Избранное. Том первый

— И ты бы высохла, будь ты на ее месте, — отозвалась Арнаутка, бросив злобный взгляд на Тошкину свекровь.

Старуха, сгорбившись, сидела в углу, медленно пережевывая еду. Она молчала и лишь время от времени потчевала гостей:

— Кушайте, кушайте.

Заметив, что чья-нибудь тарелка опустела, она со вздохом поднималась, тяжело опираясь на руки, и, пройдя за спиной сидящих женщин, плелась на кухню. Так она ходила раза два-три и всякий раз приносила еще какое-нибудь угощение.

— Зачем ты сама тащишься, Мариола! — выговорила ей Кина, чувствуя себя неловко. — Если что нужно, скажи снохе Тошке, она принесет.

— И я могу, сестрица, — спокойно отозвалась старуха, как если бы ходила за едой без всякой задней мысли.

— Сноху свою поедом есть — вот что ты можешь, — зашипела Арнаутка.

Гости сделали вид, что ничего не слышали, но лукаво переглянулись. Старуха и не поморщилась. Она жевала, низко наклонившись над столом, и лишь изредка встряхивалась, поднимала голову и оглядывалась кругом, словно пробудившись от тяжелого сна.

— Ишь как одряхлела — прямо не узнать ее, Мариолу-то, а ведь только сорок дней прошло, — сказала Гана Малтрифонова, бросив на нее сочувственный взгляд.

— Не ладит она со снохой, — прошептала круглолицая соседка.

— Да уж это всегда так — помрет хозяин, все в доме разладится…

— Вот Ивана женят! — еще более доверительным тоном проговорила соседка.

— Пора уж ему.

Женщины шептались, переглядывались, качали головами. Некоторые уже убирали хлеб, чтобы унести его домой, клали на стол рушники, поднимались.

— Куда вы? — уговаривала их Кина. — Покушайте, покушайте еще.

— Спасибо, уже сыты, — ответила Гана и отошла.

Все встали из-за стола.

Тошка и Мариола прощались с гостями, провожали их до ворот, что-то говорили им, что-то наказывали. Очутившись на улице, все принялись обмениваться секретами, вспоминать забытые новости, шепотом передавать на прощанье самые тайные сплетни. Тут и Мариола увлеклась разговором — поболтала с каждой гостьей и узнала много новостей.

Как только Тошка вернулась под навес и побежала было на кухню, Арнаутка перехватила ее и, подмигнув, взглядом показала на сарайчик. Тошка подумала: «Идти или нет?» — поколебалась и пошла. Тетка молча толкнула ее в сарай.

— Тошка, доченька! — начала она, смерив Тошку укоризненным взглядом. — Да что ж ты так исхудала, доченька?.. Да как же это так? Или ты в святые угодницы записаться хочешь? Что за чудо такое, что с тобой делается?.. Да где ж твое тело, доченька, где ж твоя красота?

— Ничего со мной не делается, тетя, я здорова, — ответила Тошка взволнованным голосом.

— Как же ничего, доченька, погляди сама на себя! И что ж ты ко мне до сих пор не пришла да не рассказала, какая беда с тобой стряслась!..

— Как же мне было прийти? — начала сдаваться Тошка.

— Как прийти? — повторила Арнаутка, уставившись на нее. — Ее боишься, что ли, холеры этой слушаешься?.. Ей покоряешься? Ты тогда только угодишь ей, сове проклятой, когда увидит она, как тебя на кладбище несут!.. Почему ж ты мне до сей поры ничего не говорила, почему молчала, а?

Тошка едва удерживалась от слез.

— Кто ж тебе ближе меня, доченька? Я же тебе как мать родная. Я тебя с малых лет растила, как говорится, — с тех пор, как ты пешком под стол ходить стала… Да как же я позволю ей мучить мое дитя, коли сама она дочерей не воспитывала, коли она, сука этакая, и понятия не имеет, как нужно дочек своих нежить да лелеять…

Арнаутка умолкла, чтобы перевести дух. Глаза ее горели. Тошка всхлипнула.

— Измывается она над тобой? — спросила Арнаутка, обняв ее.

— Измывается.

— Ах она подлюга зубастая! Ах она гадюка проклятущая! — заскрипела зубами Арнаутка. — Погоди, я ей покажу, как чужое дите тиранить!..

— Тетя, прошу тебя! — взмолилась Тошка, прижимаясь к ней. — Ни словечка, слышишь?.. Как мать родную тебя прошу… Если станут про нас по селу судачить, мне живой не быть…

— Про тебя судачить, доченька? Про тебя? Да неужто не знает все село, что ты у нас кроткая, словно горлица, а? А начнут языки чесать, так про эту суку болтать будут: ведь люди знают, что она за птица, — так чего ж тебе-то об ней печалиться?

— Нет! Я на тебя рассержусь, так и знай, — решительно проговорила Тошка.

— Хо-ро-шенькое дело! — удивленно протянула Арнаутка. — Рассердишься на меня за то, что я тебе добра желаю, что ли?.. Ну что ж, сердись. Только сердись не сердись, а я свое дите так не оставлю…

Тошка вытерла слезы краем черного шерстяного передника и отступила к двери.

— Надо уходить, а то как бы она меня не приметила, — сказала она, робко оглядываясь кругом.

— Кто? — взвизгнула Арнаутка. — А хоть бы и так! Или ты сюда красть пришла? Глядите вы на нее! Как бы не приметила! А пускай приметит! Или ты сама себе не хозяйка? Ну и ну! В этом доме ты теперь такая же хозяйка, как она. Что она тебе может сделать? Она распоряжается, и ты распоряжайся! А если уж очень распустит язык, мы-то ведь недалеко живем… Приходи ко мне, я ей тогда покажу, откуда солнце светит…

— Ох, тетя, не надо, прошу тебя!

— Как? — наклонилась к ней Арнаутка. — Или она тебя уже грызет?

— Грызет.

— А за что, мерзавка этакая?

— Да ни за что. Горько ей. А мне-то сладко, что ли?

— Чтоб ей в гробу вытянуться! — вскипела Арнаутка. — Да чем же ты перед ней, стервой, провинилась? Да ведь ты, доченька, еще ребенок, тебя, словно крашеное яичко, беречь надо!.. Погоди, уж я ей задам, уж я ее проучу!

— Тетя! — бросилась к ней Тошка. — Ни словечка… очень тебя прошу!

— А почему, доченька?

— Она меня тогда всю с потрохами съест.

— Та-ак! А я-то разве позволю тебя съесть? Пускай сама дочку вырастит да тогда и ест ее.

— Ох, запутаешь ты меня… погубишь…

— Шшш! Потерпи пока, а уж я ей все выскажу!..

И Арнаутка быстро шмыгнула под навес.

Старуха проводила гостей и теперь внимательно оглядывалась кругом. Увидев Арнаутку рядом с Тошкой, она поморщилась и покачала головой.

— Ага! Вот откуда ветер дует!

Тошка улизнула за садик, набрала немного хвороста и отнесла его на кухню. Свекровь сидела, низко надвинув на глаза черный платок, но Тошка не укрылась от ее взгляда.

— Набрехалась, сука!

5

Иван сердился. Гости поняли, что в доме его неладно. Старуха все время только косилась на них, молча жевала или рассеянно хлопотала по хозяйству. Новой родне она ни слова не сказала. Не смотрела даже на Младена, хотя он должен был заменить ей умершего сына.

— Вот настырная! — шипел Иван. — Дуется потому, что не по ней сделали. Ну, погоди…

Теперь Иван стал главой семьи. Его волновала глубокая, смутная гордость, он чувствовал себя возмужавшим, степенным человеком. Но к гордости примешивалось беспокойство — ведь трудностей предстояло много, и знакомых и еще незнакомых. И тогда его охватывало какое-то постыдное, унизительное отчаяние. Ему казалось, что после смерти Минчо жизнь стала более трудной и сложной. Теперь уже от него, Ивана, домашние требовали хлеба, требовали одежды. Но денег не было, и ему нигде не удавалось достать ни лева. Урожай едва мог прокормить семью до весны, а сколько предстояло мелких расходов! Говорили, будто в село скоро явится сборщик налогов и на этот раз никому пощады не будет. «Плохо!» — вздыхал Иван. Виноградник у них маленький, на виноград и цены нет, вина никто не купит. Раньше крестьяне зарабатывали кое-какие гроши на табаке, но теперь им запретили его сажать, да и дешев он стал… Трудностей было немало, беды надвигались извне, грозили возникнуть и в семье…

При жизни Минчо и ведение хозяйства казалось более простым и легким. Тогда все шло словно само собой, надо было только ходить на поле и работать. А теперь не так. Земли было мало, но труда она требовала много; она давно уже рожала плохо, так как не хватало навоза, чтобы ее удобрить. Все надо было заранее подсчитывать, оценивать, обмозговывать.

Лето проходило, пора было думать о севе. Какой участок отвести под пшеницу, какой под кукурузу, и нужно ли оставить хоть один декар под паром? А овощи, а хлопок, а подсолнух, а фасоль?.. Ошибешься с одним лишь участком, и все хозяйство перепутается.

Да и есть было нечего. Семья целыми месяцами питалась только фасолью и квашеными овощами. Летом еды было больше: то помидоры, то стручковый перец, то картофель и зеленый лук. Тошка наскоро готовила похлебки, тушеные овощи с томатной подливкой, винегреты, и готовила их мастерски. Но и этой едой трудно было насытиться после тяжелых полевых работ. Не было яиц, не было мяса, не было жиров. Если какая-нибудь скотина ломала себе ногу или издыхала от тяжкой болезни, ее синеватая жилистая туша потом висела на бойне перед кооперативом. Такое мясо продавалось дешево, но Иван и тут экономил — покупал только голову, или требуху, или ноги. Однако и это случалось очень редко.

После поминального обеда он лег на гумне, но не удержался — встал. В Балювдоле у него была посеяна кукуруза, а кое-кто уже говорил ему, что пора срезать метелки. Ивану не хотелось идти так далеко, но надо было сходить — самому посмотреть. Подталкивала его и гордость: ведь он все же глава семьи, в доме все на него надеются, от него ждут помощи. Он сунул за кушак ломоть хлеба, накинул на голову безрукавку и зашагал к полю. Впереди над холмами дрожал нагретый воздух, жнивья блестели под ослепительным солнцем. Над полями поднимались прозрачные, как тонкий шелк, испарения, едва заметные даже для здорового, неутомленного глаза. Даль заволокло дымкой послеполуденного зноя, бледно-голубое небо словно поднялось ввысь. На нем не было ни облачка, ни пятнышка, ни малейшей тени. Чудесные дни для молотьбы, для жатвы, для косьбы!..

Но великолепие этого летнего дня пропало для Ивана, отравленное неприятными словами, которые прозвучали на поминках, этом ненужном, отжившем обычае…

Иван шагал босиком по горячей пыли узкого проселка и думал о темноте людей. Она словно досталась им в наследство от дедов и прадедов. Правда, многие крестьяне уже понимают, что поминки и другие обряды — это пустые и вредные заблуждения, однако не могут совсем от них отказаться. Подчиняются требованиям жен, дочерей, бабок, всяких трещоток-соседок. Да и сам он, Иван, знает же, что поминки — это праздная затея, вековой предрассудок. Однако уступил матери и зря потерял столько времени и денег… Если бы дерево упало на него, Минчо не позволил бы справлять такие поминки. Он уперся бы, уж как-нибудь по-другому почтил бы память умершего брата…

Изредка Ивану встречались телеги с высокими грядками. С полей свозили последние снопы. Волы, выбившись из сил после тяжелой работы, плелись по пыльным, разбитым дорогам, еле передвигая ноги и высунув язык.

— Куда ты, Ванё? — спрашивал Ивана какой-нибудь встречный парень.

— Кукурузу в Балювдоле поглядеть иду.

Иногда встречные останавливались, обменивались несколькими словами с Иваном, закуривали, потом прощались. Иван поднялся на один холм, поднялся на другой и наконец дошел до кукурузного поля. Стебли кукурузы уже посерели, листья подсохли по краям, пора было срезать метелки. Дай ей постоять еще несколько дней, и не соберешь даже на корм скоту. Зерно и так вот-вот осыплется…

Под вечер, возвращаясь домой, Иван проходил мимо кофейни Пею Алатурки. Посетителей в кофейне не было. Пею сидел во дворе перед развесистой лозой и обрезал ножичком толстую арбузную корку.

— Ну как, Ванё, еще не кончил молотить? — спросил его Пею и, лакомо облизнувшись, вытер усы.

— Нет. Нынче мы сороковины по брату справляли.

— Ага! — отозвался Пею с притворным сочувствием. — Та-ак! Значит, уже сорок дней прошло?.. Да-а, помер Минчо! Плохо белый свет устроен!

— Помер, — скорбно повторил Иван.

— Хороший он малый был, Минчо-то, умный… Ему и ученые в подметки не годились… Ну и доставалось ему немало, да пока человек жив, кто ж об этом думает?

Но Иван уже не слушал его. Он потоптался на месте, потом перегнулся через полуразрушенную ограду и заглянул во двор, в глубине которого стоял низенький домишко. Пею взглянул на парня исподлобья, зевнул, потянулся назад и повернулся к нему всем телом.

— Ты куда смотришь?

— На груши ваши гляжу, — солгал Иван. — Хороши уродились в нынешнем году. — Потом обернулся и спросил, словно просто так, чтобы сказать что-нибудь: — Васил дома?

— Нет его. В город отправился за рахат-лукумом.

— Как вернется, пускай зайдет к нам, — сказал Иван и ушел. «Васил привезет газеты», — подумал он с радостью.

— Вот уж, право, нет покоя от этих парней, — недовольно проворчал Алатурка, покосившись на него. — Старший околел, так теперь младший повадился по чужим домам шляться…

На гумнах уже стучали веялки, густые тучи пыли стояли над селом. Кое-где улицу пересекали возы, и слышался однообразный глухой стук разбитых колес. Возницы шагали, опираясь на длинные высокие грядки и заглядывая в заваленные соломой пустые дворы. Собаки уже вылезали из хлевов и сарайчиков, вертелись перед домами и остервенело отмахивались от кусачих осенних мух. Время от времени во дворах появлялись дети и карабкались на плодовые деревья. Потом опять спешили на гумна, где вокруг веялок мелькали вилы, грабли, лопаты.

Настали самые трудные дни — летняя страда! Люди не уходили с гумен, спали у молотилок, перелопачивали зерно, подметали тока, глотали пыль и упивались водой. И никто не мог освободиться хоть на часок, чтобы куда-нибудь сбегать, повидаться с родными и друзьями, поболтать.

— Как кукуруза? — спросила Ивана мать.

— Подсохла. Пора срезать метелки.

— Ох! Знаю, что пора, знаю. Да кто будет работать-то, сынок, кто?

— Мы.

— А молотьба?

— Отложим на день.

— Ох, припоздали мы, уж и не знаю, как быть…

— Да, припоздали, — многозначительно проговорил Иван.

— Ну, давайте ужинать, пока еще светло… А то керосин у нас весь вышел, нечего зажигать…

— И правда, давайте поужинаем, я уже проголодался. Невестка где?

— На гумне, — хмуро ответила старуха.

— А Пете?

— И он там же.

Иван пошел под навес и лег, опершись на локоть. Ноги у него подкашивались, голова была тяжелая от жары. Он устал, но не усталость тяготила его… Мучился он тем, что в доме не стало согласия. «Не знал я, что мама такая нехорошая женщина, — думал он с горечью. — Сердится на невестку; могла бы, так одним взглядом на кусочки бы ее разорвала… И за что она так злится? Чем перед ней провинилась невестка?.. Нет! — решил он, — я ей обломаю рога… я этого так не оставлю».

Вначале Иван думал, что старуха потому стала такой хмурой и угрюмой, что очень горюет по умершем. Но вот прошло сорок дней, а она все больше хмурилась, но хмурилась только на сноху. С Иваном она разговаривала по-прежнему, угождала ему, старалась узнать по глазам, чего он хочет, ласкала его взглядом. С Пете она стала еще нежнее, часто целовала его, обнимала — готова была задушить в объятиях — ласково шептала ему что-то.

— Да ну, бабушка, пусти! — сердился Пете и убегал, как только ему удавалось вырваться из ее рук.

Бабка приманивала его яблоками, маленькими дынями, ломтиками арбуза. А мальчуган сначала смотрел на нее как-то недоверчиво, потом подбегал и бросался к ней на шею. Старуха знала, что внучонок бежит к ней только в надежде получить лакомый кусочек, и это ее очень злило. Она старалась оторвать его от матери и привязать к себе, так, чтобы он любил ее, как вторую мать.

Иван заметил, что старуха никогда не обращается прямо к Тошке. Вот и сейчас она пошла за садик и огляделась кругом.