, он прямо ею упивался!

Вика прозрачно намекнула, что прежде чем приступить к делу, ребята с удовольствием выпили бы кофе, но я не нуждалась ни в каких напоминаниях: я уже поместила кипятильник в банку с водой и включила его в розетку. Мастера минут сорок пили кофе, солидно и основательно, поддерживая при этом светскую беседу — впрочем, нам не надо было искать тем для разговоров. Ребята, оба страстные аквалангисты-любители, поведали нам последние подводные новости с «Дельфиньего озера», где работа шла полным ходом. Впрочем, я все время пыталась перевести разговор с тем профессиональных на самую банальную — я все порывалась поговорить о погоде и о том, как неприятно, когда в Ашуко идут дожди…

Наконец, приняв к сведению мои весьма грубые намеки, они поднялись и, с самым серьезным видом разложив инструменты, принялись осматривать раму; эта процедура продолжалась минут десять.

После этого Дима сообщил мне, что стекла такого размера у них нет, склад уже заперт, а тревожить в неурочное время Елену Аркадьевну может только самоубийца. Поэтому сегодня они мне временно вставят в раму полиэтилен — чтобы за ночь я не превратилась в сосульку, — а завтра у меня уже будет настоящее окно, даже со стеклом.

— Вот, кстати, у тебя и полиэтилен есть, — заявил он, увидев кусок прозрачной пленки, валявшийся среди моих разбросанных на кровати вещей. — Немножко велик… Ну да ничего, сложим его вдвое — так будет прочней.

Он что-то прикинул на глазок и, аккуратно сложив пленку, сказал:

— Шей здесь.

Я нашла свою жестяную шкатулку со швейными принадлежностями, вытащила оттуда самую толстую иголку и суровые нитки и принялась шить. Шила я долго. Пока я шила, в хатку все время заходили люди и оставались в ней. Так как я была занята, то роль хозяйки приняла на себя Вика: она варила для гостей кофе и наливала его в кружки и пластмассовые стаканчики.

Пришел Славик Отколенко, молодой научный сотрудник, с роскошной копной светлых волос и такой же белокурой бородой. Я с ним познакомилась дома у Ванды; это был очень приятный парень с философским складом мышления, с ним было страшно интересно говорить на самые умные темы; правда, мне казалось, что, кроме философии и его собственной дельфиньей науки, его ничего не интересует.

Как выяснилось, я ошибалась. Он, получив свою порцию крепчайшего кофе, куда положил огромное количество сахара, затеял было с Викой ученую беседу — о том, как в гипнозе преломляется бессознательное психическое, — и вдруг прыснул. Потом он попытался придать своей физиономии серьезную мину, но не тут-то было! Он не смог справиться со смешинкой и, продолжая умный разговор, периодически хихикал, пока не бросил всякие претензии на серьезность и не закатился в гомерическом хохоте. Я, надо сказать, была удивлена его поведением — это как-то не соответствовало моему представлению о нем; только позже я выяснила, что Славик при всем его уме и учености отличался необыкновенно тонким чувством юмора.

Я шила.

Наконец, дошив до конца, я с торжеством протянула Диме готовое полотнище. Он внимательно осмотрел его со всех сторон и сказал:

— Прекрасно. А теперь шей здесь. — И длинным, слишком изящным для мужчины указательным пальцем, правда, с обломанным ногтем, отметил: отсюда и досюда. Витя только кивнул, подтверждая его слова; на лице его блуждала улыбка — впрочем, он всегда улыбался.

Я снова принялась шить, закусив губу.

С кухни пришла Ника и поинтересовалась, когда мастера придут к ним, они ведь обещали, закончив с моим окном, перейти в их хатку.

Витя только хитро улыбнулся, а Дима обрадовался ее появлению:

— Прекрасно! У тебя есть полиэтилен?

— У Вики есть занавес для ванны…

— Тащи его сюда!

Недоумевающая Ника поднялась и через минуту появилась снова с полупрозрачной нежно-розовой пленкой в руках:

— Вот, пожалуйста…

— Принесла? Умница! А теперь отдай его Тане.

— А как же наше окошко?

— Не беспокойся, все в свое время, сначала закончим с домиком Татьяны.

Ника уселась и с недовольным и даже ревнивым видом принялась следить за тем, как я по указанию Димы пришиваю сложенный уже втрое полиэтилен к ее занавесу, но потом лицо ее прояснилось, губы заулыбались, и она тоже принялась хихикать, что совершенно не шло такой красавице, как она.

Я шила, не поднимая головы и протыкая полиэтилен иголкой с такой силой, с какой наши далекие предки вонзали копье в ненавистного врага. Я страстно хотела, чтобы это все побыстрее закончилось, и чтобы через окно в домик не проникала бы сырость.

В хатку уже набилось полным-полно народу. Кроме поварих и Славика к нам заглянули еще студенты Вадик и Игорь и лаборант Саша Ивановский — его прозвали на биостанции Саша-толстый в отличие от Саши-тощего, в миру Алешкина, студента-дипломника биофака. Все они входили сначала очень робко — очевидно, их привлекал доносившийся изнутри смех, но когда Ника с Викой ласково приглашали их выпить с нами чаю (хозяйственная Ника убрала к тому времени кофе как слишком большой дефицит), они охотно соглашались и рассаживались, когда на кроватях мест уже больше не осталось, кое-кто уселся прямо на полу.

Я все шила, с ужасом ожидая того момента, когда я перекушу последнюю нитку. Но ничто на этой земле не бесконечно, и эта минута наконец настала. Все замерли, на многих лицах отразилось напряжение, с которым они пытались сохранить серьезную мину, кое у кого на глазах стояли слезы; только Дима был абсолютно, непроницаемо серьезен, а Витя все так же улыбался. Я протянула готовую работу Диме; он повертел плод моего труда в руках и поднес его к раме — и до меня только теперь дошло, что многократно сложенной и прошитой со всех сторон пленки не хватает даже на то, чтобы затянуть форточку!

Народ взвыл от восторга, Славик от хохота согнулся в три погибели и схватился за живот; мне ничего не оставалось, как засмеяться тоже, хотя, как мне кажется, в моем смехе не хватало искренности. Я сама в свои хорошие минуты не против того, чтобы подшутить над окружающими, но так меня еще никто не разыгрывал!

В глубине души я готова была убить Димку.

Так для меня в том году начался новый этап жизни в Ашуко — веселый, беззаботный и радостный настолько, что иногда казалось, что все мы изо всех сил пытаемся забыть о трагедии. Но тем не менее веселились мы от души — так же, как и работали с нашими зверями.

На следующее утро Витя пришел в одиночестве со стеклами и стеклорезом и за полчаса вставил их в оконные рамы — и в моей хатке, и у Вики с Никой.

4. АСЯ, ДАША И ДРУГИЕ ЗВЕРИ

Через два дня погода улучшилась. Дождь прекратился, очень быстро настала настоящая жара, теплый ветер дул уже с моря, но к берегу подошло холодное течение, и долго находиться в воде было невозможно. Это было довольно-таки неудобно, потому что начиналась подготовительная стадия эксперимента, которая требовала длительного пребывания в воде рядом с дельфином. Я надевала костюм для подводного плавания, но это был не выход — он все равно сковывал движения, а я люблю чувствовать себя в воде свободно.

Наверное, в прошлой своей жизни я была дельфином, настолько я люблю плавать, и особенно плавать в море, в соленой воде, а не в реках и не в бассейнах (после моей спортивной карьеры у меня к ним отвращение, я просто не выношу запах хлорки).

Я люблю море в любую погоду — и гладкое во время штиля, когда поверхность его похожа на голубоватое зеркало; и тогда, когда ветерок поднимает легкое волнение и все оно до самого горизонта кажется подернутым легкой рябью; и тогда, когда волны в белой пене с шумом разбиваются о берег и ты покачиваешься на них, заплыв подальше от кромки прибоя, и, конечно, во время шторма. Во время шторма я люблю море больше всего. Мне доставляет огромное удовольствие и бороться с могучими валами, и подстраиваться под них — так, чтобы они сами несли меня к берегу, когда мне кажется, что настало время вылезать. Как мне нравится оседлать такую волну и, часто-часто взмахивая руками, мчаться на ней верхом, а соскользнув с нее, расслабиться — до следующей волны! Я не боюсь штормового моря, как не боюсь моря вообще — на глубине я ощущаю себя в полной безопасности, и мне кажется, что со мной здесь никогда ничего не случится. Хотя несколько раз я попадала в сильные течения, которые направлялись куда-то к берегам Турции, и мне потребовалось напряжение всех сил, чтобы выгрести назад, я всегда была уверена, что все окончится благополучно. Но море — это моя стихия, и мне, очевидно, суждено быть повешенной, но никак не найти свой конец в воде.

