Лучший друг

— Завтра я приеду к вам. Не браните меня за это. — Он точно подождал ее ответа и тем же шепотом добавил: — Андрея Дмитрича завтра не будет дома; он уедет к Грохотову смотреть велосипед с бензиновым двигателем.

Чуть заметная усмешка скользнула по его надменным губам, и он торопливо ушел от нее.

Татьяна Михайловна вошла в сад. Дети с возбужденными лицами играли на луговине в какую-то игру; увидев ее, они со всех ног бросились к ней, весело крича: «Гудзонов залив, Гудзонов залив!» Но она отклонила их просьбы; ей совсем не хотелось играть, и они ушли от нее несколько опечаленные и удивленные. Мать раньше так редко отказывала им в их детских просьбах, что теперь это их озадачило. И, удаляясь, они переговаривались с некоторым беспокойством и взволнованными жестами, постоянно оглядываясь на мать. И странно было видеть замешательство и недоумение на милом розовом личике трехлетнего Юры. Он чаще всех оглядывался на мать и, прикладывая пальчик к губам, шептал:

— Тись-тись, мама бобо!

В переводе на язык взрослых это означало: «тише, тише, мама больна!»

Но мать не видела этого милого личика. Глазами, полными недоумения и тревоги, она глядела на сад и не видела ничего и никого.

И вдруг в ее глазах вспыхнули оживление и радость; она услыхала веселый говор бубенчиков и поняла, что это приехал Опалихин. Порывисто она приподнялась со скамьи, готовая идти туда, но не пошла; радость быстро сменилась в ее глазах выражением беспокойства и тревоги и некоторое время она стояла в странном замешательстве, не зная, что ей теперь надо делать, что предпринять, куда идти, что говорить. И она решила было уйти в глубь сада, чтобы несколько оттянуть момент встречи. Но уходить было уже поздно. Опалихин шел аллеей навстречу к ней, ясный и веселый, легкой и смелой походкой уверенного в своих силах человека. Рядом с ним плыла дородная тетушка Пелагея Семеновна. Опалихин увидел Татьяну Михайловну и, приподнимая с головы мягкую серую шляпу, весело и звонко крикнул:

— Здравствуйте, Татьяна Михайловна! Мне нужно было повидать Андрея Дмитрича, а его-то как раз и нет.

Он приблизился к ней, они поздоровались.

Вскоре Пелагея Семеновна степенно уплыла к дому, чтобы распорядиться чаем и было слышно, как она бряцала тяжеловесной связкой ключей, доставая ее по дороге из своего необъятного кармана. Наконец она скрылась в дверях. Они остались одни; они присели на скамью под тенью липы и заговорили о разных пустяках, о соседях, о Столбунцове, о Людмилочке. Говорили они с оживлением, перебивая друг друга, с веселыми и резкими жестами; но это оживление и эти жесты казались совсем неестественными, и было видно, что каждый из них ждет от своего соседа совсем не тех слов и не тех взглядов, но желает скрыть это даже от самого себя.

И вдруг разговор иссяк; в то же время взгляд Татьяны Михайловны упал на играющих детей, и странное, жуткое замешательство снова овладело ею; безотчетное желание уйти куда-нибудь, чтобы дети не видели их вместе, всколыхнулось в ней; по выражению ее лица он угадал ее желание, хотя он совсем не так объяснил его себе. И чтобы вывести ее из затруднения, он первый предложил ей пойти в осиновую рощу.

Она молча поднялась со скамьи и двинулась рядом с ним по желтому песку аллеи. Осиновая роща лежала тут же за садом, на берегу Вершаута, и вся состояла из нескольких десятков прямых и высоких осин, стройно вздымавшихся на веселых луговинах. Ранней весной здесь обыкновенно пасли телят, почему дети звали эту рощицу телячьим садом. Обогнув сад, они пришли сюда. Зеленые луговины рощи весело глянули на них. Они медленно двинулись узкой дорогой, опушенной кое-где лиловыми тюльпанами, и молчали с озабоченными лицами. Косые лучи солнца ярко сверкали на вершинах осин, пронизывая воздух приветливым теплом. Невидимые птицы позванивали в кустах шиповника, бузины и волчьей ягоды, разбросанных там и сям по полянам, и можно было подумать, что это весело перекликаются сами кусты, радуясь теплому вечеру.

— Вы знаете, зачем я приехал к вам сегодня? — внезапно спросил ее Опалихин, и она видела, как побледнело его лицо, опушенное белокурой бородкой.

Она не отвечала ни слова и только ниже опустила голову. Он подождал ее ответа и, досадливо качнув головой, продолжал:

— Вы отмалчиваетесь, Татьяна Михайловна, — это нехорошо. Я хочу знать правду о ваших чувствах ко мне, какою бы горькою ни оказалась эта правда, а вы уклоняетесь. Это нехорошо! — повторил он сердито.

— Слушайте, — продолжал он, и она услышала в его голосе звуки тревоги и страдания. — Слушайте. Я люблю вас, я не могу без вас жить, и мне нужно слышать от вас искренний и правдивый ответ. Не бойтесь же правды. Если вы не любите меня, скажите прямо, и клянусь вам, — почти вскрикнул он, — клянусь вам, я на этой же неделе продам имение и уеду отсюда навсегда. Я не буду стучаться в безнадежно закрытую дверь, клянусь вам! — повторил он в волнении. — Это не в моих правилах!

— А жить рядом с вами, видеть и слышать вас, и знать, что вы меня не любите, — заговорил он, — я не в силах, я не могу. Неужели же для меня нет и клочка счастья? За что? Не мучайте же меня больше и скажите хоть что-нибудь. Я и без того измучен уже достаточно.

Он досадливо передернул плечами; его движения, всегда плавные и спокойные, делались резкими.

— Верите ли вы, — снова вскрикнул он, как бы сердясь на самого себя, — верите ли вы, что я начинаю терять голову и самообладание, что я не могу порою работать, а вы знаете, как я люблю труд и как высоко ценю его.

Он замолчал, тяжело дыша; они двигались рядом по узкой дороге, в тепло нагретом воздухе ясного вечера. Низкорослые кусты весело перекликались на луговинах. Листья осин трепетали, как бьющиеся под окном бабочки, и шелест жизни носился по роще радостными и короткими вздохами.

Наконец Татьяна Михайловна прошептала:

— Я замужем. Я не должна даже слушать вас. Что вы говорите мне?

Он сердито вскрикнул:

— А я разве виноват, что встретил вас позже, чем ваш муж?

Он замолчал с резким жестом, и она увидела в его обыкновенно ясных и холодных глазах небывалые огни.

— И потом, — добавил он, — я первый раз слышу, что замужество есть причина калечить жизнь, есть отречение от счастья. Это вздор; дело не в этом, все дело в вашем чувстве!

Он снова замолчал, точно пережидая спазму, давившую его горло.

— Страсти, — наконец заговорил он взволнованно, — они сильнее нас, мы ничтожные аппараты, на одно мгновенье воспринимающие лишь отражение жизни, а страсти — это вечная мысль мира, это сама жизнь. Ничтожное и грязное чувство в ничтожном и грязном человеке — это блоха, которую можно раздавить одним пальцем, а страсть — бешеная и дикая лошадь, и каким мундштуком остановлю я ее разбег? И нужно ли останавливать?

Он замолчал, оглядывая ее; два розоватых пятна мерцали на ее бледных щеках, под самыми глазами, и он чувствовал горячий трепет ее глаз под опущенными ресницами. И этот трепет снова взволновал его несколько утомившееся сердце.

— Так что же вы молчите, — крикнул он сердито и резко, — любите ли вы меня? Да, или нет? Я жду, слышите ли, я жду и не уйду отсюда без ответа.

Внезапно она остановилась, повернулась к нему порывистым движением и подняла на него глаза; горячий трепет уже погас в них и они были тусклы; ее губы тихо дрогнули, готовясь дать ответ. Он притих, точно оцепенев, и ему показалось, что вокруг все оцепенело, замерло и притихло — и небо, и роща, и воздух, — точно течение жизни остановилось на одно мгновение. С трудом он переводил дыхание.

— Я вас не люблю, — наконец прошептала она, — уходите.

Но он не уходил. С минуту он глядел на нее с выражением страха и страдания в потемневших глазах; и затем, как бы сделав над собой усилие, он было двинулся прочь.

Но внезапно увидел на ее лице новое выражение, одну новую черточку, которая поразила его и совершенно изменила его намерение. Быстрой и решительной походкой он подошел к ней. И, заглядывая в ее бледное лицо, улыбающееся виноватой, жалкой улыбкой пристыженного человека, он прошептал:

— Завтра, ровно в 6 часов, я приду туда, к «Поющим ключам»? — И кивнул головою на ту сторону Вершаута.

Виноватая, бледная и пристыженная, она стояла перед ним. Но, однако, она прошептала:

— Я туда не приду. Но, ради Бога, не продавайте вашего имения. Ради Бога… Мне будет тяжко…

Опалихин внимательно оглядел всю ее словно сломленную фигуру, досадливо пожал плечами и, круто повернувшись, пошел от нее прочь.

— Хорошо-с, — словно обронил он по дороге, резко, — хорошо-с!

V

Над обширной площадью города Присурска стояли облака вонючей и едкой пыли, а сама площадь ревела, как зверь, громыхала железом, кричала, волновалась, и играла на органах какой-то разухабистый вальс. Дикие взвизги башкир проносились с конских рядов и прорезывали весь этот гвалт ястребиным криком, пугая ребят. Татьяна Михайловна, усталая и насквозь пропыленная, возвращалась с ярмарки в номер гостиницы, где она остановилась. Она закупила уже все, что ей было нужно, но выехать домой она могла только завтра утром, так как уже было поздно. Ей предстояло переночевать в номерах. И она как будто даже была рада этому. Последние дни состояние ее духа было таково, что она искала одиночества всем сердцем. На ярмарку она уехала через день после того, как Опалихин объяснился ей в любви, и она уехала вот именно с этой целью, чтоб немножко рассеяться, чтоб уйти от навязчивых дум, чтоб забыть те слова, которые так странно зажигали ее всю и позором и счастьем. И теперь, возвращаясь к себе в номер в пролетке плохого извозчика, она припоминала их, эти ужасные слова:

— Я люблю вас; я не могу без вас жить!

И ей при одном воспоминании делалось жутко.

Приехав в гостиницу, она вся вымылась, переоделась в легкий капот и, не зажигая свечи, села у окна в кресло. Серые сумерки стояли в комнате, как сетка тумана, а она сидела и напряженно думала о чем-то.

И вдруг она услышала, что кто-то прошел мима, двери ее номера, у самого порога как бы в колебании замедлив шаг. Она испуганно привстала с кресла вся полная жутких чувств. С минуту она простояла так в задумчивости, белея в сумраке странно побледневшим лицом, готовая в отчаянии заломить руки. Ее всю словно обожгла мысль. Она думала: «Ужели то, уже пришли ко мне, и мне не уйти от него никуда».

С острым трепетом она тихонько подошла к двери и, слегка приотворив ее, стала глядеть в коридор с громко бьющимся сердцем. «Пришло, пришло», — думала она, едва не стуча зубами от страха и тоски. Однако, в коридоре все было тихо и, по-видимому, спокойно. Серые сумерки ползли между стен, как туман. Она все стояла и слушала, белея помертвевшим лицом. И тут ей показалось, что кто-то следит за ней, так же, как и она, слегка приотворив дверь в другом конце коридора и полный таких же чувств. Она стремительно отшатнулась от двери, тихо подошла к креслу и едва не упала в него. Она вздрогнула; в дверь ее номера тихо вошел Опалихин. Он был бледен и даже как будто сконфужен. Она сидела, не поднимая на него глаз.

— Какая гадость, — заговорил он робко, — я подглядываю за вами, я выслеживаю вас! Разве вы не видите этого!

Он развел руками, как бы поджидая ее слов. Она по-прежнему молчала.

— Что же ты молчишь? — вдруг вскрикнул он. — Ведь я же люблю тебя!

Он передохнул в волнении и снова резко вскрикнул:

— Иль ты не видишь моих мук? Тебе стыдно? — заговорил он уже тихо и покачал головою, как бы с сожалением. — Кого? Чего? А меня мучить не стыдно? — снова вскрикнул он сердито. — Так слушай же ты, когда так! — сделал он резкий жест. — Любовь все разрешает и все оправдывает, и я всех обманул, чтоб приехать к тебе, слышишь ли, всех!.. А ты… как ты безжалостна, — покачал он головою. И вдруг он припал к ней и обхватил ее стан руками. Внезапно в ее сердце проснулась злоба; она уперлась в его грудь руками, чтоб оттолкнуть его от себя, но что-то пришло к ней, что сильнее этой злобы и задушило эту злобу, как кошка душит воробушка. Она вся обессилела и загорелась.

* * *

Через два дня, когда Татьяна Михайловна сидела у себя в саду, к ней словно мимоходом зашел Опалихин и быстро проговорил:

— Приходи завтра к «Поющим ключам» в 6 часов! Хорошо?

Та молча кивнула головою и побледнела. А он снова торопливо проговорил:

— А сейчас прощай. Сегодня я не хочу видеть твоего мужа.

И он пошел от нее легкой и смелой походкой, но в самой калитке едва не столкнулся лбом с Кондаревым.

— А-a, — протянул он холодно и насмешливо, — тебя ли я вижу, мой лучший друг?

Он шутливо расшаркался перед ним. Между тем, Кондарев смотрел на него во все глаза. Ему казалось, что он видит на этом лице отражение чувств, одно подозрение о которых повергало его в трепет. С большим трудом он стряхнул с себя тягостные мысли и сказал:

— А сейчас я встретился с Грохотовым и уговорился с ним ехать завтра к тебе поглядеть поля.

Опалихин рассмеялся.

— И как раз не вовремя, — отвечал он со смехом, — завтра я буду занят. Впрочем, — добавил он после некоторого колебания, — до шести часов я еще могу располагать своим временем, а там — извините-с!

И Кондареву вновь показалось, что он видит на этом лице выражение, так испугавшее его только сейчас. Между тем, Опалихин быстро пожал его руку за локоть и пошел к своему экипажу бодро и весело. А Кондарев глядел ему вслед и с тоскою думал: «Да быть же этого не может. Это что-нибудь да не так, что-нибудь не так!»

Долго он ходил по двору, странно обеспокоенный и встревоженный, с тоскою в сердце и, наконец, вошел в дом. Когда он нашел жену, она сидела на балконе, бледная и усталая, с нераскрытой книгой в руках. Он поцеловал ее руку и, пройдясь из угла в угол по балкону, небрежно сказал:

— А знаешь, Таня, что я надумал?

Она подняла на него глаза с странным, безразличным выражением и оглядела его, как какую-то вещь. Этот взгляд ударил его по сердцу. Еще ни разу она не глядела на него так. И, припомнив выражение лица Опалихина, он подумал: «Так неужели же это правда? Неужели же все решено и подписано?»

— А знаешь, Таня, что я надумал, — повторил он, — поедем завтра с детьми пить чай?

— Когда? — спросила она его безучастно.

— После обеда, часов в шесть? — и он притих с захолонувшим сердцем, поджидая ее ответа.

Она отвечала:

— Прекрасно. Поедем.

«Так что же это такое, — подумал Кондарев, — неужели же произошла ошибка? А если нельзя верить глазам и сердцу, так кому же после этого верить?»

VI

Кондареву не спалось всю ночь. Он то беспокойно ворочался с боку на бок в своей постели, то вставал и садился в кресло у открытого окна спальни с тревожными глазами и тяжестью на сердце. И, прислушиваясь к таинственным ночным голосам, шелестящим по кустам сада, он думал о жене: «Итак, что-то она скажет завтра за обедом. Если она поедет в луга, — значит произошла ошибка, а не поедет, — я не ошибся, и глаза мои меня не обманули». Только под утро он, наконец, уснул усталый и разбитый.

Но только что он поднялся с постели, как тревога и беспокойство снова захватили его в свои лапы, и он напрасно искал средства, чтобы унять эту мучительную тоску души. Все утро вплоть до самого обеда он ходил сам не свой, не зная, как убить время, весь полный тревоги, беспокойства и какого-то лихорадочного томления. А за обедом он небрежно спросил жену:

— Ну, что же, Таня, ехать, что ли, сегодня пить чай в луга?

Он на минуту замолчал, чувствуя замирание сердца и с большим усилием, принимая небрежный вид, добавил:

— С детьми, конечно. В Гудзонов залив там сыграем. Я за Нормана буду охранять ваши припасы. Так часиков около шести?

Татьяна Михайловна долго молчала и глядела на мужа какими-то замкнутыми глазами. Пелагея Семеновна сказала:

— И впрямь, Танюша, не съездить ли?

Она поглядела и на тетку с выражением той же замкнутости в своих больших и темных глазах и, наконец, отвечала:

— Нет, я не поеду. Мне что-то нездоровится сегодня. После обеда мне хочется погулять одной.

Кондарев чуть не вскрикнул. Однако, он ни слова не сказал жене, а тотчас же после обеда он велел оседлать себе лошадь и поехал к Грохотову. «Так, так, — думал он по дороге, тихо покачиваясь в покойном казачьем седле, — глаза и сердце не обманывают; лгут только языки».

А у самых ворот обширной, но беспорядочной Грохотовской усадьбы ему неожиданно пришло в голову: «Одну цепочку я уже с себя сбросил; лисий хвост начинает действовать и даже весьма удовлетворительно. Скоро ли будет работать волчий зуб?»

Около шести часов Татьяна Михайловна, с бледным лицом и тревожным выражением в глазах, вышла из ворот усадьбы; она торопливо обогнула сад и повернула налево по берегу Вершаута, направляясь к тому месту, где через его тихие воды переброшен узкий переход. Чтоб пройти туда, к «Поющим ключам», ей было необходимо перебраться на тот берег. Там между невысокими и лесистыми холмами, часто заросшими молодою березой и тонким орешником, есть тенистый овраг с зелеными отлогими берегами и каменистым руслом. Овраг этот доходит до самого Вершаута, но лишь неглубокой канавкой, а начинается он по ту сторону холмов от крестьянских пашен саженным обрывом. И здесь-то, с этого обрыва, в русло оврага падают с разных высот тонкие струи семи родников, разнося по тенистой роще скорбное пенье плачущих вод, за что крестьяне и прозвали этот овраг «Поющими ключами». Они говорили даже, что «Поющие ключи» наделены даром пророчества и могут предсказывать засуху; что перед засухою они поют тоньше, слезливее и жалостнее.

— «Поющие ключи» Лазаря затянули, — говорили крестьяне, — быть засухе.

И после молебствий о дожде они жадно прислушивались: не запел ли «ключ» веселее?

А каждый год дня за два перед тем, как Вершауту сломать лед, эти «ключи» гудели, как труба, оглашая тенистые окрестности стоном.

— Наметки, братцы мои, готовить надо, — говорили в такие минуты крестьяне, — «ключи» рыбам Христос Воскресе запели!

К этим-то «ключам» и отправилась Татьяна Михайловна. Скоро она услышала их скорбное пение, горькой жалобой разносившееся по тенистым скатам оврага. Она вошла в русло, беспокойно огляделась и даже на минуту остановилась, точно прислушиваясь к какому-то голосу. Затем, она будто что-то припомнила и стала медленно подниматься по отлогому берегу ската. И тут она увидела Опалихина. Он сидел в нескольких шагах от нее под тенью березы и курил папиросу, сдвинув на затылок мягкую серую шляпу. Он увидел ее и, порывисто поднявшись с травы, быстро пошел к ней навстречу.

А она замерла без движения под тенью березы и припала к ее стволу мертвенно-бледною щекою. Он все ближе и ближе подходил к ней, улыбаясь, радостно протягивая ей обе руки и любуясь ее темными глазами, полными скорби, между тем, как ее лицо не выражало собою ни восторга, ни радости встречи. Это было скорбное лицо мученицы, добровольно пришедшей на позор и муки.

Он тихо взял ее руки, медленно поцеловал их и положил к себе на плечи.

* * *

Татьяна Михайловна принадлежала к старому купеческому роду. Еще ребенком она осталась сиротою и воспитывалась сначала в староверческом Хвалынском монастыре у тетки, теперь уже умершей; там ее научили рукоделью, читать и писать, и давали заучивать наизусть «Богородицыны сны» и тексты апокрифических евангелий. А затем на двенадцатом году, когда умерла ее тетка, девочку взял в свой дом ее крестный. Таню отдали в пансион для благородных девиц, одели по моде, и пятнадцати лет она уже бойко читала на французском языке романы Поль-де-Кока и Монтепена.

В доме же крестного она познакомилась и с будущим своим мужем, Андреем Дмитриевичем Кондаревым, — тогда безбородым юношей, вольнослушателем сельскохозяйственной академии. Он только что получил в то время после смерти отца богатое наследство, но жил замкнуто, избегал шумных купеческих попоек, и купцы с удивлением говорили про него:

— Отец до старости первый бабник и сорви голова был, а сын — на вот, поди! Чистый монах! Чудны дела твои, Господи!

Но этот задумчивый и скорбный монах приглянулся пылкой девушке с милым сумбуром в хорошенькой головке, где тексты апокрифов мирно уживались рядом с страницами французских бульварных романов.

И они поженились.

* * *

Между тем, Кондарев, устало вытянув ноги, сидел в обширном кабинете Грохотова и жмурил карие глаза. А Грохотов, одетый в какой-то черный шелковый подрясник, ходил мимо него по кабинету, шелестя шелком и говорил: