Помоги проекту - поделись книгой:
Прежде чем покинуть общество, пребывавшее в приподнятом настроении, авт. впервые нарушил свой нейтралитет, в свою очередь внеся скромную лепту в фонд спасения Лени.
Уже на следующий день около половины одиннадцатого утра авт. узнал от Шольсдорфа, что комитету удалось добиться отсрочки, а еще через день прочел описание этого события под заголовком «Неужели опять иностранцы?» в одной из местных газет: «Что это было: саботаж, случайное совпадение, повторение нашумевшей истории с невывозкой мусора или что-то другое? По какой причине вчера, около семи утра, на углу Ольденбургерштрассе и Битцератштрассе мусороуборочная машина, за рулем которой сидел португалец и которая в этот час должна была находиться в трех километрах западнее, на Брукнерштрассе, столкнулась с другой мусороуборочной машиной, которую вел турок и которая должна была находиться в пяти километрах восточнее, на Крекманштрассе? И чем можно объяснить тот факт, что третий мусоровоз – на сей раз водителем был немец, – несмотря на знак одностороннего движения, въехал на ту же Битцератштрассе и врезался в фонарный столб? Финансово-промышленные круги, пользующиеся в нашем городе заслуженным уважением и оказавшие городу значительные услуги, сообщили редакции, что упомянутые несчастные случаи явились результатом заранее запланированной акции. В самом деле, какое странное совпадение! Водители машин, турок и португалец, проживают в одном и том же доме на Битцератштрассе, пользующемся дурной репутацией; с согласия отдела социального надзора и полиции нравов вчера этот дом решено было очистить от жильцов. Однако покровители некоей дамы – как говорят, щедро раздающей свои милости, – «ссудили» этой даме неслыханно большую сумму денег и, таким образом, предотвратили выселение, задержанное с утра неописуемым хаосом на улице (см. фото). К обоим водителям-иностранцам, которых посольства их стран характеризуют как «политически неблагонадежных», следовало бы присмотреться повнимательнее. Ведь в последнее время мы уже не раз убеждались, что иностранные рабочие занимаются у нас в стране сутенерством. И мы повторяем свой вопрос как ceterum censeo[19]: неужели опять иностранцы? Скандальное уличное происшествие в настоящее время расследуется. В «организации» этого происшествия подозревается некое лицо, которое называет себя «экзистенциалистом», под весьма прозрачными предлогами втерлось в упомянутые финансово-промышленные круги и, воспользовавшись доверчивостью некоторых людей, получило кое-какую информацию. Материальный ущерб, причиненный происшествием на Битцератштрассе, оценивается предварительно в шесть тысяч марок. Потери из-за многочасового простоя транспорта вряд ли вообще поддаются подсчету».
Ознакомившись с этим сообщением, авт. улетел из города, – но не из трусости, а по велению сердца. И полетел он не в Рим, а во Франкфурт; из Франкфурта отправился поездом в Вюрцбург, куда перевели Клементину в наказание за предположительное разглашение ею некоторых секретных данных, связанных с делом Рахили Гинцбург. Клементина уже больше не раздумывает, она окончательно решила сбросить монашеский чепец, и теперь ее медно-рыжие волосы предстанут миру во всей своей красе.
Здесь авт. следует, пожалуй, сделать одно весьма тривиальное признание: несмотря на то, что он, авт., старается, по примеру одного небезызвестного доктора, следовать своим извилистым путем «в земной карете, запряженной небесными конями», он чувствует, что сам он – всего лишь слабый земной человек. И посему хорошо понимает героя одного литературного произведения, который «вздыхает рядом с Эффи на берегу Балтийского моря», а поскольку у него нет Эффи, с которой можно было бы умчаться на Балтийское море, авт. без всяких угрызений совести решает отправиться с Клементиной, ну, скажем, в Вайтсхехгейм и обсудить с ней там ряд экзистенциальных проблем. Авт. не решается назвать эту женщину «своей», поскольку она не решается стать «его»; у Клементины возник ярко выраженный «алтарный комплекс»: проведя почти восемнадцать лет вблизи алтарей, она теперь не хочет идти к алтарю и находит брачное предложение, считающееся честью, на самом деле бесчестным. Кстати, ресницы у Клементины гораздо более длинные и шелковистые, чем показалось авт. в Риме. Много лет Клементина вставала чуть свет, теперь она сладко спит допоздна, завтракает в постели, гуляет, отдыхает после обеда, иногда читает авт. довольно длинные лекции (которые, наверное, можно назвать размышлениями вслух или монологами) о причинах своей боязни перейти вместе с ним через «линию Майна», то есть поехать с ним на север страны. О жизни до Вайтсхехгейма она никогда ничего не говорит. «Представь себе, будто я в разводе или вдова. Ведь не стала бы я рассказывать тебе о первом браке». Подлинный возраст Клементины – сорок один год, подлинное имя – Карола, однако она не возражает, если ее и впредь будут называть Клементиной. При ближайшем рассмотрении и после нескольких бесед выясняется, что Клементина – женщина довольно избалованная: она привыкла жить на всем готовом, не знала забот ни о квартире, ни об одежде, ни о книгах, вообще не должна была себя ничем обеспечивать. Отсюда ее страх перед жизнью: Клементину пугают самые пустяковые траты вроде стоимости чашки кофе где-нибудь в Шветцингене или Нимфенбурге, и каждый раз, когда авт. вынимает бумажник, она испытывает ужас. Неизбежные долгие разговоры авт. по телефону с «севером-за-Майном» – так их именует Клементина – действуют ей на нервы, ибо все, что она слышит от авт. о деле Лени, кажется ей вымыслом. Она, правда, не подвергает сомнению существование самой Лени, о которой знает из досье ордена. И хотя так и не сумела достать и прочесть знаменитое сочинение Лени «О маркизе д’О…», подробный письменный отчет о форме и содержании этого сочинения от сестры Пруденции она все же получила. Любое напоминание о Рахили Гинцбург выводит Клементину из себя, а на предложение авт. поехать с ним в Герзелен и рвать там розы она только мягко, по-кошачьи, отмахивается. Клементина не хочет и «слышать о чудесах». Быть может, здесь стоит заметить, что она – инстинктивно – отрицает разницу между верой и знанием. Уже ясно, что перед Герзеленом открывается перспектива стать бальнеологическим курортом: вода в тамошнем источнике достигает 38–39 градусов по Цельсию, что считается идеальной температурой. Ясно также – авт. узнал об этом по телефону, – что Шольсдорф «самым энергичным образом включился в дело Лени» (слова Ширтенштайна) и что на вышеупомянутую газету подано в суд, дабы заставить ее взять обратно такие выражения, как «дом, пользующийся дурной репутацией» и «дама, щедро раздающая свои милости»; причем труднее всего оказалось убедить суд в оскорбительности «вполне вежливого выражения «раздавать милости». И еще новости: Лотта временно поселилась в комнате Льва, оба турка – Тунч и Кылыч – займут, видимо, квартиру Лотты (в случае, если на это согласится домовладелец, «отчаянный враг всех левантинцев»), ибо Лени и Мехмед решили «заключить сердечный союз» – таково пока название их новых отношений, поскольку Мехмед женат, но, как магометанин, имеет право завести вторую жену – по магометанским законам, но отнюдь не по законам страны, которая его временно приютила; разве что сама Лени примет магометанство, и это не исключено, поскольку и в Коране нашлось место для Мадонны. Пока что удалось разрешить и проблему булочек – за ними ходит старшая дочь португальцев, восьмилетняя Мануэла. Начальство Хельцена оказывает на него давление, «покамест не очень сильное» (слова Ширтенштайна). За истекший период Лени встретилась с комитетом «Помогите Лени!» и покраснела «от радости и смущения» (наверное, четвертый раз в жизни. –
Постепенно, делая остановки сперва в Майнце, потом в Кобленце и, наконец, в Андернахе, то есть намеренно помогая Клементине переступить со ступеньки на ступеньку, авт. без особых осложнений удалось завлечь Клементину на «север-за Майном». Так же осторожно и постепенно, как с новым для нее ландшафтом, он знакомил ее и с новыми для нее людьми. Первым номером программы шла госпожа Хёльтхоне с ее библиотекой, изысканной атмосферой дома и почти монашеской строгостью ауры: ведь и к образованным дамам тоже нужен подход. Встреча эта вполне удалась, и в завершение ее хозяйка дома шепнула авт. на ухо: «Поздравляю!» (С чем? –
В связи с поездкой в Тольцем – Люссемих авт. получил возможность одним выстрелом убить двух зайцев: приобщить Клементину, называющую себя прирожденной жительницей гор, баваркой, и лишь скрепя сердце допускающую, что севернее Майна тоже попадаются приятные люди, – приобщить ее к прелести и колдовскому очарованию равнин, которые авт. живописал, быть может, чересчур восторженно. В итоге Клементина признала, что действительно никогда не видела таких плоских и таких необъятных пространств. Она «сравнила бы их с равнинами России, если бы не знала, что здешние равнины простираются всего на триста – четыреста километров, тогда как там они тянутся на многие тысячи. И все же это напоминает Россию». Поправку авт.: «Если б не изгороди» – Клементина тут же отвергла, его пространные рассуждения о живых изгородях, заборах и межевых знаках назвала «литературщиной», а ссылку на кельтское происхождение межевых знаков – «расизмом». В конце концов она хоть и неохотно, но все же согласилась, что «здесь засасывают горизонтали», в то время как у них в горах «засасывают вертикали». «Тут все время такое чувство, будто плывешь, и в машине плывешь, наверное, и в поезде тоже. Даже страшно: а вдруг никогда не доберешься до берега? Да и есть ли тут вообще берег?» Указание авт. на хорошо видимые глазом возвышенности в предгорьях и отрогах Айфеля вызвало у Клементины лишь презрительную усмешку. Колоссальный успех выпал на долю ван Доорн. Сливовый пирог со сливками (комментарий К.: «Вы тут по любому поводу едите взбитые сливки!») и кофе, который Мария сварила «как положено», то есть из только что собственноручно помолотых и пожаренных зерен, произвели на Клементину неотразимое впечатление: «Это какая-то фантастика, я первый раз в жизни пью такой кофе, только теперь я поняла, что значит настоящий кофе» и т. д. и т. п. И под конец: «А вы, здешние, умеете жить в свое удовольствие». На прощанье М. в. Д., в свою очередь, прокомментировала встречу с К.: «Поздновато, но лучше поздно, чем никогда. Да благословит вас Бог!» Потом, уже шепотом, добавила: «Она вас научит… (И, залившись краской, пояснила, опять же шепотом): Я хотела сказать, научит порядку и вообще…» Тут по ее лицу потекли слезы: «А я как была, так и осталась старой девой».
