Полное собрание сочинений и писем в 30 тт. Том 1: Стихотворения, поэмы, статьи и рецензии, прозаические наброски (1834-1849)

Сердца рвались… но ни глаза, ни руки Встречаться не дерзали… При луне, Испуганные близостью разлуки, Они сидят в унылой тишине. Лишь изредка порывистые муки Их потрясали смутно, как во сне… «Так завтра? Точно?» — «Завтра». Понемножку Дуняша встала, подошла к окошку,

XLII

Глядит: перед огромным самоваром Супруг уселся; медленно к губам Подносит чашку, благовонным паром Облитую, пыхтит, кряхтит — а сам Поглядывает исподлобья. «Даром Простудишься, Дуняша… Полно вам Ребячиться», — сказал он равнодушно… Дуняша засмеялась и послушно

XLIII

Вошла да села молча. «На прощанье, Андрей Ильич, откушайте чайку. Позвольте небольшое замечанье… (Андрей меж тем прижался к уголку.) Ваш родственник оставил завещанье?» «Оставил». — «Он… в каком служил полку?» «В Измайловском». — «Я думал, в Кирасирском. И жизнь окончил в чине бригадирском?»

XLIV

«Да, кажется…» — «Скажите! Впрочем, что же Вам горевать? Покойник был и глух, И стар, и слеп… Там лучше для него же. Хотите чашечку?» — «Я больше двух Не пью». — «Да; как подумаешь, мой боже, Что́ наша жизнь? Пух, совершенный пух; Дрянь, просто дрянь… Что делать? участь наша… Эх!.. Спой нам лучше песенку, Дуняша.

XLV

Ну не ломайся… ведь я знаю, рада Ты петь с утра до вечера». Сперва Ей овладела страшная досада… Но вдруг пришли на память ей слова Старинные… Не поднимая взгляда, Аккорд она взяла… и голова Ее склонилась, как осенний колос… И зазвучал печально-страстный голос:         «Отрава горькая слезы         Последней жжет мои ресницы…         Так после бешеной грозы         Трепещут робкие зарницы.         Тяжелым, безотрадным сном         Заснула страсть… утихли битвы…         Но в сердце сдавленном моем         Покоя нет — и нет молитвы.         А ты, кому в разлучный миг         Я молча сжать не смею руки,         К кому прощальных слов моих         Стремятся трепетные звуки…         Молю тебя — в душе твоей         Не сохраняй воспоминанья,         Не замечай слезы моей         И позабудь мои страданья!»

XLVI

Она с трудом проговорила строки Последние… потупилась… У ней Внезапно ярко запылали щеки… Ей стало страшно смелости своей… К Андрею наклонился муж: «Уроки Она, сударь, у всех учителей В Москве брала… Ну, Дунюшка, другую… Веселенькую, знаешь, удалую!»

XLVII

Она сидит, задумчиво впадая В упорную, немую тишину. Часы пробили медленно. Зевая, Фаддей глядит умильно на жену… «Что ж? Пой же… Нет? Как хочешь… — и, вставая,— Пора, — прибавил он, — меня ко сну Немного клонит. Поздно. Ну, прощайте, Андрей Ильич… и нас не забывайте».

XLVIII

Кому не жаль действительных борений Души нехитрой, любящей, прямой? Дуняша не была в числе творений, Теперь нередких на Руси святой — Охотниц до «вопросов» и до прений, Холодных сердцем, пылких головой, Натянутых, болезненно болтливых И сверхъестественно самолюбивых…

XLIX

О нет! она страдала. Расставанье Настало. Тяжело в последний раз Смотреть в лицо любимое! Прощанье В передней да заботливый наказ Себя беречь — обычное желанье,— Всё сказано, всему конец… Из глаз Дуняши слезы хлынули… но тупо Взглянул Андрей — и вышел как-то глупо.

L

А на заре, при вопле двух старушек Соседок, тронулся рыдван. Андрей В нем восседал среди шести подушек. Ну, с богом! Вот застава! Перед ней Ряды полуразрушенных избушек; За ней дорога. Кучер лошадей Постегивал и горевал, что грязно, И напевал задумчиво-несвязно…

LI

Три года протекло… три длинных года. Андрей нигде не свил себе гнезда. Он видел много разного народа И посетил чужие города… Его не слишком тешила свобода, И вспоминал он родину, когда Среди толпы веселой, как изгнанник, Бродил он, добровольный, грустный странник.

LII

Он испытал тревожные напасти И радости скитальца; но в чужой Земле жил одиноко; старой страсти Не заменил он прихотью другой. Он не забыл… забыть не в нашей власти! В его душе печальной, но живой, Исполненной неясного стремленья, Толпами проходили впечатленья…

LIII

Однажды пред камином на диване Андрей сидел и думал о былом. (Он жил тогда в Италии, в Милане.) Андрей на чай в один «приятный» дом Был позван и скучал уже заране… Его хозяйка в комнату с письмом Вошла… «Рука Дуняши!», — закричал он.— И вот что, содрогаясь, прочитал он:         «Признайтесь… Вы письма не ждали         Так поздно и в такую даль?         Вам прежних радостей не жаль?         Быть может, новые печали         Сменили прежнюю печаль.         Иль вам наскучили страданья,         И вы живете не спеша,         И жаждет вечного молчанья         Изнеможенная душа?..         Не возмутили б эти строки         Покоя вашего… меня         Простите вы… мы так далеки…         С того мучительного дня —         Вы помните — прошло так много.         Так много времени, что нас…         Что мы… что я не знаю вас…         Меня вы не судите строго —         Во имя прошлого, Андрей!         Подумайте; среди людей         Живете вы… а я, мой боже!         Всё там же — и кругом всё то же…         Что? грустно вам? или смешно?         Иль совершенно всё равно?         Андрей, послушайте: когда-то         Мы жили долго вместе… Свято         Я полюбила вас… ко мне         Вы привязались добровольно…         Потом… но мне сознаться больно,         Как мы страдали в тишине.         С тех пор, Андрей, со дня прощаний,         Хотите знать, как я живу?         Как некогда, в часы свиданий,         Я вас опять к себе зову…         Вот — вы со мной сидите рядом,         Не поднимая головы,         И на меня глядите вы         Тем ласковым и добрым взглядом…         Когда расстались вы со мной,         Я не винила вас. Одной         Заботой — точно, непритворно         Вы были заняты. Тогда         Меня щадили вы… Ну да!         Я благодарна вам, бесспорно.         Я верю — грустно было вам;         Не притворялись вы лукаво;         Вы в целый год успели к нам         Привыкнуть; жертва ваша, право,         Достойна громкой похвалы…         Да; без сомненья: люди злы —         Все малодушны, все коварны         И до конца неблагодарны…         Вам должно было ехать… я         Согласна… но как вы спешили!         Нет, нет, меня вы не любили!         Нет, не любили вы меня!         Ах, если надо мной жестоко         Не насмеялись вы сперва…         Андрей, я чувствую, глубоко         Вас оскорбят мои слова;         Но я живу в такой пустыне…         Но я ношу такой венец —         В моей любви, в моей святыне         Я сомневаюсь, наконец…         Я гибну!.. Крик тоски мятежной         Сорвался с губ моих… Андрей,         Печаль разлуки безнадежной         Сильнее гордости моей…         Я вас люблю… тебя люблю я…         Ты знаешь это… ты… Поверь,         Навек, мучительно тоскуя,         С тобой простилась я теперь.         Я плачу. Да; ты благороден,         Андрей, ты силен и свободен;         Ты позабыть себя готов.         Из видов низких и корыстных         Ты не наложишь ненавистных,         Хоть позолоченных оков.         О да! Когда перед томленьем         Разлуки, в робкой тишине,         С немым и страшным упоеньем         Тебе вверялась я вполне,         Я поняла твое молчанье…         Я покорилась… От тебя         Я приняла тогда страданье,         Как дар, безропотно, любя…         Я не могла тебе не верить —         Тебе не верить, боже мой!         Когда я вся жила тобой…         Но не хочу я лицемерить:         Потом — казалось мне, что ты…         Пустые женские мечты!         Мне совестно… но в извиненье,         Андрей, ты примешь положенье         Мое… Подумай: на кого         Меня ты здесь оставил? скука,         Тоска… не знаешь ничего…         Наедут гости — что́ за мука!         Соседки-сплетницы; сосед         Молчит, сопит во весь обед,         Глотает, давится насильно         Да к ручке подойдет умильно.         С утра ждешь вечера, свечей…         Занятий нету… нет детей…         Книг нету… душно, страшно душно…         Попросишь мужа — равнодушно         Проговорит он: «Погоди,         Зайдет разносчик»… впереди         Всё то же — то же — до могилы…         О господи, пошли мне силы!!!          .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .         Но прежде — прежде жизнь моя         Была спокойна… помню я         Себя веселой, безмятежной         Перед домашним очагом…         Какой любовью кроткой, нежной         Тогда дышало всё кругом!         Как были хлопоты, заботы         Хозяйки, легкие работы         В то время сердцу моему,         Сама не знаю почему,         Невыразимо сладки, милы!..         Но мне прошедшего не жаль,—         Тогда ребяческие силы         Щадила строгая печаль…         О, мне, конечно, в наказанье         За гордость послано страданье…         Иль и за то, что в самый час,         Когда я вас узнала — вас,         Я позабылась малодушно,         Дала вам право над собой         И без борьбы перед судьбой         Склонила голову послушно!..         Тогда я сердца своего         Не понимала… для чего         Никто с суровостью мужчины         Меня не спас… я до кончины         Жила бы в «мирной тишине,         Не зная помыслов опасных…»         Я плачу… плачу… Стыдно мне         Тех горьких слез — и слез напрасных!         Кому я жалуюсь? Зачем,         Зачем я плачу? Перед кем?         Кто может выслушать упреки         Мои?… Быть может, эти строки,         Следы горячих слез моих,         Друзьям покажет он лукаво,         На толки праздные чужих         Людей предаст меня?.. Но, право,         С ума схожу я…                                 Вот, Андрей         (Теперь мы с вами хладнокровно         Поговорим), как безусловно         Я верю вам. Души моей         Я не скрываю перед вами.         Конечно, знаете вы сами,         Что значит женская печаль…         Я вспомнила, в какую даль         Вас унесло… Мне стало грустно…         И то, что высказать изустно         Я не посмела бы… Меня         Поймете вы! Что́ делать, я         Не слишком счастлива. Но годы         Пройдут — соста́реюсь… и той         Любви блаженной, той свободы         Мне не захочется самой.         Я перечла свое маранье…         Андрей, не вздумайте в моем         Письме постыдное желанье         Найти… Но, боже мой! о чем         Могла я к вам писать?.. Мне больно,         Я плачу, жалуюсь невольно…         Но легче мне теперь, ясней…         И сердце после долгой битвы         Желает отдыха, молитвы         И бьется медленней… вольней…         Андрей, прощайте. Дайте руку         Не на свиданье — на разлуку.         Судьба!.. Но если в тишине         Та дружба старая случайно         Еще живет… и если тайно         Хоть изредка… вам обо мне,         О стороне родной, далекой,         Приходят мысли… знайте: там         Есть сердце, полное глубокой         Печалью, преданное вам.         Среди волнений жизни новой         Об участи моей суровой         Вы позабудете… Но вас         Я буду помнить — вечно… вечно…         И в каждый светлый, тихий час         Благодарить вас бесконечно.         Прощайте, добрый, старый друг…         Какое горькое мгновенье!         Мучительно расстаться вдруг…         Но страшно долгое томленье…         От полноты души моей         На жизнь обильную, святую…         И даже — на любовь иную         Благословляю вас, Андрей!»

LIV

Он жадно пробежал письмо глазами… Исписанный листок в его руках Дрожал… Он вышел тихими шагами С улыбкой невеселой на губах… Но здесь, читатель, мы простимся с вами, С Андреем и с Дуняшей. Право, страх Подумать — как давно, с каким терпеньем Вы нас дарите вашим снисхожденьем.

LV

Что сделалось с героями моими?.. Я видел их… Тому не так давно… Но то, над чем я даже плакал с ними, Теперь мне даже несколько смешно… Смеяться над страданьями чужими Весьма предосудительно, грешно… Но если вас не станет мучить совесть, Когда-нибудь мы кончим эту повесть.

ПОМЕЩИК

I

За чайным столиком, весной, Под липками, часу в десятом, Сидел помещик столбовой, Покрытый стеганым халатом. Он кушал молча, не спеша; Курил, поглядывал беспечно… И наслаждалась бесконечно Его дворянская душа. На голове его курчавой Торчит ермолка; пес лягавой, Угрюмый старец, под столом Сидит и жмурится. Кругом Всё тихо… Сохнет воздух… Жгучий Почуя жар. перепела Кричат… Ползет обоз скрипучий По длинной улице села…

II

Помещик этот благородный, Степенный, мирный семьянин, Притом хозяин превосходный, Был настоящий славянин. Он с детства не носил подтяжек; Любил простор, любил покой И лень; но странен был покрой Его затейливых фуражек. Любил он жирные блины, Боялся чёрта да жены; Любил он, скушав пять арбузов, Ругнуть и немцев и французов, Читал лишь изредка, с трудом, Служил в архиве казначейства, И был, как следует, отцом Необозримого семейства.

III

Он отдыхал. Его жена Отправилась на богомолье… Известно: в наши времена Супругу без жены — раздолье. И думал он: «В деревне рай! Погода нынче — просто чудо! А между тем зайти не худо В конюшню да в сенной сарай». Помещик подошел к калитке. Через дорожку, в серой свитке, В платочке красном набочо́к, Шла девка с кузовом в лесок… Как человек давно женатый, Слегка прищелкнув языком, С улыбкой мирно-плутоватой Он погрозил ей кулаком.

IV

Потом с задумчивым вниманьем Смотрел — как боров о забор С эгоистическим стараньем, Зажмурив глазки, спину тер… Потом, коротенькие ручки Сложив умильно на брюшке, Помещик подошел к реке… На волны сонные, на тучки, На небо синее взглянул, Весьма чувствительно вздохнул — И, палку вынув из забора, Стал в воду посылать Трезора… Меж тем с каким-то мужиком Он побеседовал приветно О том, что просто с каждым днем Мы развиваемся заметно.

V

Потом он с бабой поболтал… (До баб он был немножко падок.) Зашел в конюшню, посвистал И хлебцем покормил лошадок… Увидел в поле двух коров Чужих… разгневался немало; Велел во что́ бы то ни стало Сыскать ослушных мужиков. Красноречиво, важно, долго Им толковал о чувстве долга, Потом побил их — но слегка… Легка боярская рука… Пришел в ужасное волненье, Клялся, что будущей зимой Всё с молотка продаст именье,— И медленно пошел домой.

VI

В саду ему попались дети, Кричат: «Папа́! готов обед…» «Меня погубят дети эти,— Он запищал, — во цвете лет! Адам Адамыч! Вам не стыдно? Как вы балуете детей! Помилуйте! Да что́ вы?» Сей Адам Адамыч, очевидно, Был иностранный человек… Но для того ли целый век Он изучал Санхоньятона, Зубрил «Республику» Платона И тиснул длинную статью О божествах самофракийских, Чтоб жизнь убогую свою Влачить среди дворян российских?

VII

Он из себя был худ и мал; Любил почтительные жесты — И в переписке состоял С родителем своей невесты. Он был с чувствительной душой Рожден; и в старческие годы При зрелище красот природы Вздыхал, качая головой. Но плохо шли его делишки, Носил он черные манишки, Короткий безобразный фрак, Исподтишка курил табак… Он улыбался принужденно, Когда начнут хвалить детей, И кашлял, кланяясь смиренно, При виде барынь и гостей.

VIII

Но бог с ним! Тихими шагами Вернулся под родимый кров Помещик… Он моргал глазами, Он был и гневен и суров. Вошел он в сени молчаливо, И лани вспуганной быстрей Вскочил оборванный лакей Подобострастно-торопливо. Мной воспеваемый предмет Стремится важно в кабинет. Мамзель-француженка в гостиной, С улыбочкой, с ужимкой чинной Пред ним присела… Посмотрел Он на нее лукаво — кошкой… Подумал: «Эдакий пострел!» И деликатно шаркнул ножкой.

IX

И гнев исчез его, как пар, Как пыль, как женские страданья, Как дым, как юношеский жар, Как радость первого свиданья. Исчез! Сменила тишина Порывы дум степных и рьяных… И на щеках его румяных Улыбка прежняя видна. Я мог бы, пользуясь свободой Рассказа, с морем и с природой Сравнить героя моего, Но мне теперь не до того… Пора вперед! Читатель милый, Ваш незатейливый поэт Намерен описать унылый, Славяно-русский кабинет.

X

Все стены на манер беседки Расписаны. Под потолком Висят запачканные клетки: Одна с симбирским соловьем, С чижами две. Вот — стол огромный На толстых ножках; по стенам Изображенья сочных дам С улыбкой сладостной и томной И с подписью: «La Charité, La Nuit, le Jour, la Vanité…»[6] На полке чучело кукушки, На креслах шитые подушки, Сундук окованный в угле, На зеркале слой липкой пыли, Тарелка с дыней на столе И под окошком три бутыли.

XI

Вот — кипы пестрые бумаг, Записок, счетов, приказаний И рапортов… Я сам не враг Степных присылок — и посланий. А вот и ширмы… наконец, Вот шкаф просторный, шишковатый… На нем безносый, бородатый Белеет гипсовый мудрец. Увы! Бессильно негодуя, На лик задумчивый гляжу я… Быть может, этот истукан — Эсхил, Сократ, Аристофан… И перед ним уже седьмое Колено тучных добряков Растет и множится в покое Среди не чуждых им клопов!

XII

Помещик мой достойно, важно, Глубокомысленно курил… Курил… и вдруг зевнул протяжно, Привстал и хрипло возопил: «Эй — Васька!.. Васька! Васька! Васька!!!» Явился Васька. «Тарантас Вели мне заложить», — «Сейчас». «А что? починена коляска?» «Починена-с». — «Починена?.. Нет — лучше тарантас». — «Жена,— Подумал он, — вернется к ночи, Рассердится… Но нету мочи, Как дома скучно. Еду — да! Да, чёрт возьми — да!» Но, читатель, Угодно ль вам узнать, куда Спешит почтенный мой приятель?

XIII

Так знайте ж! от его села Верстах в пятнадцати, не боле, Под самым городом жила Помещица — в тепле да в холе, Вдова. Таких немного вдов. Ее супруг, корнет гусарский, [Соскучившись на службе царской] Завел охоту, рысаков, Друзей, собак… Обеды, балы Давал, выписывал журналы… И разорился б, наконец, Мой тороватый молодец, Да в цвете лет погиб на «садке»[7], Слетев торжественно с седла, И в исступленном беспорядке Оставил все свои дела.

XIV

С его-то вдовушкой любезной Помещик был весьма знаком. Ее сравнил остряк уездный С свежепросольным огурцом. Теперь ей — что ж! о том ни слова — Лет по́д сорок… но как она Еще свежа, полна, пышна И не по-нашему здорова! Какие плечи! Что за стан! А груди — целый океан![8] Румянец яркий, русый волос, Немножко резкий, звонкий голос, Победоносный, светлый взор — Всё в ней дышало дивной силой… Такая барыня — не вздор В наш век болезненный и хилый!

XV

Не вздор! И был ей свыше дан Великий дар: пленять соседей, От образованных дворян До «степняков» и до «медведей». Она была ловка, хитра, И только с виду добродушна… Но восхитительно радушна С гостями — нынче, как вчера. Пред ней весь дом дрожал. Не мало Она любила власть. Бывало, Ей покорялся сам корнет… И дочь ее в семнадцать лет Ходила с четырьмя косами И в панталончиках. Не раз Своими белыми руками Она наказывала вас,

XVI

О безответные творенья, Служанки барышень и бар,   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .   .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  .  . О вы, которым два целковых Дается в год на башмаки, И вы, небритые полки Угрюмых, медленных дворовых! Зато на двести верст кругом Она гремела… с ней знаком Был губернатор… кавалеры Ее хвалили за манеры Столичные, за голосок (Она подчас певала «Тройку»), За беспощадный язычок И за прекрасную настойку.

XVII

Притом любезная вдова Владела языком французским, Хоть иностранные слова У ней звучали чем-то русским. Во дни рождений, именин К ней дружно гости наезжали И заживались и вкушали От разных мяс и разных вин. Когда ж являлась до жаркого Бутылка теплого донского — Все гости, кроме дев и дам, Приподнимались по чинам И кланялись хозяйке, — хором «Всего… всего» желали ей… А дети вместе с гувернером Шли к ручке маменьки своей.

XVIII

А по зимам она давала Большие балы… Господа! Хотите вы картиной бала Заняться? Отвечаю: да, За вас. Во времена былые, Когда среди родных полей Я цвел — и нравились моей Душе красавицы степные, Я, каюсь, — я скитался сам По вечерам да по балам, Завитый, в радужном жилете, И барышень «имел в предмете». И память верная моя Рядком проводит предо мною Те дни, когда, бывало, я Сиял уездною звездою…

XIX

Ах! этому — давно, давно… Я был тогда влюблен и молод, Теперь же… впрочем, всё равно! Приятен жар — полезен холод. Итак, на бале мы. Паркет Отлично вылощен. Рядами Теснятся свечи за свечами, Но мутен их дрожащий свет. Вдоль желтых стен, довольно темных, Недвижно — в чепчиках огромных — Уселись маменьки. Одна Любезной важности полна, Другая молча дует губы… Невыносимо душен жар; Смычки визжат, и воют трубы — И пляшет двадцать восемь пар.

XX

Какое пестрое собранье Помещичьих одежд и лиц! Но я намерен описанье Начать — как следует — с девиц. Вот — чисто русская красотка, Одета плохо, тяжела И неловка, но весела, Добра, болтлива, как трещотка, И пляшет, пляшет от души. За ней — «созревшая в тиши Деревни» — длинная, худая Стоит Коринна молодая… Ее печально-страстный взор То вдруг погаснет, то заблещет… Она вздыхает, скажет вздор И вся «глубоко» затрепещет.

XXI

Не заговаривал никто С Коринной… сам ее родитель Боялся дочки… Но зато Чудак застенчивый, учитель Уездный, бледный человек, Ее преследовал стихами И предлагал ей со слезами «Всего себя… на целый век…» Клялся, что любит беспорочно, Но пел и плакал он заочно, И говорил ей сей Парис В посланьях: «ты» — на деле «вы-с». О жалкий, слабый род! О время Полупорывов, долгих дум И робких дел! О век! о племя Без веры в собственный свой ум!

XXII

О!!!.. Но — богиня песнопений, О муза! — публика моя Терпеть не может рассуждений… К рассказу возвращаюсь я. Отдельно каждую девицу Вам описать — не моему Дано перу… а потому Вообразите вереницу Широких лиц, больших носов, Улыбок томных, башмаков Козлиных, лент и платьев белых, Турбанов, перьев, плеч дебелых, Зеленых, серых, карих глаз, Румяных губ и… и так дале — Заставьте барынь кушать квас — И знайте: вы на русском бале.

XXIII

Но вот — среди толпы густой Мелькает быстро перед вами Ребенок робкий и немой С большими грустными глазами. Ребенок… Ей пятнадцать лет. Но за собой она невольно Влечет вас… за нее вам больно И страшно… Бледный, томный цвет Лица — печальный след сомнений Тревожных, ранних размышлений, Тоски, неопытных страстей, И взгляд внимательный — всё в ней Вам говорит о самовластной Душе… Ребенок бедный мой! Ты будешь женщиной несчастной… Но я не пла́чу над тобой…

XXIV

О нет! пускай твои желанья, Твои стыдливые мечты В суровом холоде страданья Погибнут… не погибнешь ты. Без одобренья, без участья, Среди невежд осуждена Ты долго жить… но ты сильна, А сильному не нужно счастья. О нем не думай… но судьбе Не покоряйся; знай: в борьбе С людьми таится наслажденье Неистощимое — презренье. Как яд целительный, оно И жжет и заживляет рану Души… Но мне пора давно Вернуться к моему «роману».

XXV

Вот перед вами в вырезном Зеленом фраке — шут нахальный, Болтун и некогда «бель-ом»[9], Стоит законодатель бальный. Он ездит только в «высший свет». А вот — неистово развязный, Довольно злой, довольно грязный Остряк; вот парень средних лет, В венгерке, в галстуке широком, Глаза навыкат, ходит боком, Хрипит и красен, как пион. Вот этот черненький — шпион И шулер — впрочем, малый знатный, Угодник дамский, балагур… А вот помещик благодатный Из непосредственных натур.

XXVI

Вот старичок благообразный, Известный взяточник, а вот Светило мира, барин праздный, Оратор, агроном и мот, Чудак, для собственной потехи Лечивший собственных людей… Ну, словом — множество гостей. Варенье, чернослив, орехи, Изюм, конфекты, крендельки На блюдцах носят казачки… И, несмотря на пот обильный, Все гости тянут чай фамильный. Крик, хохот, топот, говор, звон Стаканов, рюмок, шпор и чашек… А сверху, с хор, из-за колонн Глазеют кучи замарашек.

XXVII

Об офицерах, господа, Мы потолкуем осторожно… (Не то рассердятся — беда!) Но перечесть их… Это можно. Чувствительный артиллерист, Путеец маленький, невзрачный, И пехотинец с виду мрачный, И пламенный кавалерист — Все тут как тут… Но вы, кутилы, Которым барышни не милы, Гроза почтенных становых, Владельцы троек удалых, И покровители цыганок — Вас не видать на тех балах, Как не видать помадных банок На ваших окнах и столах!

XXVIII

Превозносимый всем уездом Дом обольстительной вдовы Бывал обрадован приездом Гостей нежданных из Москвы. Чиновник, на пути в отцовский Далекий, незабвенный кров (Спасаясь зайцем от долгов), Заедет… умница московский, Мясистый, пухлый, с кадыком, Длинноволосый, в кучерском Кафтане, бредит о чертогах Князей старинных, о  .  .  .  .  . От шапки-мурмолки своей Ждет избавленья, возрожденья; Ест редьку, — западных людей Бранит — и пишет… донесенья.

XXIX

Бывало, в хлебосольный дом Из дальней северной столицы Примчится борзый лев; и львом Весьма любуются девицы. В деревне лев, глядишь, ручной Зверек — предобрый; жмурит глазки; И терпеливо сносит ласки Гостеприимности степной. В деревне — водятся должишки За ним… играет он в картишки… Не платит… но как разговор Его любезен, жив, остер! Как он волочится небрежно! Как он насмешливо влюблен! И как забудет безмятежно Всё, чем на миг был увлечен!

XXX

Но мой помещик? Не пора ли К нему вернуться, наконец? Пока мы с вами поболтали, Читатель, — староста, кузнец, Садовники, покинув тачки, Кондитор, ключник, повара́, Мальчишки, девки, кучера́, Столяр, кухарки, даже прачки — Вся дворня, словом, целый час Справляла «ветхий тарантас». И вот, надев армяк верблюжий, На козла лезет кучер дюжий; Фалетор сел; раздался крик Ребят; победоносно взвился Проворный кнут — и шестерик Перед крыльцом остановился.

XXXI

Выходит барин… целый дом За ним идет благоговея. Безмолвно — в шляпах с галуном, Надетых криво, два лакея Ведут его… Приятель наш Детей целует, на подножку Заносит ногу, понемножку, Кряхтя, садится в экипаж, И под его дворянским телом, Довольно плотным и дебелым, Скрипят рессоры. «Взят тюфяк На всякий случай! Ты, дурак, Смотри, под горку тише… Что вы Мне в ноги положили? стой! Где ларчик?» — «Здесь». — «А! Ну, готовы? Пошел!.. Я к вечеру домой».

XXXII

Уехал барин. Слава богу! Какой веселый, дружный гам, Какую шумную тревогу Все подняли! Спешит Адам Адамыч в комнатку… гитару (Подарок будущей жены) Снимает тихо со стены, Садится, скверную сигару С улыбкой курит… и не раз Из голубых немецких глаз Слеза бежит… и край любимый Он видит снова — край родимый, Далекий, милый… и, пока Еще не высохли те слезы, В убитом сердце старика Взыграли радостные грезы.

XXXIII

Помещик едет. Легкий сон, Надежный друг людей дородных, Им овладел… не видит он Равнин окрестных плодородных. О Русь! Люблю твои поля, Когда под ярким солнцем лета Светла, роскошна, вся согрета, Блестит и нежится земля… Люблю бродить в лугу росистом Весной, когда веселым свистом И влажным запахом полна Степей живая тишина… Но дворянин мой хладнокровно Поля родные проезжал; Он межевал их полюбовно, Но без любви воспоминал

XXXIV

О них… Привычка! То ли дело, Когда в деревню как-нибудь Мы попадем, бывало… Смело, Легко, беспечно дышит грудь… И дорога́ нам воля наша, Природа — дивно хороша, И в каждом юноше душа Кипит, как праздничная чаша! Так что ж? Ужели ж те года Прошли навек и без следа? Нет! Нет! Мы сбросим наши цепи, Вернемся снова к вам, о степи! И вот — за бешеных коней Отдав полцарства, даже царство — Летим за тридевять полей В сороковое государство!..

XXXV