Сезон любви на Дельфиньем озере

— Соберись, Татьяна. Случилось несчастье…

Его слова повергли меня в шок, и почему-то сразу захотелось бежать. Я и побежала в чем была — в шортах поверх купальника, — и побежала с такой быстротой, как будто от этого зависела моя жизнь, или как будто в глубине души я еще надеялась спасти Сергея. «Глупость какая-то! Сережа не мог утонуть!

Кто угодно, только не он!» — такие мысли вертелись у меня в голове, когда я выбежала из лагеря, пронеслась мимо погранзаставы и с разбегу стала карабкаться по почти отвесной тропе, чтобы срезать значительную часть пути. Наконец, запыхавшаяся и ободранная — тропинка, которой уже давно не пользовались, заросла колючками, — я выскочила на верхнюю дорогу, и тут меня подобрали Антонов и местный начальник Максим на «муравье»[4].

Пока мы бодро тряслись по колдобинам, нас обогнал выкрашенный в защитный цвет «уазик» пограничников, в котором я заметила Тахира Рахманова.

Мы приехали на место происшествия самыми последними. Сергей лежал у трибун, полуприкрытый брезентом; растолкав стоявших вокруг него и тихо между собой переговаривавшихся мужчин, я подошла к нему и стала на колени, чтобы лучше его рассмотреть. Машинально я отметила, что на нем та же самая майка, в которой он был вчера. Да, Сергей был мертв, в этом не было сомнений; но, в отличие от других мертвецов, которых я имела возможность наблюдать, смерть не исказила его черты, наоборот, на его лице было написано какое-то умиротворение, которое никогда не было ему присуще при жизни, и это делало его почти красивым.

Широко распахнутые глаза глядели в небо; я нагнулась, чтобы их закрыть — я помнила, что глаза у умерших полагается закрывать, — но тут меня оттащили в сторону. Кто-то из тренеров завел меня в тренерскую и предложил сигарету.

Теперь мне забавно — если только можно применить такое фривольное слово к тем трагическим обстоятельствам — вспоминать свои реакции и поведение в тот памятный день. С одной стороны, я никак не могла примириться с тем, что Сергей, еще вчера так нежно и чувственно меня целовавший, что жар чьего чересчур живого, хорошо знакомого мне тела воспламенял меня через одежду, теперь мертв… С другой стороны, я чувствовала себя какой-то ущербной и бесчувственной оттого, что я, как мне казалось, не испытывала должного горя от смерти мужа, хотя и бывшего. И наконец, меня страшил тот момент, когда я должна буду сесть в машину «скорой помощи» и сопровождать его тело в Новороссийск, а потом и еще дальше — в Москву. Как ни странно, именно это меня расстраивало больше всего — как будто, соприкоснувшись со смертью, я всеми силами старалась отодвинуть ее подальше от себя и о ней не думать.

Коля Антонов напоил меня чаем и рассказал, как было дело. Впрочем, рассказать он мог очень немногое. Вчера вечером они с Борей, молодым тренером-стажером, вернувшись на озеро (и встретив нас с Сергеем по дороге), рано улеглись спать, не дожидаясь возвращения Чернецова.

А сегодня утром, проснувшись, он обратил внимание на необычное поведение зверей — они явно беспокоились. Коля пошел проверить, в чем дело, и увидел Сергея. Дверца вольера была не заперта, а только полуприкрыта, и лодка, которую они обычно использовали, чтобы добраться до вольеров морских львов и котиков, свободно дрейфовала по акватории. Они с Борей подтянули ее багром к берегу, сели в нее и вытащили из воды тело, совсем позабыв в призрачной надежде, что Сергей еще жив, о том, что могучий самец-сивуч может быть опасен и что он же, вполне вероятно, повинен и в гибели своего тренера. Но сивучи, на вид перевозбужденные, не подплывали к людям, а старались держаться от них подальше.

Раны, обнаруженные на теле Сергея — в основном на ногах — были несмертельными, хотя и с рваными краями — у сивучей, в отличие от их сородичей — котиков, тупые треугольные зубы, и они оставляют рваные раны; скорее всего он умер, захлебнувшись, то есть попросту утонул. Но как это произошло?

Сережу перенесли в его домик — приближалось время первого представления, и ожидались катера с публикой из Новороссийска и Анапы. Они пришли почти одновременно с машиной «скорой помощи».

Чуть раньше из Абрау на мотоцикле явился милиционер и тут же принялся составлять протокол.

На катере из Новороссийска приехал Андрей Малютин, старший тренер «Дельфиньего озера»; он привез с собой какие-то железяки, впрочем, сейчас всем было не до них. Посовещавшись с Рахмановым, они решили: раз уж люди приехали, то представление не отменять, просто сильно сократить, ограничиться работой только с дельфинами, как с существами практически безопасными. Пусть артист умер, но спектакль продолжается! Если жертвой несчастного случая стал бы кто-то из товарищей Сергея, то Сергей наверняка бы в таком случае работал.

И пока публика рукоплескала дельфинам, параллельно прыгавшим через обручи, из хибарки за озером ребята вынесли носилки с телом того, без кого я не могла себе представить «Дельфиньего озера». Шофер «скорой» торопил, но тренеры возроптали, настояв, чтобы прощание состоялось по-человечески. И когда катера гудками собрали пытавшийся разбрестись кто куда праздный народ и поспешно отчалили, брезент откинули, и почти все сотрудники морской станции и «Дельфиньего озера» по очереди подошли попрощаться с Сергеем.