Оказалось, что Богаков «выбыл» из инвалидного дома, причем, к удивлению авт., «выбыл в неизвестном направлении». Он оставил записку: «Не ищите пока что, благодарю за все, дам о себе знать». За истекшие четверо суток знать о себе, однако, не дал. Беленко решил, что Богаков опять «впал в распутство». Киткин, напротив, полагал, что Богаков, наверное, «выполняет шпионское задание красных»; приветливая сестра милосердия честно призналась, что скучает по Богакову, и, как бы между прочим, добавила, что он имеет привычку исчезать почти каждую весну. «Весной его, видимо, куда-то тянет, только с каждым годом это ему труднее дается, ведь он живет на уколах. Надеюсь, что ему там хотя бы тепло».
Хотя Клементина уже успела услышать множество самых разнообразных отзывов о Лени – и взволнованных, и прямых, и косвенных (например, от Б. X. Т., который мог подтвердить сам факт ее существования), она захотела во что бы то ни стало увидеть Лени своими глазами – «реальную, осязаемую, обоняемую, зримую». И авт. не без душевного трепета попросил Хельцена устроить ему это давно назревшее свидание. Поскольку Лени в последнее время «очень нервничает», условились пригласить на эту встречу только Лотту, Мехмеда и еще одно лицо: «То-то вы удивитесь, когда увидите – кого!»
«После первых прогулок с Мехмедом, – сказал Хельцен, – она так взвинчена, что с трудом выносит присутствие более пяти человек. Поэтому мы с женой не придем. Особенно нервно реагирует Лени на флюиды влюбленности и связанные с ней эротические надежды, которые питают Пельцер, Ширтенштайн и даже в какой-то степени Шольсдорф; это создает невыносимую для нее напряженность».
Ошибочно истолковав волнение авт., Клементина приревновала его к Лени; поэтому авт. пришлось объяснить ей, что он знает о Лени все, а о ней, Клементине, почти ничего, что благодаря его интенсивным и длительным изысканиям он посвящен даже в самую интимную сферу личной жизни Лени, так что порой сам себе кажется то предателем, то сообщником. И все же она, Клементина, близка ему, а Лени далека, хоть и вызывает у него симпатию.
Надо честно признаться: авт. был рад, что пойдет на свидание с Лени в сопровождении Клементины, был рад, что у Клементины обнаружились такие филолого-социологические интересы, ибо без нее (а ведь и знакомством с ней он обязан, в конечном счете, той же Лени, а также Гаруспике) ему наверняка грозила бы опасность заболеть той же неизлечимой болезнью, которая поразила Ширтенштайна и Пельцера.
К счастью, напряженную сосредоточенность и нетерпение авт. сразу же рассеяла и отвлекла в другое русло неожиданная встреча: кто бы, вы думали, сидел на тахте, от смущения не улыбаясь, а, скорее, ухмыляясь и у всех на виду держа за руку очаровательно зардевшуюся Лотту? Не кто иной, как Богаков! С первого взгляда было ясно: милейшая сестра из инвалидного дома может не беспокоиться: Богакову было тепло! И если кто-то сомневался, способна ли Лотта излучать тепло, то мог теперь убедиться в ошибочности своих сомнений. Там же сидел и турок; авт. был немало удивлен и даже как бы несколько разочарован, увидев, насколько тот не похож на восточного человека; он казался мужиковатым и не то чтобы смущенным, а, скорее, скованным. На нем был синий костюм, крахмальная рубашка с галстуком скромной (буроватой) расцветки; турок держал руку Лени с таким видом, будто на дворе 1889 год и он позирует перед громоздким фотографическим аппаратом тех лет; казалось, фотограф только что засунул в аппарат светочувствительную пластинку и, прежде чем нажать на резиновую грушу, дающую вспышку, попросил его не двигаться. А Лени? Авт. не сразу решился посмотреть на нее; сначала бросил взгляд искоса и только потом – в упор; как-никак, за время своих бесконечных разъездов и расспросов авт. лишь дважды мельком видел Лени на улице, да и то в профиль, а не анфас, и отметил про себя ее гордую походку. Но теперь отступать было некуда, пришлось взглянуть действительности в лицо, и авт. позволит себе заявить просто и ясно и даже с некоторым understatement[21]: игра стоила свеч! Как удачно, что при сем присутствовала Клементина, иначе авт. наверняка почувствовал бы ревность к Мехмеду: что-то похожее на ревность все равно в нем шевельнулось, и слегка кольнуло в сердце сожаление по поводу того, что Лени снятся борона, чертежник и офицер не в его объятьях, а в объятьях этого турка. Лени коротко подстриглась и покрасила волосы «под седину», так что вполне могла бы сойти за тридцативосьмилетнюю, темные глаза ее глядели на мир ясно, не без грусти, и хотя ее рост, как было доказано, составляет один метр семьдесят один сантиметр, казалось, что в ней не меньше метра восьмидесяти пяти; в то же время длинные ноги Лени свидетельствовали о том, что она не принадлежит к разряду «сидячих красавиц». С природной грацией она принялась разливать по чашкам кофе; Лотта стала раскладывать по тарелочкам пирожные, а Мехмед – подливать в кофе неизбежные сливки, спрашивая у каждого: «Одну ложечку? Две? Три?» Было совершенно ясно, что Лени не только неразговорчива или немногословна, она просто-напросто неправдоподобно молчалива и настолько застенчива, что с ее лица не сходит «испуганная улыбка». На Клементину Лени поглядывала доброжелательно и с приязнью, что преисполнило авт. гордостью и торжеством; когда Клементина спросила Лени о Гаруспике, та указала рукой на свою висевшую на стене над тахтой картину поистине внушительных размеров – полтора на полтора, казавшуюся не пестрой, а красочной и даже в неоконченном виде излучавшую ни с чем не сравнимую, истинно космическую мощь и нежность… Сетчатка глаза была изображена многослойно, точнее – восьмислойно; из шести миллионов колбочек Лени успела воспроизвести за истекшее время тысяч тридцать, а из ста миллионов палочек – не больше восьмидесяти тысяч. При этом она изобразила глаз не в поперечном разрезе, а в плоскости – как бесконечную равнину, тянущуюся к далекому, ускользающему горизонту. Лени сказала: «Это она. Когда закончу, получится, наверное, тысячная доля ее сетчатки». И добавила еще несколько слов, что было явно не в ее обычае: «Моя прекрасная наставница, мой прекрасный друг». И потом, за те пятьдесят три минуты, которые длился визит, больше не произнесла ни одной связной фразы. Мехмед произвел на авт. впечатление человека, начисто лишенного чувства юмора; даже подливая в кофе сливки, он свободной рукой крепко сжимал руку Лени, так что ей пришлось разливать кофе одной рукой. Это держание за руки оказалось настолько заразительным, что и Клементина в конце концов завладела запястьем авт., как будто собиралась пощупать его пульс. Сомнений не было: Лени тронула сердце Клементины. От ее высокообразованной гордыни не осталось и следа, по всему было видно: хоть она и знала о Лени, но верить в нее не верила; пусть Лени даже фигурировала в досье ордена, но сделанное ею открытие, что Лени действительно существует, существует реально, во плоти, потрясло Клементину. Она тяжело вздохнула, и ее учащенный пульс тут же передался авт.
Заметил ли нетерпеливый читатель, что у одних персонажей – сплошные «хеппи-энды»: они сидят рука об руку, заключают сердечные союзы, возобновляют старую дружбу (Лотта и Богаков), в то время как другие – к примеру, жаждущие и страждущие Пельцер, Ширтенштайн и Шольсдорф – остаются за бортом? Что турок, смахивающий, скорее, на крестьянина откуда-то из медвежьего угла вроде Рёна или из айфелевской глубинки, заполучил невесту, в то время как дома его ждут жена и четверо детей? И что этот человек так уверен в своем праве на полигамию, о котором он и раньше знал, но не имел возможности им воспользоваться, не испытывает ни малейших угрызений совести и, возможно, даже спокойно известил о случившемся какую-нибудь там Зулейку? Что этот человек по сравнению с Богаковым и авт. так вызывающе опрятен, весь вымыт-вычищен-выглажен, при галстуке и складке на брюках? Что его крахмальная рубашка переполняет его блаженством, ибо подчеркивает торжественность момента? Что он сидит неподвижно, как истукан, как будто все еще позирует воображаемому фотографу в широкополой шляпе и галстуке-бабочке – несостоявшемуся художнику, сжимающему в руке резиновую грушу вспышки где-нибудь в Анкаре или Стамбуле году этак в 1889-м? Что этот мусорщик, таскающий, грузящий и опоражнивающий контейнеры с мусором, связан узами любви с женщиной, оплакивающей трех мужчин, читавшей Кафку и знающей наизусть стихи Гёльдерлина, женщиной, которая поет, музицирует, пишет картины, женщиной, испытавшей истинную любовь и материнство и опять готовящейся стать матерью, с женщиной, заставляющей учащенно биться пульс у другой женщины, бывшей монахини, всю жизнь занимавшейся проблемой отражения действительности в литературных произведениях?
Даже языкастая Лотта в тот вечер была необычно молчалива и казалась растроганной, взволнованной и потрясенной; с трудом выдавливая из себя каждую фразу, она сообщила о предстоящем освобождении из тюрьмы Льва и возникающих в связи с этим жилищных проблемах: ее домовладелец отказался поселить у себя «турков-мусорщиков», а Хельцены не могут лишиться одной из своих комнат, ведь Грета – косметичка и вечерами «немного подрабатывает на дому»; однако и «семью из пяти человек, то есть наших друзей португальцев, невозможно заставить ютиться в одной комнате»; в то же время они с Богаковым, которого она без всякого смущения назвала «мой Петр», хотят и должны жить рядом с Лени, чтобы «давать надлежащий отпор Хойзерам». «Сейчас у всех нас лишь передышка, эта история еще не кончилась». Лотта сообщила также, что они с Богаковым решили зарегистрировать свой брак, но что у него нет никаких документов, удостоверяющих его вдовство или развод.
После этого Лени внесла все же некую лепту в общую беседу, пробормотав: «Маргарет, Маргарет, бедная Маргарет»; при этом глаза ее увлажнились и даже всерьез наполнились слезами. В конце концов Мехмед как-то странно дернулся всем телом, в результате чего выпрямил спину так, будто проглотил палку, и тем самым недвусмысленно дал понять, что визит окончен.
После чего состоялась сцена прощания. «Надеюсь, не в последний раз видимся», – сказала Клементина, обращаясь к Лени, которая в ответ лишь мило улыбнулась; гости, как водится, еще некоторое время потоптались в прихожей, похвалили фотографии на стенах, рояль и вообще обстановку квартиры в любезных выражениях, а картину Лени – в восторженных. И тут Лени вдруг произнесла как бы про себя: «Нужно и впредь стараться ехать в земной карете, запряженной небесными конями». Эта аллюзия осталась непонятой даже Клементиной, в образовании которой, как видно, все же существовали некоторые пробелы.
Выйдя из дома на довольно-таки скучную Битцератштрассе, Клементина высказалась в своей обычной манере, отдающей неисправимой страстью к литературе: «Да, она есть, и все же ее нет. Ее нет, и она есть». Авт. считает, что эта манера Клементины подвергать все сомнению не делает ей чести.
Но потом, подумав немного, Клементина все же добавила: «Когда-нибудь она утешит всех этих страдающих из-за нее мужчин и всех их исцелит».
И еще помолчав, промолвила: «Интересно, любит ли Мехмед западные танцы так, как Лени».
XI
Со вздохом облегчения авт. констатирует, что оставшаяся часть его трудов почти целиком сводится к цитированию трех документов: заключения эксперта-психолога, письма одного пожилого санитара и полицейского протокола. Каким образом они попали в руки авт., останется его профессиональной тайной. Авт. сознается, что не всегда действовал вполне законно и не всегда соблюдал чужие секреты, однако считает, что небольшие нарушения закона и этических норм в данном случае оправдываются святой целью: стремлением авт. к объективности. Ну что тут страшного, если молоденькая сотрудница фирмы Хойзеров (не «мастерица на все руки»!) быстренько сняла на ксероксе копию с нескольких машинописных страничек психологической экспертизы, не содержащей никаких сведений, компрометирующих фирму? Хойзерам нанесен ущерб в две с половиной марки, не считая эксплуатационных расходов (вспомните, что одна-единственная пуговица авт. обошлась им в пять миллионов!). Разве этот ущерб не окупается коробкой шоколадных конфет стоимостью в четыре с половиной марки? Письмо санитара (в оригинале, причем на довольно длительный срок) принесла авт. неутомимая М. в. Д., так что авт. успел собственноручно снять с него фотокопию в одном из крупных универмагов, уплатив по пятьдесят пфеннигов за страницу; эта операция (вкл. сигареты для М. в. Д.) обошлась авт. в восемь марок. Полицейский протокол достался ему бесплатно. Хотя этот протокол не содержит ни политических, ни, тем более, политико-полицейских тайн и представляет собой всего лишь любопытный образчик социологического анализа – вынужденного, но тем не менее весьма удачного, – у его обладателя возникли кое-какие сомнения чисто теоретического плана насчет правомерности его огласки, которые удалось рассеять с помощью нескольких кружек пива, впрочем, за них молодой полицейский заплатил сам; желание это было вполне понятно авт. и вызвало у него только уважение; чтобы не обидеть полицейского, авт. воздержался даже от покупки букета цветов для его жены или красивой игрушки для его полуторагодовалого сына («Прелесть!» – засвидетельствовал авт., бросив взгляд на фотографию и ничуть не покривив душой. Фотографию жены авт. не показали! Да он и не решился бы воскликнуть: «Прелесть!» – при виде чужой жены в присутствии мужа).
Итак, начнем с производственно-психологического акта экспертизы. Образование, социальное происхождение, возраст и т. д. эксперта не упоминаются; молоденькая сотрудница, передавшая авт. листки, сказала только, что он в равной степени высоко котируется как у функционеров Объединенных немецких профсоюзов, так и у судей – специалистов по разбору трудовых конфликтов.
«Эксперт (в дальнейшем кратко именуемый Э.) познакомился со Львом Борисовичем Груйтеном (в дальнейшем именуемым Л. Б. Г.) во время личной ознакомительной беседы, состоявшейся по распоряжению директора по кадрам городского управления по уборке улиц за четыре месяца до ареста Л. Б. Г. Во время этой беседы обсуждалось предполагаемое назначение Л. Б. Г. на две должности (каждая – с половинным рабочим днем): доверенного лица иностранных рабочих, занимающихся очисткой улиц, и консультанта по организации их труда. По итогам беседы Э. рекомендовал Л. Б. Г. на обе должности, однако Л. Б. Г. и от той и от другой отказался. Психологическую динамику Л. Б. Г. на тот момент можно было установить лишь весьма поверхностно, то есть чисто фактологически; однако за истекшее время благодаря любезному содействию тюремной администрации состоялось еще четыре беседы Э. с Л. Б. Г., по часу каждая, во время которых изучение характерологических особенностей указанного лица удалось значительно углубить, но многие детали все еще остаются невыясненными, так что покамест нет достаточных оснований, чтобы вынести научно достоверное суждение о личности со столь сложной нервной организацией. Л. Б. Г., несомненно, заслуживает глубокого и всестороннего исследования. Этот труд, вероятно, возьмет на себя один из студентов Э., которому Э. предложил провести психологическое обследование Л. Б. Г. в качестве темы дипломной работы (в данное время Э. преподает психологию в специальном учебном заведении).
Таким образом, предлагаемый черновой вариант психограммы Л. Б. Г., хоть и дает приблизительно правильную картину, может быть использован в научных целях лишь при наличии некоторых уточнений. Данная психограмма сможет, вероятно, лишь облегчить администрации решение вопроса о возможности его дальнейшего использования, а также (с учетом вышеупомянутых уточнений) может рассматриваться и как попытка выяснения причин, приведших Л. Б. Г. к «преступным» деяниям.
Л. Б. Г. рос в крайне неблагоприятных внесемейных условиях и в крайне благоприятных семейных; последнее обстоятельство также требует уточнения, ибо слово «благоприятный» в данном случае оказывается тождественным слову «избалованность»; тем не менее именно эта «избалованность» позволяет рассматривать данного двадцатипятилетнего молодого человека, несмотря на совершенные им тяжкие антиобщественные проступки, как в высшей степени полезного и даже многообещающего члена нашего общества.
Крайне неблагоприятным наряду с другими факторами было для Л. Б. Г. то обстоятельство, что он, будучи внебрачным ребенком и воспитываясь без отца, не имел столь важного для психологии растущего существа права, как право считаться сиротой, тем паче – сиротой фронтовика. Внебрачному ребенку погибший отец не дает сиротского алиби. Кроме того, на улице и в школе его постоянно обзывали «русским отродьем», а его мать – «русской подстилкой», то есть хоть и не прямо, но косвенно подчеркивали, что акт его зачатия был особенно позорным и недостойным, поскольку его мать не была изнасилована, а отдалась русскому добровольно, и что за этот акт его отец и мать могли поплатиться головой. Так что Л. Б. Г. приобрел еще и статус «каторжника». Все сверстники Л. Б. Г. и даже другие незаконнорожденные дети, будучи сиротами фронтовиков, имели психологическую возможность считать себя на ступеньку выше его в социальной иерархии. Но еще больше унижений выпало на долю Л. Б. Г. или, попросту говоря, еще больше пришлось ему вынести, когда он стал подвергаться преследованиям со стороны крайне неудачного учебного заведения, именуемого «конфессиональной школой» (Э. критиковал эту школу во многих публикациях!). Хотя Л. Б. Г. был в свое время крещен, причем даже по католическому обряду, и факт этот засвидетельствован неким Пельцером, у которого он позже какое-то время обучался ремеслу садовника, а также другими лицами, церковные власти настаивали на замене «срочного крещения» новым, полноценным. Предпринятое в связи с этим энергичное, скрупулезное и весьма мучительное расследование принесло Л. Б. Г. еще одно, в высшей степени мрачное, прозвище: его стали обзывать «кладбищенским ублюдком» и «могильным червем», кричали ему в лицо, что «он зачат и родился среди трупов». Короче: мать отказалась заново крестить сына, ибо ей было дорого воспоминание о тех крестинах, в которых участвовал отец Л. Б. Г., и она не хотела, чтобы «какой-то другой обряд» заслонил это воспоминание. Но она не захотела и посылать сына в так называемую «свободную школу», находившуюся в пятнадцати километрах от дома, тем более не хотела отдавать его «лютеранам» («еще неизвестно, не потребовали бы и там нового крещения»). Таким образом, на репутации Л. Б. Г. появилось еще одно, самое темное пятно: кто же он – «христианин», «католик» или вообще никто? В связи с этим фоном термин «избалованный» приобретает такую относительность, которая, в сущности, сводит его на нет. Так, Л. Б. Г. воспитывало множество «теть»: тетя Маргарет, тетя Лотта, тетя Лиана, тетя Мария – и, конечно, в первую очередь мать; словом, «баловали» его исключительно женщины; но, кроме них, у него были и «дяди», и «кузены», заменявшие ему отца и брата, – дяди Отто и Петр, кузены Вернер и Курт; Л. Б. Г. хорошо помнит и своего родного дедушку, с которым он «несколько лет сиживал на берегу Рейна». Тот факт, что его мать старалась как можно чаще, иногда под самыми надуманными предлогами, не пускать сына в школу, задним числом можно рассматривать как проявление необычайно здоровой инстинктивной реакции на обстоятельства. И хотя сам Л. Б. Г. проявил поразительную силу характера, по собственной инициативе вырвавшись из «сферы баловства», чтобы играть с детьми на улице, не убоявшись связанных с этим физических и моральных травм, все же сомнительно, смог бы он вынести ежедневный гнет школы. Если бы Л. Б. Г. был хотя бы в малой степени неполноценным или болезненным ребенком – допустим это в чисто гипотетическом плане, – он наверняка не смог бы выдержать тяжкого и многостороннего давления окружающей среды и надломился бы уже годам к четырнадцати; следствиями этого надлома были бы мания самоубийства, неизлечимая депрессия или преступная агрессивность. Так что Л. Б. Г. действительно многое перенес и многое переборол. Одного он не смог перенести или перебороть: неожиданного для него поступка «дяди» Отто, ранее относившегося к мальчику очень тепло: этот «дядя» внезапно лишил Л. Б. Г. общества обоих «кузенов» – Вернера и Курта; будучи старше Л. Б. Г. на пять и десять лет, они являлись для него естественной опорой и защитой, на которую он всегда мог положиться. Возникшая между ним и кузенами социальная пропасть и связанные с ней чувство мести и дух противоречия и были, вне всякого сомнения, причинами, толкнувшими Л. Б. Г. на преступное деяние, выразившееся в грубой подделке двух векселей, причем и после пяти бесед с Л. Б. Г. для Э. осталось неясным, намеренно или ненамеренно тот провоцировал дядю и кузенов явной доказуемостью совершенной им подделки. Поскольку подделки повторялись (в общей сложности было подделано четыре векселя), но в трех случаях дело было замято и лишь в четвертом предано огласке и подано в суд, но во всех четырех случаях имела место одна и та же погрешность (неправильно заполнена графа «сумма прописью»), напрашивается вывод, что речь, видимо, идет о сознательной провокации, вызванной полученными Л. Б. Г. сведениями о произошедших во время войны изменениях в имущественном положении Груйтенов и Хойзеров.
Каким образом Л. Б. Г. компенсировал свою ранимость в детском и подростковом возрасте? Очевидно, он инстинктивно почувствовал, что внутрисемейной компенсации, обозначенной здесь обобщающим словом «избалованность», явно недостаточно и что ему – в особенности после того, как он лишился обоих кузенов, – придется проявлять инициативу и не полагаться целиком и полностью на мать и многочисленных «теть». Видимо, Л. Б. Г. довольно рано осознал, что ввиду явной беспомощности и уязвимости матери именно ему в конце концов надлежит стать «главой семьи».
Необходимо уже здесь ввести термин «отказ от успешной деятельности» (в дальнейшем обозначаемый ОУД). Поначалу симптомы ОУД у Л. Б. Г. проявились еще в школе, где над ним периодически нависала угроза перевода в учебное заведение для умственно отсталых детей. Вопреки своей несомненной одаренности и интеллекту он вел себя так, как, по мнению нашего общества с его автоматикой суждений, должен вести себя подросток с ярко выраженными асоциальными задатками. Учился он намного хуже, чем мог бы, и даже в какой-то степени симулировал слабоумие. Оставления на второй год он избегал только тогда, когда повторное второгодничество угрожало немедленным переводом в школу для умственно отсталых детей, а перевода туда избегал лишь потому, что его мать опасалась, как бы чего не случилось с ним по дороге в школу или из школы, – путь туда был неблизкий. Л. Б. Г. признался Э., что он «с удовольствием перешел бы в ту школу», но она в то время находилась в далеком пригороде, а поскольку его мать тогда еще работала и мальчик с ранних лет помогал ей по хозяйству, то потеря времени на дорогу «нарушила бы их домашний распорядок».
Параллельно с ОУД в школе у Л. Б. Г. вне школы проявлялась, наоборот, склонность к успешной деятельности (в дальнейшем именуемая СУД), обусловленная, видимо, духом противоречия (в школе СУД не проявлялась). Так, в возрасте тринадцати лет Л. Б. Г. благодаря дружеской помощи одного знакомого матери и дедушки, трижды в неделю дававшего ему уроки русского языка, научился свободно читать и писать по-русски. Отметим, что русский был родным языком его отца! Л. Б. Г. – надо было бы сказать – ошеломил своих школьных учителей чтением наизусть стихов русских поэтов от Пушкина до Блока; однако с сожалением приходится констатировать, что он их этим, скорее, вывел из себя, что объяснялось общим психологическим и образовательным уровнем обычных учителей тогдашней начальной школы; в то же время по знанию немецкой грамматики он оставался на уровне школы для умственно отсталых детей. Еще с большим возмущением были восприняты учителями и расценены как провокация попытки тринадцатилетнего Л. Б. Г., ученика пятого класса, – по собственной инициативе! – ознакомить их с Кафкой, Траклем, Гёльдерлином, Клейстом и Брехтом, а также со стихами какого-то никому не известного англоязычного поэта, ирландца по происхождению.
Но довольно примеров. Э. делает следующий вывод: у Л. Б. Г. наблюдается крайняя поляризация по отношению к обществу: там, где его успехи могут «что-то дать» – скажем, в школе, – действует ОУД, там, где они «ничего не дают», то есть вне школы, – проявляется СУД.
Эта крайняя поляризация остается для Л. Б. Г. доминантой всей его жизни. По мере того как он взрослеет и в силу здоровых инстинктов высвобождается из «сферы баловства», эта поляризация все заметнее становится источником энергии, питающей его сопротивляемость и жизнестойкость. Модель его поведения почти не меняется до четырнадцатилетнего возраста. Именно в этом возрасте, незадолго до окончания школы, Л. Б. Г. впервые совершает «уголовно наказуемый» проступок, вызванный причинами, которые Э., к сожалению, может лишь перечислить, но не берется анализировать, поскольку не имеет возможности ни извне, ни изнутри изучить приводимый здесь фактический материал; для его детального анализа потребовалось бы провести обширный религиозно-психологический и исторический экскурс. Итак, ниже будут приведены только основные психологические этапы назревавшего конфликта со средой. Л. Б. Г., лишь изредка присутствовавшему на уроках Закона Божьего – его присутствие неизменно приводило к конфликтам, мучительным как для духовных лиц, так и для него самого, – было (привожу его собственные слова) «отказано в приобщении к святым таинствам исповеди и причастия – не столько даже из-за моего неполноценного крещения, сколько из-за того, что меня считали строптивым и высокомерным, во всяком случае, недостаточно смиренным; кроме того, я в ту пору заинтересовался богословием и начал читать религиозные книги – хотя, конечно, по-дилетантски, но зато с большим увлечением и любознательностью. Это раздражало моих духовных наставников, вернее – моих учителей Закона Божьего, которые считали смирение непременным условием для получения права вкусить Святых Даров». Однако Л. Б. Г. – по его собственному признанию – стал настаивать на допущении его к причастию уже из чисто принципиальных и, скорее, умозрительных соображений; кончилось дело тем, что он завладел освященными облатками, святотатственно похитив их из алтаря, и тут же съел, что расценивается как «осквернение алтаря». Разыгрался скандал. Л. Б. Г. уже тогда посадили бы в исправительное заведение для несовершеннолетних преступников, не вступись за него один образованный и сведущий в психологии подросткового возраста священник. «С тех пор, – сказал Л. Б. Г., – я вкушаю Святые Дары только за завтраком, вместе с мамой».
До четырнадцати лет Л. Б. Г. проявлял СУД и еще в одном направлении: его непреодолимо тянуло к порядку, в силу чего он всегда и всюду старался наводить чистоту; тяга эта, несомненно, была связана с половым созреванием. Он наводит чистоту не только перед домом, в палисаднике и в квартире, но даже во время прогулок «прибирает» опавшие листья; и хотя его окружение, состоящее преимущественно из женщин, внушает ему, что занятие это «женское» или «девчачье», его любимой игрушкой в возрасте от восьми до тринадцати лет неизменно является метла во всех ее разновидностях. С психологической точки зрения этот феномен объясняется, вероятно, все той же поляризацией: Л. Б. Г. интуитивно противопоставляет враждебному миру, постоянно обливающему его грязью, свое активное стремление к чистоте.
Будучи исключенным из шестого класса школы и получив свидетельство о его окончании с оценками, проставленными не слишком доброжелательной рукой, Л. Б. Г. не имел никаких шансов быть принятым в обучение какой-либо стоящей профессии и пошел в подсобные рабочие в садоводство некоего Пельцера, где опять-таки имел дело в основном с метлой! Потом работал в том же качестве в цветоводстве некоего Грундча, позже его наняла на работу контора кладбища, а оттуда его перевели в городское управление по уборке улиц, за счет которого он обучился вождению машины и получил водительские права. В этом управлении он и работал последние шесть лет; начальство довольно его работой и не имеет к нему никаких претензий, если не считать небольших опозданий после отпусков и выходных дней и явного отсутствия у Л. Б. Г. служебного СУД, вызывающего у его начальников вполне понятное огорчительное недоумение. Его СУД за последние шесть лет была направлена исключительно на мать: именно он посоветовал ей бросить работу, хотя мать его – сравнительно молодая и вполне работоспособная женщина; именно он привел к ней квартирантов – иностранных рабочих (некоторых с семьями). Тот факт, что один из этих рабочих стал в конце концов ее сожителем, подозрительно мало травмировал Л. Б. Г., если принять во внимание его чрезвычайную привязанность к матери. Даже достоверное сообщение о том, что его мать беременна от иностранца восточного происхождения, вызвало у Л. Б. Г. всего лишь беспечное – по мнению Э., подозрительно беспечное – восклицание: «Вот и слава Богу, значит, у меня появится братик или сестричка!» – восклицание, в котором умеющий слышать уловил бы тревожные нотки.
Было бы ошибочно считать причиной этой тревоги лишь эдипов комплекс. В ее основе, вне всякого сомнения, лежит вполне понятный страх перед новыми конфликтами с окружающей средой, которые, по мнению Л. Б. Г., безусловно, распространятся на ожидаемого ребенка и с которыми он хорошо знаком по собственному опыту.
Напрашивающееся подозрение в ревности хоть и не может быть полностью исключено, однако оправданно, видимо, лишь в минимальной степени. Проведенный Э. опрос ровесников Л. Б. Г. и его товарищей по работе показал, что он не только пользуется успехом у женщин и девушек, но и не упускает возможности пожать его плоды.
Мы исходим, естественно, из того, что рабочие, занятые на вывозке мусора, время от времени выполняют личные просьбы жителей, потребности которых городская служба очистки улиц не в состоянии удовлетворить в полной мере; в результате возникают непредусмотренные контакты. Ввиду нехватки транспортных средств администрация смотрит сквозь пальцы на «проступки» такого рода, то есть на вывозку мусора по личным просьбам жителей сверх установленной нормы и получение за это чаевых.
Как ни гармонична нарисованная выше картина душевного состояния Л. Б. Г., им тем не менее были допущены явные нарушения правил общежития, психологически вполне объяснимые необходимостью самообороны и обусловленной этим поляризацией, но все же фактически носящие характер антиобщественных действий.
Даже поверхностный наблюдатель легко обнаружит у Л. Б. Г. следующие психические отклонения:
1)
Наконец, необходимо еще разъяснить, каким образом Л. Б. Г. осуществляет на данном этапе свой принцип ОУД. Будучи назначен на должность начальника автоколонны («Выше я не хочу забираться!»), он проявил незаурядные организаторские способности. После ознакомления с условиями вывозки мусора и уличным движением во вверенном ему районе он так удачно спланировал доставку пустых контейнеров и выгрузку мусора, что его автоколонна без всякого напряжения выполняла положенную норму на два, а иногда и на три часа раньше предусмотренного срока. Было доказано, что Л. Б. Г. и его водители позволяли себе среди рабочего дня длительный отдых, не отражавшийся, правда, на их выработке. На просьбу поделиться своим опытом организации труда с плановым отделом Л. Б. Г. ответил отказом и опять начал работать как предписано, то есть по старинке, поскольку жители города высказывали недовольство длительными перерывами в работе мусорщиков, тем более что те были сплошь иностранцы, и это недовольство даже выплеснулось на страницы прессы. Именно эта позиция Л. Б. Г. и дала повод к его первой беседе с Э., поскольку в тот период администрация намеревалась подать на Л. Б. Г. в суд по трудовым конфликтам, но по совету Э. отказалась от этого намерения (Э. ссылается здесь на дело служащего той же администрации Г. М., к которому он тоже приглашался в качестве Э. и именно тогда впервые применил термин ОУД, употреблявшийся и до него в специальной литературе по трудовому праву. Конторский служащий Г. М., справлявшийся со своей работой, рассчитанной на восемь часов, за два с половиной часа, разработал для своих коллег аналогичную модель организации труда, но – и в этом его отличие от Л. Б. Г. – подвергся ожесточенной критике с их стороны и заболел психическим расстройством; оправившись от болезни и поступив на работу в другое учреждение, где он был вынужден шесть с половиной часов проводить на службе «без дела», он стал требовать, чтобы эти шесть с половиной часов ежедневно теряемого времени «рассматривались как его личное время», которое он мог бы использовать по своему усмотрению. Получив отказ, Г. М. заболел еще более тяжким психическим недугом; но в результате того, что эта история привлекла к себе внимание общественности, Г. М. был приглашен на работу в одну промышленную фирму, где он, полностью выздоровев, вносит значительный вклад в СУД всего предприятия. В случае с Г. М. ОУД сводился лишь к отказу высиживать положенные часы. Но в целом ОУД становится все более распространенным явлением в нашем обществе свободного предпринимательства и в будущем явится для него трудноразрешимой проблемой).
В деле Л. Б. Г. явный ОУД заключается в том, что он, полностью выполняя порученную ему работу, не желает в то же время полностью предоставлять в распоряжение работодателя свой интеллектуальный потенциал и присущие ему организаторские способности – даже за существенно более высокое вознаграждение. В обществе свободного предпринимательства с помощью компьютеров можно вычислить любые максимальные, минимальные или средние величины; однако разработка специфических показателей для объективной оценки труда по вывозке мусора из-за своей повышенной сложности (необходимости учета непредсказуемых обстоятельств, как то: транспортных заторов и аварий, а также степени их вероятности в зависимости от конкретных топографических особенностей соответствующего района) под силу лишь опытным и способным к теоретическому мышлению сотрудникам – таким, как Л. Б. Г. Памятуя, кроме того, что с помощью Л. Б. Г. удалось бы значительно усовершенствовать вывозку мусора не только в местном (городском), но и в региональном и даже в надрегиональном масштабе, становится ясно, что ущерб, наносимый Л. Б. Г. всей нашей экономике, вряд ли поддается учету. Таким образом, в данном случае приходится констатировать довольно весомый ОУД.
Поскольку Э. посчитал важным провести общее медицинское обследование Л. Б. Г., тюремный врач по его просьбе произвел замеры роста и веса Л. Б. Г., а также исследование функций всех органов. Результат: полное отсутствие отклонений от нормы. Потребление алкоголя и никотина у Л. Б. Г. также в пределах нормы, во всяком случае, не наблюдается никаких функциональных нарушений, вызванных наркотиками. Органических заболеваний, кроме незначительной близорукости правого глаза (0,5 диоптрии), также не обнаружено. Но, поскольку у Л. Б. Г., с одной стороны, отмечаются значительные нарушения норм общественного поведения и бесспорно неправильные реакции, с другой стороны, почти любое из этих отклонений должно было бы сказаться на состоянии эндокринной системы, Э. объясняет нормальное функционирование организма Л. Б. Г. именно постоянной и ярко выраженной поляризацией, которая играет здесь компенсирующую роль. Если этот сложный механизм компенсации, постоянно работающий с большими перегрузками, откажет, Л. Б. Г. в ближайшем будущем познает диабет и гепатит в тяжелых формах, а вероятнее всего – и почечные колики. В связи с этим не рекомендуется досрочно освобождать Л. Б. Г. из заключения, так как тюрьма создает благоприятные условия для поляризации, а также удовлетворяет его потребность в солидарности и ксенофилию. Возможно даже – во всяком случае, не исключено, – что Л. Б. Г. сам стремился попасть в экстремальные условия, то есть в тюрьму, дабы поддержать на прежнем уровне спадающую социальную напряженность. Как стало известно Э., за последнее время наметилась значительная гармонизация отношений матери Л. Б. Г. с ее окружением, а следовательно, возможности поляризации для Л. Б. Г. соответственно уменьшились; поэтому в настоящее время самым полезным для него было бы полностью отсидеть свой срок, – тем более что благодаря этому не будет прерван процесс героизации Л. Б. Г. в среде его товарищей по работе.
Э. не решается поддержать новую теорию, выдвинутую профессором Хунксом, и применить ее к Л. Б. Г. Речь идет о так называемой «притворной нормальности»; данное понятие и по сей день многими считается спорным. Проф. Хункс утверждает, что тестируемые им лица скрывают сильные латентные гомосексуальные склонности путем повышенной гетеросексуальной активности, и объясняет это «истерически взвинченным» стремлением к компенсации (Хункс). В результате точного научного анализа старых протоколов инквизиции Хункс приходит к выводу, что «красота ведьм, их плотская привлекательность и очарование», их познания в области внутренней секреции, безусловно опережавшие свое время, и связанная с этим «изощренность в любви» объясняются все тем же «истерически взвинченным стремлением к компенсации», которое скрывало «их подлинную природу».
Э. не видит никаких оснований для того, чтобы говорить о «притворной нормальности» применительно к Л. Б. Г. Скорее, тут имеет место обратное явление – демонстративный отказ от нормальности поведения при полной нормальности задатков. Тот факт, что Л. Б. Г. пожелал избрать для себя профессию мусорщика, доказывает, что он инстинктивно ощущал потребность в поляризации: эта профессия служит чистоте, а считается, наоборот, грязной».
XII
Письмо больничного санитара Б. Е., примерно пятидесяти пяти лет, адресованное Лени.
«Уважаемая госпожа Пфайфер!
Ваше письмо на имя проф. д-ра Кернлиха совершенно случайно попалось мне на глаза, когда я в силу своих служебных обязанностей приводил в порядок письменный стол шефа и листки с записями, необходимыми ему для составления медицинских заключений, которые он мне обычно диктует. Отвечая на Ваше письмо, я нарушаю доверие шефа, за что могу серьезно поплатиться, если Вы не выполните мою убедительную просьбу: хранить мой ответ в строжайшем секрете от проф. Кернлиха, от санитаров и санитарок – моих товарищей по работе, а также от работающих у нас монахинь – сестер милосердия. Итак, я рассчитываю на Ваше молчание. Больших душевных мук стоило мне решение нарушить свой долг и разгласить профессиональную тайну, соблюдение которой за двенадцать лет работы в дерматологической клинике вошло мне в плоть и кровь. Я решился написать Вам не только из-за Вашего исполненного искренней боли письма, не только из-за Вашей глубокой и неподдельной скорби, которая запечатлелась в моей памяти со времени похорон госпожи Шлёмер; нет, я выполняю сейчас нечто вроде наказа или завета покойной, которая очень страдала из-за того, что в последние две недели жизни к ней не допускали посетителей. Мера эта была продиктована ее состоянием, – считаю своим долгом это подчеркнуть. Вы, наверное, меня помните: раза два или три я сопровождал Вас к покойной госпоже Шлёмер, когда посещения еще не были запрещены. Но поскольку я уже более года почти постоянно работаю в кабинете профессора, помогая ему в подборе материалов для медицинских заключений, экспертиз и т. д., то Вы, вероятно, и не вспомните меня в роли санитара; но, может быть, Вы вспомните пожилого, полного и лысого мужчину в темно-коричневом непромокаемом пальто, который на похоронах госпожи Шлёмер стоял немного в стороне, неприлично громко рыдая, которого Вы, вероятно, приняли за одного из неизвестных Вам поклонников усопшей. Но это не так, и если я не добавляю здесь искренних, идущих от сердца слов «к сожалению», то прошу Вас не усматривать в этом оскорбления столь дорогой Вам покойницы или желания втереться к Вам в доверие. Увы, мне не дано было найти верную спутницу жизни, и хотя я несколько раз с самыми честными намерениями пытался связать свою судьбу с женщиной, попытки эти неизменно терпели крах – не стану кривить душой перед Вами – не столько из-за черствости моих избранниц, сколько из-за моей профессии, которая вынуждает меня постоянно контактировать с венерическими больными, а также из-за частых ночных дежурств, которые я добровольно брал на себя.
Господин профессор не ответит на Ваше письмо, так как Вы не являетесь родственницей усопшей, и даже если бы Вы ею были, он не счел бы себя обязанным сообщать Вам «подробности кончины госпожи Шлёмер», о чем Вы просите в своем письме. Это запрещается врачебной этикой, это запрещается и этикой медицинского персонала, которую я тоже не хочу нарушать. Частично я ее все же нарушаю, сообщая Вам некоторые подробности жизни Вашей покойной приятельницы в ее последнюю неделю, и именно поэтому настоятельно прошу Вас ни под каким видом не предавать мое письмо какой-либо огласке. Разумеется, в официальном свидетельстве о смерти указана причина, соответствующая действительности, а именно: острая сердечная недостаточность, полное нарушение кровообращения. Я хочу Вам объяснить, однако, что к этому привело: ведь госпожа Шлёмер – если говорить только о ее основной болезни – находилась на пути к выздоровлению. Но сначала замечу: доказано, что тяжелой инфекционной болезнью, с которой Ваша приятельница поступила к нам в клинику, она заразилась от одного иностранного государственного деятеля. Вы, наверное, лучше меня знаете, что Ваша приятельница за два года до этого покончила с легкомысленным образом жизни, который вела, по-видимому, долгое время, и что она, похоронив родителей, переехала жить в деревню, надеясь там достойно закончить свои дни в созерцании и печали. И Вы, конечно, лучше меня знаете, что по своей натуре она не была ни шлюхой, ни даже женщиной, часто меняющей партнеров, а, скорее всего, была просто жертвой мужского темперамента. У нее язык не поворачивался сказать «нет», если она чувствовала, что может принести кому-то радость. Я считаю себя вправе это утверждать, так как госпожа Шлёмер в ночь накануне своей смерти рассказала мне чуть ли не всю свою жизнь, со всеми подробностями своего «падения», и хотя я – после двенадцати лет работы в дерматологической клинике, тем более после событий, которые опишу ниже, – отнюдь не склонен идеализировать, а тем паче романтизировать профессию проститутки, зато я не понаслышке знаю, что большинство женщин этого сорта умирают в нищете и грязи, страдая от страшных болезней и изрыгая ужасные проклятия, что большинство из них обезображены болезнью до такой степени, что ни один из нынешних веселых порнографических журнальчиков не поместил бы их портрет на обложке. Их смерть – самая ужасная, какую себе только можно представить: они умирают всеми покинутые, исстрадавшиеся, непросветленные и нищие… Вот почему я обычно присутствую на похоронах этих бедных созданий, которых кроме меня провожают в последний путь всего двое – служащая отдела социального обеспечения и дежурный священник, в чьи обязанности входит отслужить панихиду по усопшей.
Как мне теперь, не кружа более вокруг да около, приступить к крайне неприятной теме, которая не становится для меня менее неприятной от того, что я считаю Вас женщиной вполне современной и свободомыслящей, которая была замужем и, следовательно, не может не иметь представления о некоторых деталях, которых мне предстоит коснуться? В общем, когда-то я тоже учился на медицинском факультете университета, но врачом так и не стал; на медико-санитарной службе я застрял не только из-за войны, но еще и из-за неистребимого страха перед экзаменами, проявившегося во время сдачи начальной физики; однако, приобретя обширные знания и практический опыт в немецких и русских госпиталях, я после освобождения из русского плена в 1950 году в возрасте тридцати пяти лет по легкомыслию выдал себя за дипломированного специалиста и успешно лечил больных в качестве частнопрактикующего врача; но в 1955 году меня разоблачили и приговорили к тюремному заключению за мошенничество и т. д.; несколько лет я провел в тюрьме, из которой, однако, был досрочно освобожден по ходатайству проф. д-ра Кернлиха, с которым работал, будучи еще студентом-медиком, в 1937 году. Он же в 1958 году принял меня на работу к себе в клинику и вообще помог устроиться в жизни. Короче говоря, я по собственному опыту знаю, каково приходится человеку, репутация которого чем-то запятнана. Кстати, за время моей, как-никак, пятилетней «врачебной» практики я не допустил ни одной доказуемой медицинской ошибки. Ну вот, теперь Вы, по крайней мере, знаете, с кем имеете дело, хотя бы это я вам изложил. Как бы мне изложить и остальное? Попытаюсь взять быка за рога! Ваша приятельница Маргарет была настолько близка к выздоровлению, что уже можно было рассчитывать на ее выписку через шесть – восемь недель. Однако каждый визит к ней требовал от нее большого напряжения, в том числе и визиты довольно замкнутого, но тем не менее приятного господина, который в последнее время посещал ее очень часто (!!! – восклицательные знаки авт.) и которого мы сначала принимали за ее бывшего любовника, потом – за сводника, а еще позже – за чиновника дипломатической службы, познакомившего больную с иностранным государственным деятелем и, следовательно, сыгравшего в ее жизни столь роковую роль; этого государственного деятеля ей надлежало, по ее собственным словам, «привести в договорное настроение», с чем она успешно справилась, в то время как другим дамам до нее сделать его сговорчивее не удалось.
Но незадолго до выписки с Вашей приятельницей случилось весьма странное, прямо-таки парадоксальное событие. Даже у меня – бывшего студента-медика, пять лет занимавшегося «врачебной» практикой и тридцать пять лет общавшегося с венерическими больными, привыкшего к их циничному жаргону, – даже у меня язык не поворачивается не то что устно, но даже письменно изложить такой даме, как Вы, некоторые факты. Итак, уважаемая госпожа Пфайфер, речь пойдет о весьма сложно реагирующем и функционирующем как в физическом и биохимическом, так и в психологическом смысле органе, который в обиходе называется мужским членом (наконец-то слово сказано. Как камень с души свалился!). Вас, конечно, не удивит, что женщины, составляющие основной контингент нашей клиники, именуют этот мужской атрибут не самыми ласкательными словами. Особой популярностью пользуются и испокон веку пользовались различные мужские имена. И хотя явно вульгарные словечки звучат, конечно, достаточно грубо, но они, по крайней мере, соответствуют данной среде и даже носят почти деловой, чуть ли не медицинский характер, что делает их менее вульгарными, нежели нарочито «благородные» наименования. И вот как раз в те недели, когда Ваша приятельница начала выздоравливать, в нашей клинике распространилась глупейшая мода называть упомянутый атрибут исключительно мужскими именами. Вы, наверное, знаете, уважаемая госпожа Пфайфер, что в таких клиниках, как наша, иногда возникают волны глупейшей моды, какие бывают, пожалуй, также в интернатах для девочек, причем эта мода обычно передается и обслуживающему персоналу. Как я убедился за три года пребывания в тюрьме, такой «диалектический перескок» существует и между арестантами и надзирателями. Монахини, работающие у нас в качестве сестер милосердия, и сами по себе склонны ко всякого рода глупым проделкам, а уж в дерматологических клиниках особенно охотно участвуют в дурацких шутках больных. Такое поведение даже нельзя назвать недостойным, с их стороны это, скорее, своеобразная самооборона. Вообще-то сестры-монахини относились к Вашей приятельнице в высшей степени приязненно, часто смотрели сквозь пальцы на ее визитеров и приносимые ими подарки – спиртное и сигареты; но поскольку часть этих сестер уже лет тридцать, а то и сорок общаются с венерическими больными, многие из них – в целях самообороны! – усвоили их жаргон и нередко даже сами способствуют его обогащению. А теперь я должен сообщить Вам один поразительный факт, который Вас, однако, скорее всего, не удивит, потому что Вы увидите в нем лишь подтверждение давно Вам известного обстоятельства: госпожа Шлёмер обладала чрезвычайно обостренным чувством стыда. Поначалу ее лишь поддразнивали, говоря в ее присутствии об упомянутом атрибуте и именуя его то «Густав Адольф», то «Эгон» или «Фридрих» и т. д. и вовсю потешаясь над тем, что она не понимала, о чем речь. Но постепенно эти шутки превратились в жестокие забавы, не прекращавшиеся ни днем, ни ночью, причем сестры-монахини тоже принимали в них участие. Сначала в игру включали лишь типично лютеранские имена: «Тебя, видать, слишком часто посещал Густав Адольф» – или: «Ты слишком любила Эгона» и т. д. и т. п. Но потом, «чтобы помочь ей избавиться от этой идиотской наивности» (пациентка К. Г., профессиональная сводня, шестидесяти с лишним лет), больные перешли от туманных намеков к лобовым, и госпожа Шлёмер поняла, что имеется в виду; тогда она начала заливаться краской всякий раз, как в ее присутствии упоминалось мужское имя. Ее пылающие щеки тут же приписали жеманству и ханжеству, что дало новый повод для насмешек, так что жестокие забавы постепенно превратились в садистские издевательства. Жестокость преследователей дошла до того, что они стали в соответствующем контексте употреблять и женские имена. Причем наибольшим успехом пользовались сочетания типично лютеранских имен с типично католическими, – такие сочетания назывались у них «смешанными браками» (например, Алоис и Луиза и т. д.). Теперь уже госпожа Шлёмер, попросту говоря, все время была красная как рак, она краснела, даже если в коридоре кто-нибудь без всякого злого умысла громко звал по имени посетителя, сестру или санитарку. Возмущенные такой чувствительностью госпожи Шлёмер и не желая с ней считаться, ставшие на путь жестоких издевательств мучительницы не могли уже остановиться и дошли, наконец, до немыслимого святотатства: теперь уже всуе поминали святого Алоиса, который почитается покровителем непорочных душ, или святую Агату и т. д. Даже человек не столь ранимый, как госпожа Шлёмер, и то бы не выдержал, а уж она-то теперь не только краснела, но просто стонала всякий раз, как слышала имя «Генрих» или «святой Генрих».
Однако прилив крови к лицу, уважаемая госпожа Пфайфер, имеет свои, известные медицине, причины. Он вызывается обычно внезапным усилением кровенаполнения сосудов и капилляров кожного покрова на лице, наблюдаемым при радостном волнении или смущении (последнее как раз и имело место у госпожи Шлёмер), и непосредственно связан с вегетативной нервной системой. Другие причины этого явления, например – перенапряжение и т. д., нас сейчас не интересуют. Однако пермеабельность (проницаемость) капиллярных стенок у госпожи Шлёмер и без того была выше нормы. Поэтому у нее вскоре образовались так называемые гематомы (по-народному – «синяки») и purpura, которые в просторечии можно было бы назвать «красными пятнами». От этого-то, уважаемая госпожа Пфайфер, и скончалась Ваша приятельница. Как показало вскрытие, под конец жизни все ее тело покрылось гематомами и красными пятнами, вегетативная нервная система сдала, кровообращение нарушилось, сердце отказало; постоянный прилив крови к лицу носил у госпожи Шлёмер ярко выраженный невротический характер: в свой последний вечер – ночью она умерла – она залилась краской только оттого, что монахини в больничной часовне запели литанию «Всем святым». Я понимаю, что не сумел бы научно обосновать мое утверждение или диагноз, и все же считаю своим долгом поставить Вас в известность: Ваша приятельница Маргарет Шлёмер умерла от краски стыда.
Когда у нее уже не было сил говорить связно, она только повторяла шепотом: «Генрих, Генрих, Лени, Рахиль, Генрих»; и хотя напрашивалась мысль дать ей возможность собороваться перед смертью, я в последний момент все же отказался от этого намерения: для нее соборование было бы истинной мукой, ибо ее преследователи дошли в своем святотатстве до того, что в упомянутом выше значении употребляли и «Спаситель», и «Младенец Иисус», и «Мадонна», и «Святая Дева Мария», и «Пречистая Дева» со всеми ее эпитетами, в том числе и заимствованными из Лоретанской литании, например «Роза Чудесная» и т. д. Так что литургический текст, услышанный ею на смертном одре, наверняка не утешил бы ее, а лишь причинил бы ей новые муки.
Считаю своим долгом добавить, что кроме Генриха, Лени и Рахили госпожа Шлёмер поминала также весьма дружески и даже тепло «того человека, который иногда меня навещает». Очевидно, она имела в виду того посетителя – не столько загадочного, сколько просто оставшегося неизвестным.
Если бы я заключил это письмо словами «С искренним уважением», Вы могли бы принять их за традиционную вежливую концовку. Не решаясь употребить слово «сердечный», поскольку оно имеет оттенок некоторой навязчивости, я позволю себе закончить мое письмо так:
С дружеским приветом, Ваш Бернгард Эльвайн».
XIII
После долгих размышлений К., которая теперь энергично вмешивается в работу авт., решила, что лучше воспроизвести сообщение молодого полицейского в пересказе, чем цитировать дословно. В результате, естественно, произойдет значительное искажение стиля, выпадут кое-какие колоритные детали (например, дама в бигуди, выступившая на авансцену в обществе господина в нижней сорочке, густую растительность на груди которого полицейский назвал «звериной шкурой»; а также жалобно скулившая собачонка, агент по сбору взносов за купленные в рассрочку вещи и т. д.). Все они пали жертвой новаторства К., которое совсем не по душе авт., и, следовательно, точнее было бы назвать их жертвами неспособности авт. к сопротивлению. Пусть остается открытым вопрос: что же присуще авт. – ОУД или только ОС (отказ от сопротивления)? К. вычеркнула все, что показалось ей лишним, при этом широко пользовалась излюбленным ею красным карандашом, а то, что осталось, объявила «самым существенным» (К.).
1. Несколько дней назад к полицейскому Дитеру Вюльфену, находившемуся в патрульной машине на стоянке у ворот Южного кладбища, обратилась некая госпожа Кэте Цвифеллер с просьбой взломать дверь в квартире Ильзы Кремер, ул. Нургхаймер, дом № 5. На вопрос, почему она считает необходимым это сделать, госпожа Цв. заявила, что после очень долгих поисков, длившихся двадцать пять лет (правда, эти годы не были, по ее словам, целиком посвящены поискам), она наконец узнала адрес госпожи Кремер и выкроила время, чтобы приехать к ней и сделать очень важное сообщение. Госпожу Цв. сопровождал ее сын, Генрих Цвифеллер, двадцати пяти лет, крестьянин, как и его мать (собственно, о госпоже Цв. было бы правильнее сказать «крестьянка». –
2. Вюльфен попал в трудное положение. Мог ли он исходить из принципа «промедление опасно» как единственного законного основания для взлома квартиры госпожи К.? Прибыв вместе с госпожой Цв. и ее сыном к дому № 5 по улице Нургхаймер, он смог лишь констатировать, что госпожу К. в течение последней недели никто из соседей не видел. Один из них (не тот, что с волосатой грудью, а другой – известный в доме пьяница пенсионер родом с Рейна, называвший госпожу К. «Ильзочкой», – вычеркнут К.!) припомнил, что дня три подряд слышал «жалобный писк ее пичужки». Вюльфен решился взломать дверь квартиры не потому, что счел принцип «промедление опасно» применимым к данному случаю, а просто из жалости. К счастью, среди соседей нашелся молодой человек, который и вскрыл квартиру с подозрительной ловкостью и многозначительным замечанием: «На этот раз я делаю это для полиции». (Столь бледными словами приходится ограничиться, вместо того, чтобы обрисовать чрезвычайно колоритную личность, имевшую не то четыре, не то пять судимостей за нанесение телесных повреждений, сутенерство и кражи со взломом и известную всей округе под кличкой «Взломщик»; а ведь даже полицейский Вюльфен счел нужным отметить его «давно не стриженную и не мытую, густую темную шевелюру».)
3. Госпожу К. нашли мертвой; она лежала на скамье в кухне, одежда на ней была в полном порядке; смерть наступила в результате отравления снотворным. Тело еще не успело разложиться. На старом зеркале, висевшем над раковиной, покойная написала пальцем, обмакнутым в остатки томатной пасты, только (!! –
4. Дитер Вюльфен признался, что госпожа К. состояла на учете в полиции. Через агента К14 было известно, что в прошлом она была коммунисткой, но с 1932 года не принимала участия в какой-либо политической деятельности, хотя – и это тоже известно полиции – к ней неоднократно наведывался, особенно после запрещения КПГ, и, видимо, уговаривал ее возобновить политическую деятельность некий… (здесь К. написала подлинную фамилию «Фрица», которая тоже пала жертвой красного карандаша, на сей раз – карандаша авт.).
5. Госпожа Цв. и ее сын заявили о своих правах на наследство покойной. Дитер В. установил наличие кошелька, содержащего 15 марок 80 пфеннигов, а также сберегательной книжки на сумму 67 марок 50 пфеннигов. Единственным ценным предметом в квартире был признан почти новый телевизор с черно-белым изображением, к которому госпожой К. была приклеена записка: «Полностью выплачен». На фотографии, висевшей в рамке над кухонной скамьей, госпожа Цв. сразу опознала отца своего сына, Эриха К. На второй фотографии был запечатлен «наверное, его отец. Уж больно похож». В пестрой жестяной коробке из-под кофе с маркой известной фирмы были обнаружены: «исправные мужские часы и стертое золотое кольцо с искусственным рубином (оба предмета не представляют какой-либо ценности), десятимарковая банкнота 1944 года выпуска, значок «Союза Рот-Фронт», ценность которого подписавшему протокол неизвестна, две ломбардные квитанции – на золотое кольцо, заложенное в 1936 году за 2,5 марки, и на бобровый воротник, заложенный в 1937 году за 2 марки, а также книжка аккуратно оплаченных счетов за квартиру. Из пищевых продуктов было найдено: полбутылки уксуса, почти полная (небольшая) банка растительного масла, пять черствых ломтиков ржаного хлеба, початый пакет молока, 65–80 г какао в жестяной коробке, полстакана растворимого кофе, соль, сахар, рис, картофель (в небольших количествах), а также непочатый пакетик птичьего корма. Кроме того, были еще обнаружены: две пачки папиросной бумаги и початая пачка табака мелкой резки (марка «Радость турка»), шесть романов некоего Эмиля Золя (в дешевом издании, книги не грязные, но зачитанные, – вероятно, не представляют значительной ценности) и сборник «Песни рабочего движения». Соседи, из любопытства набившиеся в квартиру и своевременно призванные к порядку, презрительно назвали принадлежащую покойной мебель «рухлядью». После прибытия на место происшествия полицейского врача квартира была опечатана согласно инструкции. Для решения вопроса о праве наследования госпоже Цв. было рекомендовано обратиться в судебные органы.
6. Ей было предложено также помочь связаться с тем господином («Фрицем»), который, вероятно, сможет сообщить интересующие ее подробности о жизни покойной, а также об отце погибшего Эриха К. Но госпожа Цв. отказалась. «Не желаю иметь ничего общего с коммунистами», – сказала она.
XIV
Когда К. не орудует красным карандашом, она – почти незаменимая помощница авт. Ее бесспорное читательское чутье к художественной литературе, отказывающее ей лишь тогда, когда ее обуревают авторские или редакторские амбиции, и довольно большой опыт практической религиозной деятельности, вполне приложимый к мирским делам, отнюдь не остаются неиспользованными. И может быть, именно потому, что К. – женщина до некоторой степени эмансипированная, она берется за стряпню и другую кухонную работу с рвением, проливающим бальзам на сердце авт., и рыщет по квартире, выискивая, что бы еще помыть. Она хмурится, ознакомившись с ценами на мясо и размером квартирной платы, однако любит разъезжать на такси; К. часто краснеет, когда ей пытаются всучить очередной порнолисток. В литературных делах она обособилась, то есть теперь черкает красным карандашом не в чужих текстах, а только в своих собственных. По ее словам, смерть Ильзы Кремер «потрясла ее»; в связи с этим событием было пролито немало слез (они льются и по сей день). К. решила написать краткую биографию этой женщины, «которая полвека трудилась не покладая рук, а оставила после себя только под конец жизни выплаченный телевизор, полбутылки уксуса, пачечку папиросной бумаги и книжку с оплаченными счетами за квартиру. Не могу, просто не могу обо всем этом забыть». Что ж, весьма похвальные чувства и намерения.
Кроме того, К. оказала авт. неоценимые услуги благодаря своей наблюдательности; нет, она ни за кем не шпионила, просто у нее оказался острый глаз. В то время как авт. еще не достиг желанного состояния полного ОУД, она уже близка к поставленной самой себе цели: делать только то, что доставляет ей удовольствие. Она с удовольствием наносит визиты Ширтенштайну и Шольсдорфу и отмечает, что оба они стали гораздо спокойнее; причины этого спокойствия ей удается установить немного позже: «Ширтенштайн сидел в парке на скамейке рядом с Лени, щека к щеке и рука в руке». Шольсдорфа она своими глазами дважды видела в кафе «Шперц» вместе с Лени – и оба раза имела возможность наблюдать сцену «наложения руки». Однажды она встретила в квартире Лени человека, который, судя по описанию К., был не кто иной, как Курт Хойзер. К. почти уверена, что Лени в своем нынешнем состоянии отказывает в интимной близости даже Мехмеду, поэтому считает, что с Пельцером Лени зашла достаточно далеко: «Она поцеловала его в темноте, в машине, недалеко от своего дома». Напроситься в гости к Пельцеру К. побаивается, потому что он «человек грубый и вполне способен распустить руки – это заменяет ему подлинную эротику».
Судьба Льва Груйтена ее ничуть не тревожит: «Ведь он уже скоро выйдет на свободу». С присущей К. энергией она даже участвовала в митинге мусорщиков перед зданием суда и сочинила для них тексты плакатов, например: «Разве солидарность – преступление?», «Разве чувство локтя наказуемо?» – или более угрожающие: «Если наших товарищей будут сажать за решетку, город потонет в мусоре!». За это одна местная газета посвятила К. крупный заголовок на первой странице: «Рыжекудрая экс-монахиня – якобинка мусорщиков». К. вообще активно занимается разнообразной полезной деятельностью: дает уроки немецкого португальским детям, живущим в квартире Лени, беседует с Богаковым о современном положении дел в Советском Союзе, позволяет Грете Хельцен «ублажать себя косметическими услугами», помогает многочисленным туркам и итальянцам заполнять формуляры заявлений о возврате подоходного налога, ведет телефонные переговоры с прокурором по поводу все еще тянущегося процесса против водителей мусоровозов, расписывает соответствующему чиновному лицу – также по телефону, – какой хаос возникнет в городе, если мусорщики объявят забастовку. И т. д. и т. п. Само собой разумеется, что, читая «Маркизу д’О…», К. проливает слезы, а читая «Сельского врача» или «В исправительной колонии», рыдает навзрыд; но, несмотря на все эти слезы, она так и не поняла, что означают загадочные слова «в земной карете, запряженной небесными конями». К. очень резко порвала со всем небесным. И не она, а Лени настояла на посещении Герзелена, узнав, что там действительно собираются открыть бальнеологический курорт. Нужно ли гадать, кого прочат на пост «директора курорта» и «менеджера по рекламе»? Конечно же, Шойкенса! Это он носится там с чертежами, властным тоном разговаривает по телефону с мастеровыми и архитекторами и лично придумал верное средство «Как надо справиться с этими проклятыми розами силой»: в радиусе пятидесяти метров вокруг «чудотворного источника» он соорудил нечто вроде дренажной системы, по трубам которой непрерывно циркулирует раствор сильнейшего ядохимиката; розы и в самом деле перестали распространяться. Горсть праха, которая некогда была Рахилью Гинцбург, разумеется, не может противостоять ядохимикатам. Богаков уже успел вкусить удовольствие от источника и ощутил «сносное воздействие на проклятый артрит». С тех пор как он уговорил Лотту на ОУД, оба они часто гуляют в монастырском парке.
И, конечно же, К. – единственной из всех упомянутых выше персонажей, включая Мехмеда, – удалось лицезреть Мадонну по телевизору; для этого понадобились такое исступленное упорство и терпение, какие свойственны лишь монахиням – как бывшим, так и ныне состоящим в этом звании: она молча часами просиживала подле Лени, наблюдая, как та пишет свою картину, варила ей кофе, мыла кисточки, не скупилась на комплименты – и добилась своего. Ее комментарий к явлению Мадонны был такой бесцветный, что авт. с содроганием вверяет его бумаге: «Это была сама Лени – да-да, это она сама! Она сама себе является! Так получается из-за каких-то там переотражений, природу которых еще надо выяснить». Слава Богу, хоть что-то еще остается «невыясненным». Остаются и мрачные, не предвещающие ничего хорошего грозовые тучи на заднем плане: ревнивая натура Мехмеда и его не так давно проявившаяся антипатия к западным танцам.
Поделиться книгой: