Помоги проекту - поделись книгой:
Кармаль Герцен
Та, что превращает время в пыль
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. ПИСЬМА ИЗ ПРОШЛОГО. Глава первая #1
Такие дома, как «Лавандовый приют», похожи на старинные шкатулки с секретами. Особняк в неоготическом, викторианском стиле был наполнен духом старины — антикварных вещей здесь было больше, чем в известной в моем городе лавке, куда приезжали коллекционеры со всех концов страны. Если бы бабушка захотела продать то, что перешло ей в наследство, безбедная жизнь была бы ей обеспечена.
Я прохаживалась по гулкому мраморному вестибюлю, спускалась по парадной лестнице, скользя пальцами по резным дубовым перилам, распахивала створки украшенного лиственным орнаментом массивного гардероба, разжигала огонь в отделанном мрамором камине, едва веря, что отныне все это принадлежало мне одной. Мама наотрез отказалась переезжать из Ветшфура в Ант-Лейк, «в этот богом забытый городишко», но уговорить меня остаться так и не сумела.
В детстве бабушка часто рассказывала мне о «Лавандовом приюте». Кажется, с его названием была связана какая-то давняя и романтичная история, и жаль, что со временем я ее позабыла. Зато я хорошо помнила слова бабушки о том, что это место обладает своей собственной уникальной силой, что здесь, в «Лавандовом приюте», грань между реальностью и сверхъестественным очень тонка.
Когда я была малышкой, мне очень нравилось слушать рассказы бабушки о «Лавандовом приюте». Я верила, что если прислушаться к стону ветра в трубах, то станет ясно, что это вовсе не ветер, а плач потерянной в четырех стенах души — потерянной и одинокой. Верила, что на чердаке живет призрак девочки по имени Тили. Что, если сильно захотеть, можно увидеть полустертые, размытые кадры из ее жизни — война, холод и голод. Я верила в то, что бабушку посещали видения из жизни не только Тили, но и жизни тех, кто когда-либо жил в «Лавандовом приюте». Помню, как завидовала ей, когда впервые услышала об этом — представить только, она могла прожить чужую жизнь! Бабушка рассказывала мне, что в особняке сохранились вещи их бывших хозяев, которым она отделила целую комнату, назвав ее «комнатой памяти», и иногда, прикасаясь к этим вещам, она видела краткие вспышки — эпизоды из чужих жизней.
Помню, отец ругался на бабушку за ее «сказки», особенно те, что были связаны с призраками — слишком печальными и пугающими они были для меня, тогда еще совсем малышки. Но она твердо стояла на своем: «Это не сказки, Мартин. Это правда».
Я росла, и очарование этих историй угасало. Возможно, причиной этому было то, что росла я в ярком и беспокойном Ветшфуре, куда мы переехали с отцом и матерью в мои шесть лет, где сама мысль о призраках и истонченных завесах реальности внушала разве что скептическую усмешку. Я росла циником и скептиком, и все меньше верила в сказки о «Лавандовом приюте».
Но сейчас эти истории были для меня олицетворением того времени, когда наша семья была крепка как никогда. Бабушка была жива, мама не ушла от отца, а я — из родного дома. Отец не завел себе новую семью — с такой легкостью отказавшись от старой.
И вот теперь, после стольких лет, проведенных в суете столицы, я вернулась туда, где прошли первые шесть лет моей жизни — в «Лавандовый приют».
Я влюбилась в этот дом с первого взгляда. Да, особняк казался немного старомодным, но это лишь придавало ему особой, неповторимый шарм. Да, чуть - чуть поскрипывали полы, а штукатурка кое-где пожелтела и осыпалась. И все же поместье было наполнено светом и уютом. Восторженная, я переходила из комнаты в комнату — огромная спальня, немного тесный кабинет с камином и роскошным столом у окна. Мебель старомодная — как и все поместье, но добротная. Что-нужно будет обновить, что-то подлатать… но менять дом полностью, изгонять него дух современности я не желала… в память о бабушке, в память о «Лавандовом приюте», который наполнил первые годы моего детства чудесами и тайнами.
Я никогда не любила откладывать дела на потом. Несмотря на усталость, целый день я потратила на то, чтобы распаковать коробки и разложить вещи по шкафам. Что-то я перевезла в «Лавандовый приют» из своей небольшой квартирки в Ветшфуре, что-то оставила подруге, которая теперь поселилась в ней. То, что из-за переезда в Ант-Лейк мне пришлось бросить работу, ни капли меня не беспокоило — еще один год в качестве менеджера по рекламе уничтожил бы во мне последние остатки нервов.
Денег, вырученных за съем квартиры, мне должно было хватать на пропитание, к тому же у меня имелся небольшой счет в банке. Хватит на то, чтобы приглядеться к Ант-Лейку и хоть немного пообжиться в нем — а заодно, и присмотреть себе новую работу.
Первая ночь в «Лавандовом приюте» прошла чересчур спокойно для дома, по словам бабушки, населенном призраками. Не знаю, что именно она имела ввиду, говоря об истончении завесы между двумя реальностями, но спала я крепким и спокойным сном.
Странности начались в первую же неделю моего пребывания в «Лавандовом приюте».
Это было похоже на слабое дуновение воздуха, прохладным шлейфом скользнувшее по моей щеке — будто навстречу мне прошел кто-то невидимый, но способный всколыхнуть воздух между нами. Мороз побежал по коже, но в тот, первый раз, я списала все на излишне живое воображение, которое подхлестывали рассказы о «Лавандовом приюте». Было и еще кое-что — шорох в соседней комнате, негромкий стук чего-то легкого упавшего на пол — ручки или блокнота. Иногда мне казалось, что краем глаза я ловлю какое-то движение. Оборачиваюсь — ничего.
«Розали, это просто нервы», — убеждала я саму себя, пытаясь выровнять сбившееся дыхание.
Ничего удивительного — я попала в «дом с призраками», о котором слышала с самого детства — вот и фантазия разыгралась. Ночь, старинное поместье — все атрибуты для историй о духах, бродящих в ночи.
С трудом, но мне удалось убедить себя в том, что виной тому рассказы бабушки — и то, что я впервые ночевала в таком огромном доме с двумя этажами и четырьмя спальнями. Я уже даже подумывала завести кошку — все, лишь бы не чувствовать себя такой уязвимой, оставшись наедине с темнотой. А тишина — ее верная подруга, лишь добавляла остроты и играла на оголенных нервах как на скрипичных струнах, заставляя мое сердце биться еще сильнее.
Но цепочка странных эпизодов, случившийся со мной тогда, когда я меньше всего этого ждала, заставила меня осознать: все, что рассказывала бабушка о «Лавандовом приюте», действительно было правдой.
Глава первая #2
Прядь скользнула по щеке, стало щекотно и неудобно. Вместо того, чтобы собрать волосы в хвост, я лишь дунула на локон. Упрямый, секунду спустя он вернулся на прежнее место, закрыв мне обзор. Удивительное дело — светло-русые волосы достались мне от мамы, и в то время как я оставалась верной природному цвету, она сама безжалостно выкрашивала их в «нордический блонд». Мне вообще иногда казалось, что мы будто поменялись с ней местами — я предпочитала пышные платья до середины бедра всех оттенков пастели, юбки-тюльпаны с шифоновыми блузками, тогда как мама, словно гонясь за утраченной молодостью, в свои сорок три носила мини преимущественно синего цвета — подчеркивало необычный цвет ее глаз, и черный, который зрительно стройнил и без того потрясающую мамину фигуру.
Мама — при посторонних она просила называть ее исключительно Мелани, — у которой через месяц должна была состояться свадьба с уже четвертым по счету и весьма обеспеченным мужем, была настоящей хищницей. Если продолжать аналогию, то я на ее фоне была лишь милой домашней кошечкой.
Недаром мое излюбленное место — кресло у камина, где, закутавшись в бабушкин плед, все еще пахнущий ее духами, я любила проводить дождливые вечера. В отличие от своих ровесниц, я не любила клубы, предпочитая вечер с горячим чаем и книгой гомону толпы, извивающимся телам и грохоту музыке. Быть может, этим и объяснялось, что у меня так мало подруг.
Вот и сейчас, в воскресный вечер, я корпела для институтским заданием знакомой, пока она веселилась в баре за углом. Я сама предложила помощь, но, признаюсь, уже жалела — глаза слипались, а рано утром мне нужно было идти на работу.
Привычным жестом, не отрывая взгляда от конспекта, я потянулась за чашкой. Это была во всех отношениях уникальная чашка из старинного сервиза, из светлого фарфора, с изящной ручкой и тонкими стенками — настоящее антикварное чудо. Ей бы стоять за стеклом, собирая лишь пыль и восхищенные взгляды редких гостей в моем доме. Но соблазн пить из такой красивой чашки оказался сильнее.
Моя рука схватила лишь воздух. Недоуменно переведя взгляд вправо, я увидела чашку на другом конце стола. Вскинула бровь — каким образом она могла там оказаться? Несколько мгновений я буравила чашку подозрительным взглядом, словно в надежде, что она сама даст мне ответ. Пожала плечами и, перегнувшись через стол, пододвинула ее поближе к себе. Глотнула обжигающе горячего чая и, отставив чашку в сторону, вновь углубилась в изучение высшей математики.
Через полчаса я сдалась — сделанного должно было хватить на удовлетворительную оценку, а Нэнси этого было вполне достаточно. Я поднесла чашку к губам, собираясь допить свой излюбленный напиток и… недоуменно поставила на стол. Чашка была пуста.
— Серьезно? — спросила я в тишину особняка.
Несмотря на усмешку на губах мне было совсем не весело. Даже как-то… не по себе. Ведь я-то знала, что, даже задумавшись, не смогла бы допить залпом горячий чай — я всегда ждала, когда он немного остынет. Но и о призраках - любителях чаепития я слышала впервые.
— Не смешно, — буркнула я, направляясь в спальню. А у самой по спине пробежал холодок. Я вдруг почувствовала себя под прицелом невидимых глаз, и отогнать эту навязчивую мысль оказалось не так-то просто.
На этом престранном эпизоде неприятные сюрпризы не закончились. День спустя я обнаружила, что книги, тщательно выстроенные мною на полках огромной бабушкиной библиотеки корешок к корешку перепутаны. Одни свалены в кучу, другие поменялись местами с третьими. Я стояла напротив огромных шкафов от пола до потолка, и меня бросало то в жар, то в холод. Слава богу, что за окном был день, иначе от всего увиденного мне стало бы совсем жутко.
Я вернулась в спальню и села на кровать, скрестив ноги. Итак, похоже в «Лавандовом приюте» действительно водились духи. Я задрала голову вверх, словно пытаясь взглядом проникнуть сквозь потолок на чердак, где, по словам бабушки, обитал призрак бедняжки Тили, погибшей в годы войны. Неужели это действительно она безобразничала в доме? Или… кроме нее здесь был кто-то еще?
От этой мысли я окончательно растеряла самообладание. Да, я люблю истории о призраках — но, как оказалось, не тогда, когда являюсь их героиней! Нервно сглотнув, я пошла на кухню. Даже сейчас, залитая солнечным светом, она не казалась мне безопасной. Чашка стояла там, где я оставила ее вчера — ну хоть на этом спасибо.
Мелькнула еще одна догадка, более приземленная и лишенная сверхъестественных объяснений — что я попросту оказалась лунатиком, и это именно я брожу по дому по ночам и переставляю книги. Но стать вдруг лунатиком на двадцать пятом году жизни — почти так же фантастично, как и встретить в доме призрака. Да и история самопередвигающейся и самоопустошающейся чашкой в эту теорию никак не вписывалась.
Мне свойственно подходить к самому простому делу со всей серьезностью и основательностью. Вот и сейчас я запаслась блокнотом и перед тем, как отправиться спать, набросала схематичные рисунки всех комнат «Лавандового приюта». Зарисовала примерное расположение книг, расположение треклятой чашки и антикварных кукол в закрытой бабушкиной спальне. И только после этого с чистой совестью и чувством выполненного долга отправилась спать.
Наутро я встала в боевом расположении духа и решительно принялась обследовать дом. Вердикт: статуэтки на камине переставлены, книги в библиотеке поменялись местами — и, что самое любопытное, полки с новыми книгами, которые из дома привезла с собой я, оказались нетронуты, а вот те, которым насчитывалось уже больше полутора веков, поменяли свое прежнее расположение.
Итак, настал час признать очевидную уже истину: в моем доме обитали призраки.
Ночь снова меня позвала.
Я резко открыл глаза, словно бы какая-то сила сама распахнула веки. Поднялся с кровати, не зажигая газового светильника, добрался до двери — тьма была мне родной, и я превосходно в ней ориентировался.
С тех пор, как я остался один, как моя Орхидея в очередной раз вырвала из груди и растоптала мое сердце — и долгие года до ее появления в моей жизни, я спал в одежде. Наверное, было глупо на что-то рассчитывать, но я не мог позволить себе тратить драгоценное время на лихорадочные поиски одежды. Да, я отчаянно верил
— или же опять путал веру с надеждой — что однажды, когда ночь снова меня позовет, я стану не жнецом, а спасителем.
Я выбрался из дома, стараясь не потревожить покой дремлющих слуг — чудаковатых, но милых супругов Эйзерваль. Они, увы, были уже немолоды, и спали плохо и чутко.
Ночь была безлунна, и лишь газовые фонари вдоль улицы разбавляли густые чернила, разлитые над городом. Я шел, постукивая тростью по мостовой, и иной раз мне казалось, что над моей головой висят огромные часы, методично отстукивающие минуты. Минуты… до чего? Или же стук чьего-то сердца, которое вот-вот остановится.
Я спешил, но старался не привлекать к себе лишних взглядов, как репейник, вцепляющихся в меня. В эти мгновения меня будто окружал некий ареол, невольно притягивающий ко мне чужие взгляды. Мимо, грохоча колесами по мостовой, промчался экипаж. И если кучеру я оказался безынтересен, то сидящая внутри кеба леди внимательно на меня посмотрела. И тут же, словно чего-то испугавшись, поспешно отвернулась от окна. Что-то в моих глазах ее напугало.
Пожав плечами, скрытыми черным фраком, я свернул в проулок. Я шел, ориентируясь на некое внутреннее ощущение — словно вместо моего сердца был моток пряжи, а кто-то невидимый там, в темноте переулка, осторожно наматывал нитку, притягивая меня к себе. Кто-то — я знал это наверняка, и все же, парадокс, не переставал надеяться — мертвый.
Проулок закончился тупиком — высокой глухой стеной каменной громады. В углу, скрытое полумраком, лежало девичье тело. Я приблизился к ней, инстинктивно стараясь ступать мягко, позабыв, что она уже никогда не сможет услышать меня. Сейчас она бредет по Пустыне Снов, но где закончится ее путь, знают только боги.
Оглядевшись по сторонам и удостоверившись, что за мной никто не наблюдает, я вскинул ладонь. Спустя мгновение на нем заплясал огонек, словно вырванный с чьей-то свечи — впрочем, так оно и было. Огонь не причинял вреда ни моей коже, ни перчатке из белой лайки, но позволял мне хорошо рассмотреть лежащую на земле девушку.
Несомненно, при жизни она была очень красива — правильные черты лица, аккуратный вздернутый носик, веснушки, рассыпанные по золотистой коже. Но сейчас черты ее милого лица были искажены печатью смерти — глаза вытаращены, в них навеки застыл страх, на шее в том месте, где равнодушный металл соприкоснулся с нежной кожей — порез. Как росчерк пера, макнувшего в ярко-алые чернила — подпись на приговоре незнакомки, где было только одно слово: «Смерть».
Я стоял над ней, размышляя: что привело привлекательную юную леди, облаченную в дорогие шелка, в этот проулок? Некая тайна, провидение или случайность? Была ли она одна или ее служанка попросту сбежала, когда на ее госпожу напали? Увы, но и такое случалось не раз. Сколько ни плати, собственная жизнь всегда кажется дороже.
Но, разумеется, больше всего меня волновал совершенно другой вопрос: кто ее убил. Я присел на корточки, откинув назад фалды фрака, аккуратно положил на землю серебряную трость с набалдашником в виде львиной головы. Склонившись над незнакомкой, заглянул в ее глаза.
В то же мгновение меня подхватил и закружил черный поток. А затем, когда головокружение закончилось, на меня обрушился целый шквал чужих эмоции, которые буквально затопили меня с головой. Я видел то, что видела незнакомка за несколько минут за своей смерти.
Я не видел ее лица, ведь я смотрел на мир ее глазами. Видел знакомый уже проулок, чувствовал страх, горящий в каждой клеточке ее тела и заставляющий ее все бежать и бежать вперед. Кто-то схватил ее сзади — я ощутил это прикосновение собственной кожей. Схватил за локоть и дернул на себя, разворачивая. Я инстинктивно вздрогнул, в моей — ее — голове прозвучал женский крик. Ее собственный вскрик. А затем я увидел лицо нападавшего.
Темно-рыжие волосы, прикрытые кепкой, жидкие усы. Неприятное, покрытое рытвинами, лицо, перекошенное от злости и решимости. В руке — нож — тот самый, что несколькими минутами позже оставит длинную рану на шее молодой леди. И из этой раны навстречу небу потянется ее душа.
«Кошелек или жизнь» — вот он, истинный приговор, выбор, оставленный незнакомке. И она выбирает, торопливо сдергивая атласную перчатку с тонкой руки и отбрасывая ее на мощеную плитку. Сдергивает кольца, и пальцы дрожат, выдавая текущий по венам страх. Следом в ладонь грабителя падают и сережки, и крошечный ридикюль.
— И медальон, — ухмыляется тот, обнажая темные от табака зубы.
И тут она медлит. Я вижу руку, взметнувшуюся к шее, чувствую прикосновение пальцев к нагретому девичьим телом металлу. Они сжимаются, но не спешат снимать с шеи медальон и вкладывать в жадно протянутые руки.
— Чего застыла? Медальон давай! — грабитель нервно облизнул губы.
На меня обрушились обрывки воспоминаний с ароматом цветущего миндаля: горечь и сладость в едином порыве. Чье-то лицо: мужественное, красивое, с ноткой дерзости во взгляде. Жадный поцелуй и переливистый смех — ее смех. Ее лицо — бледное, сильно контрастирующее с черным шерстяным платьем, и опустившаяся вниз черная вуаль. Боль и нежность к тому, кто ушел слишком рано, и нежелание расставаться с вещью, которая так сильно напоминала о нем, которая была дороже всего золота мира.
Нельзя привязываться к вещам, нельзя привязываться к людям — я выучил это давно, но постоянно нарушал собственный же зарок.
Грабитель бросился вперед, незнакомка попыталась его оттолкнуть — глупо, но желание сохранить память об умершем любимым оказалась сильнее страха, заглушила инстинкты. Недолгая борьба с заранее предрешенным финалом. И — алый росчерк на белой коже. Я не мог видеть его, но почувствовал ослепительную вспышку боли, сменившуюся всепоглощающей тьмой.
Я вынырнул из пучины чужих эмоций и воспоминаний. Оставил незнакомку лежать там, где ее нашел. Позже здесь будут полицейские, зеваки или горюющие родственники. Возможно, она даже задержится здесь — если Пустыня Снов ее отпустит — чтобы попрощаться. Возможно, она уже ушла, не оглянувшись. У меня же был другой путь.
Я мог идти с закрытыми глазами, ориентируясь на тающий след чужой энергии — след ее убийцы. Не знаю, отчего мой дар работал именно так, но мне необходимо было увидеть лицо того, за чьей душой я шел. Без этого чужеродная энергия просто ускользала из моих пальцев.
Страшно представить, что если бы незнакомка не обернулась, если бы ее настиг удар в спину, то ее убийство так бы и осталось безнаказанным. А допустить этого нельзя. Не для того Господь создавал меня.
Я не запоминал улиц, почти не видел мелькающих перед глазами лиц. Стремясь удержать черную энергию, обвивающую мои пальцы, я уверенно шел вперед. Уши мои не слышали ничего, кроме размеренного стука трости.
Я знал, что уйти далеко убийца не мог — ночь всегда призывала меня ровно в ту минуту, когда биение чьего-то сердца останавливалось навсегда. И я настиг его в одном из переулков. Он торопливо шел, заложив руки в карманы, где прятал окропленную чужой кровью добычу, с согбенной спиной — не знай я правды, подумал бы, что на него давит чувство вины.
Услышав шаги за спиной, он резко развернулся. Я мог сделать неслышимыми свои шаги. Я мог слиться с тенью, ведь она была частью меня.
Я — и свет, и тьма, а что рождает их слияние? Тень.
Но я хотел, чтобы он слышал. Чтобы тот страх, что испытала прелестная незнакомка, с губ которой больше никогда не сорвется теплый вздох, убийца испытал сам.
Он порывался убежать, но сделал ошибку, когда заглянул мне в глаза. Страх парализовал его, приковал на месте. Подойдя к убийце вплотную, я увидел в его зрачках собственное отражение: высокий молодой мужчина с темными волосами чуть ниже ушей, облаченный в черный фрак, белые брюки и рубашку и черный цилиндр.