На этот раз море было гладким как стеклышко, только вот температура воды несколько дней не поднималась выше шестнадцати градусов. Асино состояние сильно нас беспокоило, и нам постоянно приходилось с ней возиться.

В последнее время она стала какая-то скучная, часто опускалась на дно каракатицы или стояла без движения на глубине, отказываясь от еды, — у дельфинов это верные признаки болезни. Поэтому мы с Инной Вертоградовой вплотную занялись ее лечением: то готовили ей специальную рыбку, начиненную таблетками витаминов, то делали ей уколы антибиотиков. И то и другое было очень непросто.

Во-первых, наша жеманница проглатывала только ту рыбу, которую ей клали в рот, причем к бортику каракатицы за едой она подплывать не желала, поэтому приходилось плавать вместе с ней и кормить ее с рук. При этом Ася широко разевала свой зубастый рот и требовала, чтобы рыбку клали ей прямо в пасть. У меня было такое впечатление, что она при этом давала задний ход и внимательно следила за мной: успею или не успею? Естественно, я часто не успевала — и почти никогда не успевала сунуть ей в рот рыбку с начинкой. Потом она с удовольствием наблюдала, как я ныряю на глубину шести метров и ползаю по ложному дну, собирая эту несчастную ставриду, чтобы она, не дай Бог, не загнила.

С уколами было еще сложнее. Уколы дельфинам делать даже труднее, чем детям, — они точно так же не любят эту неприятную процедуру.

Есть несколько способов ее произвести: во-первых, можно вытащить животное из воды, что весьма непросто — они весят в среднем под два центнера, и в такой операции обычно участвует вся мужская часть населения биостанции — и сделать инъекцию лежащему на носилках дельфину. Гораздо проще спустить воду в бассейне и делать все что угодно с неуклюже ползающим по дну животным. Но что делать, если вольер находится в открытом море? Тогда дельфина либо зажимают в угол на мелководье и удерживают его там, пока ветеринар не вколет ему нужное лекарство, либо подплывают к нему со шприцем и стараются вонзить в него иголку прямо на плаву.

Увы, Ася была для нас трудным объектом (таким кодовым именем давным-давно, когда еще надеялись выдрессировать дельфинов для боевых целей, называли их военные). В обычное время она с удовольствием плавала по сетчатому коридору, когда ее туда выпускали, взад-вперед и подходила к берегу. Но когда она видела огромную фигуру стажера Бори в черном водолазном костюме, она страшно пугалась и начинала метаться. Если ей удавалось уйти на глубину, то все можно было начинать сначала только через несколько часов — настолько бдительно она после этого за нами следила. При такой методе лечение превращалось в кутерьму, когда среди брызг и мелькающих конечностей трудно было различить, где тренер, где его ассистенты, в чьей руке шприц (и в кого он вонзается) и где наконец сам дельфин.

Тем более что у меня создалось впечатление, что не только Ася боялась Борю, но и сам Боря, в свою очередь, побаивался ее острых зубок. Дельфины — животные очень дружелюбные и мирные, но ведь и самый домашний-раздомашний пес может укусить, если его до этого довести, особенно если неприятель выказывает кое-какие признаки страха. В любом случае это было очень смешно: здоровенный Боря, который шарахается от перепуганной Аси!

Но чаще всего я или Инна подплывали к Асе со шприцем в высоко поднятой над поверхностью воды руке и старались вонзить иголку в ее лоснящуюся спину возле спинного плавника и быстро нажать на поршень. Иногда все происходило так быстро, что она если что-то и чувствовала, то не успевала отреагировать, и мы облегченно вздыхали. Но бывало, что она уплывала от нас с торчавшей в спине иголкой, и приходилось прилагать множество усилий, чтобы если не сделать укол, то хотя бы избавить ее от, как говорят медики, «чужеродного предмета».

Еще нас сильно беспокоило то, что Ася мало двигалась. Дельфины должны все время двигаться, иначе у них в легких могут возникнуть застойные явления, что приводит к пневмонии. Поэтому нам приходилось заставлять Асю плавать, то есть, попросту говоря, гонять ее, а для этого кому-то все время надо было находиться с ней в воде.

Между тем Никита почти все время свое проводил на озере и все чаще забирал туда и Борю (против этого мы не особенно возражали). Инна простудилась, что было совершенно неудивительно, а Ванда не могла плавать в холодном море — у нее были больные суставы. К тому же, учитывая ее возраст и статус, никто и подумать не мог о том, чтобы запихнуть ее в воду.

А что касается нашего ассистента Вити, то он просто забастовал. То есть он заявил, что у него заболело ухо, и в доказательство стал носить старенькую зимнюю шапку на меху, раздобытую у кого-то из местных ашукинских рабочих. Это было то еще зрелище — стройный, загорелый, как мулат, молодой человек в плавках и ушанке с опущенными ушами! Но мне не очень-то верилось в его болезнь. Дело в том, что Витя каждый вечер пропадал то на Красной площади, то на озере, то где-нибудь в лесу, видели его даже распивающим местную несозревшую бурду с рыбаками в самом Ашуко, а наутро его невозможно было поднять не то что к завтраку, но даже чуть ли не к обеду. Он ходил весь день какой-то потерянный, почти не улыбался, а к вечеру снова оживал и исчезал, присоединившись к какой-нибудь веселой компании. У меня было такое чувство, что он намерен взять от жизни полную компенсацию за каждый день тех двух лет, что он провел на армейской службе.

Так что большую часть времени с Асей должна была плавать я.

Я бы не возражала — на мой взгляд, это самое приятное в работе тренера, если бы не температура воды. Женщины, конечно, гораздо морозоустойчивее, чем мужчины, но и у нас есть свой предел выносливости. Но мы с Инной и Вандой нашли выход — привлекли к работе с Асей чуть ли не всех, кто умел держаться на воде.

Во-первых, нам очень помогал сын живших на биостанции научных сотрудников Ромашовых, четырнадцатилетний Илюша. Дети в дельфинарии не только дичали, но и быстро становились водоплавающими, и Илюша мог часами не вылезать из воды — до полного посинения. Во-вторых, мы мобилизовали для этой цели студентов, то и дело отлынивавших от работы (они строили новые бассейны) и приходивших на пляж искупаться и позагорать. Конечно, не все могут плавать в вольере вместе с дельфином — пасть у него очень зубастая, что многих пугает, а суетливые, слишком резкие движения пловца обычно сильно нервируют дельфинов. Мы же предпочитали, чтобы Ася двигалась, но была при этом не в стрессе — ей надо было выздоравливать, и потому мы устраивали в ее вольере игры и чуть ли не танцы.

Я не знаю более симпатичного животного, чем дельфин. Конечно, мне трудно представить свою жизнь без собак, но дельфин — это нечто совсем особенное.

Когда ты к нему прикасаешься, то ощущение такое, как будто дотрагиваешься до мягкой резиновой игрушки, но только живой! Если дельфин на тебя смотрит, то все время кажется, что он тебе подмигивает — на самом деле зрение у афалин не бинокулярное, и просто он на тебя смотрит одним глазом, так как иначе не может. Физиологи говорят, что у дельфинов нет мимических мышц на физиономии, но мне что-то в это не верится. Выражение их мордочки, когда они что-то от тебя хотят, такое хитрющее! И еще они обладают чувством юмора и прекрасно умеют улыбаться — это качество я очень ценю в людях, а в дельфинах — тем более.

И еще каждый дельфин — личность. Они влюбляются в своих тренеров, они ревнуют, они стараются привлечь к себе внимание, они обожают, когда ими восхищаются. У меня дома на стене висит фотография дельфина, стоящего на хвосте. Как-то ко мне зашел приятель, который работал с дельфинами только один сезон, и спросил:

— Это Нимфа?

Да, это была Нимфа! Никто из других дельфинов, и тем более ни один дельфин мужеского пола, не умел так себя представить, как она. Как настоящий артист не может жить без восторженных зрителей, так и наша Нимфа не могла обходиться без внимания восхищенной публики. Это было давно, сейчас бы она, несомненно, блистала как звезда «Дельфиньего озера», но и тогда, на биостанции, преследовавшей сугубо научные цели, она нашла выход. Дельфинарий, закрытый для публики, то и дело посещали различные делегации — и она ждала этих визитов как манны небесной!

Тут уж она себя показывала во всей красе: прыжки, сальто, которым ее никто не учил, плавание на хвосте — все шло в ход. Причем она безошибочно определяла ранг делегации (наверное, чувствовала это по поведению сотрудников, которые служили гидами) — для жен и детей офицеров Черноморского флота она не прилагала почти никаких усилий, зато когда осматривать дельфинарий прибыли высшие флотские командиры, тут уж она превзошла саму себя!

Ася, несмотря на неважное самочувствие, любила общаться и охотно приближалась к людям. Особенно ей нравилось чесаться. Дельфины вообще очень это любят, а Ася подставляла для чесания все части своего тела, так что при осмотре невозможно было найти ни единой чешуйки старой отмирающей кожи; такого гладкого дельфина надо было еще поискать. Ася совершенно не возражала, когда кто-то из нас садился на нее верхом — при условии, что наездник чесал ей при этом пятками брюшко. Впрочем, она позволяла на себе кататься и по-другому: можно было плыть рядом с ней, держась за ее спинной плавник или хвост. Но на такую близость с человеком она шла только под настроение, обычно она больше любила играть в салочки, причем догоняющей стороной был, естественно, кто-то из двуногих.

Тогда она развивала бешеную, на человеческий взгляд, скорость, но, конечно, весьма умеренную по дельфиньим меркам. Кажется, вот-вот ты до нее дотронешься, но она снова от тебя ускользает, и ты ныряешь за ней в глубину, а она уже оказывается на поверхности, и вода в вольере бурлит ключом.

Особенно полюбил возиться с Асей Вадим, девятнадцатилетний студент с физфака, очень умненький мальчик, который ходил хвостом за Викой — так его заинтересовала ее профессия — изучение человеческих душ, как он это формулировал, а скорее всего и она сама. Мы с подругами как-то даже поспорили на эту тему. Ника и я утверждали, что Вадим в нее влюбился, а Вика, смеясь, отмахивалась от нас, уверяя, что Вадик видит в ней не женщину, а скорее гипнотизера (в последние годы Вика работала психотерапевтом и писала диссертацию о гипнозе). Но голова у Вики была занята отнюдь не гипнозом и уж, конечно, не Вадимом. Иногда она застывала на кухне с поварешкой в руках, и глаза ее принимали мечтательное выражение. Я очень быстро поняла, какое направление приняли ее мысли, — достаточно сказать, что зоолога Диму она привела стеклить мое окно совсем не случайно.

Так вот, Вадим проявлял такой энтузиазм, что Ванда даже арендовала его у Максима — временно, конечно, потому что новые бассейны были нужны станции как воздух.

Теперь именно в его обязанности входило размораживание рыбы и доставка ее на каракатицу, и мы вздохнули с облегчением: на Витю надежды не было никакой, а все мы по очереди: и Ванда, и Инна, и я сама — уже перевернулись в «мыльнице» по дороге в каракатицу, и чайки долго пировали, доедая так и не доехавшую до Аси ставриду. Работать с Вадимом было приятно и, главное, весело. Он был остроумным парнем, а иногда забавлял нас совершенно неосознанно: он еще не сбросил с себя детскую пухлость, и когда нырял, погружались только верхняя часть его туловища и ноги, пятая же точка, округлая и, очевидно, очень легкая, оставалась на поверхности как поплавок.

Но иногда мы все замерзали до дрожи, а Ася угрюмо и неподвижно застывала где-нибудь на глубине, и тогда мы призывали на помощь Дашу.

Даша хоть и была совсем небольшой собакой, как и все фокстерьеры, тем не менее выделялась своей яркой личностью и вела себя так, будто она ростом если не с тигра, то с тигренка; в моем восприятии она затмевала незабвенного Монморанси[6].

Она жила у Инны и Никиты в лесу, за оградой базы, и признавала своими хозяевами тех, кто обитал на территории их палаточного лагеря.

Хотя я и не проживала там постоянно, но зато часто бывала у Вертоградовых и даже как-то раз переночевала в палатке Китти, поэтому была для нее своей, тем более что Даша в тот раз устроилась на ночлег под моей раскладушкой и благополучно слопала там целую миску карамелек, да так тихо, что я даже ничего не заподозрила, а наутро мы с Инной нашли миску фантиков. Так что со мной у нее были связаны самые сладкие ассоциации. А вот в связи со стажером Борей с ней как-то случился конфуз. Его армейская палатка, где валялись спальник и рюкзак, тоже стояла рядом с вертоградовскими хоромами, но Боря все чаще оставался ночевать на озере, и как-то раз Даша, после того как он не появлялся на ее территории в течение трех суток, его не узнала. С громким лаем, с каким она всегда встречала чужих, она ринулась ему навстречу — и вдруг оказалось, что это как раз один из тех, кого она должна охранять! Но Даша не растерялась: продолжая лаять, она пробежала мимо стажера и долго гавкала на воображаемого пришельца за его спиной, потом как ни в чем не бывало вернулась и, мило виляя обрубком хвоста, поздоровалась с Борей.

А еще Даша была настоящей кокеткой. В начале сезона Инна повесила ей на шею нить голубых бус, которые очень ей шли, и Даша, что бы она ни делала: плавала, играла, охотилась — никогда не пыталась их снять и не теряла; казалось, она себе в них очень нравится.

У нее был сильный характер — иногда ее можно было назвать просто упрямой, — и она всегда делала то, что хотела. Например, если мне надо было пойти в Ашуко и она желала меня сопровождать, ничто не могло ее остановить; местные псы, понадеявшись вначале, что такая малявка окажется для них легкой добычей, впоследствии разбегались, только ее завидев. Как-то мы с Инной извели последние запасы воды, которую приходилось таскать снизу, чтобы отмыть под умывальником ее запачканную мордочку; не успела я опустить ее на землю, как она тут же нашла сухую пыль — и белоснежная шерсть у нее на физиономии снова стала серо-коричневой.

Но квинтэссенцией Дашиного существования была охота. Она была прирожденным охотником — в фокстерьерах вообще сильны охотничьи гены, и не было ни одного зверька в кустах, ни одной птички, за которыми она бы не охотилась. Даже ежик, проживавший под большим кустом держиморды рядом с умывальником, счел за лучшее переселиться куда-нибудь подальше. Один раз к Вертоградовым забрел одичавший котенок, и это чуть не стало последней ошибкой в его жизни. Мы с Инной тихо-мирно распивали чай, когда до нас донеслось отчаянное мяуканье. Котенок сидел в ветвях бокаута и вопил во всю глотку, а Даша висела на стволе дерева, обхватив его и передними, и задними лапами примерно в метре от земли.

Отрывали мы ее от ствола долго, так крепко эта лазающая собака вцепилась когтями в кору, и все это время она не отводила горящих глаз от несчастного котенка; представляю, какого страха он натерпелся.

Так вот, когда человеческие силы были на исходе, мы использовали Дашины охотничьи инстинкты. Даша прекрасно плавала, и когда кто-то из нас забирался в море, она не колеблясь входила в воду и, быстро-быстро перебирая лапками, плыла вслед и мгновенно нас обгоняла; как только люди поворачивали к берегу, она тоже делала крутой разворот и возвращалась обратно по самому короткому пути, по прямой, причем если на этой прямой ей попадалась чья-то спина, то она, не стесняясь, проходилась по ней всеми четырьмя лапками с острыми коготками и очень скоро оказывалась уже на берегу. Мы брали ее с собой на каракатицу — иногда она добиралась туда с нами вплавь, иногда мы привозили ее на «мыльнице». По трапу она взбиралась на помост и, стоя там, не отрываясь следила горящими глазами за афалиной. Если ей говорили: «Прыгай!» — она мгновенно сигала в воду, несмотря на то, что от помоста до поверхности моря было около полутора метров. И дальше начиналось самое смешное. Дашка гонялась за дельфином по всему вольеру, а Аська, которая была ее больше раз в пять, от нее удирала! Мне кажется, что эта собака охотилась бы и за китом, если бы он у нас был.

Конечно, догнать Асю она не могла, тем более что нырять она не умела. Но, к сожалению, больше чем на пятнадцать минут оставить Дашу в каракатице мы не могли — нам просто становилось плохо от смеха. Кто-нибудь из нас прыгал в вольер и вынимал ее оттуда.

Тошку, лабрадора моей тетушки, мы, напротив, никогда не брали с собой на берег, когда работали. По характеру Тошка был полной противоположностью Даше — чрезвычайно общительный и добродушный пес, он был рад каждому и со всеми готов был поиграть; хоть он и был голубых кровей, но снобом его назвать было невозможно. Аристократическим в нем было имя — сэр Энтони, граф де… впрочем, все звали его просто Тошкой — да и выглядел он, конечно, как настоящий аристократ: стройный, поджарый, с безупречно черной шерстью, очень густой; когда она намокала, то гладко прилегала к его телу без всяких там вихров.

Тошка вел свой род от настоящих собак-спасателей с полуострова Лабрадор; его далеких предков — пиренейских псов — завезли с собой на эту далекую землю поселившиеся там баски, и в течение многих-многих собачьих поколений пращуры Тошки служили на рыбачьих судах. Не знаю, наследуются ли благоприобретенные признаки (я не раз слышала, как коллеги Ванды, биологи, спорили на эту тему), но у Тошки инстинкт спасателя был явно заложен в генах.

Когда он был еще полугодовалым подростком, Ванда первый раз взяла его с собой на море. Плавать он тогда еще не умел, но если он видел в воде людей, то немедленно прыгал в воду, пытаясь до них добраться, и шел ко дну; его, наглотавшегося воды и чуть не захлебнувшегося, приходилось вытаскивать и откачивать.

Теперь Тошке было уже полтора года, это был почти взрослый пес, плавал он отлично и делал все, чтобы не посрамить своих далеких предков. Как только кто-нибудь из людей входил в воду, Тошка немедленно подплывал к купальщику и вытаскивал его на берег. Когда он приближался к тебе в воде, нужно было немедленно поворачиваться к нему лицом и хватать его либо за длинную шерсть на загривке, либо за хвост. Тогда он буксировал тебя к берегу, и было просто удивительно, сколько сил было в его мускулистом теле, с какой скоростью он тащил за собой живой груз в несколько раз тяжелее его самого. Я потом для сравнения несколько раз пыталась кататься в воде на ньюфаундлендах, но это было совсем не то, они еле-еле выгребали, так что было непонятно, кто кого везет: собака ли меня тащит, или я толкаю собаку вперед. Нет, ньюфаундленды в отличие от лабрадоров годятся только в няньки!

Если в воде находилось одновременно несколько человек, то Тошка терялся и начинал метаться. Обычно он подплывал к первому попавшемуся и буксировал его к берегу, потом бросал его на полпути и кидался спасать того, кто был дальше в море.

Такие ситуации очень его нервировали. Уплыть от Тошки было невозможно: лабрадоры плавают гораздо быстрее, чем профессиональные спортсмены.

Потерявших сознание людей лабрадоры вытаскивают из воды за волосы. Поэтому, если спасаемый объект не желал спасаться добровольно, то Тошка хватал его за волосы и тащил к берегу лицом вниз, а если тот пытался сопротивляться, то еще и слегка его притапливал, чтобы не мешал процессу. Один раз мы с Витей и несколькими студентами затеяли в воде веселую игру, и тут как на грех появился Тошка. Мы все бросились врассыпную, каждый надеялся на то, что спасать будут не его, а соседа. Я нырнула — Тошка нырять еще не умел, — а когда вынырнула, то он оказался совсем рядом. Я попыталась снова уйти под воду и таким образом от него удрать, но не тут-то было! Я недостаточно ловко проделала этот маневр, и Тошка успел ухватиться зубами за мои длинные распущенные волосы, а когда я попыталась увернуться, прошелся по моей физиономии передней лапой. Мне очень не понравился такой способ буксировки, при котором действительно трудно не наглотаться воды, поэтому я все-таки сумела зацепиться за его хвост, и дальше Тошка прокатил меня со свистом — к нашему взаимному удовлетворению. Но когда настало время обеда, то мое появление в столовой почему-то вызвало фурор.

Каждый счел своим долгом проехаться насчет моей внешности. Дима — после того достопамятного розыгрыша мы с ним все время пикировались — спросил меня, не слишком ли страстно целуется мой возлюбленный, а Максим сочувственно поинтересовался, в какую драку я умудрилась попасть или я побывала в бассейне у котиков? Ванда, увидев меня, только всплеснула руками, а Ника принесла из кухни зеркало. Я остолбенела. Оказывается, Тошка в процессе спасения слегка поцарапал когтем мне физиономию, но, очевидно, случайно задел какой-то сосудик, и под глазом у меня образовался огромный синяк. Я так и ходила с ним целую неделю — сначала он был густого синего цвета, а потом постепенно желтел, что дало новую пищу для дружеских комментариев.

Но кое-кто пострадал от Тошки и серьезнее. Ванда всегда предупреждала новых людей на биостанции, как надо вести себя с ее собакой в воде. Но один из студентов, делавших на биостанции диплом, решил, что кто-кто, а уж он-то плавает быстрее, чем какой-то несчастный пес. Этого парня, худого настолько, что он мог послужить моделью для памятника узникам концлагерей, мы прозвали Саша-тощий. Очень серьезный юноша в очках, он занимался йогой и восточными единоборствами, что само по себе, как объяснила нам Вика, дурной признак — когда кто-то слишком усиленно занимается подобными вещами, то скорее всего у него слишком много комплексов.

Так вот, что возомнил о себе Саша-тощий, я не знаю, может быть, он решил, что в состоянии, как йог, левитировать над поверхностью воды, но только на берегу в этот момент сидела Ника, а к Нике он был явно неравнодушен. Возможно, он просто хотел обратить на себя ее внимание — и обратил, причем не только ее, но и всего лагеря. Он смело прыгнул в воду с причала, и когда Тошка поплыл за ним, чтобы вернуть заблудшего на твердую землю, то стал удирать от него изо всех сил. Но сил не хватило, и когда Тошка догнал его, то ему пришлось слегка его притопить, чтобы он не сопротивлялся. Дальше лабрадор собирался тащить его к берегу за волосы, но, увы, Саша-тощий был пострижен слишком коротко, и Тошка никак не мог ухватиться за них зубами; тогда псу пришлось буксировать жертву, придерживая ее за ухо. Ухо потом Саше пришили в Новороссийске.

Так на самом берегу Черного моря, а то и в самом море, в июле среди милых моему сердцу зверей и симпатичных мне людей и проводила я свой отпуск, выполняя приятную работу, за которую мне еще и платили. На взгляд бледнолицего жителя средней полосы, это просто райская жизнь! И я окунулась в эту жизнь, как в мое любимое море, и как море всегда смывает с меня не только грязь телесную, но и грязь душевную, все тревоги и печали, так и это эдемское существование избавляло меня от переживаний, исцеляло меня.

Я все реже и реже вспоминала о Сергее, а когда думала о нем, то как о человеке, который когда-то был мне близок, но ушел из моей жизни много-много лет назад, как тот мальчишка из моей школы, с которым у меня был роман в старших классах. Я даже считала, что по этому поводу я должна была бы испытывать угрызения совести, но не испытывала, я просто жила и наслаждалась жизнью.

Мне даже стало казаться, что я сильно поспешила, сменив из-за развода работу. Что может быть прекраснее для советского человека, чем ненормированный рабочий день! И где в Москве можно найти такую работу, до которой не час езды на трех видах транспорта, а пять минут ходьбы самое большее? И пусть мы порой работали с раннего утра и до самой темноты, это была не та работа, от которой устаешь — во всяком случае, я иногда уставала чисто физически, но никак не морально, как, бывает, устаешь от капризных пациентов и придирок невыспавшегося врача.

Тем более что наша суета вокруг Аси начала приносить плоды. Ася явно повеселела, стала больше двигаться и даже начала есть — правда, все равно она скорее играла с рыбкой, чем ее поглощала, так что дрессировать ее было все так же трудно, но, главное, вид у нее уже был здоровый, и ее можно было готовить к эксперименту.

Так что Фифу в центральном бассейне мы со спокойной совестью оставили физиологам (впрочем, они ее нам и не собирались отдавать).