Критические статьи

Пока мы болтали, туалет его был кончен и как раз вовремя: не успел Спиридон Лазаревич подвязать мейстеру какую-то католическую салфеточку, черную с белыми каемочками, и натянуть долгополый черный сюртук, как доложили о прибытии ожидаемых посетителей. На пороге появился один из представителей города Магдебурга, исправляющий должность воинского начальника,— свитский майор Ф. Клейн, в прусской артиллерийской форме, с бархатным черным воротником с красными кантами, серебряными погонами из жгутов, разбегающимися кверху двумя рядами гладких, плоских, золотых пуговиц, в туго натянутых замшевых перчатках, припомаженный, приглаженный, с подстриженными, выхоленными бакенбардами. Пожелав Листу доброго утра на немецко-французском наречии, майор оповестил, что экипаж к услугам мейстера, ибо скоро пора и на репетицию. Лист представил нас друг другу, и так как оказалось, что у меня еще не было билетов и собственных программ для концертов и что все это надобно было получить в бюро Общества, напротив отеля, — через улицу, в помещении станции железной дороги, майор любезно вызвался проводить меня в бюро и мы — как есть, не надевая ничего — перешли улицу и пришли в бюро. Здесь с немецкою аккуратностью и определительностью, за длинным прилавком или столом, покрытым белою бумагою, на карточках обозначены были все функции членов бюро; по предъявлении моего членского билета мне немедленно выданы были: красная брошюрка программ и билеты на все концерты, кроме последнего, который должен иметь место в театре и билеты на который выданы будут накануне в том же бюро. Когда мы с майором воротились, Лист был уже внизу у выходных дверей в сопровождении...[103]

Мы сели вчетвером в крытую коляску, Лист против Гилле, майор против меня, сидевшего рядом с Гилле на передней скамейке. Гилле имел при себе партитуру «Krönungsmesse». В Johanneskirche, где происходила репетиция, были приготовлены места, ряды стульев, против органа (спиною к алтарю) для почетных гостей, администрации концертов, бюро Общества. Против них (лицом к алтарю и спиной к органу) сидела публика, которой — несмотря на то, что репетиции, собственно, не публичные — было немало. Когда мы вошли, вся публика встала перед Листом, произошло общее движение. Лист раскланялся, сел во втором ряду между майором и Лессманом (преподавателем музыки в шарлоттенбургской гимназии и редактором...) и автором романсов, имеющих быть исполненными в концерте...

Меня и Гилле Лист посадил в первый ряд перед собою, чтобы мы могли следить по партитуре (и на случай она была у него под руками). Первая пьеса была уже сыграна (симфония для органа с оркестром). Началась репетиция «Krönungsmesse». На хорах, у органа помещалась громадная масса оркестра и хора. Солистки были без шляп; хористки — в шляпах, большею частью соломенных. Лист слушал, по временам закрыв глаза и опустив голову; по временам чмокая губами и бормоча про себя замечания или перекидываясь ими с нами, комментируя разные частности вещи или исполнения. Когда дело дошло до «Graduale», Лист перегнулся ко мне, сказал: «В других мессах этой части не бывает, но в коронационной она обязательна». Или: «Эти

кварты —характерная черта венгерской музыки»[104].

Большинство же замечаний Листа отличались его обыкновенным добродушием и юмором. Только когда дело дошло до... он начал твердить: «Ce n’est pas ça!»[105], сделался серьезным, наконец не вытерпел, вскочил и поплелся сам на хоры. Он прихрамывал, так как незадолго перед этим свернул себе ногу и чувствовал еще порядочную боль. Опираясь на майора, старик, однако, бодро лупил вперед, и наконец седая голова его показалась у дирижерского пюпитра; он толковал с... и с музыкантами, заставил повторить неладно сыгранное место в... и когда виолончели и басы стали делать свое pizz. не вместе с аккордом, a 1/₈ позже, как написано у Листа, старик успокоился и поплелся назад. После «Krönungsmesse» должна была идти оратория капельмейстера из Гааги, Николаи, пресловутый «Bonifacius», недавно исполнявшийся в Кельне и составлявший антипатию Листа (как я уже говорил выше). Сначала острили насчет этого Bonifacius’a, и кто-то, чуть ли не Лессман, сказал, что это не Boni, a Malefacius[106]. Гилле, закадычный друг (с 1840 года) Листа, ярый и восторженный поклонник новой музыки, торопыга, горячка, по невоздержанности, бесцеремонности и резкости замечаний напоминающий В. В. Стасова, нагнулся ко мне и сказал: «Ну, вам предстоит теперь наслаждение! Это черт знает что за канитель! Всю душу вытянет! Теперь еще они, слава богу, выпускают дуэт один; я его слышать не мог равнодушно — тянется точь-в-точь ленточная глиста, когда ее выгоняют. И на кой дьявол бюро церемонится, соблюдает политику какую-то и допускает исполнение таких вещей. Нехорошо! Не надо! Пусть их ругаются, дуются — плевать! Не надо, и только! Что за церемонии, что за осмотрительность! В деле искусства надо прежде всего последовательность — нехорошо! — Не годится! Я всегда бранюсь за это с своими собратьями» (Гилле — член бюро).

Скоро все толки должны были умолкнуть. Сам автор «Bonifacius’a» подсел к Листу, у последнего появился клавираусцуг оратории в руках. Лист молчал или делал только легонькие замечания насчет исполнения, вроде того, что мол: «Триоли у скрипок и альтов не выходят... не слышно... может быть, когда будет больше публики, акустические условия будут другие, мы их и услышим» и т. п. Николаи был, видимо, не совсем доволен впечатлением... Гилле, не дослушав до конца, сунул мне в руку партитуру «Krönungsmesse», попросил передать Листу, что он должен был отлучиться в бюро, и удрал. Сильно подозреваю, что он просто не утерпел высидеть всю эту канитель, не имея даже возможности ввернуть крепкое словцо, так как позади него сидели автор оратории и Лист.

Когда мы воротились, был уже час обеда; стол был накрыт, столовая полна. Против прибора Листа место на столе было огорожено лавровою гирляндою и стоял большой букет цветов. Сели за стол. Обед прошел очень весело и оживленно; говорили, шутили, смеялись. Не обошлось, разумеется, без восторженных тостов в честь Листа и контртоста последнего в честь представителей бюро Общества и присутствовавших. После обеда Лист ушел к себе соснуть, что он делает постоянно после обеда, тем более что предстоял в 61/₂ концерт и еще 4 дня, вроде сегодняшнего. Вечером в концерте Лист сидел в первом ряду стульев, рядом с Gille и майором, а после с ученицей своей, Мартою Реммерт, высокой, кокетливой, немножко ломаной, хотя и недурной немочкой, белокурой, с маленькими усиками, высокой, стройной. Дамы, сидевшие против Листа на церковных скамьях (как я уже сказал, скамьи, укрепленные неподвижно, обращены спиною к органу, а стулья лицом)... На стульях кроме Листа сидели члены бюро и избранная часть Общества: артисты, композиторы, репортеры, сановники и проч. Хотя я и не член бюро, но меня посадили на первой скамейке возле майора Клейна, сидевшего рядом с Листом. Положение мое было самое выгодное для наблюдений. Публика и остальные обыкновенные члены сидели vis-à-vis с нами на скамейках, на расстоянии полуаршина. Мне было видно все, что происходило около Листа. Публика на первых скамейках, с полнейшей беззастенчивостью рассматривала Листа и все его [окружение], делала разные замечания, перешептывалась, следила за Листом, за каждым движением его, старалась вслушиваться в его слова. Когда Лист, увидав проходившую на свое место и поклонившуюся ему Реммерт, удержал ее и с обычною ласковой улыбкой посадил ее возле себя, после самого любезного приветствия, дамы, сидевшие перед самым носом Листа, покраснели от злости, вперили нагло злые глаза в счастливицу Реммерт и в продолжение всего концерта не переставали пересмеиваться и перешептываться на ее счет самым бесцеремонным образом, пожирая ее завистливыми глазами. Лист поминутно обменивался с нею словами с самым добродушным и любезным видом, что еще более злило наше vis-à-vis. Мне Реммерт сначала показалась пошловатою кокеткою, zipperlich-manicrlich, но впоследствии, когда я узнал ближе ее и о ней, это оказалось все только внешностью. Как пианистка — это первый сорт, по части энергии, силы, выразительности и выдержки. Когда я потом слышал исполнение ею «Danse macabre» (и позднее 1-ю часть сонаты Листа), я был изумлен этим противоречием между внешностью ломаной немецкой кисейной барышни и этим пианистом в юбке: ее большие, почти мужские руки играют совсем по-мужски; закрывши глаза, ни за что не скажешь, чтобы это играла женщина, а тем более барышня. Противоречие сказалось и в других отношениях—при такой наружности она оказалась девушкою крайне энергичной и в жизни. Находясь в крайней нужде, имея пьяницу и деспота отца, который тащил из дому все, что попало, довел семью до крайней нищеты, девушка эта сумела образовать себя настолько хорошо, что поступила лектрисой и гувернанткой в знатный дом, кажется, в Вене; занималась обучением своей сестры (или сестер) и сверх того сама выработала из себя первоклассную пианистку. В серии магдебургских концертов она должна была играть его «Danse macabre». Этим всем объясняется, следовательно, то милое предпочтение, которое ей оказывал Лист в Магдебурге перед многими другими — к великому озлоблению завистниц.

Концерт начался симфонией для органа с оркестром Карла Августа Фишера из Дрездена (органиста в Neustädtcr-Kirche). Исполнял ее не автор, но другой органист, Отто Тюрке (из Marien-Kirche в Zwikau), и исполнил хорошо. Симфония (C-dur) в 5 частях: а) Maestoso ed Allegro vivace, b) Adagio, c) Pastorale (molto moderato quasi Andante), d) Presto e Trio, e) Finale Maestoso e moderato. Как видно, в трех частях (1-й, 4-й и 5-й) темп (и ритм) меняется, так что каждая из них состоит, в свою очередь, как бы из двух отдельных частей или кусков. Симфония очень длинная, тянется (как обозначено на самой афише) 35 минут. Темы бедные, большею частию общенемецкие, за исключением 2-й темы 1-й части, отзывающейся немного «Севильским цирюльником». Трио в 4-й части хорально и марциально à la Schumann, на меди maestoso. Окончание всего финала — также массивный протестантский немецкий хорал; заключительная фраза 2-й темы финала с приемом à la Händel классическая. Третирование органа как оркестрового инструмента, а не по рецепту Берлиоза, то есть не как самостоятельной массы, противопоставляемой оркестру. Орган играет почти сплошь, местами один, что в целом придает целому характер какого-то оркестриона (громадной звуковой силы, разумеется). При отсутствии противопоставления оркестру, длине вещи, частых дублировках органа звуковой характер этот делается надоедливым. В деталях сочинения и оркестровки проглядывают, впрочем, поползновения «к новым берегам». Таково, например, сопоставление тональностей в частях: 1-я в C-dur; 2-я в As-dur; 3-я в С; 4-я в g-moll; Trio в Es-dur; 5-я в g-moll и C-dur. Разрешения в заключительных каденцах не рутинные; во 2-й части и в финале вводный тон доминантсептаккорда разрешается не в тонику, а в медианту вверх, то есть не на 1/₂ тона, а на кварту ; в 3-й части

C-dur в плагальной каденце субдоминанты медианта идет на квинту вверх , то есть окончание опять не на тонике,

а на медианте топического трезвучия. В финале оригинальные фанфары, слегка нигилистические; соло для вентильной трубы и т. п. Во всяком случае пьеса представляла интерес, ибо такого сочетания в симфонических формах слышать не приходилось.

Второй пьесой шла коронационная месса Листа (исполненная в первый раз 8 июня 1867 года в Офене (Пеште), когда император Франц Иосиф I и императрица Елизавета австрийские короновались для принятия титула апостолического короля и королевы Венгрии). По музыке эта месса прелестна почти сплошь; a Credo необыкновенно хорошо по глубине, религиозному настроению и несколько суровому, древнекатолическому характеру в церковных тонах (дорическая) почти постоянными унисонами, вроде нашего столпового пения. Хорош, но уже в новом листовском роде, оркестровый № — «Offertorium»; «Benedictus» с V-no solo и многое другое. Но Credo все-таки головою выше остального. Слушать эту вещь было высокое художественное наслаждение. Перерыв минут на десять, и затем шла одна часть органного концерта (B-dur) для органа с оркестром, сочиненная и сыгранная Теофилом Форшгаммером, органистом Musikdirektor’oм в Quedlinburg’e. Музыка приличная, но ничем не выдающаяся особенно, исполнение — тоже. Тянулось целых 20 минут.

Последнею пьесою шла 2-я часть оратории Николаи, директора королевской музыкальной школы в Гааге. Консерваторская скучная канитель, о которой говорено было выше. К счастью, выпустили № 1, хор языческих девушек. Замечательно, впрочем, что выпустили его не по музыкальным соображениям, а потому, что местное духовенство воспротивилось исполнению языческого хора в протестантской церкви. Охранительный элемент протестантской церкви оказался, однако, крайне непоследовательным: запретив петь язычницам, он разрешил пение язычникам мужского пола. Можно было бы подумать, что в основе такого полового различия в языческом хоровом пении лежит протест против женского вопроса? — Ничуть. Разрешив пение жрецу язычников, протестантский конклав разрешил пение и его дочке и даже дриадам, которые отнюдь не лютеранского вероисповедания. Нужно отдать справедливость автору — его «Bonifacius» был очень скучен и длинен. Мой немецкий В. В. Стасов — Hofrath Гилле не выдержал: переглянувшись через Листа и других сидевших между ним и мною, Гилле «шепотом à la В. В. Стасов» бесцеремонно гаркнул мне: «Da fängt der Bandwurm an hören Sie nur zu!» («Вот начинается она — глиста-то! Слушайте!»). Замечание это относилось к наискучнейшему дуэту между дочкой языческого пастора и Бонифацием. Лист, видимо, сильно утомленный и скучавший, дремал и даже спал. Это с ним бывает частенько, когда он утомится и все-таки почему-нибудь считает себя обязанным высиживать пьесы. Делает он это очень ловко: наклонив голову, закрыв глаза и оттопырив нижнюю губу, Лист начинает сопеть (он часто сопит, когда и в самом деле внимательно слушает, это бывает со многими); не знающие могут подумать, что он весь погружен в духовное созерцание музыкальных красот пьесы. Чтобы не дать заметить, что он просто-напросто дремлет и ничего не слушает, Лист постукивает от времени до времени пальцами по колену, как будто машинально выбивая такт или наигрывая на фортепиано фразы исполняемой пьесы. После концерта гипнотическое состояние, навеянное Бонифациусом, у Листа прошло окончательно, все общество листовское — я разумею интимное, так сказать сливки концертной публики и деятелей — все это собралось в столовой около мастера, который оказался снова самым веселым, остроумным и любезным председателем за ужином; ел и пил с большим аппетитом, болтал без умолку, острил, смеялся. Ужин прошел шумно и весело. Понятно, были тосты в честь маститого героя дня. Старый грешник, бабник большой руки, Лист усадил подле себя пианистку Реммерт и певицу Брейтенштейн (из Эрфурта), любезничал с ними, как водится. Лист досидел так до полуночи. Вместе с ним покинула столовую и большая часть остальных собеседников, порядком-таки утомленных. На другой день, то есть 10 июня, Лист хотел мне показать свой новый «Мефистовальцер» перед репетицией концерта. Вместе с тем он поджидал еще к себе утром кое-каких певиц, чтобы с ними пройти кое-какие вокальные вещи. С 10 часов уже у него в номере была музыка. Я, однако, не мог быть у него, так как мне хотелось быть на оркестровой репетиции, и даже нужно было, чтобы передать дирижеру Никишу некоторые указания касательно исполнения «Антара» (каденцу арфы, характер исполнения восточных тем духовыми и т. д.)3.

1883.

ЛИСТ У СЕБЯ ДОМА В ВЕЙМАРЕ

С давних пор Лист имеет обыкновение проводить лето в Веймаре, куда он приезжает большею частью к 8-му апреля — дню рождения гроссгерцогини. К этому времени, вместе с весенними птицами, налетают туда с разных сторон света Lisztianer и Lisztianerinnen — как там называют листовскую учащуюся молодежь. В это время, и в течение всего лета, поезда привозят сюда и отвозят обратно массу гостей, поклонников и друзей Листа, разных тузов музыкального и вообще художественного мира. Веймар — маленькие Афины Германии — оживляется. Вместо обычных чопорных гофратов «не у дел», в перчатках и цилиндрах,— на улицах появляются молодые лица самых разнообразных типов, полустуденческие, полуартистические фигуры. Вместо зимней мертвящей скуки и гробового молчания раздается веселый, иногда даже бесшабашный смех, говор и пение на различных языках: немецком, французском, английском, русском, польском, венгерском, чешском и т. д. Из открытых окон льются целые потоки фортепианных звуков — это Lisztianer и Lisztianerinnen, несмотря на прелестную погоду и убийственную жару, с увлечением и упорством преодолевают разные виртуозные трудности фортепианной игры «высшей школы». Такие окна и потоки звуков встречаются все чаще и чаще, по мере приближения к Wieland-Platz’y. На этой площади стоит огромный Виланд с толстыми икрами и медным неподвижным лицом. Левая икра медного поэта обращена к Amalienstrasse, правая к Marienstrassc. Обе улицы ведут к музыкальным знаменитостям: первая — на кладбище, к покойному во всех отношениях Гуммелю; вторая — к живому во всех отношениях Листу. Лист живет на самом конце улицы и города, около парка, в придворном домике, низ которого занят, кажется, главным садовником гроссгерцога, а верх — Листом. Домик каменный, маленький, двухэтажный, окрашенный желтовато-серой краской, крыша высокая, черепичатая. Фасад, выходящий на Marienstrasse, имеет в верхнем этаже всего три окна, из которых среднее — большое широкое, боковые — маленькие; в нижнем всего одно окно настоящее и два фальшивых. На углу доска с надписью: «Marienstrasse 17—1». Боковой фасад, имеющий всего по два окна в каждом этаже, обращен к парку и до половины обвит виноградом.

Домик примыкает к решетчатым воротцам, ведущим в большой сад, чистый, точно языком вылизанный. Фасад домика, выходящий в сад, имеет три небольших окна вверху и одно внизу, четыре ступеньки и небольшую одностворчатую дверь, ведущую во внутренность домика. Нижняя часть домика убрана цветами и виноградом. Около домика — зеленая скамеечка. Словом, домик совсем дачный. Из сеней, очень простая, деревянная лестница, выкрашенная желтой масляной краской, ведет во второй этаж — к Листу. Поднявшись по лестнице, входите в маленькие сени. Направо — шкаф и окно. Налево — дверь, украшенная цветочною гирляндой. Дверь эта отворяется только для высокого гостя: самого гроссгерцога. Остальные смертные проходят прямо в другую дверь, ведущую в узкую и длинную прихожую, где помещается, между прочим, слуга-черногорец, о котором речь впереди. Здесь, направо: два комода, окно, письменный стол, у которого занимается помянутый черногорец, кресло; налево — дверь в столовую, столик с зеркалом, печь и еще столик. В глубине, за драпировкой, кровать черногорца. По входе в столовую, направо, вдоль по стене — этажерка красного дерева, со шкафиками, полочкой и часами; шкаф ясеневого дерева со стеклами; по правой стенке: огромное окно с большой репсовой драпировкой, по левой стенке от входа — дверь в гостиную и широкая печь; прямо против входа — дверь в спальню; посредине комнаты небольшой обеденный стол и несколько стульев. Стены столовой, а равно и дверь, оклеены белыми обоями, без всякого рисунка.

Гостиная отделяется от кабинета только огромною драпировкою, так что в сущности составляет с ним одно целое. По входе из столовой в гостиную, по левой стене — дверь, завешанная драпировкою, дверь эта ведет к прихожую и открывается только для гроссгерцога. Далее идет пианино, несколько разбитое уже, и мягкий диванчик. По стенке, против входа, три окна, обращенные в сад; рояль Бехштейна, порядком пострадавший от ретивых учеников Листа. За ним драпировка, отделяющая гостиную от кабинета, столик, стулья. В углу наискось поставлен маленький столик с бумагами, фотографиями и т. д. Направо от входа, вдоль стены, идут: камин с часами на нем, драпировка, отделяющая гостиную от кабинета, небольшая кушетка с круглым столиком перед нею, этажерка с книгами, дверь в спальню. По правой стене от входа: большое трюмо, далее окно с видом на парк и дорогу в так называемый «Бельведер» — загородную резиденцию гроссгерцога. Почти посредине кабинета, наискось поставленные кресло и крохотный, совсем дамский, письменный столик, на котором Лист пишет свою музыку. Легкие формы и миниатюрные размеры столика как-то вовсе не отвечают грандиозным размерам произведений, которые на нем пишутся, равно как и высокой, массивной фигуре самого маэстро. Возле этого столика другой — еще меньшего размера, на котором обыкновенно стоит подносик с рюмками, графинчиком коньяку и бутылкою отличного красного вина.

Колоссальная драпировка, разделяющая помещение на гостиную и кабинет, равно как и драпировки на окнах и гроссгерцогской двери — из тяжелого полосатого репса с широкими красными полосами, чередующимися с более узкими зелеными, темновато-белыми и белыми. Мебель, кроме стульев перед роялем, — мягкая и обита таким же репсом. Карнизы и багеты везде золотые. В спальне с окном, обращенным также на дорогу в «Бельведер», небольшие ширмы, большая массивная кровать, умывальный стол и прочая спальная мебель. Полы везде обиты сплошь ковром. В окнах везде двойные рамы. Между рамами везде, кроме гостиной, мелкие цветы. На рояле, окнах и столах — груды нот, печатных и рукописных. Вот подробности о жилище великого маэстро. Теперь о костюме. Как светский аббат, Лист носит все черное: черный долгополый сюртук, черную низенькую, с широкими полями шляпу, черные перчатки и черный высокий галстук. Образ жизни Листа довольно правильный.

Встает он очень рано: зимой в 6, а летом в 5 часов утра, в 7 часов идет к обедне, станет куда-нибудь в уединенный уголок, нагнется на аналое и усердно молится. Чуждый всякого ханжества, отличающийся поразительно широкою веротерпимостью, еще недавно написавший второй «Вальс Мефистофеля», Лист в то же время человек не только глубоко религиозный, но и католик по убеждению. Возвратясь от обедни, Лист пьет в 8 часов кофе, принимает своего секретаря, органиста Готшалька, толкует с ним о делах, а равно принимает и другие деловые визиты. Покончив с ним, Лист садится за работу и с 9 ч. до часу сочиняет, пишет музыку. Обедает Лист не в час, как буржуазия немецкая, а в 2 ч. — как и вся веймарская аристократия.

Обед у него всегда очень простой, но хороший. Несмотря на свой возраст, Лист может есть и пить очень много и совершенно безнаказанно, благодаря своей железной натуре. Замечу при этом, что он ведет образ жизни кабинетный, сидячий, и никогда не гуляет на воздухе, несмотря на то, что у него под боком прекрасный сад и гроссгерцогский парк.

После обеда он всегда обязательно спит часа два, а затем принимает к себе учеников и других посетителей, занимается уроками музыки или даже просто болтает о разных разностях. Вечера большею частию проводит не дома, а в кругу близких интимных друзей, в числе которых на первом плане стоит баронесса Мейендорф, урожденная княжна Горчакова, вдова бывшего посланника русского при веймарском дворе, а затем семья князя Витгенштейна. В 11 часов вечера Лист ложится спать, если только нет особенных причин просидеть долее.

Говоря подробно о внешней обстановке жизни Листа, нельзя не сказать и о его прислуге. Из женского персонала при нем состоит только некая Паулина, почтенная женщина, — занимающаяся хозяйством, но не представляющая ничего особенного. Зато у Листа есть слуга, о котором стоит упомянуть. Это нечто вроде Лепорелло, Санхо-Панса и тому подобное, то есть камердинер-фактотум, все что хотите, горячо преданный старому маэстро, сопровождающий его во всех путешествиях и пользующийся громадным доверием. И тут высказались крайний космополитизм и веротерпимость маститого маэстро: венгерец, католик, аббат — облюбовал, в качестве своего Лепорелло, ярого черногорца, схизматика, православного славянофила Спиридона Княжевича, или Спиридиона, как его называют во всем Веймаре. Выразительную черномазую фигуру его, с густыми черными усами и бакенбардами, знают в Веймаре все, и он пользуется там почетом и популярностью. Он со всеми беседует почтительно, но смело, без подобострастия и лакейских приемов, даже с самим гроссгерцогом. Не только ученики Листа, но и разные юстицраты и гофраты при встрече с ним подают ему руку. Его можно видеть в кофейнях и ресторанах, распивающим кофе в компании с учениками Листа и разными другими «господами». Дать ему на чай значило бы кровно обидеть его, но маленькую вещицу на память, вроде мундштука для сигар, фотографической карточки и т. п., он примет с благодарностью, и в последнем случае готов даже подарить вам взамен свою фотографическую карточку, да еще с надписью. Как истый черногорец, он особенно симпатизирует русским.

Горячий патриот, славянофил и православный человек — во время войны за освобождение славян он особенно усердно посещал русскую церковь в Веймаре, ревностно клал земные поклоны за «белого царя» и горячо молился об успехах русскому оружию. Католик Лист с своим православным Лепорелло представляют крайне оригинальный пример возможности согласия западной церкви с восточной.

