Африканский связной

Анатолий Луцков

Африканский связной

1

Вьюгин оставался в этот вечер один в квартире и теперь сидел перед телевизором, терпеливо настраивая себя к временному погружению в прошлое, что ведет к неминуемой, хотя только хранимой в памяти, встрече с молодостью. Он словно готовил себя к осторожному соучастию в чем-то ушедшем навсегда, но еще до конца не забытом. Об Африке теперь не часто говорят, его страна, кажется, потеряла к ней интерес. Политологи (раньше это слово было под запретом) называют это сменой приоритетов. Вьюгин вдруг вспомнил вычитанное однажды у одного английского автора, что того, кто хоть однажды побывал на этом континенте, будет постоянно тянуть к нему и не отпускать, хотя бы только в ностальгических мыслях, как вонзившиеся в плоть когти льва не дают вырваться его жертве.

Вьюгин узнал, случайно заглянув в тележурнал, что сегодня поздно вечером будет передача об Африке и о тех, чьи имена до этого никогда не упоминались, и первым среди них должен быть назван Ляхов. Это был первый шеф молодого Вьюгина на его новой работе, а с тех пор уже минуло чуть более тридцати лет. Утром он что-то соврал домашним, неубедительно пытаясь объяснить почему он не может вместе с ними ехать на их садовый участок. Там, в небольшом дачном поселке, с легкомысленно-сентиментальным названием “Вишенка” у них был летний домик, в котором без особого труда можно было распознать значительно видоизмененную стараниями пришлых зодчих-украинцев стандартную бытовку, у которой появился чердак с претензиями на то, чтобы именоваться мансардой и еще там имелся зачаточный флигелек с намеком на крыльцо перед узкой дверью. Отказ Вьюгина поехать вместе со всеми ради какой-то телепередачи показался бы домашним верхом нелепости, а дочери и ее мужу, которого Вьюгин недолюбливал, еще и следствием начинающегося, но уже явно крепчающего старческого маразма, хотя тесть еще и не достиг пенсионого возраста.

Обещанное программой должно было показываться поздно, как и все другое на эту, “шпионскую”, тему, да и начало передачи все время оттягивалось рекламой дурацких, с точки зрения Вьюгина, фильмов о шерифах, гангстерах и маньяках. Потом пошли рекламы, изнуряющие слух, но требующие, по мнению рекламодателей, некоего радостного соучастия, в которых с веселой настырностью говорилось об очередной чудодейственной дряни. “Старческое брюзжание”, с кривой усмешкой напомнил себе Вьюгин.

Ближе к вечеру, словно готовясь к тому, что речь на телеэкране пойдет об Африке, Вьюгин полистал два сборника статей о проблемах этого континента. В книге, которая была выпущена, примерно, во время его возвращения оттуда, заголовки статей удручали своей идеологической заостренностью: “Новые цели империализма в Африке”. И еще “Военные режимы в африканских странах капиталистической ориентации”. А рядом, видимо, по недосмотру редактора, — “Армия — авангардная сила революции в Эфиопии”. Фамилия автора ему ни о чем не говорила, хотя многие из других были ему уже знакомы. Но лучше всех называлась статья одного специалиста по Восточной Африке, которого Вьюгин впоследствии встречал, автор назвал ее без ложных недомолвок: “Революционная демократия — ведущая сила стран социалистической ориентации Африки”. А его тогдашний шеф в Бунгване Ляхов никак не скрывал своего несколько даже брезгливого неприятия такого рода литературы. Тональность же нынешних публикаций в новом сборнике была уже несколько иной: “Африка: армия и политика” или “Этнический фактор в условиях политического плюрализма”. “Еще бы”, нехорошо усмехаясь, думал Вьюгин, “тридцать лет понадобилось, чтобы понять, что там действует еще и этот фактор. А уповали больше на классовое самосознание и пролетарский интернационализм”.

Примерно за неделю до этого его разыскал по телефону и вырвал у вяло сопротивляющегося Вьюгина согласие на встречу некий бойкий молодой сотрудник некогда очень известной молодежной газеты. У него оказалась как-то неубедительно звучавшая фамилия Петров, поскольку внешность ее владельца заставляла воображать далекие лиловые горы, цветущий миндаль у каменистой дороги, бесконечные ряды виноградных кустов на склоне холмов. И еще, пожалуй, стадо овец, ведомое древним пастырем в косматой папахе, опирающимся на длинную палку с крюкообразным окончанием, похожим на вопросительный знак. Только в чем заключался вопрос? Может быть даже о сущности и смысле бытия?

Вьюгин какое-то время отмахивался от напористого натиска густоволосого южанина с глазами-маслинами, а тот все наседал:

— Вы знаете, с каким я трудом на вас вышел? И сейчас, кажется, только вы можете рассказать о том, что на самом деле происходило в той стране, где вы тогда работали. Такие события!

— Я там пробыл тогда меньше года, после чего меня с треском выгнали и выслали на родину.

Но журналиста из комсомольской в прошлом газеты это только воодушевило и его глаза заискрились охотничьим азартом.

— Вот это как раз самое интересное!

“Запах жареного почуял”- отметил про себя Вьюгин с некоторым даже пониманием. Нет, ему совсем не хотелось нырять в темную глубь сквозь толщу лет, снова проплывая среди хитросплетений его тогдашней работы, словно среди скользких водорослей и противных медуз. Да и вправе ли он говорить с уверенностью о том, какие были подлинные цели его работы и ее результат? Ему самому было позволено знать только то, что требовалось для выполнения конкретного задания. Он, в сущности, был исполнителем чужих планов, а чаще всего просто связным и никаким не мастером анализа и сложных интриг. Правда, там он не забывал и о себе, и даже осмеливался иметь так называемую личную жизнь, но об этом ему меньше всего хотелось кому-то рассказывать.

На экране, наконец, появилась карта Африки, она все увеличивалась. и по ней поплыли титры: “Кадр первый: “Наш человек в Бунгване”.

2

Вьюгин уже порядком привык к своей комнате, хотя и продолжал относиться к ней с неким уважительным удивлением, так как это вообще была первая квартира в его жизни. До этого был полудеревенский дом родителей в Уваровке, потом солдатская казарма, ее же, в свою очередь, сменило студенческое общежитие. А в нынешней его квартире об Африке говорило только то, что в ней могло бы быть немного попрохладнее, что на потолке в углу сидела неутомимая мухоловка — большеголовая ящерица-геккон, а над довольно широкой деревянной кроватью, покоилась на рейках убранная на день его слугой Мбизи москитная сетка, похожая на скомканный купол парашюта после совершения прыжка. Вера в эту сетку не была у него еще поколеблена, но Вьюгин уже проникся сознанием необходимости глотать антималярийные таблетки и две яркие коробки дилагила украшали его ночной столик. Он тут же вспомнил Ляхова, его нынешнего начальника, который вчера с заметным, как показалось Вьюгину, профессиональным автоматизмом объяснял суть предстоящей ему деятельности. Затем, будто спохватившись, что впадает в менторское занудство и читает уже целую лекцию, вышел на другую плоскость.

— Помните, надеюсь, “Полтаву” Пушкина, Вьюгин? Ну так вот, временами у вас будет возможность ощутить себя этаким классическим гонцом с зашитым в шапку письмом. Надеюсь, что вам не придется, как сказано у поэта, отдавать эту шапку только с собственной головой. Словом, у вас будет в этой стране многофункциональная роль, в том числе и связного. Чем и занимался с переменным успехом бедняга Гаврилов, ваш предшественник, пока его не скосил пресловутый Желтый Джек, как, помнится, называли его пираты в “Острове сокровищ”.

— Один из них, например, успешно, по его словам, проводил профилактическое лечение ромом, — похвастался своей памятью Вьюгин. Бутылка настоящего ямайского рома была им куплена вчера, ром был дегустирован и спрятан так, чтобы до него не добрался Мбизи.

— Был там сторонник такого метода, — согласился Ляхов, одобрительно глянув на Вьюгина. — Можете, разумеется, следовать его примеру, но таблетки все же не забывайте принимать. Я не хочу терять еще одного сотрудника.

Вьюгин, конечно, не знал тогда, что именно случай с этим сотрудником и стал причиной столь поспешной отправки его в Бунгвану, каковое название, примерно, переводилось как “Страна Свободных Людей”. И вызвано все было тем, что от Ляхова в его ведомство, которое все хорошо знали по трем начальным буквам его названия, пришло сообщение с просьбой присылки физически здорового молодого мужчины, желательно прошедшего службу в армии и с рабочим знанием английского и, очень желательно, одного из местных языков. Вьюгин, который в этом году окончил учебное заведение, в котором готовили специалистов с языками Азии и Африки, должен был расценивать это как неслыханную удачу: африканисту предлагалась работа именно на Черном континенте! Как и все студенты своего вуза, он находился в сфере интересов того же ведомства, где числился Ляхов и все они чувствовали его ненавязчивое к себе внимание. Вьюгина тут же отправили проходить все необходимые собеседования. Остается тайной то, что же все-таки было важнее всего в этой процедуре проверок, предшествующих выезду и пребыванию в зарубежном мире: выявлялась ли заурядная благонадежность или деловые качества выезжающего? Во всяком случае, вопрос о вере в светлое будущее всего человечества отдельно уже тогда не ставился. Наличие такой веры считалось, видимо, само собой разумеющимся. Если же неверие в это будущее все-таки успело поселиться в душе, то даже само отсутствие желания с кем-нибудь об этом делиться говорило явно в пользу отъезжающего за рубеж.

Вьюгину не очень хотелось связываться с организацией, которой он срочно понадобился, но другой возможности побывать в Африке для него в обозримом будущем не было. Более того, ему даже была обещана квартира по окончании его длительной командировки. Поэтому, вовсе не в силу непреодолимой безысходности, а, скорее, непоколебимо веря в изобретательную неисчерпаемость способов выхода из положения, Вьюгин подписал роковую бумагу, своего рода долговое обязательство, причем в голову при этом лезли разные литературные примеры по части закладывания собственной души. Бумагу эту он, конечно, прочитал, с опаской выискивая в ней зловещие слова о том, что за возможное отступничество “пусть меня покарает суровая рука моих товарищей”, но этих слов к своему облегчению так и не нашел. Возможно, они были так тонко замаскированы, что никак не бросались в глаза, как и шипы на стебле розы, радующей глаз своей расцветкой. Срочность же вербовки Вьюгина взамен заболевшего и выбывшего из страны сотрудника спецслужбы, вызывалась еше и тем, что суровая геополитика, до этого времени мало затрагивавшая эту часть Африки, вдруг оживилась и пришла в движение, как змея, пробудившаяся от спячки. И черная республика, куда отправлялся Вьюгин, вдруг стала все больше вовлекаться в тайную борьбу, пусть и скромную по масштабам, двух противоборствующих военно-политических блоков.

Вьюгин без особого интереса выглянул в окно своей квартиры. С высоты третьего этажа ему открылся уже ставший привычным за эти дни и унылый в своей невыразительности бетонный двор, который таким остается во всех широтах и даже в сотне километров от экватора. На нем жильцы держали свои автомобили. Часть двора покрывала своими широкими ветвями огромная акация. Длинные коричневые стручки на них, похожие на кожаные ножны прямых туземных кинжалов, в основном уже опали и мусорщики сгребли их к кучу, чтобы увезти. А дерево, с каким-то живописным оживлением, стало покрываться алыми крупными цветами с четырьмя широкими лепестками. Знающие люди предрекали начало больших дождей месяца через полтора.

В комнате было душновато, но вполне еще терпимо. Неутомимо работал старый вентилятор, жужжа как большой мирный жук. В доме жили работники разных служб и миссий: экономической, торговой, отделения “Аэрофлота”, жило еще строительное начальство, так как в стране сейчас сооружались кое-какие объекты. Посольские жили отдельно, в двух кварталах отсюда. Там жил и Ляхов, имевший прикрытие в виде должности одного из секретарей посольства или чего-то вроде этого. Вьюгин старался поменьше вникать в то, что его не касалось и интерес к таким подробностям его совершенно не изнурял. Кстати, ему уже была пора отправляться к Ляхову за инструкциями. Скоро ему предстояло приступить к делу, но как скоро, он не знал. Ему надо было еще пройти ускоренный курс его будущего ремесла.

Вьюгин оглядел себя в не очень высоком и слегка пожелтевшем зеркале в прихожей. Новизна его экипировки и зачаточный загар говорили с разоблачительной ясностью о том, что его нога ступила на африканскую землю совсем недавно. На нем была необмявшаяся еще рубашка хаки, шорты и гольфы того же цвета — так одевались здесь почти все “белые”. “Старайтесь выглядеть, как все”, вспомнил он слова Ляхова. Вьюгин уже успел заметить, что африканские служащие предпочитали носить белые рубашки и длинные брюки, а в шортах днем ходили только европейцы, либо люди низшего сословия и это уже был показатель класса.

Город уже был ему немного знаком. Здания в центре были никак не хуже, чем в любом, не самом крупном, городе мира. Вьюгин, правда, о таких городах имел представление благодаря зарубежным кинофильмам. А в этом городе была представлена даже ультрамодернистская архитектура высотных домов, слабо имитирующих небоскребы, в нем сияли по вечерам неоновые буквы названий роскошных отелей для туристов, шикарных магазинов и ресторанов и еще ночных клубов. По широким проспектам, обсаженных пальмами, скользили в шелесте шин и в блеске лака лимузины самых новых и престижных марок. Ляхов уже обратил его внимание, что ездят в таких машинах именно африканцы: и нувориши и крупные чиновники. Европейцы же, наоборот, пользуются автомашинами поскромнее, избегают жить в слишком уж шикарных особняках и вообще предпочитают не обращать на себя внимания, выставляя напоказ свой достаток. Хвастать роскошью и богатством они теперь охотно предоставлят теперь африканцам. Тем, конечно, которые оказались в нужном месте при дележке пирога, оставленного белыми господами после их ухода.

Настоящая городская Африка начиналась сразу же за углом последнего многоэтажного дома, если двигаться от самого центра. Это Вьюгин заметил сразу и даже присвистнул от удивления, когда там оказался. Это была совсем другая страна. Домишки с обшарпанными стенами, среди них иногда и в два этажа с деревянными наружными лестницами, были грубо залатаны, чем придется. Электричество здесь было представлено только редкими уличными фонарями. Водоразборные колонки по одной на несколько кварталов угадывались по длинным очередям у них. Канализация была открытого типа, то есть в виде зловонных сточных канав вдоль улиц. Они немного промывались только, пожалуй, в сезон дождей. Маленькие лавчонки, где светятся керосиновые фонари, под их навесами строчат на швейных машинках портные — только мужчины, столяры деловито строгают доски, а жестянщики с грохотом стучат молотками, выправляя мятые бока автомашины, марка которой уже едва поддается определению.

На Вьюгина тогда смотрели с настороженным, а то и с насмешливым любопытством, как на существо другого мира, которое здесь, скорее, неуместно, и только здешние сводники могли поглядывать на него с профессиональным интересом, как на потенциального клиента. Кто знает, может, этот мсунгу, то есть белый, забрел сюда в поисках острых ощущений? Или обезденежел и ищет теперь проститутку подешевле? А это уже была сфера уже их деятельности и компетенции.

Вьюгин тогда рискнул продвинуться к самым окраинам, но вовремя остановился. Было ясно, что дальше начинались самые нижние ступени нищеты африканского города. Это были уже подлинные и даже классические трущобы. Здесь больше не было жилищ в общепонятном смысле, это было нечто, кое-как созданное из подручного материала: кусков жести, ящиков, шифера, а дверные проемы, скорее, это были просто лазы в эти конуры, прикрывались рваной мешковиной. Вьюгину потом рассказывали, что все это ничейная территория, так как полиция боится туда даже заглядывать, там живут те, на кого не распространяются никакие законы и кто никогда не держал в руках никакого удостоверения личности.

Он счел, что теперь имеет представление, как выглядят окраины столичного города и повернул обратно. Рядом скрежетнули тормоза, машина с облупившимся лаком на корпусе остановилась, внутри вопросительно-приглашающе блеснул белками глаз водитель и Вьюгин с некоторой опаской втиснул свое тело в это такси улиц предместья. Впрочем, водитель исправно доставил его почти до самого дома, сказав, что избегает центральных улиц, так как недолюбливает полицию. Вьюгин решил про себя, что эта нелюбовь отличалась полной взаимностью.

Он никогда не выезжал за границу и в те годы для обыкновенного человека сам такой выезд был бы событием далеко не обыкновенным. Правда, стояло уже не то время, когда по радио часто звучала знакомая песня в маршевом ритме и со словами: “Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна”, в которой как-то даже надрывно подчеркивалась совсем уж болезненная привязанность к родимой стране. В этом случае даже простое любопытство к тому, что находилось за ее пределами, расценивалось как нечто предосудительное. Нет, Вьюгин жил уже в те годы, когда открыто выражать свое нежелание видеть чужие страны считалось просто замаскированным фарисейством. Тот, кто считался так называемым “выездным” и располагал тремя-четырьмя сотнями рублей, чтобы оплатить туристическую путевку в европейские “братские” страны реального социализма (к азиатским “братьям” почему-то тогда не ездили), мог себе такую поездку позволить. Загранпаспорт тогда выдавался лишь на одну поездку и потом где-то навсегда исчезал, изъятый у путешественника после его возвращения на родную землю. Была тогда в употреблении видоизмененная разновидность старой поговорки: “Курица не птица, Болгария не заграница”. Но Вьюгин даже в упомянутой стране не побывал. Не поездил он и по одной шестой суши, по этому самому “союзу нерушимому республик свободных” в силу его большой протяженности и отсутствия лишних денег на проезд. Не был он ни на Кавказе, ни в Средней Азии. Поэтому можно было представить внутреннее состояние Вьюгина, когда в иллюминатор “ила”, подлетающего на предмет временной посадки к Каиру, он вдруг увидел внизу целые рощи пальм и желтые пески пустыни. И только тогда к нему пришло сознание сначала осторожного, а потом даже счастливого соучастия в чем-то таком, что теперь неизбежно станет исключительным и незабываемым в его жизни. До этого он пальмы видел, лишь побывав однажды в Ялте, где эти странные деревья без ветвей росли вдоль набережной, борясь с невзгодами хоть и по-южному короткой, но все же зимы с налетающими время от времени ветрами, которые бесцеремонно трепали их не такие уж и живописные кроны с обдерганными веерными листьями.

Ляхов уже ему сказал однажды, что получать задания Вьюгин будет у него дома, либо в другом безопасно-нейтральном месте, исключая посольство. Видимо, существовало даже правило этого не делать, чтобы не могла каким-то образом просочиться информация о том, что это уважаемое учреждение превратилось в шпионское гнездо. Ляхов дал, однако, понять, что функциональная роль первого плана отводится его квартире, что было, впрочем, вполне естественным. Вьюгин не знал, был ли у него в здании посольства свой кабинет, но в квартире Ляхов мог наслаждаться правовой обоснованостью своего в ней пребывания, что, возможно, посылало ему некие дополнительные творческие импульсы. Нынешний шеф Вьюгина, с которым, и только с ним, он должен был поддерживать связь, в целом ему нравился, вызывая уважительный интерес. Правда, было постоянное опасение нарваться порой на язвительное замечание, на которые он не скупился. Впрочем, и на ответные колкие выпады Ляхов не обижался, видя в них некую степень готовности подчиненного отразить атаку противника, бодрость ума, а все это не могло уже допустить бездарного выполнения задания. Таким образом, Вьюгин пришел к выводу, что Ляхов гораздо умнее тех, которые в “центре” и с коими он тогда общался, пока шло его оформление и проходили скучные собеседования, нетерпеливая торопливость которых нарастала по мере приближения времени его “отправки”. Было похоже, что им, этим собеседователям, все время казалось, что они предлагают соискателю должности незаслуженно большой аванс и уже заранее сокрушаются по поводу неравноценности того, что они дают (что стоит одно обещание квартиры!) и предполагаемой отдачи со стороны Вьюгина. Как потом оказалось, кое в чем они были правы.

Ляхову можно было дать на вид лет пятьдесят, был он сухощавым, очень подвижным, с резкими чертами лица, лишенными конкретной национальной “привязки” (немаловажное качество при его работе!) и носил очки с темной оправой и со слегка затемненными стеклами. Таким образом, выражение его глаз и даже направление взгляда оставались тревожащей загадкой для того, кто с ним общался.

Вначале он больше вел общие разговоры, видимо, стремясь немного просветить Вьюгина, как совершенно не искушенного в специфике нового для него ремесла. Ляхов знал, конечно, что в том вузе, который окончил Вьюгин была военная кафедра (с некоторой стыдливостью ее именовали спецкафедрой), что кафедральные офицеры читали студентам курс страноведения, были, конечно, занятия военным переводом и даже уроки фотографии. Причем снимать предлагалось в основном книжные страницы и иллюстрации, и это объяснялось тем, что будущим специалистам, возможно, придется работать в зарубежных библиотеках и архивах. Пожалуй, Ляхову тогда просто хотелось поговорить, так как в силу специфики его профессии круг его собеседников был жестко ограничен. А сугубая избирательность в общении может привести к тому, что в нем перестаешь нуждаться и для всех прочих человек становится нелюдимом, которого обходят стороной.

Веяние технического прогресса, которое выразилось, например, в установке кондиционеров, касалось только посольских домов, поэтому необходимость бывать у Ляхова содержала в себе и физическую привлекательность, которую Вьюгин сразу же отметил. К тому же хозяин любил в процессе общения попивать что-нибудь крепкое, разбавляя его в разумной пропорции каким-нибудь ледяным тоником или фруктовым соком, угощая этой смесью и Вьюгина. Аскетизм не был у Ляхова жизненным кредо, а требование к коллегам у него было тоже своеобразным:

— Для меня предпочтительнее иметь дело пусть с немного даже циничным профессионалом, чем с недалеким носителем абсолютно правильной идеологии. В нашей работе она нам не помощник.

Ляхов блеснул очками в сторону Вьюгина, словно пытался определить, к какой из двух категорий его можно отнести, в то же время давая понять, что совсем не провоцирует последнего на высказывание им его сокровенных взглядов. Он как бы заранее отмахивался от этого, не подчеркивая в то же время своей полной идеологической индифферентности.

— Есть такое английское выражение the benefit of doubts, которое у нас принято переводить как “польза сомнений”, — сказал Ляхов и было непонятно, куда он клонит. — Так вот, не надо бояться сомнений, ибо они ведут к знаниям. А ни в чем не сомневающийся это сторонник слепой веры.

Он отхлебнул от стакана и без всякого перехода стал советовать Вьюгину смотреть зарубежные “шпионские” фильмы, особенно о Джеймсе Бонде.

— Дома вы этого не увидите, так как у нас их показывают только на спецпросмотрах, а здесь их можно часто увидеть. В них есть немало и заметной фальши, особенно, когда показывают врагов Бонда, то есть нас с вами. И еще яснее ясного, что разведчику противопоказано иметь запоминающуюся внешность, а в этих фильмах они все блещут неотразимой мужской красотой, да еще и двухметрового роста. Живут же они полнокровной жизнью, весело перемежая работу с удовольствиями. Главное для разведчика это, конечно, работа, а любовные утехи это, пожалуй, относится к досугу, которого у него обычно не хватает.

— А что вы о наших фильмах на эту тему скажете, Михаил Семенович — подал, наконец, голос Вьюгин, которому надоело молчать. Кроме того, был у его вопроса и некий коварный умысел. Но Ляхова он не застал врасплох.

— В наших фильмах, даже самых лучших, главный и, конечно, абсолютно положительный герой напрочь лишен элементарных человеческих радостей. Он, с каким-то мазохистским наслаждением, жертвует даже в мелочах своей личной жизнью ради Великой Цели. Поэтому его и показывают либо в виде некоего бесполого существа, либо это паталогический однолюб, старающийся себя сберечь для своей законной супруги, с которой, кстати, он вообще может не увидеться в силу превратностей его работы. Вот вы могли бы, Вьюгин, для пользы дела соблазнить жену, скажем, министра иностранных дел в стране, где мы сейчас находимся?

Такая постановка вопроса Вьюгину даже понравилась. “С Ляховым можно иметь дело”, решил он, хотя и понимал, что выбора у него нет и вести с ним дело он просто обязан. И он, не особенно задумываясь, ответил:

— Ну, если такая возможность предоставится, да еще сама эта темнокожая дама достаточно привлекательна физически, то…

— Ладно, хватит, — усмехнулся Ляхов, как бы полностью оценив жертвенную готовность своего подчиненного идти на альковный подвиг. — Буду теперь знать, на кого могу рассчитывать. А сейчас я вам приведу один пример из собственной практики на тему, как надо действовать в необычной ситуации. Было это, конечно, в другой африканской стране. Только придется вас разочаровать, так как никакой министерши там не будет.

Ляхов теперь посмотрел на Вьюгина, не скрывая своей заинтересованности, будто пытался выявить и даже взвесить его профессиональные достоинства, пусть даже зачаточные и как бы глубоко они ни прятались.

— Вот получаю я в середине дня тревожный, почти панический телефонный звонок от моего африканского агента. Звонит из телефонной будки, слышен даже уличный шум. “Сэр, меня, кажется, выследили, а со мной фотопленка”. Кстати, очень для меня важная и в чужие руки она никак не должна попасть. Это почти полный провал. Что следует в этом случае делать?

Вопрос звучал с вкрадчивой доброжелательностью, но ошибка в ответе повлекла бы за собой язвительное замечание. Ляхов смотрел на Вьюгина с немного насмешливым прищуром, едва заметным сквозь темноватые стекла очков.

— Надо немедленно избавляться от опасной улики, — не задумываясь ответил Вьюгин, неумело сдирая кожуру с апельсина. На столе у Ляхова всегда стояло широкое блюдо с грудой фруктов.

— А как, позвольте вас спросить?

— Ну, лучше бы спрятать куда-нибудь. Но так, чтобы потом самому найти.

— А если искать потом придется другому? Агент боялся немедленного ареста. Это было на тихой улице и у него было в запасе еще пара минут времени. Он увидел пустой картонный пакет от молока и сунул в имеющуюся в нем прорезь пленку, обернув обрывком валявшейся там же газеты. И оставил его лежать в сухой траве на месте, которое я немного знал — где-то почти напротив ворот одной африканской школы. Пока я выехал, оставил машину метрах в двадцати, дошел до этого места и что я там увидел?

По тону вопроса нетрудно было догадаться, что ничего радостного для себя, Ляхов тогда не увидел. И он не стал томить слушателя неизвестностью.

— Так вот, на указанном месте пакета не оказалось. Но в школе уже какое-то время шла перемена и я увидел, что черные школьники, за неимением футбольного мяча, гоняли рядом с дорогой какой-то пустой молочный пакет. У меня все во рту пересохло: не по тому ли пакету они сейчас бьют ногами? Отнимать его у них? Будет выглядеть нелепо и подозрительно. Зачем белому человеку понадобился выброшенный молочный пакет? Я подбежал к мальчишкам, украсил свою физиономию добродушнейшей и глупейшей улыбкой, и сказал, что я тоже включаюсь в игру, то есть в борьбу за мяч. Это было встречено веселым гоготом. Ясно, что чудачеству белых нет предела, но ведь и они тоже любят футбол. Началась серьезная борьба за овладение “мячом”, где против меня были все. С огромным трудом мне удалось завладеть пакетом и я погнал его длинными пасами к дороге и дальше прочь от школы. “Когда закончится эта проклятая перемена?”, думал я. Преимущество было за мной в том, что шаг у меня все-таки шире. Со стороны это было смешно видеть: немолодой белый дядя играет с черными школьниками. Но много потов с меня сошло, пока за мной гналась вся эта ватага. Так, наверное, в саванне стая диких собак преследут отбившуюся от стада антилопу-куду. Спасительный для меня звонок на урок послышался, когда я уже оторвался от преследователей. Сердце у меня чуть тогда не выпрыгнуло. Вот так-то, юноша…

Потом Ляхов поговорил немного о необходимости и общих принципах разведки, видимо, он старался немного расширить кругозор Вьюгина в нужном ему направлении. Ведь скоро надо было ему поручать дело.

— Любое государственное образование, имеющее собственные границы, в интересах собственной безопасности хочет кое-что знать о планах и намерениях соседей. Это естественное желание и диктуется стремлением как-то обезопасить себя, словом, не дать себя застать врасплох. Еще в библейские времена посылались соглядатаи в землю Ханаанскую или куда-то там еще, точно не помню. Я читал, а вы, Вьюгин, как африканист, должны лучше меня знать, что и африканские племена следили друг за другом и даже имели, выражаясь профессионально, свою резидентуру в соседних землях. Был у них наверняка и шпионаж военный: сколько, например, выковано у возможного противника наконечников копий, смазывают ли они их ядом и, если да, то каков его состав и имеется ли противоядие. Возможно, был и экономический шпионаж: куда отправляются лишние клубни ямса или выделанные шкуры в обмен на рис?

В тот вечер эта затянувшаяся беседа-лекция закончилась холодным ужином, что довольно часто практикуется в тропиках, и он сопровождался принятием виски по-американски, то есть со льдом и еще ананасовым соком. Ляхов постепенно сокращал учебно-воспитательную часть этих бесед в пользу более непринужденной, попутно выявляя и застольные достоинства своего подчиненного, главным из которых было умение пить, не теряя при этом способности относительно трезво мыслить и не впадать в болтливость.

3

Во время следующего прихода Вьюгина к Ляхову на столе у него лежали новые газеты, видимо, имела место доставка почты из далекого отечества. Вьюгин по родимой прессе еще не соскучился, но полистал их, читая лишь заголовки, которые сразу же мысленно вернули его на отчизну. Ну, например: “Гимн великому братству.” “Верность идеалам социализма”. “ФРГ: новая волна реваншистских сборищ”. “Авантюристический курс китайского руководства”. “Отстоять дело мира”. “С верой в будущее”. “Трудовой день села: фермы ждут кормов”.

Ляхов наблюдал за ним сдержанно-иронически, но молча. На столе возвышалась уже привычная гора фруктов, сейчас в ней преобладали бананы двух сортов, отдельно стояла разрезанная папайя.

— Питайтесь бананами, юноша. Вы дома бананы часто ели?

— Если честно, то раза два, не больше, — сказал Вьюгин так, как будто сознавался в серьезном жизненном упущении. — Да и то на банкетах, когда переводчиком подрабатывал на старших курсах. Если, конечно, это удавалось. Там ведь была конкурентная борьба. Даже с интригами.

Он очистил банан и добавил к сказанному после некоторых колебаний:

— Там я и попал в поле зрения ваших коллег, этих искусствоведов в штатском, как их иногда называют в интеллигентских кругах.

— Вы, Вьюгин, похоже, не питаете нежных чувств к моим коллегам. А как еще их называют?

— Ну, бойцами невидимого фронта. Разве это плохо звучит?

— У вас сарказм явно перевешивает все прочее. Ладно, в мою задачу не входит прививать вам любовь к ведомству, к которому и вы теперь относитесь. А любовь привить и нельзя, она сама приходит и уходит. Как там пела Кармен? Любовь свободна, мир чаруя… Вы можете думать о своей работе, что хотите и даже высказывать иногда эти мысли вслух при условии ее успешного выполнения.

Вьюгин доел банан и взялся за другой, а Ляхов продолжал:

— В свободное же время можете заниматься, чем вам заблагорассудится, хоть “Доктора Живаго” читайте или солженицынский “Архипелаг”. Лично я об этом не стану вписывать вам в характеристику, если от меня ее потребуют. Чужие мнения, как и чужая личная жизнь меня не интересуют. Вы ужинали сегодня? Сейчас я кое-что воспроизведу на столе после небольшой ревизии холодильника.

Когда ляховским запасам провианта был нанесен определенный урон, а оба они сидели теперь с высокими бокалами в руках и их пальцы холодил сухой мартини, шеф Вьюгина перешел, наконец, к ближайшим конкретным задачам их работы.

— Сначала надо будет вам съездить в два места и снять стереокамерой, которую я вам дам, на цветную обратимую пленку кое-какие природные объекты: горы там разные, реки, равнины. Ничего рукотворного, т. е. никаких строений, поэтому само фотографирование будет выглядеть совершенно невинным занятием. Я покажу вам потом то, что уже отснято и объясню даже с какой целью.

Ляхов основательно отхлебнул от стакана и закурил.

— Мне же самому нежелательно показываться в отдаленных местах, так как за мной следят наши коллеги с другой линии фронта. А сейчас здесь высадился целый десант цэрэушников, хотя до выборов здесь еще месяца два. Вас, Вьюгин, еще не знают и я хотел бы полностью использовать это ваше, непрочное инкогнито, которое долго, к сожалению, не удастся сохранить. Оно продукт скоропортящийся, как и многое в тропиках. Скоро и у вас появится свой хвост и вас начнут снимать, как кинозвезду.

Ляхов чередовал мартини и затяжки сигаретой, объясняя цели и задачи того, что надо сделать, стараясь, чтобы явная невыполнимость чего-то не покрывалась косметическим лоском в виде чрезмерной энергичности задуманных мер.

— Я, знаете, стараюсь поступать, как король в известной сказке Экзюпери, который повелевал солнцу встать в такое-то время, но брал часы и минуты восхода из календаря. Он считал, что любой приказ должен быть выполним, иначе это будет просто профанация идеи. К сожалению (он махнул рукой в сторону газет на журнальном столике), упомянутого автора у нас мало кто читал. Так, о фотосъемках я уже сказал. Снимки морского порта сделал я сам, теперь мне должны прислать данные о промерах на внешнем и внутреннем рейдах и у причалов. Могут ли сюда входить в случае необходимости военные суда, подводные лодки, не поднимаясь на поверхность и так далее.

Он посмотрел на Вьюгина с задумчивым вниманием, как смотрит старый профессор на студента, которому уже завтра вручат диплом и он начнет свой дерзновенный путь в науку.

— Сегодня, пожалуй, я вам в последний раз попробую обрисовать всю картину, происходящего в Африке и в этой стране. А потом уже начнется ваша практическая работа. Скажу вам откровенно, что наша главная задача на этом континенте это через африканских агентов проникнуть в здешние отделы ЦРУ, даже британская разведка нас меньше интересует. И попутно выявлять их агентов, собирая на них порочащие материалы. Когда их наберется достаточно, мы предлагаем сотрудничать с нами. Африканцы обычно на это идут, американские граждане отказываются. Тогда мы передаем компромат прямо президенту страны. Американцев высылают, часто со скандалом и со статьями в прессе, а африканских агентов на их службе просто расстреливают. В результате наше влияние в стране усиливается.

— Мне во всем этом тоже придется участвовать? — спросил Вьюгин и тревога трепыхнулась в его вопросе, как курица, которую везут в мешке на рынок и она не знает о своей дальнейшей судьбе.

— Вопрос правомерен. Скорее всего, нет. Или только в исключительном случае. Вашу роль я ведь обозначил в самом начале. Разного рода поездки, в том числе и с целью обеспечения связи. Сейчас я просто объясняю все в целом. У американцев преимущество в том, что у них почти неограниченные денежные средства. Им легче нанимать и содержать агентуру. Поэтому они предпочитают влиять сразу на верхушку страны. А там на подкуп идут уже большие деньги. Но их в целом здесь не любят и они это знают. Мы же получаем сведения в основном от мелких служащих.

Вьюгин посмотрел в окно на сумерки, которые здесь за считанные минуты переходили в темень и световой день здесь был в общем-то коротким, как на его родине ранней весной или поздней осенью. Окно ляховской квартиры тоже выходило во двор, но здесь во дворе росли молодые кокосовые пальмы и их ветви-листья с жестяным блеском развевались под вечерним бризом почти на уровне окна. “Стоило мне ввязываться в это дело?” вдруг подумалось ему. А Ляхов, будто прочитав его капитулянтские мысли, усмехнувшись, сказал:

— Предлагаю смотреть на нашу работу, как на увлекательную игру. Это ведь своего рода спорт. И идеология в ней, как ни странно, далеко не главное. Здесь стараются перехитрить противника, даже посрамить его, выставить, если можно, на посмешище. Рыцарей плаща и кинжала практически не осталось. А вот Шерлоки Холмсы будут востребованы всегда, ибо их оружие это анализ. В Африке есть, правда, одна специфическая трудность: непредсказуемость поведения людей. Вы, Вьюгин, возможно, с этим столкнетесь и не раз. А может и нет.

Он сказал это так, будто допускал возможность перемены погоды, желая кому-то доброго пути.

— А что касается личных отношений с теми, кто действует против нас, то они внешне вполне дружественные, все мы знакомы, иногда встречаемся на приемах и чокаемся бокалами, неискренне желая друг другу (хотя какие мы друзья?) здоровья и успеха. И здесь нет ничего странного. Все, как в спорте. На поле — противники, а после игры почти друзья. Когда вас вычислят и поймут, что вы “мой человек”, вам будут показывать великолепные зубы в лучезарной американской улыбке и звать выпить “виски-он-рокс”. А будет случай подставить вам подножку, они вам это постараются сделать, а потом будут выражать фальшивое сочувствие по поводу нанесенного вам некоторого физического ущерба. Ну, встретился на дороге нетрезвый африканец за рулем, его грузовик не вписался в поворот и прочее. Заурядное дорожное происшествие.

Вьюгин при этих словах даже и бровью не повел, как будто давно ожидал, когда Ляхов скажет о чем-то в этом роде. Совсем, как в шпионских фильмах. А Ляхов сдержанно пояснил:

— Вообще-то этика современных разведчиков этого не должна допускать, но у некоторых азарт борьбы переходит границы. Со мной такое уже было. Хотели меня нейтрализовать, отправив на пару месяцев в больницу, а лучше когда потом меня вообще перевели бы в другое место. Но в моем случае даже до больницы дело не дошло. Кое-кто был разочарован.

Ляхов в первый же день приезда Вьюгина познакомил его с тремя экономистами, работниками того отдела, где он теперь будет числиться, их фамилии он не запомнил и они посмотрели на него, как смотрят на случайного попутчика, зашедшего на какой-то остановке в вагон, чтобы выйти, когда доедет до места своего назначения. С таким попутчиком можно завести разговор, а можно и помолчать. Они уже знали, что новенький — это “человек Ляхова”, что их отдел для него будет служить лишь прикрытием и в дальнейшем они будут только здороваться с подчеркнутой торопливостью и о делах этого крепкого на вид парня с короткой светлой стрижкой спрашивать не будут. Правды он все равно им не скажет, потому что не имеет на это права. А для них главное — доработать спокойно до конца контракта, не подцепить какую-нибудь экзотическую болезнь, вроде этого Гаврилова, и чтобы не случился при них военный переворот. И они спокойно бы вернулись домой, где их будет ждать существенная материальная наличность во Внешторгбанке и гостеприимно открытые двери магазинов “Березка” — предмет зависти сограждан, готовых предложить свои рубли в тройном размере за вожделенные “сертификаты”, которым расплачивались в этих магазинах.

У Вьюгина пока такой наличности не было, не было практически никакой, но мысль о том, чтобы ее в перспективе иметь, не была ему чужда и она даже приятно его временами будоражила. Но для ее осуществления пришлось кое-чем поступиться. Подписать некоторые документы и уже в процессе этого подписания он сравнивал эту процедуру с отдачей собственой души в залог нечистому. Впрочем, он относился к этому без тягостной надрывности, не веря в вечность этого контракта. А что вообще его ожидало в ближайшем будущем, не подпиши он эту бумагу? Скорее всего, свободный диплом или уход в армию переводчиком, или же унылые поиски работы, а потом снятие жилья. Приезжая, еще студентом, к родителям в Уваровку, он даже умудрялся им привозить кое-что из продуктов. Ему ведь удавалось еще и подрабатывать: грузчиком, например, на сортировочных станциях. А когда он уезжал от родителей, мать, прощаясь, совала ему в карман пару “красненьких”. Отец уже был на пенсии, но все еще работал в своих мастерских при станции. Будущая профессия сына казалась ему непонятной и горестно несерьезной, но он понимал, что каждый проживает свою собственную жизнь и чужие ошибки никого не учат, да и свои не всегда.

Перед отъездом Вьюгин объяснил родителям, что организация (он говорил о ней весьма туманно), взявшая на себя его трудоустройство, обеспечит его в дальнейшем жильем и что значительную часть его зарплаты будут переводить им, и поэтому пусть отец бросает к лешему свои мастерские. Он так и не объяснил толком, куда он едет и сказал, что обо всем им подробно напишет.

Через день после недавнего разговора с Ляховым, где тот упомянул и своеобразную “этику” разведчиков, Вьюгин уже сидел рядом с водителем в кабине лендровера с небольшим кузовом, который принадлежал посольству, но был он больше в распоряжении Ляхова. Водитель Салиму Твале был уже не первой молодости, усат и одет в форменную куртку хаки с накладными карманами. Работой своей он в целом был доволен. Он смотрел на все философски. От жизни вообще не следует ожидать слишком многого. Когда бездомному вдруг кто-то даст жилище, он не должен жаловаться, если в стене окажется дыра. А когда дерево в цвету, разве все цветки превратятся в плоды? Если не боишься лишний раз нагнуться, не вернешься домой с пустыми руками. А тот, кто любит дикий мед, должен сначала сделать лестницу, чтобы до него добраться.

Иногда Салиму позволяли оставить машину во дворе его домика в предместье в конце рабочего дня. Это повышало авторитет Салиму в его квартале в виде овеществленного свидетельства такой важной должности, как у него. К тому же можно было сделать несколько левых рейсов вечером и утром, если заранее позаботиться о клиентах.

— Едем до Зонго, — еще раз напомнил ему Вьюгин, — а там поставишь машину и будешь меня ждать.

— Да, бвана, — кратко подтвердил Салиму. Он был немногословен.