Африканский связной

Салиму глядел прямо, не отрывая глаз от дороги, в углу его рта дымилась сигарета и он являл Вьюгину лишь свой бледнокоричневый профиль, который намекал на то, что в его родословной явно участвовали выходцы из далекой Аравии. Оседая потом на африканском побережье навсегда, они не противились соблазну создавать большие гаремы из темнокожих невольниц, благо приобретались они по цене почти символической.

Работа с Ляховым приучила Салиму не задавать много вопросов и быть осмотрительным. Можно, конечно, сесть за стол и без приглашения, но это еще не значит, что тебе принесут еду. Лучше не стараться понять дела белого человека, иногда это все равно, что искать плоды манго под дикой смоковницей. Он всегда считал, что от жизни следует ожидать только того, что ты заслужил. Ведь он был последователем истинной веры, как и его предки, и на происходящее должен смотреть без нетерпеливого любопытства, а лишь повторяя “иншаллах”. На все воля владыки миров. В жизни идут перемены, но что от них простому человеку? Черная птица заняла еще теплое гнездо белой птицы. Так у них говорили, когда пришла независимость. Но известно, что все, срезанное с зеленого дерева, быстро высыхает на солнце, а горячая вода в котле долго горячей оставаться не будет.

Вьюгин сверялся с картой, следя за дорожными указателями, а довольно прохладный еще утренний ветер трепал ее и бил бесцеремонно в лицо из открытого окна.

— Ну вот, это и есть Зонго, — сказал он и сложил карту. — Салиму, поставь машину вон под тем деревом манго недалеко от дороги и жди меня там. А я немного пройдусь.

— Ньема, бвана. Уталуди лини? (Хорошо, господин. Когда ты вернешься?)

— Сегодня — ответил Вьюгин на его языке и Салиму раздвинул усы в смущенной улыбке, удивляясь глупости своего вопроса. Какая разница, когда бвана вернется? Он на работе и день только начинается.

Салиму сносно объяснялся и на английском, но с этим бваной Виуги, так он африканизировал фамилию этого молодого мсунгу, который неплохо знал его язык, почему бы на нем и не поговорить? И не переходить без нужды на этот кимомбо — так здесь иногда называли язык белых людей.

Вьюгин прошел по тропинке, явно ведущей к реке, которая была где-то впереди и она здесь проходила в зарослях высокой, жесткой и уже пожелтевшей травы. Он внимательно смотрел себе под ноги: ему, как новичку в Африке, все еще казалось, что на каждом шагу ему будут попадаться опасные рептилии, скорпионы и стоножки. Один раз, правда, тропинку перед ним переходил, ковыляя, небольшой сероватый хамелеон, похожий на заводную механическую игрушку. С пугливой осторожностью он вышагивал своими странными трехпалыми ногами, кося глазом на длинной ножке, высунутом как перископ в сторону Вьюгина. Он дал ему перейти, дивясь медлительности и беззащитности этого странного создания. Ведь здесь выживает тот, кто умеет проявить проворство и еще надежно затаиться. А таких качеств этот киньйонга, как его называют туземцы, был горестно лишен, хотя и надеялся, возможно, дожить до старости.

Вьюгин увидел слева небольшой холм и пошел к нему, топча траву своими ботинками марки “сафари”, предназначенными для пешего передвижения в этих краях. Он сделал с холма нужное количество фотоснимков, как это требовал Ляхов по направлениям всех стран света, для чего он даже получил от него небольшой компас.

С холма открывалась идеальная равнина с отдельно стоящими редкими деревьями, видимо, колючими и вся она вписывалась в треугольник, ограниченный рекой Изиби и ее притоком. Он угадывался к северу по густозеленой полосе растительности на его берегах. Ляхов уже сказал ему для чего делается такая съемка. “На всякий случай”, объяснил это себе Вьюгин. Место это было бы очень удобным для создания здесь военного аэродрома. Он бы находился в уютном “междуречье” с двумя водными преградами по обеим сторонам. Вьюгину все эти планы казались военной игрой взрослых людей, которые просто не доиграли в детстве.

Он думал, что никого здесь не встретит: такое здесь царило безлюдье. Только в небе кружили грифы, высматривая что-то интересное для себя. Но на повороте тропинки, когда он уже повернул назад, он увидел впереди босоногого человека в рваной майке и длинной набедренной повязке. Он вел, держа за руль, старый велосипед, а к его багажнику был привязан, сложенный почти вдвое, огромный сом красноватого оттенка и кончик его хвоста волочился по земле.

— Йямбо, — сказал Вьюгин, обгоняя рыбака, а тот сказал в ответ: “йямбо, бвана” и выразительно указал глазами на рыбу, намекая на свою готовность к торговым отношениям с белым человеком на выгодных условиях для последнего. Вьюгин ему тоже ответил взглядом, что ценит эту его готовность, но что он должен еще подумать. Поскольку он быстрее доберется до дороги, а рыбак, видимо, движется туда же, там они и встретятся и решат вопрос о рыбе. Вьюгин уже решил купить этого великолепного сома для своего водителя. Кстати, в его кармане лежала пачка денег, выданная ему Ляховым на непредвиденные расходы: кого-то подкупить, от кого-то откупиться. Так, примерно, понимал назначение этих денег Вьюгин. В этом отношении его мнение совпадало с ляховским, только он решил придать им еще и поощрительно-премиальную функцию.

Салиму, не подозревая об ожидающем его неожиданном благодеянии, дремал в кабине, надвинув на глаза свою форменную шапочку с козырьком. При появлении Вьюгина он тут же встрепенулся.

— Тайяри, бвана? Твендени? (Готово, господин? Едем?)

— Салиму, сейчас сюда человек привезет на велосипеде большую рыбу из реки. Спроси, сколько она стоит и постарайся, чтобы он сбавил цену. (Вьюгин еще слабо знал, что здесь почем и боялся, что у него не хватит денег). Я хочу купить эту рыбу.

Салиму тут же покинул кабину и пошел, что-то напевая по тропинке, где из-за поворота уже появился велосипед рыбака. Вьюгин видел, как они повстречались и даже было слышно, как они громко вели торг в то время, как рыба-сом продолжала свой путь на велосипедном багажнике.

— Он отдает всего за тридцать пембе, бвана, — сказал тихо, но со скрытым торжеством Салиму, опередивший рыбака, чтобы обрадовать этой вестью Вьюгина, явно намекая на необходимость признания последним его усилий по блестяще проведенному торгу. Салиму смотрел на него с выражением законного соучастия в сделке и ждал дальнейших указаний. Вьюгин отсчитал все еще не очень привычные ассигнации с изображением довольно разбойного вида воинами на них — представителями главных племен страны.

— Вот эти деньги. Заплати за рыбу и, когда мы вернемся в город, отвезешь ее домой. И сразу возвращайся — вдруг “бвана мкубва” (“большой господин”, то есть начальник и, в данном случае, Ляхов) потребует машину.

— О, бвана! — сказал прочувствованно Салиму и в знак благодарности приложил руки к груди, — пусть же владыка миров воздаст тебе то, что ты давно уже заслужил, но еще почему-то не получил!

Вдвоем с рыбаком они завернули рыбу в какой-то старый брезент, лежавший в задней части машины и вскоре они уже вовсю летели домой. Утро с его прохладой неумолимо шло к концу, наступал день, а с ним жара, словно безжалостный противник, которого надо опередить.

Благодарному Салиму изменила его немногословность.

— Рука, которая дает, никогда не устанет, а давать другому это заботиться и о себе, потому что дающего тоже ждет воздаяние.

Возможно, это были местные пословицы, а то и свободно изложенное изречение из корана. Потом он что-то начал рассказывать о своих родственниках, но Вьюгин не все понимал из его убыстрившейся речи и понял только последнее, что он сказал:

— Мой племянник как-то попросил у меня орехов, а я ему говорю, что отдаю ему всю пальму до конца сезона, чтобы он сам их все и снял с нее. А он тут же отказался. У нас еще говорят так, что дают кому-то козу, а он требует и веревку.

Так Вьюгин понял, что рядом с домом его водителя есть и несколько кокосовых пальм и что он невысокого мнения о трудолюбии своего племянника.

Вьюгин отдал Ляхову камеру с отснятой пленкой и отчитался за потраченные деньги.

— Правильно сделали, что выдали Салиму премию в виде этого сома. Я сам искал повод, чтобы его как-то вознаградить, дать что-то помимо его жалованья. Тем более, что незапланированные услуги, кроме сидения за баранкой, от него могут потребоваться.

4

Ляхов явно избегал разворачивать перед своим подчиненным перспективу его дальнейших свершений во всей ее ширине. Поэтому через пару дней Вьюгин съездил с Салиму еще в одно место для фотографирования. Это было уже подальше от города и там хорошо была видна невысокая горная цепь, на которую Вьюгин извел почти половину пленки. Для него давно не было тайной, зачем понадобились его шефу эти невысокие горы невыразительной формы, почти округлые, покрытые каким-то мелким редколесьем. Они напоминали немного головы бушменов в этнографическом атласе, у которых, как известно, волосы растут пучками. На таких вот горах, если дружба с этой страной зайдет достаточно далеко, можно будет устанавливать всякие там вышки с приспособлениями для слежения, радарные установки и прочую технику такого рода. Но Вьюгину при этом вспомнилась одна местная пословица: “Сначала пусть еда у тебя окажется во рту, а потом еще дойдет до желудка”. Если продолжать эту африканскую аналогию с едой, то она еще была довольно далеко от рта потенциального едока.

Когда Вьюгин с этим заданием успешно справился, Ляхов ему указал еще на одно место, более отдаленное и куда было бы лучше добраться рейсовым автобусом. Возможно, у него были другие планы для машины и самого Салиму. Он показал на карте то место у небольшого городка, где тоже проходила гряда невысоких гор, хорошо видимая даже от дороги. Если в тот же день он не сможет вернуться из-за расписания автобуса, он может заночевать там в местной гостинице, наличие которой Ляхов уже выяснил.

— Я дам вам денег, Вьюгин, гораздо больше, чем требуется на поездку. Просто на тот случай, если вдруг кто-то захочет, конечно, не бескорыстно, поделиться с вами полезными для нас сведениями. Зарплата у служащих здесь весьма невысокая, поэтому некоторым хочется уменьшить разницу с прожиточным уровнем продажей кое-каких секретов. Иногда они только им кажутся таковыми и не стоят даже выеденного яйца.

— А вдруг это просто провокация? — с немного преувеличенной недоверчивостью спросил Вьюгин, которого как-то не тянуло к контактам такого рода и вызывало даже некоторую брезгливость.

— Весьма вероятно, — не стал отпираться Ляхов. — В нашей работе всегда есть определенный риск. Здесь возможно одно, немного вымученное объяснение. Вы хотели, скажем, в этом случае проявить свою лояльность по отношению к властям, выявляя таким способом изменников.

— Ну, за неимением ничего другого, — начал и не окончил Вьюгин, выразив этим отношение к ляховской уловке и, давая понять, что такое проявление изворотливости ума ему явно претит. — Лучше бы, конечно, не попадать в такую ситуацию.

— Надеюсь, что не попадете, — успокоил его Ляхов. — По моим многолетним наблюдениям, африканские власти довольно терпимо относятся к таким, как мы, благодушно позволяя противоборствующим разведкам состязаться в хитроумии с целью прельстить их преимуществами политических и экономических систем в их странах. И, разумеется, очерняя системы своих противников. В этом мы, к сожалению, заметно проигрываем.

Ляхов глянул на Вьюгина с выражением явного неприятия атмосферы бурлящего оптимизма, которая поддерживалась отечественной прессой. Имелись в виду все эти “выполним и перевыполним!”, а также “догоним и перегоним!”

— Наша страна почти двадцать лет покупает зерно у своих политических недругов и было бы смешно нам выступать за скорейшее обобществление мелких крестьянских хозяйств в Африке. Во многом мы являем собой отрицательный пример. Но я отвлекся. Африканские правительства больше озабочены борьбой за удержание собственной власти и искоренением разного рода смуты и крамолы в своих странах. Поэтому чужие разведки им практически не мешают. Если только не пытаются оказывать помощь потенциальным мятежникам.

Он снова посмотрел на Вьюгина, но уже как на посвященного в таинства ремесла, вследствие чего от него требовалась некая отдача хотя бы в виде повышенной сообразительности.

— У нашего руководства, — продолжал лекцию Ляхов, еще не сознавая, что это уже лекция, — пока, кажется, хватает ума особенно не вмешиваться в их внутренние дела. А вот происходящее в одном соседнем государстве давно уже вызывает интерес в центре. И вам, юноша, возможно, предстоит одна небольшая прогулка туда, где даже постреливают. Позволю себе воспроизвести вопрос Остапа Бендера, с которым, он, и вы, надеюсь, помните, обращался поочередно ко всем членам “Союза Меча и Орала”, а именно: “вы в каком полку служили?”

— В артиллерийском запасном, неполного состава, где на каждого солдата приходилось по три с половиной орудия, — с доброжелательной готовностью ответил Вьюгин, будто давно такой вопрос предвидел. — Служба состояла, преимущественно, из пребывания в карауле по охране всей этой огневой мощи и складов с боеприпасами. В промежутках отправляли снимать старую смазку с автоматов, а потом наносить новую.

— Ну, при такой занятости об успехах в стрелковой подготовке я уже не спрашиваю, — сказал Ляхов, как бы заранее отмахиваясь от того факта, что Вьюгин мог проявить чудеса меткости на стрельбище.

— Чувствую вашу иронию, шеф, но придется вас разочаровать, ибо я был одним из лучших. Причем по стрельбе одиночными выстрелами.

— Как я вам, кажется, уже говорил, разведка это состязание умов, своего рода интеллектуальное фехтование, а не заурядная перестрелка, но вашими словами я все-таки доволен.

— И как скоро мне предстоит эта самая, как вы выразились, небольшая прогулка в сопредельную страну?

— Вам что, не терпится, ворошиловский стрелок? — спросил, хмыкнув Ляхов, разминая сигарету. — Сначала надо здесь закончить кое-какие дела, а потом уже эта поездка. Впрочем, она может состояться и скоро, если поступит распоряжение от начальства. Пора, однако, нам немного подкрепиться и горло слегка промочить.

— А что это за страна такая? — не отставал Вьюгин, хотя и пытался маскировать свою незаинтересованность равнодушием тона.

— Думаю, догадаетесь, если читаете газеты или хотя бы слушаете радио. Там, после завоевания этой страной независимости, бывшие герои освободительной борьбы разделились на два лагеря предположительно по этническому принципу. Это еще надо подтвердить и сообщить нашему руководству, которому все еще, кажется, невдомек, что пролетарский интернационализм в Африке как-то не приживается. Может быть потому, что здесь не было классических пролетариев, как их представлял себе Маркс, а дружба народов на Черном континенте вещь из области фантастики. Так вот, одну часть этих борцов за свободу склонна поддерживать наша страна и весь социалистический лагерь.

— И все прогрессивное человечество, — не удержался от дополнения Вьюгин, который уже устал от роли слушателя.

— Возможно, — сухо согласился Ляхов. — Но только, разве что, морально. Мы же начинаем помогать материально. А вот другую группировку поддерживают иные силы и мы об этом мало знаем. К сожалению, нашей агентуры там можно сказать пока нет. Вам придется разыскать там одного нужного нам человека. С руководством движения встречаются наши партаппаратчики и мы к этому отношения не имеем. Обмен приветственными речами в наш арсенал не входит. Нам надо знать истинное положение вещей.

— Абсолютная истина непостижима, — сказал Вьюгин, украдкой глядя на часы. Он считал, что разговор затянулся.

— Будем довольствоваться относительной, но как можно более достоверной, — согласился Ляхов, потянулся к телефонной трубке и набрал номер. Сделал это быстро: номера здесь состояли всего из пяти цифр.

А позвонил он в знакомый рыбный ресторанчик, который работал чуть ли не до утра и содержал его один мулат по фамилии Мэтьюз. Он был всего в квартале отсюда и через двенадцать минут им уже доставили по большому куску горячей рыбы с жареной в масле картошкой. Ляхов открыл новую бутылку московской водки (видимо, у него был некоторый доступ к запасам посольства) и они пили ее, разводя лимонным соком. Вьюгин уже не раз слышал объяснение Ляхова на тот счет, что “в тропиках русская манера пить требует решительной корректировки”.

Потом они послушали по радио сводку местных новостей и Ляхов с подчеркнутой ненавязчивостью стал просвещать Вьюгина относительно расстановки политических сил в стране. Ясно было, что период его стажировки подходил к концу. Вьюгин временами чувствовал себя так, словно ждал на берегу, когда из тумана появится паром, который переправит его на другой берег незнакомой реки. Он тогда не представлял себе, что реальный паром в его жизни еще будет.

За окном все больше темнело, изредка доносилась приглушенная музыка с улицы. Местные юнцы тогда любили гулять с включенными японскими приемниками, что должно было свидетельствовать в пользу их особого общественного положения и повышало их шансы на внимание противоположного пола. Вьюгин подумал, что потом будет трудно выходить из прохлады ляховской квартиры в вечернюю духоту города, когда камень, кирпич и бетон с каким-то разгульным самозабвением излучают накопленное за день солнечное тепло, с облегчением избавляясь от него. Мелькнула мысль, скорее, это был образ увиденного еще вначале Вьюгиным уголка трущобного мира и он ощутил странную неловкость. Человек в целом существо эгоистичное и он, Вьюгин, был далеко не лучшим экземпляром. Он испытывал неудобства, тогда как другие страдали. Неудобство всего лишь раздражает и иногда ведет к замыканию в себе. Страдание же должно сближать, так как оно вообще является частью человеческого существования. Получалось так, что Вьюгин корил свое себялюбие, но делить страдание с другими явно избегал. Сейчас его удивило то, что не имея тяги к самокопанию, он вдруг стал ему предаваться.

— Вы слишком уж заметно задумались, Вьюгин, а я вот бесцеремонно вторгаюсь в мир ваших грез с разговорами о скучной повседневности. Что делать: жизнь это реальность, данная нам в ощущениях, хотя и не все можно ощутить. Скоро в этой стране будут проходить президентские выборы. Есть два соперничающих кандидата, которые готовы возглавить государство. Ну, у них, разумеется, есть свои партии, но здесь голосуют не за партию, а за личность. В нашей стране все намного проще: есть только один кандидат. Если вас спросят, почему у нас нет соперничества, вы же знаете, что отвечать?

— Ответ проще простого, — с подчеркнутой ленцой ответил Вьюгин. — У нас нет враждебных друг другу классов, а при отсутствии антагонизма…

— Все, вас понял. Видите, как далеко мы ушли? Вы не спрашиваете, какое нам дело до их выборов? Потому что догадываетесь — самое прямое. Если победит Джереми Мгоди, он может стать президентом. Он питает слабость к социализму, значит, при нем отношения между нашими странами станут теснее. Его противник Нкве, Френсис Нкве, политик явно прозападной ориентации. На него особенно делают ставку американцы. Идет борьба за голоса избирателей. Большая их часть живет в сельской местности на земле того или иного племени. Самое крупное и влиятельное здесь племя ньянгу возглавляет вождь Сунгувуза Лулембе. Очень желательно, чтобы оно голосовало за Мгоди. У нас, кстати, есть пара газетчиков, которым мы заказали и оплатили материал с хвалебными одами в адрес упомянутого вождя.

Ляхов отхлебнул от стакана, слегка поморщился и добавил лимонного сока.

— Я много говорить не буду, выборы будут еще не раз предметом нашего разговора. Итак, кто такие эти избиратели, номинальные подданные вождя Лулембе? В большинстве своем неграмотные сельчане. И они связаны, просто опутаны родо-племенными обычаями, которые для многих еще являются и законами. За кого такие избиратели будут голосовать?

— Скорее всего за того, на кого укажет их традиционный вождь, — с легкостью ответил Вьюгин на этот наводящий вопрос. — Возможно, они еще обратятся к духам предков за советом через своих магов-чародеев…

— А те постараются, чтобы совет духов не очень расходился с мнением вождя, — подхватил Ляхов. — Поэтому местные политиканы и стараются подкупить вождей. Но надо помнить, что даже в городах действуют еще и родственные узы, клановые и земляческие связи, членство в тайном мистическом обществе, например, “люди-леопарды”. Кстати, есть здесь и общество “Друзей Крокодила”, но много узнать об этом не может даже полиция.

— А наши уважаемые противники тоже, видимо, не сидят сложа руки?

Вьюгин допускал, что Ляхов назовет вопрос этот праздным, но он охотно на него ответил.

— У нашего водителя Салиму Твале, с которым вы уже совершали поездку, брат, а брат у них понятие весьма широкое, работает одним из водителей в американском посольстве. Думаю, там о Салиму знают и стараются его перекупить, если уже не перекупили. Но пока он с нами делится сведениями. Так вот, там планируют поездку к этому самому вождю. Будут агитировать в пользу своего ставленника, подкрепляя это чем-то материальным. Поедут три или четыре человека, один из них темнокожий гражданин Штатов. Специально выписали его сюда, чтобы располагать к себе местных. Больше ничего нам пока неизвестно.

— А время поездки можно будет узнать?

— Надеюсь, что можно. С ними ведь поедет этот самый брат нашего Салиму. Он хорошо знает дорогу и еще будет переводчиком. А что, у вас есть какая-то идея? У нас приветствуются идеи.

Ляхов смотрел на Вьюгина с обостренным вниманием.

— Мне надо подумать, шеф, — загадочно пообещал тот. — Пока ничего не могу сказать. А вот этот мой приходящий слуга Мбизи, которого вы мне выбрали, он-то хоть надежен?

— Мне его рекомендовал мой агент. Вы, надеюсь, читали “Суть дела” Грэма Грина? Помните, там вся главная интрига разворачивается после подкупа африканских слуг с целью получения сведений, порочащих их хозяев. У Мбизи есть семья, дом с участком, а младший брат, на которого вся родня делала ставку, окончил среднюю школу, а здесь это немало, и поступил у нас в медицинский институт, кажется, в Воронеже. Поэтому Мбизи на данный момент друг нашей страны. Но жизнь штука непредсказуемая. Приезжают на учебу в Союз одни, а возвращаются другими. Помните, как все были взбудоражены убийством африканского студента, которого зимой выбросили из электрички, кажется, Калинин — Москва? Были и другие случаи. Ну ладно, на этой невеселой ноте и закончим нашу сегодняшнюю встречу. А вас ждет еще одна поездка. На этот раз на туземном автобусе.

И Вьюгин покинул прохладную квартиру шефа и окунулся в раздражающую поначалу духоту бетонного двора.

Слуга Мбизи (о слугах Вьюгин прежде только читал в книгах) приходил перед полуднем, делал уборку, кипятил воду и наполнял фильтр-отстойник. Посольство настойчиво рекомендовало всем держать хотя бы по одному слуге, чтобы этим помочь стране бороться с бедностью, повышая занятость населения. Наличие даже приходящего слуги Вьюгина вначале коробило, но Мбизи был рассудителен, далеко не глуп, он когда-то окончил начальную школу и знал немного английский. Идя потом домой после разговора с Ляховым Вьюгин проворачивал в голове один соблазнительный своими возможными результатами план, главная роль в котором отводилась бы именно Мбизи. Но все дело было в том, согласится ли он в нем участвовать, разумеется, за соответствующее вознаграждение. И если да, все это должно держаться в секрете. Впрочем, если захочет, африканец тайну хранить умеет. Вся жизнь в традиционном обществе построена на разного рода тайнах, запретах, умолчаниях и страшных клятвах. Было бы очень неплохо, если бы его план удался. Все это очень соответствовало тому, что внушал ему Ляхов: разведка это игра, построенная на состязании умов, где приемлемы любые выдумки, уловки, неожиданные ходы. Но для себя Вьюгин решил, что профессионалом он становиться не собирается, потому что его увлекает не работа сама по себе, а жизнь как таковая со всей ее непредсказуемостью. И жертвовать ею ради службы он не будет. Ляхову он, конечно, ничего не скажет и будет честно отрабатывать свой контракт, пока что-нибудь не случится. Даже Ляхов не будет отрицать абсурдность предположения, что случай не может вдруг взять и разрушить внешне несокрушимую целенаправленность любого запланированного процесса.

5

Вьюгин впервые ехал в местном автобусе и ему странно было ощущать свою непохожесть на других, так как он здесь был единственным европейцем. Возможно, в силу этого самого обстоятельства, кондуктор хоть и в одной набедренной повязке, но зато в фуражке с названием транспортной компании и сумкой через плечо, посадил его сразу за кабиной водителя. Вьюгин быстро это оценил, так как при резких остановках облако красноватой пыли сразу же нагло врывалось в открытые окна, но затем теряло свой боевой дух и рассеивалось где-то на полпути к местам за кабиной водителя. Хотя стоимость проезда в автобусе была одинакова, эти места стоили дороже, поскольку кондуктор считал себя вправе делать небольшую наценку в пользу себя и водителя. Билеты же он, впрочем, выдавал исправно.

Автобус направлялся в Бутенгу, было утро и еще совсем не жарко, народу же внутрь набилось много, и в дальнейшем состав пассажиров все время менялся, что почти никак не отражалось на их численности. Рядом с Вьюгиным был кондуктором посажен пожилой местный араб-торговец, он время от времени бормотал про себя “альхамдулиллахи”, видимо, благодаря за все, ниспосылаемое повелителем миров, у которого девяносто девять имен. На Вьюгина он ни разу даже не посмотрел, в руке же он держал черные четки, не перебирая их. Видимо все утренние молитвы он уже прочел. В автобусе преобладали довольно толстые африканки в цветастых покрывалах, был один черный священник, видимо, католик в длинной рясе и с крестом, старики в широких рубахах с круглым вырезом для головы, было еще двое солдат в зеленоватых беретах. Вьюгин с внешним равнодушием, но с внутренней тревогой косился на тех, кто был одет в униформу и к этому его толкала специфика его работы. Но солдаты, видимо, ехали домой на побывку и вскоре они уже спали, привалившись головами друг к другу.

И почти все в автобусе говорили, потому что почти все ехали не по одиночке. Речь одних Вьюгину была почти полностью понятна, другие говорили на незнакомых языках и тогда он выхватывал из их речи только отдельные понятные слова. Некоторые говорили по-английски, как те двое, что сидели сразу за ним, похожие на чиновников. Вьюгин не сразу понял, что они обсуждали проблему брачного выкупа, отменить который власти не раз порывались, но ничего из этого не выходило. Вернее, он уже был как бы и отменен, но упорно продолжал существовать. Так, выполотые на грядках сорняки, все равно продолжают лезть из почвы, утверждая этим принцип справедливой неизбежности развития жизни. По словам двух собеседников, в некоторых районах сельской местности сумма этого выкупа так выросла, что многие мужчины просто не могут себе позволить иметь жену.

— А что получается? — горячился один из этих двоих, — Девушки заводят внебрачных детей или становятся проститутками в городе.

— И все это от глупой жадности родителей этих девушек, — подвел итог другой, явно осуждая идею спроса и предложения применительно к браку.

Вьюгин подумал, что кто-нибудь из них или они оба являются жертвами такой родительской алчности и не могут обрести спутницу жизни.

Потом они заговорили о белых миссионерах и Вьюгину запомнилась только одна из сказанных фраз:

— Они просто верят в какую-то выдуманную Африку. Эти святые отцы проповедуют ношение штанов и хорошие манеры, веру в божественное начало и санитарию. Только они теряют всоих новообращенных с такой же скоростью, с какой их приобретают.

Вьюгину подумалось, что в этих словах была явная передержка, хотя о работе здешних миссионеров он ничего не знал. Все-таки большинство в этой стране считалось христианами и он не слышал о массовом возврате к язычеству.

Потом они вышли, их место заняли какие-то старики и один из них продолжал рассказ, начатый, видимо, еще на автобусной остановке:

— И разве не сказал однажды клоп своим детям, чтобы они учились терпению. Ибо то горячее, что льется теперь на нас, когда-нибудь станет холодным.

Природа за окном не отличалась никакой экзотикой. Проносились поля проса и кукурузы, а больше заросли сухой высокой травы, местами выгоревшей. Вдали виднелись отдельные зонтичные акации и под ними стада тощих коров. Иногда такое стадо оказывалось рядом и тогда коровы тупо следили за движущимся объектом, видимо, не проявляя большого интереса к неаппетитному подножному корму. В одном месте, недалеко от дороги, целое скопище стервятников деятельно расправлялось с падалью. Автобус зачем-то замедлил ход, до окна долетел трупный запах и Вьюгин успел заметить среди подпрыгивающих грифов рогатую голову на земле.

Дорога до Бутенги заняла часа три и уже из окна автобуса Вьюгин увидел эти самые горы, которые ему предстояло фотографировать. Но ему, конечно, надо было к ним приблизиться и потом уже снимать с разных направлений.

Бутенга был небольшим городком, где самое высокое здание ограничивалось тремя этажами. Одним из этих немногих и была гостиница с затасканным уже названием “Сафари”. Вдали вздымались к бледноватому от жары небу два культовых сооружения: белый католический собор с двумя колокольнями рядом и, тоже белая, мечеть с минаретом, похожим на заостренный карандаш. Вьюгин нашел, что это сравнение так же заезжено, как и название гостиницы, но ничего другого ему в голову не приходило.

“Сначала занимаюсь съемками”, решил он, “потом беру номер и обедаю в гостинице”. Он узнал еще в автобусе, что обратный рейс будет часа через два и он едва ли закончит свои дела. Да и зачем ему, собственно говоря, спешить? Завтра в десять утра будет возвращаться этот же автобус, на котором он приехал. Внутри что-то сладко покалывало, Вьюгин даже вспомнил годы военной службы, хождение в город и по увольнительной, и в самоволку. Забытое ощущение обретения свободы вернулось к нему и еще была какая-то тяга к тому, чтобы разбить монотонность повседневности и вообще тянуло к нарушению запретов. Так, мало пьющий Вьюгин, отпущенный, бывало из казармы до определенного часа, испытывал неодолимое желание совершить хоть какое-нибудь нарушение устава, скажем, посредством выпивки, пусть даже почти символической.

Около часа Вьюгин потратил на то, чтобы приблизиться к этой панораме гор, столь необходимых Ляхову, вернее тем, кто давал ему распоряжения. Надо было еще найти нужные точки для съемки. Вьюгин попробовал вообразить на этих горах будущие железные вышки, какие-то вертящиеся на них конструкции и это вызвало у него только острое эстетическое неприятие всех этих знаков военно-технического прогресса.

В сторону гор вели тропинки, проходившие то среди полей сорго, то среди все той же желтой высокой травы, ему изредка попадались местные жители и он обменивался с ними приветствиями. Вьюгину казалось, что на него смотрели как на некоего инопланетянина, хотя и безобидного. Он видел в сухой траве убитую кем-то большую змею, видимо, черную мамбу и одну живую, но короткую, хотя и толстую, быстро переползавшую тропинку.

По небу неспешно бродили белые, пухлые облака, они часто заслоняли солнце и тогда лучи его теряли жгучесть. Вьюгин захватил с собой светлую матерчатую панамку (пробковые шлемы здесь считались анахронизмом) и она закрывала еще и часть шеи, поэтому солнечного удара он не боялся. А вот мысль о такой коварной штуке, как общий перегрев и следующий за ним тепловой удар, пока не приходила ему в голову.

Солнце уже решительно повернуло к западу и теряло высоту, когда усталый и изнывающий от жажды Вьюгин приблизился к городку. “Сейчас прямо в гостиницу”, подбадривал он себя, “сначала холодного пива в баре, потом взять номер и под душ”. От перечисления всех этих отрадных действий сил прибавлялось и даже шаги немного ускорились.

Хозяин гостиницы был упитанный соотечественник Кришнамурти с блестящими прямыми волосами и с внимательно-настороженным взглядом представителя не очень любимого туземцами национального меньшинства. Ему надо было бы ехать куда-нибудь в Северную Европу, где гуманизм возведен в культ и в каждом смуглом пришельце готовы видеть если не жертву геноцида, то просто беженца, которого надо обласкать и в дальнейшем содержать за счет своих человеколюбивых налогоплательщиков.

Взор хозяина стал излучать профессиональную приветливость при виде Вьюгина.

— Хотите номер, сэр? С душем? Запишите в книгу свою фамилию и цель приезда.

Но на канторке книги приезжих не оказалось, ее, видимо, унесли для какой-то надобности. Это был явный непорядок и хозяин с преувеличенным негодованием крикнул в пространство за его спиной:

— Ромеш!