Я, натягивая на себя антоновскую рубашку, собиралась уже залезть в машину, как вдруг меня отстранили. Молодая, очень тонкая женщина лет двадцати пяти с какими-то прозрачными глазами и перевязанным локтем весьма невежливо отодвинула меня в сторону, бросив на меня при этом убийственный взгляд, и уселась в кабину медицинского «рафика»; в ту же машину сел и Тахир, и они медленно тронулись вверх по серпантину.

— Кто это? — ошеломленная, спросила я у Антонова.

— Это Лиза, — неохотно ответил тот. — Она живет на озере, а вчера вместе с Малютиным уезжала в Новороссийск.

Лиза… Блондинка с прозрачными глазами. Мне все стало ясно — и то, почему вчера Сергей не настаивал на посещении своего домика и не слишком пытался меня соблазнить, и то, почему в его комнате, куда я сегодня успела заглянуть, чувствовалось присутствие женщины, вплоть до брошенных на стул у окна женских тряпок.

Я немедленно принялась расспрашивать, вернее, допрашивать, Антонова и выяснила, что Лиза была из цирка, приехала на озеро вместе со своим мужем, дрессировщиком морских львов, который передерживал здесь своих животных, да так тут и осталась. Да, это в духе Сергея — чужая жена для него привлекательнее, чем своя. Впрочем, о нем теперь надо говорить в прошедшем времени… К тому же Лиза блондинка… крашеная, подумала я со злорадством. Впрочем, мужчины в таких вещах не разбираются. Сергей любил светловолосых женщин — и я в то время, когда мы познакомились, была перекисной блондинкой, этакой Изольдой златокудрой.

Когда я от него ушла, то вернулась к тому цвету волос, что мне был дан от рождения, — они у меня русые и на солнце выгорают прядками. Как-то меня встретил институтский приятель и сделал мне комплимент, сказав:

— Молодец, что ты покрасила волосы в более темный цвет! Он тебе идет гораздо больше, чем твой естественный тон.

Сергея же тогда неприятно поразило, что я изменила цвет волос и прическу (я отпустила волосы); он сказал мне, что я стала какой-то чужой, чего я, собственно говоря, и добивалась.

Меня удивило, что при данных обстоятельствах я могу испытывать нечто вроде ревности. Лиза же, несомненно, меня просто возненавидела, если судить по тому, как мило она со мной обошлась; ей наверняка уже рассказали о нашей вчерашней встрече с Сергеем.

Впрочем, Лиза же в конечном итоге меня и выручила. Я понимала, что как бы я к этому ни относилась, но мой долг — сопровождать гроб с телом моего бывшего мужа в Москву. Я была в ужасе — и от самой ситуации, и от того, что мне предстояла встреча с его мамашей, которая и так обвиняла меня во всех смертных грехах, а теперь наверняка обвинит еще и в гибели сына, причем громко и прилюдно, и я уже видела в красках сцену на кладбище. Чернецовы меня никогда не любили, возможно, из-за того, что они были кондовые русаки, а во мне смешалось много кровей: польская, украинская, еврейская.

После развода они изо всех сил старались настроить Сергея против меня, и, насколько я знаю, моя разлюбезная свекровь, говоря обо мне, употребляла исключительно слова, начинавшиеся с букв «б» или «ш».

Наверное, вид у меня был совершенно обреченный, потому что все, буквально все подходили ко мне и уговаривали не уезжать в Москву.

— В конце концов, вы с ним уже шесть лет как расстались, — говорила Ника.

— Ты ему ничего не должна, — подхватывала тему Вика.

Ванда, моя добрая и безотказная тетка, которая никогда не любила Сергея, считая, что он меня сделал несчастной — как будто он был виноват в том, что был психопатом, — старалась на этот раз настоять на своем:

— Ты не можешь уехать, Таня, и оставить меня без помощника. Если ты задержишься на неделю, мы можем пропустить нужный момент, и весь сезон пойдет насмарку. Ты не можешь меня так подвести…

Тахир Рахманов высказывался более определенно:

— Тебя приняли на работу, ты получила командировочные, так что давай работай. Ты здесь нужна. С похоронами мы как-нибудь и без тебя справимся.

Конечно, все они понимали, как мне не хочется ехать, и я уже почти готова была сдаться, если бы не внутреннее чувство долга, которое было выше меня.

К тому же никто из них не видел, как мы с Сергеем целовались возле ворот накануне его смерти — равнодушные, давно уставшие друг от друга бывшие супруги так не делают. Впрочем, когда я рассказала об этом своим подругам, то они уверили меня, что это ничего не меняет.

Но когда я на следующий день пришла на Дельфинье озеро, чтобы собрать кое-какие его вещи, то обнаружила, что в его домике хозяйничает та самая девица с прозрачными глазами, и молча вышла; смущенный Антонов сказал мне, что Лиза намерена лететь в Москву, и они не могут ее отговорить. Тут с моих плеч как бы спал тяжкий груз — одной плачущей, близкой покойному женщины будет у гроба более чем достаточно.

Поздно вечером из города вернулся Рахманов и рассказал о результатах вскрытия: легкие полны воды, что означает, что Сергей утонул; уровень алкоголя в крови очень высокий, то есть он должен был выпить гораздо больше, чем те две бутылки шампанского, которые мы с ним напополам распили. Раны от зубов — несомненно, от зубов самца сивуча — не такие страшные, как казались на первый взгляд, и когда они были нанесены: при жизни или сразу после смерти — установить трудно. Следствие пришло к выводу, что это несчастный случай.

Выяснилось, что я была последним человеком, который видел Сергея в живых. Скорее всего, проводив меня до базы и вернувшись на озеро, он захотел еще добавить, а потом в пьяном виде, как это не раз уже бывало, пошел проверить своих зверей; все знали, что он опасался могучего Гаврюшу, и, возможно, он решил еще раз проверить себя — алкоголь помог ему преодолеть страх. Что он пил поздно вечером, установить было невозможно — в нижнем отделении шкафа, что стоял в тренерской, скопилось множество пустых бутылок, да еще несколько штук валялось прямо за домиком Сергея.

Что случилось, когда Сергей подплыл к вольеру сивучей, угадать было трудно. То ли Гаврюша набросился на него, покусал и сбросил в воду, а Сергей захлебнулся от неожиданности или от болевого шока; то ли, наоборот, Сергей, будучи подшофе и совершенно потеряв координацию, оступился, упал и наглотался воды, а морской лев слегка потрепал его, не понимая, что с ним произошло, — этому, видимо, суждено было остаться тайной.

В любом случае с Гаврюши обвинение в смертоубийстве сняли. Если он и в самом деле напал на человека, то провокация была слишком сильной, и его действия признали простительными.

Было решено пока оставить сивучей в покое, а представления продолжать с дельфинами и котиками. Что потом делать с сивучами, должно было показать будущее.

На ближайшие два дня «Дельфинье озеро» закрыли для посетителей (сама природа, казалось, надела траур — подул норд-ост, на море начался настоящий шторм, и на несколько дней навигация прекратилась). Гроб с телом Сережи отвезли в Москву его товарищи-тренеры, они же организовали похороны, даже сам Рахманов занимался этим — и все прошло, как мне потом рассказывали, достаточно гладко, за исключением того, что его мамаша все-таки устроила на кладбище истерику с хлопаньем в обморок и ломанием рук. Может, это и естественно для матери, хоронящей сына, но я-то знала, как мало она его любила при жизни — если бы она чуть лучше выполняла свой родительский долг, характер Сергея не был бы сломлен с самого детства, он был бы намного счастливее и, возможно, не погиб так трагически.

Я думала о Сергее беспрестанно, и меня мучило сильнейшее чувство вины. Если бы я его не бросила… Если бы я была в свое время более терпеливой и внимательной… Если бы я не торопилась на базу, а осталась бы на «Дельфиньем озере» подольше… Но это все пустые «если», и мое рациональное «я» сопротивлялось этим размышлениям: я приехала в дельфинарий отдыхать и наслаждаться жизнью, а вовсе не предаваться горю… И за это желание радоваться жизни, когда Сережи больше нет, я тоже все время себя ругала.

Все сотрудники дельфинария были необыкновенно ко мне добры. Я не знаю другого такого места, где хорошие люди находились бы в такой высокой концентрации. Я жила жизнью профессиональной спортсменки и познала волчьи законы конкуренции, когда даже совсем крохотные малявки готовы на все: наушничать, подличать, спать с кем угодно, — лишь бы попасть в сборную и поехать за границу. С другой стороны барьера, по которую стоят тренеры, дело обстоит тоже не лучше — недаром я не выдержала в детской спортивной школе больше полугода. Что же касается медицины, то медики, привыкшие иметь дело с человеческими страданиями, по большей части люди циничные, иначе в этой среде трудно выжить. Нет, двуногие обитатели дельфинария — существа совершенно особенные. Здесь, конечно, тоже бывают свои интриги и маленькие драмы, но в целом, мне кажется, они не способны на подлость, а если с кем-то случается несчастье, то биологи бросаются на помощь, не раздумывая, чего им это будет стоить. При этом они в большинстве своем оптимисты и очень веселые люди. Вы можете возразить мне, что полевые работники все такие, но это неправда. Я была как-то в студенческие годы в археологической экспедиции, но атмосфера там была совсем другая, несмотря на то, что большинство сотрудников было из Эрмитажа.

На биостанции в мужчинах сохранилось какое-то рыцарство по отношению к слабому полу, например, они никогда при женщинах не выругаются матом и вообще облегчают им жизнь, как могут. Может быть, потому, что люди, постоянно общающиеся с животными, становятся от этого добрее и лучше?

Так вот, ко мне никто в первые дни после трагедии не приставал, но все были очень внимательны. Днем я обычно сидела в ангаре, где хранилось оборудование нашей группы, и машинально подготавливала снаряжение. Эксперимент, к которому готовились целый год, был очень сложен технически, и прежде чем к нему приступать, нужно было все предусмотреть. С выделенным нам дельфином — вернее, с дельфинихой по имени Ася — пока работала другая группа, но свои опыты они должны были закончить буквально на днях, и тогда Ася поступала в полное наше распоряжение.

Вечерами мне больше всего хотелось бродить в одиночестве по берегу моря в сопровождении одного только верного Тошки, но меня почти не оставляли одну: то одна из поварих приглашала меня на кухню якобы помочь и заставляла мыть посуду — и, уверяю вас, мытье котлов прекрасно отвлекает от мрачных мыслей; то меня зазывал к себе кто-нибудь из моих старых знакомых и поил чаем или чем-нибудь покрепче, ведя неторопливые разговоры о том о сем и стараясь не касаться больной темы.

Но это никак не удавалось, и мы все время вспоминали Сергея. Может быть, это было и к лучшему.

Официально все вместе мы Сергея не поминали: на озере была своя компания, на базе — своя. Больше всего мне запомнилось скромное застолье, превратившееся в поминки, у Вертоградовых. Супруги Вертоградовы жили в большой, по тем временам просто роскошной палатке за территорией лагеря; спали они, как белые люди, на раскладушках, к палатке было проведено электричество, и над большим, сколоченным из досок столом, за которым мы нередко собирались, горела электрическая лампа. Инна, приятная женщина, которую вполне можно было назвать не только симпатичной, но и красивой, несмотря на то, что овал ее лица с годами стремительно приближался к кругу', выглядела намного моложе Никиты, хотя я подозревала, что они ровесники. Она неплохо играла на гитаре и пела. В их походном лагере вместе с ними жили их дочь Китти и собачка Даша — белый фокстерьер с двумя симпатичными черными пятнами на груди и спине.

В тот раз за столом собрались практически одни «старички»: хозяева, я с Вандой, ихтиолог Феликс Кустов — мой старый приятель, Максим, который в одном лице совмещал должности начальника экспедиции (эту должность он, по-моему, всей душой ненавидел) и старшего научного сотрудника, его жена Эмилия, которой, наоборот, нравилась должность начальницы, почти генеральши, и еще двое ребят с базы, которых я знала мало.

Разговор, совершенно естественно, зашел о Сергее. Вспоминали о нем больше хорошего, чем плохого; как ни странно, я и сама почти забыла все тяжелое, что у меня с ним было связано, и помнила только о том, что он ушел из жизни в тридцать лет — для мужчины это еще даже не расцвет.

Все признавали, что в последнее время он находился на подъеме, что никогда раньше его животные не выступали так артистично, как бы заряжаясь этой артистичностью у своего дрессировщика; и в личной жизни у него тоже в последний год вроде бы произошли благоприятные изменения (это они говорили, опасливо косясь на меня). Ни для кого не было секретом, что, «украв жену у коллеги», как прямо выразился Никита, Сергей находился в весьма приподнятом расположении духа. Его давно уже не видели погруженным в столь характерную для него раньше меланхолию. Напротив, он был в эти последние месяцы очень веселым, порою слишком веселым. Из этих застольных разговоров я узнала о своем бывшем муже много нового. Например, то, что и в самом распрекрасном настроении он не переставал пить и что в этом году он уже два раза находился на роковой грани, причем в обоих этих случаях он был в стельку пьян. В первый раз он полез после веселой пирушки купаться в шторм — и его еле вытащили, уже бесчувственного, и потом долго откачивали.

Во второй раз дело было еще серьезнее: он был в той пьяной компании, которая на «Жигулях» одного из местных рабочих съехала с пирса прямо в море. Как ни странно, все остались живы, хотя кое-кого и отвезли в больницу в Новороссийск, зато на Сергее не оказалось ни одной царапины или синяка.

— Это судьба, — сказала Инна. — Ему суждено было утонуть. В третий раз вода его не отпустила.

Тут все заговорили о предопределении. Я молчала; я чуть ли не с момента нашего знакомства сознавала, что Сергей — не из тех людей, кому суждено жить долго; про таких говорят: «смерть его найдет». Но все это время я старательно гнала эти мысли прочь.

— Я всегда считала, что в Чернецове есть что-то роковое, — вступила в разговор моя тетушка. — Иногда мне при взгляде на него казалось, что на его лице — печать смерти. А еще за его плечом заметна была какая-то тень — как будто душа его стремилась покинуть тело.

Ванда — замечательный человек, я ее очень люблю, но она неисправима: она верит в экстрасенсорику, уфологию и прочую околонаучную чепуху. А еще, несмотря на то, что она ученая дама, в глубине души верит в вещи абсолютно ненаучные: в духов, в привидения, во всевозможную мистику и магию.

Я сама себе кажусь иногда чересчур сухой и приземленной, но это было уже для меня слишком. Я не выдержала и вмешалась:

— При чем тут печать смерти? Просто Сережа был психопат, и все мы об этом знали. Есть люди, подверженные несчастным случаям, — это характер, они все время переступают грань допустимого риска. То ли сам риск их привлекает, острота ощущений, то ли они не слишком ценят жизнь. Это как русская рулетка. Сережа не очень-то ценил жизнь, а в подпитии вообще отключался. Сколько раз может человеку везти? Он просто должен был плохо кончить.

И все-таки все согласились, что в его смерти было что-то таинственное. Что понесло его ночью в вольер к этим опасным животным, если он побаивался огромного Гаврюшу даже при ярком свете дня? Кстати, о своих опасениях он говорил не только мне одной.

Кто-то вспомнил, как, будучи еще начинающим тренером, Сергей, напившись однажды вечером, решил повести на прогулку свою воспитанницу — маленькую самочку котика Машеньку. Почему-то ему вдруг стало ее жаль — как же, сидит в своем вольере и ничего, кроме тесного бассейна, не знает! Он надел ей на шею ошейник Джека, жившего на базе спаниеля, прицепил поводок и повел ее к морю. Машенька, родившаяся в неволе и никогда до того моря не видевшая, страшно испугалась при виде бившихся о берег волн, выскользнула из ошейника и сильно цапнула сердобольного Сережу за ногу.

По счастью, она кинулась после этого не в море, где отловить ее было бы очень непросто, а обратно, к родному вольеру, и ее сразу же поймали и водворили на место. Сергей же получил суровый выговор от начальства.

— Всегда было очень трудно отыскать логику в его действиях, — заметил Феликс, и все с ним согласились.

Да, от Сергея меньше всего можно было ожидать простой человеческой логики. Он жил, слушаясь только своей интуиции и каких-то внутренних импульсов. Трудно было сказать, что побудило его посреди ночи оказаться в вольере с морскими львами. И все же, даже учитывая его характер, в смерти его было слишком много необычного и таинственного, слишком много странного для простого несчастного случая. Все это чувствовали, только одни, как Ванда, пытались объяснить происшедшее сверхъестественными причинами, а другие, как я, продолжали ломать над этим голову.

Сергея похоронили, но жизнь продолжалась. Снова возобновились представления в «Дельфиньем озере», и никто из публики и не догадывался, что им не показывают самых крупных звезд дельфинария — северных морских львов. Как мне рассказали, вернулась из Москвы Лиза и поселилась одна в домике Сергея; тренеры молчаливо согласились, чтобы она выполняла всю работу по хозяйству и заодно помогала им со зверями.

Говорили, что другого дома у нее не было.

Меня заинтересовала история этой женщины, но никто не мог рассказать мне о ней больше того, что уже поведал Антонов. Не знаю, что за человек был ее муж, от которого ее увел Сергей, но возвращаться к нему она не собиралась. Где жили ее родственники и были ли они у нее, никто не имел ни малейшего понятия. Единственное, что я о ней узнала, — это то, что незадолго до трагедии на соленом озере с ней чуть не произошел несчастный случаи: она полоскала белье на берегу моря, довольно далеко от отвесных скал, когда произошел камнепад. Но все закончилось благополучно, хотя она сильно испугалась; напоминанием об этом случае осталась тугая повязка на руке — единственный задевший ее камень повредил локтевой сустав.

Постепенно вошла в прежнюю колею и жизнь на самой биостанции. Люди снова стали от души веселиться и смеяться, не спохватываясь, что это выглядит неприлично. Я тоже наконец вспомнила, что приехала сюда в отпуск и собиралась провести его так, чтобы впечатлений хватило на целый год. Приятных впечатлений — неприятных мне и так хватит надолго. Но легко сказать себе: все, я об этом больше думать не буду, — зато как трудно это выполнить! Полная решимости не думать больше о смерти Сергея, мрачная и несчастная, я бродила по лагерю и его окрестностям.

И наконец произошло маленькое чудо — как-то вечером, когда уже стемнело, мы с Тошкой пошли на море. Ветер поднимался норд-ост — гнал волны не к берегу, а как бы вдоль него. Луны еще не было, она должна была взойти позже, но я ориентировалась без фонаря — великолепное звездное небо как бы отбрасывало свой холодный синеватый свет и на прибрежную гальку. В такие ночи падают звезды, но я их не высматривала. Тошка немного побегал вдоль кромки прибоя, полаял на белые, прекрасно различимые в полумраке барашки, а потом подошел ко мне и затих. И тут на меня что-то нашло: обняв пса за шею, я заплакала. Я не из тех женщин, что легко плачут; с момента смерти Сергея я не проронила ни слезинки. Но тут меня как прорвало. Слезы текли у меня по лицу буквально ручьями — я до этого считала, что это всего лишь метафора и так не бывает на самом деле, — а Тошка слизывал их своим горячим языком, слегка подвывая мне под настроение. И с каждым мгновением мне становилось все легче и легче, как будто вытекавшая у меня из глаз жидкость смывала всю накопившуюся на душе тяжесть, все пережитое за последние дни.

И когда на следующее утро ко мне подошла Вика и сказала: хватит предаваться горю, ты рассталась с Сергеем не сейчас, а очень-очень давно, пора снова начать жить, — я была к этому готова.

Я носила в своей душе траур по Сергею ровно шесть дней. Пусть по всем, религиозным и светским, канонам это неприлично мало, но я все всегда переживаю именно так: очень бурно и быстро. Тем более что время на Ашуко течет гораздо быстрее, чем где-либо в другом месте, и иногда один месяц вмещает в себя почти целую жизнь.

3. ЗНАКОМСТВО С БИОСТАНЦИЕЙ

Я уже говорила, что биостанция располагалась на самом берегу моря; забор, вдоль которого проходила дорога, отделял ее территорию от широкого галечного пляжа. С одной стороны станция граничила с погранзаставой, с другой — проволочная сетка отгораживала ее от леса, который тянулся вдоль побережья примерно на расстояние еще километра, вплоть до поселка Ашуко. Чуть выше лагеря поднимались невысокие горы, чьи склоны тоже поросли лесом; впрочем, почва тут была подвержена оползням, так что у многих из них вершины казались уже не зелеными (или красновато-бурыми осенью и засушливым летом), а желтыми — по цвету голого песчаника. Такова была, например, возвышавшаяся над самым лагерем Лысая гора — отнюдь не зловещее место шабаша ведьм, а всего лишь скромная облезлая старушка, на которую молодой и спортивный человек мог подняться за час.

Сам лагерь ученых тоже был расположен на территории реликтового леса; когда его строили, вырубали только те деревья и кустарники, которые действительно мешали, бережно сохраняя все остальное. Недаром организацией станции ведали биологи, то и дело заглядывавшие в Красную книгу. Поэтому кухня и хозяйственные постройки прятались в зарослях айленда высочайшего — тропического дерева, добровольного иммигранта из Юго-Восточной Азии, которое прекрасно здесь прижилось и вымерзало только в самые жестокие морозы. Тропинки, соединявшие домики, петляли между росшими сплошной стеной кустами держидерева и огибали куртины чуть менее колючей иглицы[5], так что ходить по лагерю в темноте без фонаря было смертельным номером. Вся жизнь биостанции сосредоточивалась в центре, рядом с бассейнами с морской водой, в которых содержались животные; впрочем, ради них это все и затевалось, именно вокруг них непрерывно хлопотали сотрудники, сновавшие туда-сюда с ведрами, полными рыбы. Тут же стоял стол для пинг-понга, за которым, когда спадала жара, сражались любители этой игры. Рядом с бассейнами были построены лаборатории — домики с огромными, чуть ли не во всю стену, окнами, весьма походившие на застекленные сарайчики; они были так перегружены различными приборами, что человеку непосвященному было трудно выбрать место, куда поставить ногу.

Каждая из них имела свое название: Гнездо, КПЗ, Пентагон и далее в таком роде. Тут царствовали физиологи — ученые, которые для своих целей животных оперировали, и хотя все они были милейшими людьми и ничуть не походили на вивисекторов, все же я старалась держаться подальше от лабораторий — моему сердцу намного ближе поведенческие эксперименты на животных, абсолютно бескровные.

Надо сказать, что биологи далеко не так жестоки, как это иногда представляют себе люди, далекие от науки; в большинстве своем они по-настоящему любят животных — даже если им и приходится по долгу службы их резать. Среди всех сотрудников дельфинария только один Анатолий Макин был исключением: злобный, нетерпимый, он одинаково готов был издеваться как над животными, так и над людьми. По-моему, он был даже не совсем нормален, как мягко выразилась Вика — «невротичен». Однажды, когда ему требовалась для его экспериментов абсолютная тишина, он гонялся с булыжниками за собаками, за коровами, за людьми и даже… за цикадами! Но и отношение к нему в дельфинарии было соответствующее.

Как-то в самую жару, когда он шел пешком по дороге из Абрау, его обогнала станционная машина; его, разумеется, узнали, но взять не захотели, он так и топал своими ногами весь неближний путь. В другой раз кто-то соорудил чучело, нарядил куклу в его собственные вещи и посадил у бассейнов… Нет, не любили Макина на биостанции, и все были очень рады, что в этом сезоне его здесь не было.

Чуть выше бассейнов находилось второе важнейшее после бассейнов заведение (а может быть, по значению и первое) — деревянная кухня с пристроенной к ней кладовкой, где господствовали поварихи и хозлаборант Елена Аркадьевна, женщина очень полная, но, несмотря на полноту, вечно всем недовольная и придирчивая. Возле кухни прямо на свежем воздухе располагалась столовая — длинный, сколоченный из досок стол с деревянными же скамейками по бокам; во время дождя над столом натягивали тент. Здесь в основном сосредоточивалась светская жизнь лагеря.

Сотрудники жили в домиках, разбегавшихся вверх по склону во все стороны от центра. Научным сотрудникам полагались жилища получше — в основном сборные сооружения из оргалита, которые в городе были бы торговыми палатками, но, поставленные на каменный фундамент в тени бокаутов, они прекрасно выполняли функции коттеджа, в которых ученые и жили, и работали. В одном из таких домиков проживала и Ванда.

Для сезонных рабочих и лаборантов (в основном студентов) полагались жилища попроще — деревянные домики в центре, в которых было отчаянно жарко днем, или хижины из ДСП — в них жили и поварихи. Эти хибары были только что построены за кухней, их было пять, и назывались они пятихатки; в некоторых из них еще не было ни окон, ни дверей. Впрочем, самые желторотые и романтически настроенные мальчики жили в палатках.

Между кухней и пятихатками находилось место, прозванное Красной площадью, — это был второй островок светской жизни лагеря. Здесь на небольшой площадке, окруженной со всех сторон зарослями держидерева и черной бузины, находилось кострище и стояла бочка для копчения рыбы. Жизнь тут кипела по вечерам, переходившим в ночи, и собиралась тут в основном, по вполне понятным причинам, молодежь; сотрудники более почтенного возраста, имевшие несчастье жить в ближних домиках, нередко долго не могли заснуть из-за доносившихся оттуда песен и смеха.

На биостанции работали сотрудники одного очень академического института и Московского университета; обычно они уживались друг с другом мирно, хотя иногда отношения и обострялись по каким-то, на мой взгляд, совершенно незначительным причинам. Они же, собственно говоря, ее и строили. И все-таки душой дельфинария был Тахир Рахманов, личность во многих отношениях уникальная.

Блестящий ученый — как мне рассказывала Ванда, он сделал эпохальное открытие мирового уровня, — он оказался не менее выдающимся организатором: он умел выбивать из академического начальства деньги, добывал оборудование не хуже профессионального снабженца, а в строительных вопросах разбирался не хуже заправского прораба; энергия так и била из него ключом, и он успевал повсюду — с утра оперировал какого-нибудь несчастного котика, днем проверял состояние бетонных работ и договаривался о транспортировке дельфинов, вечером решал текущие вопросы на «Дельфиньем озере»… и тут же оставался на ужин, который, естественно, не обходился без горячительного — и по этой части Тахир тоже никак не отставал. А если учесть, что совсем рядом с базой и озером находились виноградники Абрау-Дюрсо, а на озере всегда было полно водолазных работ, и тренеры, которые одновременно были и подводниками, все время вынуждены были отогреваться чистейшим медицинским спиртом, то понятно, что биостанцию никак нельзя было назвать заповедником трезвости; впрочем, обычно с утра там тоже никто пьяным не шатался.

При всем том Тахир умудрился остаться нормальным человеком, без всяких закидонов, с которым приятно было общаться; он находил одинаково легко общий язык и с академиками, и с лаборантами, и с рабочими из местных, и все его уважали и немного побаивались (больше всего его, естественно, боялись бездельники).

К тому же у Тахира была одна особенность: казалось, он обладает способностью раздваиваться и даже растраиваться — с такой скоростью он передвигался: сегодня он в Москве, завтра — на биостанции, послезавтра — в Геленджике или на Командорах, а еще через день — вообще где-нибудь в Италии. В Ашуко он приезжал часто, но редко задерживался здесь надолго, и этих его визитов ожидали с нетерпением и некоторыми опасениями. У него были свои принципы, например, он не терпел присутствия на территории лагеря детей и домашних животных, и перед его приездом сотрудники старались прятать и тех и других.

Кстати говоря, организация «Дельфиньего озера» была исключительно его заслугой — только его бешеная и притом целеустремленная активность могла сломать стену бюрократических препон на всех уровнях, не так-то просто было добиться сначала разрешения на открытие сугубо зрелищного заведения в академической научной структуре, а уж потом его построить…

Один раз я совершенно случайно имела возможность наблюдать, каким образом возводился дельфинарий для зрителей. Тогда будущее «Дельфинье озеро» было просто соленым водоемом, отделенным от моря узким перешейком, и только-только начинались работы по его оборудованию; в вольерах содержалось лишь несколько морских котиков, и при них в армейской палатке жил Сергей Чернецов.

Я сидела в его палатке и что-то зашивала, как вдруг услышала… отборнейший мат! Крайне удивленная, я выглянула наружу и примерно метрах в трехстах от себя — звуки на побережье разносятся далеко — увидела торжественную процессию — с базы на озеро тянули кабель. Каким образом они умудрились выстроиться строго по рангу — не знаю, но это факт: впереди вышагивал начальник экспедиции Максим, за ним гуськом шли ученые: сначала единственный на биостанции доктор наук Лапин, затем два старших научных сотрудника — один из них мой приятель Феликс, — потом младшие научные сотрудники вперемежку с аспирантами и стажерами, и замыкали шествие лаборанты и сезонные рабочие. Естественно, основная тяжесть ложилась на плечи первых в цепочке, а на долю последних приходилось не так много, но ругались все одинаково — ни сном ни духом они не подозревали, что я их слышу.

Но почему это я рассказываю только о двуногих наземных обитателях дельфинария, хотя те животные, которые проживали в бассейнах и вольерах на его территории, гораздо интереснее? Центральный бассейн, широкий, но зато мелкий, занимала дельфиниха Фифа — очень общительная и дружелюбная особа. Рядом с ней в соседнем бассейне жили два котика, а в баке — большом и глубоком сосуде, действительно напоминавшем по форме бак, находился гренландский тюлень, симпатичное пятнистое существо с мордочкой спаниеля.

Кроме этих основных бассейнов, в стороне за пятихатками рядом с будущей баней сооружалось еще несколько; в одном из них, законченном на скорую руку, помещался зверь совершенно замечательный и очаровательный, самка морской выдры — калана по имени Анюта.

Кроме того, для дельфинов был выделен вольер прямо в море; это было сооружение весьма странной формы на сваях, вбитых в морское дно метрах в пятидесяти от берега. Между сваями была натянута рыбачья сеть, ограничивающая вольер не только с боков, но и снизу — на глубине шести метров (такое сетчатое дно вольера называется ложным дном). Название у этого сооружения было соответствующее — каракатица. Каракатица соединялась с берегом коридором — узким проходом, стенки и дно которого тоже были сделаны из сетки; иногда дверцу каракатицы открывали, и тогда дельфин мог свободно курсировать между берегом и основным вольером. Там же могли спокойно передвигаться и тренеры на «мыльнице» — плоскодонной утлой лодчонке, которую перемещали по коридору, хватаясь руками за протянутый от каракатицы до берега канат. Именно здесь наша группа, которую возглавляла на месте Ванда (ее начальник появлялся здесь крайне редко), должна была проводить свой эксперимент.

Сейчас в каракатице обитала дельфиниха Ася, небольшое по дельфиньим масштабам и скромное существо; мы еще не знали, будем ли мы работать с ней или с Фифой, потому что Ася в данный момент страдала отсутствием аппетита, а, как известно, основной метод выработки условных рефлексов у животных, даже таких умных, как дельфины, — это пищевое подкрепление. Ася же с удовольствием наблюдала за своими тренерами и иногда, под настроение, с ними играла, но так как есть ей не хотелось, то она забавлялась, вырабатывая различные формы удобного ей поведения у своих дрессировщиков — так мне, по крайней мере, казалось.

Было еще одно место на базе, которое страшно меня привлекало, — домик ихтиологов. Он стоял на отшибе, в ограде возле него была калитка — индивидуальный выход на море. В отличие от других стандартных жилищ он состоял из трех комнат и передней, которая служила и кухней: там стояли электроплитка и холодильник, так что ихтиологи могли функционировать совершенно отдельно от всего остального лагеря. Тем более что к домику была подведена вода: у них во дворике в аквариумах и небольшом круглом бассейне жили не только морские рыбы, но и пресноводные.

Но украшением этого дома был огромный аквариум, прямо напротив входа. У стены стояла длинная деревянная скамейка, и при желании можно было просто лечь на нее и смотреть, смотреть, смотреть…

Даже спускаясь под воду с аквалангом, всего этого увидеть невозможно, по крайней мере, за одно погружение — ведь здесь было собрано практически все, что обитало у здешних берегов, и мне иногда казалось, будто я смотрю какой-то фильм о подводном царстве и даже порою сама вхожу в кадр. На дне из-под камней выглядывали страшные на вид скорпены с шипами; тут же угадывались с трудом очертания камбалы — небольшой, конечно, потому что для большой понадобился бы аквариум во весь этот дом. Тут же суетились обыкновенные бычки, еще не в томате. В толще воды сновали маленькие, блестящие, отливающие перламутром зеленушки; ближе к поверхности серебрились кефали, такие изящные в своей привычной среде. Стайки рыбок-ласточек, черных, с вырезанными, как у настоящих ласточек, хвостами, летали по аквариуму; тонюсенькие рыбы-иглы пронизывали своим заостренным полупрозрачным телом воду. Тут же болтался как бы случайно сюда попавший морской дракончик, такой безобидный на вид, но я-то знала, что у него, как и у более толстых и очень вкусных морских коров, есть ядовитые шипы. Не обошлось, конечно, и без пятнистых барабулек. Но больше всего меня очаровывали морские коньки. Их в аквариуме была целая стайка; я могла до бесконечности следить за тем, как они передвигаются, как извиваются их гибкие хвостики, мне казалось даже, что их лошадиные мордочки меняют время от времени свое выражение.

Я только жалела, что тут не было ни морских котов и лисиц, ни тем более черноморских акул-катранов, но для них даже этот большой аквариум чересчур мал.

Особенно часто я приходила сюда в самые трудные для меня дни после гибели Сергея, и просто созерцание, погружение в этот подводный мир постепенно приводило меня в норму — тем более что на море был шторм, к берегу подошло холодное течение, и работать в воде было невозможно. К тому же в домике ихтиологов меня всегда привечал Феликс, знакомый мне с детских лет, такой солидный и надежный… Он и внешне выглядел как человек надежный: среднего роста, коренастый, с аккуратно подстриженными бородой и усами, всегда подтянутый. Он, единственный на биостанции, каждое утро делал зарядку и совершал чуть ли не ритуальный заплыв. А вот с бородой он был далеко не единственный: большинство представителей сильного пола с гордостью носило этот знак мужского достоинства — ведь при этом можно бриться только раз в неделю, а можно вообще не бриться, как это делал белокурый Славик.

У домика ихтиологов был еще один плюс: рядом с ним за аквариумами и бассейном располагался деревянный стол, неподалеку — место для костра, и это было еще одно замечательное место для вечерних посиделок — тем более что, в отличие от Красной площади, здесь можно было даже танцевать.

Как только я пришла в себя, передо мной встала проблема: где жить? Конечно, я могла оставаться в домике Ванды, и она была бы мне рада, но тут было несколько «но». Во-первых, Ванда была женщиной хоть и молодой душой, но все же в возрасте, и она привыкла рано ложиться спать, когда у нее не было ночных экспериментов. Молодежь же в лагере вела полудневной-полуночной образ жизни, а я, несмотря на мои «солидные» тридцать лет, все же причисляла себя к молодежи. Мне вовсе не улыбалось нарушать покой моей любимой тетушки.

К тому же домик Ванды был до предела заполнен разным экспедиционным снаряжением, и свободного пространства в нем оставалось очень мало, тем более что Тошка (по-настоящему сэр Энтони, внук английской королевы, то есть внук любимой собаки английской королевы) хотя и отличался поджаростью, был тем не менее псом отнюдь не миниатюрным и занимал немало места. Характер у Тошки был очень общительный, и его трудно было заставить оставаться на ночь в домике, когда кто-то из его обитателей еще гулял.