Черное — тьма в душах тех, кого настигнет неминуемая кара.
Белое — очищение, спасение загубленной души.
— Кто ты такой? — его голос осип от испуга.
— Ангел Смерти, — спокойно ответил я.
Убийца нервно рассмеялся, но шепчущая в переулке тишина поглотила, заглушила чужеродный звук. Улыбка поблекла.
— Ангелов не бывает.
— Тогда кто же я?
И я распустил крылья.
Сотканные из теней, они подняли волну воздуха, скинувшие клетчатую кепку с головы убийцы, растрепали его волосы. Я видел ужас на его лице — ужас пополам с неверием. Я знал, что видит он — за миг до свершенной кары мои глаза становятся полностью черными, словно тьма, живущая в моей душе и ежечасно борющаяся со светом, заливает своими чернилами глаза от радужки до белков.
Убийца закричал, но его крик тут же оборвался.
Я обнял его своими крыльями. Стоял, слыша размеренный стук сердца — как удар трости по мостовой. Один, последний вздох, потревоживший сотканное из тени перо на моих крыльях. Последний стук сердца и звук упавшего на землю тела. Тела, в котором уже не было души.
Правосудие свершилось. Я мог отправляться домой.
В первую неделю моего пребывания в Ант-Лейк — маленьком городке на юге страны, я познакомилась с Дикси Эллиот. Она работала официанткой в кафе, куда я заглянула выпить чашечку кофе. Дикси так загляделась на молодого спортсмена, что не заметила меня. Мы столкнулись, и поднос, который она держала в руках, с грохотом обрушился на пол. Соус забрызгал мою кофточку, и Дикси буквально стянула ее с меня, пообещав, что все исправит.
Это была искрящаяся жизнью двадцатипятилетняя (как выяснилось позже — выглядела она куда моложе) особа с длинной челкой по самые глаза, голубыми глазами и непослушной густой копной шоколадного цвета. Одетая в обтягивающую маечку и суперкороткие шорты, Диски порхала по кафе, притягивая к себе восхищенные взгляды.
Удивительное дело, как быстро мы нашли общий язык. В первый же день нашего знакомства, отработав смену, Дикси затащила меня в местный клуб — в качестве извинения. Было весело — особенно когда Дикси, лихо опрокинув в себя пятую стопку с текилой, полезла на барную стойку, откуда я стащила ее с большим трудом.
Не назову себя скромницей, но танцевать на барной стойке меня не заставишь ни за какие сокровища мира. Мы вообще были двумя противоположностями, которые удивительным образом спелись. Если я предпочитала элегантные наряды и сдержанный стиль, то Дикси одевалась так откровенно, что у меня иной раз нервно поднималась бровь. Шумная, смешливая дебоширка, она идеально меня дополняла — спокойную, порой мечтательную, часто погруженную в себя.
Я часто забегала к ней в кафе — поболтать и пообедать. Без капли смущения, Дикси садилась ко мне за стол прямо в разгар рабочего дня, не обращая внимания на попытки Чака — ее шефа, молодого и довольно привлекательного хозяина кафе, воззвать к ее совести.
Вот и сейчас она периодически отпивала мой кофе, за который я ей заплатила, и воровала кусочки бекона из моей тарелки. А ведь я еще даю ей на чай! При этом она невозмутимо качала ногой, игнорируя красноречивые взгляды других официанток.
— А ведь Чаку ты нравишься, — вдруг сказала Дикси.
Я чуть не подавилась кофе. Вообще была жуткой кофеманкой, и усиленно пыталась избавиться от этой привычки, но… особых результатов не достигла.
— С чего ты взяла?
— Брось, да он же глаз с тебя не сводит!
— Он глаз не сводит с тебя, потому что ты бездельничаешь в разгар смены.
Дикси закатила глаза.
— Я же не про сейчас, а вообще. Мне кажется, с тех пор, как ты приехала, он даже одеваться стал лучше — снял эту дурацкую кепку, которая совершенно ему не шла, вместо затертых уже джинсов начал нормальные носить. Хоть на человека стал похож.
Я укоризненно взглянула на Дикси, утащившую кусочек ржаного хлеба и хорошо прожаренный бекон.
— Давай я закажу тебе яичницу, — предложила я.
— Нет, спасибо, я не голодна. И вообще, мне работать надо, — протараторила Дикси.
Поделиться книгой: