Бабаза ру

Ирина Петровна подняла вылезшие брови и вперила в меня пронзительный взгляд цепких сереньких глазок.

– Чего ж проще, милая моя! Труху в пакетики запаять и по ста рублей впаривать. А я про зверобой свой знаю даже, где он рос и кто его собирал.

– И где он рос?

– У нас в Мокрицах, у реки. В августе. Я и собирала, и ещё три сестры.

– У вас три сестры?

– Мы все сёстры.

Да, секта. Я так и думала. Брат, который стулья подарил, – того же колера брат. Сейчас начнётся вербовка. Задурят голову, потом квартиру отнимут… Внимание, Катерина!

– Так что у нас там с бутылочкой?

– Выпила.

– Довольны результатом?

– Результат, Ирина Петровна, один и тот же, сами знаете.

– Что там знать, знаю. Дорогая моя, как на пенсию вышла, девять лет спивалась. Детей нет, родители умерли… Это их квартира.

Понятное дело, что их квартира, и у меня квартира от родителей, нам самим, переломанным людям, на квартиру не заработать. Кто-то смог, а мы не смогли. А что смогли? Государство расхерачили, орден нам на грудь. Да я при чём, я девочкой была. Башлачёва слушала, обмирала? На кинчевских камланиях танцевала на спинках стульев? Так ты, детка, в доле. Есть такая статья – соучастие в преступлении. Я не знала! А незнание законов не освобождает от ответственности. Каждому поколению – своя статья, детка…

– Жила я – сами понимаете. А на водку тем не менее всегда хватало. И потом, у меня были мужчины… знаете, балетная выправка многих привлекает. Про балерин в мужской среде ходят слухи, что у них всё там так необыкновенно… мускулы, растяжка…

Заинтересовалась.

– А это правда?

– И да и нет. Растяжка растяжкой, но есть проблема… возбуждения, понимаете ли, дорогая, без этого мускулы штука декоративная. На самом деле всякое искусство так обгладывает женщину, что в ней мало жару остаётся на любовь… Приходит мужчина, приходит с бутылкой, а потом мужчина не приходит, и ты несёшь бутылку сама. Однажды чуть не сгорела я вот в этой самой квартире… Но Бог привёл к хорошим людям.

Баптисты, адвентисты, пятидесятники, свидетели Иеговы, мормоны, какого сорта эти черти…

– Общество трезвости? Собираетесь вместе и рассказываете, как это прекрасно.

Ирина Петровна улыбнулась, и я опять заметила, что улыбка не фальшива, но приторна. Но как чисто и приятно она одета – белая блузка и коричневый трикотажный сарафан. Опять шарфик, на этот раз в ромашках. Образок на шее и всего одно колечко на правой руке, чернёное серебро. Облик располагающий – наверное, в их семье она вербовщица. Новых братьев и сестёр приводит.

– Вы когда-нибудь слышали про Ивана Чарикова?

Ничего и никогда не слышала я про Ивана Чарикова.

И сестра Трезвость начала рассказывать.

12:30

– Мы – чариковцы, продолжатели дела Чарикова, Ивана Трофимовича. Община его образовалась в Мокрицах, в 1922 году, а в семидесятых, дорогая моя, произошло разделение, часть братьев и сестёр пошли ложной тропой, но мы, настоящие чариковцы, сохраняем Учение Ивана Трофимовича, идём дорогой Отца, хотя честно скажу вам, Катя, подлинного секрета чариковского не знает никто.

– Что за секрет? Как людей облапошивать?

– О, как вы ошибаетесь! Как ужасно и глубоко заблуждаетесь! Секрет у Отца был. И передать его, завещать другому и даже поведать никому того секрета Иван Трофимович никак не мог, хотя бы и пожелал того всеми фибрами души. Этот секрет обретался в нём самом, и опознать его и вылущить для передачи стороннему лицу было невозможно при всём желании.

– Никогда не слышала ни о Чарикове, ни о его великом непередаваемом секрете.

– Неудивительно. Меня удивляет, милая моя, когда люди что-то знают, а когда они чего-то не знают, я нисколько не удивляюсь. А впрочем, я и сама зацепилась за Чарикова случайно – вылез в каком-то примечании, а книга была о русских сектантах.

– А, вот оно что! Предводитель секты!

– Стыдно Ивана Трофимовича так именовать. Ярлык на него клеить. Приглянулся он мне, пока искала знаний о нём, и отыскивались всё клочки да обрывки. На живых учеников я нескоро вышла… Иван Трофимович Чариков… с ним, между прочим, Лев Николаевич Толстой разговаривал в 1908 году. Выслушал и одобрил.

– С кем только этот Лев Николаевич не разговаривал!

– Так полдня всё ж таки. Принял, заинтересовался опытом. Он не всех принимал.

– Опытом – чего?

– Вы слушайте, слушайте…

Иван Трофимович Чариков был из крестьян Тверской губернии и выбился в люди по торговой части лютым своим трудом. В конце века, когда декаденты смутные стишки сочиняли и диавола на русскую землю звали (и с превеликим успехом), Чариков нажил каменный дом в Твери, три лавки, четырёх детишек и – горестную болезнь, что привязывается к прущим вперёд русским людям страстно и неотвязно. Добился Иван Трофимович достатка завидного, уважения в обществе изрядного, семейственного расцвета полного. Жена – плодная, характера мирного, дети все здоровы и в уме. Набор прям подарочный – двое мальчиков, две девочки. Живи не тужи. А он в месяц разве неделю трезвый.

– У запойного пьяницы все детишки здоровы и в уме? Так не бывает.

– Так он их зачинал-то в ясности, в трудах праведных, наверх шёл, ему и пить-то было когда. А достиг – и лопнула пружина. Началось – «В своём доме имею право! Я хозяин, я всё своими руками!» Ну, что своими руками добыл, то своими же руками и погубил. Дела дребезжать стали, работники – подворовывать, но это бы ладно. Выправить всегда можно. В храм перестал ходить – и это не беда, Господь православным до последнего прощает. Но только последнее и настало. Жена его в доме молилась перед иконой «Неупиваемая чаша», а он в диком образе ворвался к ней, избил…

– А икона небось заплакала кровавыми слезами…

– Может, и заплакала – сшиб он её. Иван Трофимович крепкий был мужик, широкой кости, хорошего роста. Размашистый – руками любил махать. Сшиб случайно, а икона расколись надвое. Жена в рёв, он ещё пуще злится…

– Ну и?

– Вскоре после того вспыхнул в доме пожар – все сгорели и всё сгорело.

– Жена и четверо детей?

– Жена и четверо детей. А Ивана Трофимовича на тот час в доме не было. Он кутил, да и не в Твери даже, а в Москве. Когда примчался на пепелище, сел камнем и с неделю так и просидел.

– Это почему известно?

– Он рассказывал потом. Вы сомневаетесь? Отчего? Зачем такое выдумывать? Чариков исключительно правдивый был человек, то есть он исключительно правдивый стал человек. После того пожара Иван Трофимович бросил всё…

– О, это наше русское «бросил всё». «Он бросил всё».

– Почему русское? Христианское, евангельское – «брось ключи от хозяйства в колодец и ступай за мной».

– Так это предложение было, а русские буквально восприняли. Впрочем, так было когда-то, сейчас поди отыщи того, кто бы «бросил всё». Большинству народа и бросать-то нечего.

– Всегда найдётся, что бросать, хотя бы жену. Но времена изменились, спора нет. Раньше существовали странники, просившие именем Христа и бродившие по Руси, их многие привечали, кормили, пускали ночевать «Божьего человека». Теперь нет странников, а есть «бомжи», от которых миряне шарахаются. Вы пустите к себе бомжа – переночевать? Вот Иван Трофимович, в наших понятиях, и стал бомжом, то есть странником, но не простым. Он пошёл по Руси проповедовать Трезвость…

– Осенило, как погорел.

– Осенило, потому – куда ему было девать такую вину? Пил в Москве, а дом горел со всеми домочадцами. Ясно же – Бог покарал. По известной своей программе пошёл, из глины слепивший человека – начал из грешника ваять праведника. А из чего ещё лепить праведника, спрашивается?

– Такой ценой?

– Иначе Иван Трофимович не остановился бы, и никто из люто пьющих не останавливается просто так. В кабаках сидя, просветления не получишь. Чариков так бы и куролесил в полную волю, пока кондрашка, по-нашему инсульт, не хватила или разрыв сердца, по-нашему инфаркт, не доконал. А ужасом остановился.

– Я бы поняла и одобрила вашего Ивана Трофимовича, если бы он протрезвился, новую жизнь начал, новую семью завёл и так в чистоте желанной и возлюбленной до семнадцатого нашего любимого годка бы дотянул, откуда бы улепетнул по известному маршруту Киев – Одесса – Константинополь или словил положенную пулю. А ваш Чариков проповедовать начал – к чему? Не пьёшь, и не пей, твоего ума дело. А людей мутить к чему? Тот же Лев Толстой недоумевал: собираться вместе, чтобы пить, – понимаю. А собираться вместе, чтобы не пить, – это зачем?

– Он был избранный, наш Иван Трофимович. Ему инспирацию ниспослали. В общем, постиг. Короче говоря, без понятия я, что там случилось, пока он камнем на пепелище сидел. Думаю, сильный был человек, силу в водке топил, а как протрезвел, куда силу девать? Но ведь не в том удивление, что Чариков пошёл странником по Руси проповедовать трезвость, а в том, что за ним люди пошли, и люди эти бросали пить, с Иваном Трофимовичем разок поговоривши. Нас, конечно, интересует, что же он такое говорил, может, и мы тогда кому скажем его-то текстами целительными. Но, во-первых, речи Ивана Трофимовича не сохранились, да, судя по обрывкам воспоминаний, ничего особо пламенного он и не вещал. Разговор его был самый простой. А во-вторых, секрет таился в самом Чарикове. Находясь в его поле, люди исцелялись от недуга пианства почти мгновенно.

– Чудотворец?

– Ну, такой… специализированный. Чариков исцелял только алкоголизм и более ни на что не воздействовал. Но разве этого мало?

– Его должны были осаждать толпы народа!

– Ой ли? Полная, абсолютная трезвость до конца жизни, да чтоб ни капли, да чтоб даже в праздник ни-ни – вы думаете, милая моя, она так сильно кому-то желательна? Вот представьте себе, в двух шагах от тебя тот, кто вмиг избавит тебя от спиртного, ты будешь трезв до гробовой доски – ты сделаешь эти два шага?

– Ещё чего. Идеал – вовсе не абсолютная трезвость, её и религия наша не требует. Идеал – владеть собой, выпивать умеренно, вовремя останавливаться. Идеал, как говорили греки, – «ничего слишком».

– Поэтому желающие поговорить с Чариковым всегда находились, но толпы его не осаждали. После некоторых скитаний Иван Трофимович с немногочисленными, кстати, последователями обосновался в Петербурге. И никакой любовью властей не пользовался – напротив того, был под хроническим подозрением. Собирается народ, бубнит что-то, не пьёт – что хорошего? Кому вообще нужен абсолютно трезвый народ? Казне убыток и начальству беспокойство. Задерживали его несколько раз по доносу бдительных горожан – собираются люди тихие и трезвые, на квартирах, и чегой-то там они делають? Но как задержат Ивана Трофимовича, так и выпустят: чисто.

– Как чисто? Он же бродяга беспаспортный.

– Очень даже паспортный. Документ при себе. С виду приятный – глаза лучистые, волосы русые, сильно сединой пробило, в скобку острижены, одет в косоворотку и сюртучок. Грамотный. Объясняет: страховку за дом сгоревший, все лавки и прочее оставил сестре двоюродной, а сам имеет тягу читать с людьми Евангелие и мечтать о праведной жизни. Не раскольник, не сектант, в церковь ходит исправно. Так что выпускали охотно, а потом даже брать перестали, слава пошла. Околоточный, что Чарикова задержал однажды, разговорился с ним – и всё, пропал человек. То есть возродился к новой жизни, он запойный был. Потом революция. Сильно понадеялся тогда Иван Трофимович на новую зубастую власть, и впрямь: разрешили ему держать общину в Мокрицах, коллективное хозяйство. Занялись они молочным делом, и так успешно, что по всей округе ходили разговоры о мокрицких трезвенниках. В Ленинграде их продукцию брали влёт.

– А много тогда было людей в общине?

– До четырёх сотен доходило. Сыроварня своя, птицу тоже развели. Плели корзины, по дереву работали – ложки-плошки. Расцвели так, что, конечно, дорогая моя, из чёрной да мохнатой соседской зависти хоть шубы всей общине шить. Однако до тридцать пятого продержались!

– Взяли Ивана Трофимовича в тридцать пятом.

– Взяли. Знаете, остались протоколы допросов, нам отдали копии в девяносто четвёртом, когда хоть что-то из архивов тамошних отдавали. Мы плакали, читая, многие рыдали.

– Я так поняла, что Чариков был совершенно вне политики, неужели ему измену родине и шпионаж пришили?

– Шпионаж ему было никак не пришить, хотели доказать вредительство, но не успели: в узилище наш Иван Трофимович скоропостижно скончался. И где похоронен – неведомо… Общину разогнали, попрятались люди, ушли под воду, как град Китеж, но своего Отца не забыли и не предали.

13:15

Бывшая балерина, и без кошки живёт – странно. Впрочем, Ирина Петровна объяснила, что в городе она только зимует, и то из-за внучатых племянников, с выпасом которых помогает сестре (родной сестре на этот раз). Так что любимые животные у неё там, в загадочных святых Мокрицах. «Пять душенек!» – нежно вздохнула Ирина Петровна о своих кошках. Тваришкам было где разгуляться – владения трезвенников-чариковцев простирались на шестидесяти сотках земли.

С хозяйством-то всё было более-менее понятно, коровы-куры-огурцы. Непонятно было основное: а как удавалось протрезвить пьяниц, ежели великий Чариков сгинул в тридцать пятом и свой заветный секрет унёс в могилу? Свет-то погас?

– Свет погас, но отсветы остались, – объяснила Ирина Петровна. – Ведь многое дурное происходит от одиночества, от стыда замкнутого в себе человека. И вот вы правильно Толстого процитировали – не пить, а что делать? Мы как раз и предлагаем делать. Спасёшься сам – вокруг тебя десятки спасутся, милая моя.

– Разговоры, только разговоры – и побеждена болезнь, при которой дегенерация происходит на уровне клетки? Когда у человека обмен веществ построен на алкоголе? Зашитый Высоцкий несколько раз выковыривал ножом «торпеду», чтобы выпить, – ему ваши разговоры, ваши куры-огурцы бы помогли, да?

– Кто его знает! – пожала плечами Ирина Петровна. – Окажись он в обществе трезвых людей… Он же с детства обитал в пьющей среде. Не пить, когда кругом пьют, такая пытка.

– Высоцкий хотел летать, хотел преодолеть своё тело, напрочь отделить от него свою душу в полёте, и что вы могли бы ему предложить – могучую идею, что пить плохо, а не пить – хорошо?

– Отделить душу от тела – это смерть, милая моя.

– Вот именно.

– То есть вы признаёте, что хотите умереть?

Оп-па, тут я и осеклась. И всё из-за своей треклятой крестьянской правдивости.

– Не знаю я, Ирина Петровна. Сама не понимаю…

– Что Высоцкий хотел душу отделить от тела, ещё можно понять – душа у него была яркая и огромная, а тельце больное, неказистое. А вы, если преуспеете в этой операции, что там у вас отделится от тела?

– Что-то мутное и бесформенное. Но – большое…

Ирина Петровна рассмеялась, обнажив прекрасные вставные зубы.

– Расскажите мне подробно про ваши взаимоотношения с алкоголем. Когда вы узнали вкус спиртного?

Я понимала, что иду как рыба – за червячком на крючок, но рассказать о себе хотелось страстно. Ведь в последнее время никто не спрашивал ни о чём… в последнее время? А когда спрашивали? Папа с мамой иногда. Господи, я что, уже несколько лет не слышала вопроса «как жизнь?» А старая балерина из сталинского дома, дружелюбно сияя вставными зубами, хочет выслушать меня, помочь мне, привести к таинственным трезвенникам из общины, где целых шесть коров готовы напоить меня молоком истины… Впрочем, я ничем не рискую, потому что в квартире прописаны Вася и Юра, и без их согласия я ничего продать не могу, а никакого согласия я брать не намерена, и вообще – возможно, квартиру никто и не потребует. У чариковцев же нет исступлённого учения о скором конце света и обязательного подчинения вождю; даже и вождя, кажется, никакого нет.

Врача одного я видела в прошлом году, когда сдуру вздумала пожаловаться на обморочную слабость, одышку и потливость. За всё время приёма он мне ни разу в глаза не посмотрел. Писал – и кивал, писал – и кивал. Лет пятидесяти, лицо как череп. Вот ему я пыталась было что-то рассказать – но, глаз человека не видя, трудно говорить откровенно.

А тут глаза человеческие, пусть маленькие и хитроватые, но вперились, ввинтились, вцепились – в мои глаза.

Взаимоотношения с алкоголем. Ха. Формулировочка…

14:00

Отхлебнуть из бабушкиной рюмочки валерианку – значит ли это «познать вкус спиртного»? А ведь это и был, наверное, искомый «первый раз». Но тогда я его не познала – познала разве вкус валерианы. Земляника, собранная в майонезную баночку, присыпанная сахаром и водружённая на дачное окно, томилась в лучах полуденного солнца и давала сок, который через неделю брожения мог доставить в кровь какую-нибудь там одну десятую промилле, но и это был вкус исходной земляничной материи. Спиртное в моём детстве, видимо, умело маскировалось, как разведчик-вредитель, обрастая легендой и не спеша отравлять колодцы. Враг, как известно, хитёр, мы же простодушны. Перед всяким прогрессором, который заявляется к нам со своим извечным «да что ж вы, мать вашу…», – встанем мы, распахнув невинные глазоньки, потому как есть у нас ответ космической силы. «Мы не знали». Кто в семидесятых годах боролся с алкоголем хотя бы фарисейски, я припомнить не в состоянии. На экране самые положительные герои поголовно пили и курили, а потому бокал шампанского, налитый родительскими ручками на моём дне рождения (одиннадцать лет), никоим образом не может фигурировать в деле о доведении гражданки Хромушкиной-Горяевой Е.М. до алкоголизма.

То было «Советское шампанское», сладенькое и весёлое. Однажды, уже в зрелом возрасте, мне удалось напиться именно шампанским, и, я вам скажу, отходняк от него страшный. Пучит живот, идут газы, голова раскалывается на куски – и если наши аристократы некогда напивались именно шампанским, меланхолия их лирических стихотворений понятна. Так. Детство – Отрочество— Юность, то есть в моём случае Детство – Девичество – Юность. Конец девичества залит белым сухим вином типа «рислинг», которое мы употребляли с подругами и дружками на флэтах и в парках, а то и на школьной спортплощадке. От двух глотков уже косели, и вылить, к примеру, в одно девичье горлышко целую бутылку 0,75 – на такие подвиги мы сделались способны разве в конце юности. Алкоголь – это праздник. Праздник, который всегда с тобой. Алкоголь по-прежнему рядился для меня в маскировочные одежды исходной материи, но уже довольно небрежно – в скисший виноград или сгнившие яблоки. В пиве же, которое я попробовала довольно поздно, основа не ощущалась вовсе, вкус пива – это вкус чего? Цвет – понятно…

То, что не имело цвета и, в общем, не имело вкуса, того вкуса, что мы ожидаем от пищевых продуктов, – то я попробовала уже в университете, и то не сразу. Перестройку демоны начали с вытрезвления, с антиалкогольной кампании, и тут же появился анекдот: народ протрезвел и спрашивает: где царь? Трудности в добыче спиртного людей, запрограммированных на преодоление трудностей, даже вдохновляли. Появилась целая каста умельцев-добытчиков: самые ушлые приникали к источникам, то есть к ликероводочным заводам, и одаривали своё окружение канистрами истины. Юные пижоны бравировали способностью общаться с ночными таксистами-барыгами. Отцы и деды, крякнув непечатное, гнали самогон… Поначалу водка меня ужаснула. Она была гаже самого противного лекарства (отвратительней хлористого кальция, к примеру), но действовала быстрее и эффективнее самого мощного из них, а самым мощным и эффективным был, наверное, любимый гражданами анальгинчик. Водка превосходила анальгинчик по силе обезболивания, поскольку анальгинчик не усмирял душевную боль, а водка – усмиряла. Она переводила человека в другое измерение и делала его недосягаемым для боли. Впрочем, тогда, в юности, тема душевной боли ещё не была основной музыкой моей жизни, меня привлекало другое – не сама водка, а то, что клубилось вокруг неё: застолье, приятели, разговоры, всякие проделки. С водкой оказывалось божественно легко решить в трезвости неразрешимую задачу – полюбить ближнего. Снималась проблема чужого тела – чужое тело становилось почти своим. Да, почти, да, на время, но что на земле не почти, что не на время? Так что алкоголь для меня сбросил маску только в конце восьмидесятых, поправ жалкий инфантилизм исходной материи – теперь у него не было материи. Он был враг материи. Он шёл сквозь неё, пробирался к душе и завладевал умом.

Но я тогда пила далеко не каждый день и никакой опасности не ощущала, да и была ли она. Что я не доучилась и вышку не получила, алкоголь нисколько не виноват, мне тошно было на занятиях от скуки, всё это было не моё, а что моё, я так и не нашла. Но я нашла Васю, и Вася стал моим лучшим собутыльником, потому что у Васи сложности в общении с людьми, и он раскрывается только со мной. Раскрывался. Мы долго дружили, прежде чем… Так вышло. Я не чувствовала его как мужчину и увлекалась другими. Вася меня всегда выслушивал, задумчиво и терпеливо. Мы запирались в моей комнатке, в той самой квартире на Будапештской улице, теперь в этой комнатке Юра живёт, и одной бутылки водки нам хватало на вечер, да, хватало. Маме мой Вася нравился, а папе нет, но папе уже ничего не нравилось, он как услышал борзыкинское «твой папа – фашист», так и понял, что всё его поколение сейчас будут сметать в исторический мусоропровод. Хотя Вася тут был ни при чём. Васе вообще нравилось, когда рок-группы играли чистые музыкальные композиции, без текста. Мы поженились в девяносто втором, и даже когда записывать гражданское состояние шли, я мечтала, что вдруг Он явится, и я, как Настасья Филипповна в «Идиоте», побегу к Нему прямо из-под венца, только не в роскошном кружевном наряде, а в своём зелёном платьице из комиссионного магазина. Правда, платьице было чистого шёлка. Он, у меня был свой Он, тот, что с большой буквы, – никуда не явился и на мою свадьбу никак не отозвался. Так что остались мы с Васей наедине.

Утратилась общность, которая была незаметна, как воздух, которая была неосознанна, хотя о ней постоянно талдычили сверху, но именно оттого, что сверху и таким чугунным языком, мы и не воспринимали Её – Общность… И познали, утратив. Когда вспоминаю девяностые, у меня всплывают клочки, обрывки, кусочки, фрагменты – и никакой картины я составить не в силах. Обнаружить действительность не представлялось возможным, поскольку её не существовало. Пазлы под рукой, но их не смонтировать в целое – нет матрицы. Конечно, выпивали мы с Васей. Теперь уже только водку. Цвет в нашей жизни закончился. Водка входила естественным образом в программу выживания, и пили мы далеко не каждый день. Бывало, что целыми неделями в трезвости сидели.

В народном сознании выпивка и похмелье не две стороны медали, а две стороны света, выпивка – радость, похмелье – мука, но в похмелье водка же не участвует, она основа радости. Похмелье как будто существует отдельно, и сколько ни говори себе «я вчера», водка сама по себе, последствия сами по себе. Тебе плохо оттого, что «вчера» что-то там – это неощутимая абстракция, голая философия. Когда вновь появляется водка, заканчиваются муки и наступает счастье, так что водка прочно повенчалась с неизменной радостью, а проклятый вопрос «что потом» – он вообще антинародный вопрос. Потом гори всё огнём! Мы с Васей долго выпивали вместе, пока у нас не пошла ритмическая специализация – Вася выбрал запой, а я «понемножку каждый день». Теперь алкоголь в моей жизни привычен и обязателен, как инсулин у диабетика. Теперь вагонетка на свои рельсы встала… я ответила на ваш вопрос, Ирина Петровна?