Упрямый, подчас даже капризный Лист частенько выслушивает терпеливо советы своего Лепорелло. Лепорелло буквально боготворит своего барина и при всяком удобном случае с благоговением показывает всем и каждому большой портрет Листа, подаренный ему самим маститым маэстро и украшенный очень милою собственноручною подписью последнего. Портрет этот висит у Лепорелло в прихожей на самом видном месте. Вообще, гордый черногорец, видимо, дорожит своим положением у Листа, считает выше всех «своего» барина; на «остальных» господ смотрит только снисходительно.

Лепорелло, подобно своему барину, говорит свободно на нескольких языках, но между собою — венгерец-барин и черногорец-слуга разговаривают обыкновенно на нейтральном языке — по-итальянски. В разговорах со всеми прочими Лист, где только можно, предпочитает всегда французский язык; по-немецки или по-итальянски он говорит только по необходимости, хотя владеет всеми тремя языками в совершенстве. Говорит он вообще очень хорошо: свободно, красиво, образно, с увлечением, остроумно и умно. Рот его при этом широко раздвигается и крепко захлопывается, громко отчеканивая каждый слог и напоминая мне несколько дикцию покойного А. Н. Серова. Высказав, что ему было нужно, Лист захлопнет рот окончательно, откинет седую голову назад, остановится и вперит в своего собеседника орлиный взгляд, как будто хочет спросить: «А ну-ка! посмотрим, что ты мне теперь скажешь на это?» Впрочем, у него есть еще и другая манера говорить: едва шевеля губами, тихо, каким-то старческим и аристократическим шамканьем, напоминая мне дикцию другого покойника — H. М. Пановского, известного когда-то фельетониста «Московских ведомостей». Много проживший, видавший, читавший, хорошо образованный, одаренный умом, наблюдательностью и самостоятельным критическим отношением к тому, о чем идет речь, Лист является всегда в высшей степени интересным собеседником.

Особенно интересны его откровенные беседы о музыкальных делах, на что его, однако, не все и не всегда могут вызвать. Как музыкант Лист, в противоположность Вагнеру, видимо, тяготеет более к музыке концертной, симфонической и т. д., нежели к оперной; и в оперной он по преимуществу интересуется более чисто музыкальною стороною, нежели сценическою. Новой немецкой школы, кроме Вагнера, он вообще не жалует. По его мнению, большею частию произведения ее бледны, бесцветны, утратили свежесть, интерес и жизненность. Симпатии его на стороне новой французской и в особенности новой русской школы, произведения которой он ценит высоко, изучает и знает основательно. Они не сходят у него с рояля; он играет их сам, играют и ученики его. Четырехручные вещи, которыми он увлекается или интересуется, он любит переигрывать чуть не с каждым учеником или пианистом, подвернувшимся под руку. При этом он разбирает музыку по косточкам и отмечает все выдающееся и оригинальное. Такой период увлечения какой-либо вещью продолжается у него довольно долго. Высоким интересом Листа к новой русской школе, симпатиями к ней и влиянием на другие музыкальные элементы Германии нужно объяснить то обстоятельство, что, например, такие чуждые немецкому уху вещи, как моя 1-я симфония и «Антар» Римского-Корсакова, не только исполнялись на фестивалях в Баден-Бадене и Магдебурге, но имели там большой успех и встретили крайне сочувственное отношение немецкой прессы. Как явный пример симпатии Листа к русской новой школе могу привести еще известное, необыкновенно сочувственное письмо Листа и печатное мнение его о пресловутых «Парафразах»1, вызвавших маленькую бурю в стакане воды среди наших рецензентов; далее еще то обстоятельство, что, узнав про эту бурю, Лист выразил желание «скомпрометироваться вместе с нами» и написал с своей стороны маленькую вариацию для помещения в виде интродукции к одному из нумеров при втором издании «Парафраз», что и сделано издателем согласно желанию Листа. Лист очень любит эти «Парафразы» и даже возил их с собою из Веймара в Магдебург во время фестиваля, заставляя всех и каждого — пианистов, певцов и проч. — играть их с ним. Еще доказательство: он очень любит и высоко ценит «Исламея» Балакирева и дает его играть своим ученикам; пьесу эту превосходно играла одна из самих любимых его учениц, наша талантливая соотечественница В. В. Тиманова; другой ученик его — Фридгейм играл эту пьесу в своих концертах, даже за пределами Европы. Наконец, это доказывают его собственные переложения, например, вещей Чайковского, а также исполнение их в его концертах и т. д.

Кстати об его игре: вопреки всему, что я часто слышал о ней, меня поразила крайняя простота, трезвость, строгость исполнения; полнейшее отсутствие вычурности, аффектации и всего бьющего только на внешний эффект. Темпы он берет умеренные, не гонит, не кипятится. Тем не менее силы, энергии, страсти, увлечения, огня — несмотря на его лета — бездна. Тон круглый, полный, сильный; ясность, богатство и разнообразие оттенков — изумительные. Играть вообще он ленив. Публично он давно уже не играл, а только в частных обществах, и то немногих, избранных. Теперь даже знаменитые matinées у него на дому прекратились. Чтобы заставить его сесть за рояль, нужно часто прибегать к маленьким хитростям: попросить, например, напомнить то или другое место из какой-нибудь пьесы, попросить показать, как следует играть какую-либо вещь; заинтересовать какою-нибудь, музыкальною новинкою, иногда даже просто дурно исполнить что-либо,— тогда он рассердится, скажет, что так играть нельзя, сам сядет за рояль и покажет, как нужно играть. Теперь его можно иногда слышать на занятиях с учениками, где он нередко, начав показывать, как нужно играть какое-либо место в пьесе, увлечется и сыграет всю пьесу. Играя с кем-либо в 4 руки, он большею частью садится на secondo. Читает ноты и партитуры он, разумеется, превосходно, но теперь он плохо видит и, не разглядев иногда какого-нибудь знака, сердится и с досады черкнет карандашом на нотах чудовищный бекар или диез и т. д. Разыгрывая какую-либо вещь, он иногда начинает прибавлять к ней свое, и мало-помалу из-под его рук выходит уже не самая вещь, но импровизация на нее — одна из тех блестящих транскрипций, которые составили его славу как пианиста-композитора. Уроки у него бывают большею частью два раза в неделю, после обеда; начинаются с 4!/₂ часов и продолжаются часа полтора, два и более. Посторонним лицам, не получившим особого приглашения от самого Листа, трудно попасть на такой урок. Черногорский Лепорелло обыкновенно категорически отказывается даже доложить Листу о приезжающих в часы урока. На каждом уроке бывает около десяти, пятнадцати, даже двадцати человек учащихся, в числе которых перевес на стороне пианисток. Играют обыкновенно не все, а только часть из них, причем никакого определенного организованного порядка не соблюдается. Урок состоит в том, что ученики проигрывают Листу то, что они приготовили; он слушает, останавливает, делает замечания и сам показывает, как нужно играть то или другое. Лист никогда не задает никому ничего сам, а предоставляет каждому выбрать что угодно. Впрочем, ученики всегда прямо или косвенно справляются о том, приготовить ли им ту или другую пьесу или нет, так как случается, что, когда начнут играть что-либо не нравящееся Листу, он без церемонии остановит и скажет: «Бросьте, охота вам играть такую дребедень!» или сострит что-либо по поводу выбранной вещи. Собственно на технику в узком смысле он обращает мало внимания, а главным образом упирает на верную передачу характера пьесы, экспрессии. Это объясняется, между прочим, тем, что за очень редкими исключениями у него все ученики уже с вполне выработанной техникой, хотя учившиеся и играющие по разным системам. Собственно своей личной манеры Лист никому не навязывает, мелочных требований относительно держания, постановки пальцев, приемов удара никогда не предъявляет, отлично понимая, что индивидуальность играет здесь большую роль. Впрочем, он никогда не отказывается показать и разъяснить свои приемы, когда видит, что ученик затрудняется в исполнении. Отношения между Листом и его учениками — фамильярные и сердечные, нисколько не напоминающие обыкновенные формальные отношения между профессором и учеником. Это скорее отношения детей к доброму отцу или внучат к дедушке. Ученики и ученицы, например, без всякой церемонии целуют у Листа руку; он целует их в лоб, треплет по щеке, подчас ударит по плечу, и довольно крепко, заставляя обратить на что-либо особое внимание. Ученики вежливо, но совершенно свободно обращаются к нему со всякими вопросами, от души смеются его шуткам, ему умному и подчас едкому юмору, который при всем его добродушии проскальзывает в его замечаниях, всегда дельных и серьезных по существу, хотя и легких по форме. Как человек в высшей степени благовоспитанный и с тактом, Лист умел поставить себя так, что, несмотря на крайнюю разношерстность своих учеников, в их взаимных отношениях никогда не проскользнет ничего грубого, неловкого, резкого.

Нужно заметить еще, что Лист никогда и ни с кого не берет никакой платы за уроки.

Вообще же он неохотно принимает новых учеников и к нему попасть нелегко. Для этого необходимо, чтобы он сам заинтересовался личностью или за нее ходатайствовали люди, которых Лист особенно уважает. Но раз допустивши кого-либо, он редко удерживается в тесных рамках исключительно преподавательских отношений, скоро привыкает к ученику и начинает принимать близко к сердцу частную жизнь его. Начинает входить иногда в самые интимные интересы и нужды его как материальные, так и нравственные; радуется, волнуется, скорбит, а подчас и не на шутку будирует по поводу домашних и даже сердечных дел своего ученика. Само собою разумеется, что при таких отношениях он всегда готов помочь во всем своему ученику, и нравственно и материально. И во все это он вносит столько теплоты, нежности, мягкости, человечности, простоты и добродушия! На моих глазах было несколько примеров подобных отношений, которые заставляют высоко ценить Листа как человека.

Помню я раз, как однажды Лист, проводив по обыковению своих учеников после урока в прихожую и простившись с ними, долго смотрел им вслед и, обратившись ко мне, сказал: «А какой это все отличный народ, если бы вы знали!.. и сколько здесь жизни!..» «Да, ведь жизнь-то это в тебе сидит, милый ты человек!»— хотелось мне сказать ему. Он в эту минуту был необыкновенно хорош! Как видно, ни годы, ни долгая, лихорадочная деятельность, ни богатая страстями и впечатлениями артистическая и личная жизнь не могли истощить громадного запаса жизненной энергии, которую наделена эта могучая натура.

Все это вместе взятое легко объясняет то прочное обаяние, которое Лист до сих пор производит не только на окружающую его молодежь, но и на всякого непредубежденного человека. По крайней мере, полное отсутствие всего мелкого, узкого, стадового, цехового, ремесленного, буржуазного как в артисте, так и в человеке сказывается в нем сразу. Но зато и антипатии, которые Лист возбуждает в людях противуположного ему закала, не слабее внушаемых им симпатий. По крайней мере, мне случалось встречать и у нас, и в Германии немало людей, иногда вовсе и немузыкальных, путем даже не знающих, кто такой и что такое Лист, но которые чуть не с пеной у рта произносят его имя и с особенным злорадством старательно пересказывают про него всякие небылицы, которым подчас сами не верят.

Впечатления, которые я передаю, вынесены мною отчасти уже из первого знакомства моего с Листом в 1877 году. Познакомился я с ним случайно, проездом через Иену и Веймар. Поводом к знакомству послужила моя первая симфония, как оказалось, давно и основательно изученная им по фортепианному переложению. Она же послужила и к быстрому сближению с маститым маэстро, от которого мне суждено было выслушать по поводу этой вещи столько хорошего, сколько я не слыхал ни от кого во всю жизнь.

Теплый, истинно дружеский прием, оказанный мне Листом, и те немногие дни, которые я провел с ним вместе, останутся для меня навсегда одним из самых светлых воспоминаний в жизни. Покидая Веймар, я тогда, однако, не сразу оторвался от Листа. Я попал в Марбург. Здесь жила, умерла и похоронена св. Елизавета, поэтический образ которой вдохновил великого маэстро. На месте, где она была погребена, стоит один из самых изящных готических соборов. Видал я этот памятник и прежде, но тогда он говорил мне только об одной Елизавете.

На этот раз с воспоминанием о ней связывалось воспоминание и о художнике, воспевшем ее. Женственный, светлый образ Елизаветы сливался для меня неразрывно с величавою фигурой седого маэстро. Да и немудрено. В них есть много общего: оба случайно родом из Венгрии, занесены судьбою к немцам, стали достоянием католической церкви, но во всем, что в них есть симпатичного, не видно ничего ни венгерского, ни немецкого, ни католического, а только одно — вечно великое общечеловеческое.

КОММЕНТАРИИ

КОНЦЕРТЫ РУССКОГО МУЗЫКАЛЬНОГО ОБЩЕСТВА (1-й, 2-й).

Статья «Концерты Русского музыкального общества (1 -й, 2-й) » опубликована в газете «Санкт-Петербургские ведомости» 11 декабря 1868 года, № 339, с подписью « — Ъ». Перепечатана в книгах: «Александр Порфирьевич Бородин. Его жизнь, переписка и музыкальные статьи». Спб., 1889, с. 275—287, с примеч. B. В. Стасова; Письма А. П. Бородина, вып. 4. М., 1950, с. 264 — 272, с примеч.. C. А. Дианина; Бородин А. П. Музыкально-критические статьи. М., 1951,. с. 17 — 29. В изданиях Стасова и Дианина текст статьи разделен цифрами I, II, чего не было в первой публикации. Взамен этого в название статьи нами введены номера концертов, как это сделано у автора в его третьей статье.

1 Говоря о судебных преследованиях, возбуждавшихся Ф. Т. Стелловским, Бородин, вероятно, имеет в виду его угрозы обращаться в суд, если произведения Глинки, которые он приобрел для издания, будут исполнять в концертах. Такой случай рассказал Кюи в статье «Концерт Бесплатной школы» («Санкт-Петербургские ведомости», 1867, 14 марта, № 72; перепечатано в книге: Кюи Ц. А. Избранные статьи. Л., 1952, с. 88—90).

2 Бесплатная музыкальная школа, открывшаяся в 1862 году (см.: Стасов В. В. 25-летие Бесплатной музыкальной школы, в кн.: Стасов В. В. Статьи о музыке, вып. 4. М., 1978), давала в год обыкновенно два концерта. Один из концертов 1869 года рецензировал Бородин — см. его статью в этом издании.

3 Программа десяти симфонических концертов РМО на сезон 1868/69 года была объявлена в «Санкт-Петербургских ведомостях» 3 ноября 1868 года, № 301.

4 Симфонические концерты РМО в сезонах 1867/68 и 1868/69 в большинстве проходили под управлением М. А. Балакирева.

5 Берлиоз выступал с концертами в Петербурге в 1867— 1868 годах.

Подробное освещение гастролей Берлиоза в России см. в работе: Стасов В. В. Лист, Шуман и Берлиоз в России. М., 1954.

6 См. коммент. 3.

КОНЦЕРТЫ РУССКОГО МУЗЫКАЛЬНОГО ОБЩЕСТВА (4-й, 5-й, 6-й)

Статья «Концерты Русского музыкального общества (4-й, 5-й, 6-й)» опубликована в газете «Санкт-Петербургские ведомости» 8 февраля 1869 года, № 39, за подписью «Б». Перепечатана в книгах «Александр Порфирьевич Бородин. Его жизнь, переписка и музыкальные статьи», с. 287—300; Письма А. П. Бородина, вып. 4, с. 273—282; Бородин А. П. Музыкально-критические статьи, с. 30—44.

1 Четвертый концерт РМО состоялся 11 января 1869 года.

2 А. С. Даргомыжский умер 5 января 1869 года. Исполнение Реквиема Моцарта входило в программу восьмого концерта РМО, как объявлено в плане концертов («Санкт-Петербургские ведомости», 1868, 3 ноября, № 301). По случаю смерти Даргомыжского Реквием был исполнен в четвертом концерте.

2 Пятый концерт РМО состоялся 25 января 1869 года.

4 А. Ш. Литольф гастролировал в Петербурге в 1867 году.

5 Шестой концерт РМО состоялся 1 февраля 1869 года.

6 «Вальс Мефистофеля» из музыки к поэме Ленау «Фауст» был впервые исполнен 11 декабря 1866 в концерте Бесплатной музыкальной школы под управлением М. А. Балакирева.

КОНЦЕРТ БЕСПЛАТНОЙ МУЗЫКАЛЬНОЙ ШКОЛЫ. — КОНЦЕРТЫ РУССКОГО МУЗЫКАЛЬНОГО ОБЩЕСТВА (7-й и 8-й)

Статья «Концерт Бесплатной музыкальной школы.. — Концерты Русского музыкального общества (7-й и 8-й)» опубликована в Газете «Санкт-Петербургские ведомости» 20 марта 1869 года, № 78, за подписью « — Ъ». Перепечатана в книгах: «Александр Порфирьевич Бородин. Его жизнь, переписка и музыкальные статьи», с. 300—316; Письма А. П. Бородина, вып. 4, с. 282—293; Бородин А. П. Музыкально-критические статьи, с. 45 — 62.

1 Программы концертов Бесплатной музыкальной школы приведены в приложении к статье В. В. Стасова «25-летие Бесплатной музыкальной школы». — Стасов В. В. Собр. соч., т. IV. Спб., 1906, с. 390—411.

2 Бородин рецензирует концерт, состоявшийся под управлением М. А. Балакирева 16 февраля 1869 года.

3 Хор «Tibi omnes» из «Те Deum» Берлиоза был исполнен в концерте Бесплатной школы 6 апреля 1864 года.

4 Желание Бородина было выполнено: «Те Deum» Берлиоза был повторен в следующем концерте Бесплатной музыкальной школы, 9 апреля 1869 года.

5 Седьмой концерт РМО состоялся 22 февраля 1869.

6 Клара Шуман исполняла фортепианный концерт Р. Шумана во время гастролей в Петербурге в феврале 1864 года, А. Г. Рубинштейн — в 1865 году (см.: Кюи Ц. А. Музыкально-критические статьи, т. 1. Пг., 1918, с. 7 и 327—329).

7 Восьмой концерт РМО состоялся 10 марта 1869 года.

МОИ ВОСПОМИНАНИЯ О ЛИСТЕ

Статья «Мои воспоминания о Листе» готовилась Бородиным к печати в 1878 году, по материалам его писем к Е. С. Бородиной, но не была закончена. Впервые опубликована посмертно по автографам Бородина и выпискам А. П. Дианина и Е. С. Бородиной в кн.: Письма А. П. Бородина, вып. 3. М., 1949, с. 13 — 36, с комментариями С. А. Дианина.

Статья готовилась, по-видимому, по предложению В. В. Стасова для еженедельника «Пчела», где Стасов изредка сотрудничал. Об этом говорится в письме Бородина к Стасову от 2 апреля 1878 года, которое, видимо, было ответом на напоминания о статье: «Хотя я никогда не обещал „наверное“ к первым числам января доставить письма о Листе, тем не менее я сильно виноват перед почтенной редакцией ,,Пчелы“ в том, что не доставил их до сих пор. И если Вы хотите и можете оказать мне большую услугу, то передайте редакции мои извинения в самых сильных выражениях и сообщите, что я постараюсь прислать письма при первой возможности. Объяснять, почему я до сих пор не мог сделать этого, — долго, скучно и бесполезно. Вместе с тем примите и с Вашей стороны мои самые горячие извинения в том, что наделал Вам столько хлопот» (Письма А. П. Бородина, вып. 3, с. 12).

16 апреля того же года в № 16 этого журнала был помещен портрет Листа (литография с оригинала, подаренного Листом Бородину) с кратким анонсом: статья о Листе «будет напечатана в ближайших №№ журнала. Правда, не было сказано, чья статья и имя Бородина не упомянуто, но вряд ли можно сомневаться, что подразумевались именно его письма о Листе.

Работал Бородин над статьей летом 1878 года, о чем можно судить по письму Е. С. Бородиной к А. П. Дианину от 17 июля этого года: «Саша дописывает Листиаду и советуется и спрашивает меня во всех своих затруднениях. Он зачеркивает, убавляет, прибавляет то соли, то перцу, то меду в свою рукопись — все это по моему усмотрению и вкусу. Не скрою, что такая вера в мой вкус и чувство меры — очень лестны» (Письма А. П. Бородина, вып. 3, с. 270).

Но ни в «Пчеле», ни в каком-либо ином журнале статья при жизни Бородина не увидела света.

1 Бородина в его заграничной поездке сопровождали М. Ю. Гольдштейн и А. П. Дианин.

2 Имеется в виду Первая симфония Бородина.

Дополнением к отзывам Листа о Первой симфонии Бородина служит следующий отрывок из письма Листа к Бородину от 3 сентября 1880 года, по поводу исполнения симфонии в Баден-Бадене 20 мая 1880 года. Этот отрывок приведен Стасовым в его биографии Бородина. «Я очень запоздал со своим заявлением насчет того, что вы должны знать лучше меня: это что инструментовка вашей сильно замечательной симфонии (Es-dur) сделана рукою мастера и превосходно соответствует сочинению. Для меня это было серьезное наслаждение услышать ее на репетициях и на концерте „Музыкального съезда“ в Баделен-Бадене. Лучшие знатоки и многочисленная публика аплодировали вам» (Александр Порфирьевич Бородин. Его жизнь, переписка и музыкальные статьи, с. 48). Речь идет о концерте 20 мая 1880 года, когда Первая симфония Бородина была исполнена под управлением В. Вейссгеймера.

3 Отрывки из оратории «Христос» Листа были впервые исполнены в концерте Бесплатной музыки школы 8 марта 1877 года под управлением Н. А. Римского-Корсакова.

4 Фотопортрет Листа и дарственная надпись, посвященная им Бородину, воспроизведены в книге: Письма А. П. Бородина, вып. 2. М., 1936, между с. 154—155 и 156— 157.

5 Отзывы Листа о Второй симфонии Бородин приводит в письме к жене, Е. С. Бородиной, 23 июля 1877 года (французский текст помещаем в русском переводе) :

«Не меняйте ничего! оставьте ее такою, какова она есть; она построена совершенно логично. Вообще я могу дать Вам единственный совет: следуйте по Вашему пути, никого не слушайте. Вы во всем всегда логичны, изобретательны и совершенно оригинальны. Вспомните, что Бетховен никогда не сделался бы тем, чем он был, если бы слушал все, что ему говорили; вспоминайте басню Лафонтена „Отец, сын и осел“. Работайте по Вашему методу, не слушайте никого! вот мой совет, раз Вы желаете его от меня получить» Затем, перебирая, в частности, симфонию, он сказал, что критика имела право высказать разве неудовольствие — почему я, например, вторую тему 1-й части не сделал amoroso или что-нибудь в этом роде, но чтобы симфония была дурно «построена» из тех элементов, которые лежат в основании ее — этого критика не имела права говорить. «Здесь совершенно логичное построение!» — повторял Лист, переходя от одной части к другой. «Говорят, что нет ничего нового под луною, а ведь вот это—совершенно ново! Ни у кого Вы не найдете этого»,—повторял великий мейстер по поводу различных частностей» (Письма А. П. Бородина, вып. 2, с. 158, 277).

ВОСПОМИНАНИЯ О М. П. МУСОРГСКОМ

«Воспоминания о Мусоргском» были записаны Бородиным 28 марта 1881 года на квартире Н. А. Римского-Корсакова по просьбе В. В. Стасова. Он намечал их использовать в своей биографии Мусоргского, задуманной непосредственно после кончины композитора. Опубликованы по частям в книге: Стасов В. В. Модест Петрович Мусоргский. Биографический очерк. — «Вестник Европы», 1881, май. См. также: Стасов В. В. Статьи о музыке, вып. 3. М., 1977, с. 55— 56, 61—62, 76. В полном виде перепечатаны в книге: Письма А. П. Бородина, вып. 4. М., 1950, с. 297—299.

ПРОДОЛЖЕНИЕ ЛИСТИАДЫ

«Продолжение Листиады» было написано Бородиным в виде своеобразной хроники его общения с Листом: «По примеру 1877 года пишу подробно мою Листиаду», — сообщается в письме к Е. С. Бородиной от 30/18 июня 1881 года из Веймара (Письма А. П. Бородина, вып. 3, с. 166). Впервые напечатано В. В. Стасовым в кн.: Александр Порфирьевич Бородин. Его жизнь, переписка и музыкальные статьи, с. 189 — 206. Перепечатано под заглавием «Продолжение Листиады» в кн.: Письма А. П. Бородина, вып. 3, с. 167 — 179, с комментариями С. А. Дианина.

1 «Парафразы. 24 вариации и 14 маленьких пьес для фортепиано на известную и неизменяемую тему (следует строчка нот). Посвящаются маленьким пианистам, способным сыграть тему одним пальцем каждой руки». Во втором издании к «Парафразам» была добавлена пьеса Листа, напечатанная в виде факсимиле.

2 Сui С. La musique en Russie. Paris, 1880.

3 Дальнейший текст рукописи Бородина посвящен исполнению А. Никишем «Антара» Римского-Корсакова и непосредственного отношения к Листиаде не имеет (см.: Письма А. П. Бородина, вып. 3, с. 176— 179).

ЛИСТ У СЕБЯ ДОМА В ВЕЙМАРЕ

(Из личных воспоминаний А. П. Бородина)

Статья «Лист у себя дома в Веймаре (из личных воспоминаний А. П. Бородина)» опубликована в журнале «Искусство № 11 и 12 за 1883 г., с. 120—121, 132—134. Перепечатана в книгах: Александр Порфирьевич Бородин. Его жизнь, переписка и музыкальные статьи, с. 317—330. Письма А. П. Бородина, вып. 4. М., 1950, с. 13—22. Она является сокращенным вариантом предыдущих статей-воспоминаний, не увидевших света при жизни Бородина.