Избранное. Том первый

— Покуда она их вырастила, нужда из нее все жилы повымотала, — всхлипнула старушонка.

— Неужто она пенсии не получает?

— Какая там пенсия! — махнула рукой дальняя родственница. — Дядя Милю, муж ее, ведь у себя дома помер. Болезнь-то свою он с войны привез, да ведь это во внимание не берут…

— Уж и велику пенсию выдают! — сказала, качая головой, какая-то совсем высохшая женщина… — Пятьсот — шестьсот левов за три месяца…

— А все помощь, доченька, — повернулась к ней старушонка. — Взять хоть сватью Милювицу — получала бы она пенсию, увидела б ты, как и сноха и сыновья в глаза б ей стали смотреть…

— Да уж и так смотрят, — ввернула дальняя родственница.

— Да, смотрят, — как-то неуверенно проговорила старушка и умолкла, а ее беззубый рот запал, как у черепахи.

Человек десять соседок и родственниц пошли провожать Мариолу. Старшая сестра слегка поддерживала ее, обхватив рукой, и старалась казаться спокойной, строгой. Другие завели было разговор о полевых работах, о кризисе и безденежье, но спохватились и замолчали, словно подавившись. Когда стали подходить к селу, старуха легонько отстранилась от сестры и пошла одна, без чужой помощи. Она уже не могла плакать и только изредка всхлипывала. Сестра громко утешала ее:

— Что ж, Мариола, хоть он к нам и не вернется, зато мы к нему уйдем…

— Лучше бы мне помереть, сестрица Кина, мне, мне!

— Эх, кабы нас спрашивали… Уж кому какая доля выпадет…

Тошка шла поодаль, сгорбившись от рыданий. Но плакала она не «в голос» — из груди ее вырывались только глухие стоны, сотрясавшие стройные плечи. «Что ж мне теперь делать? Как жить одной? Кто на меня взглянет? Кто меня пожалеет?» — спрашивала она себя, заливаясь слезами, которые утоляли боль и успокаивали. «Кто обнимет малое мое дитятко, кто его поцелует, кто будет мастерить ему тележки да плужки?..»

— Петенце! — громко вскрикнула она вдруг и поскорей приложила ко рту мокрый носовой платок.

Женщины смотрели на нее с жалостью. «Бедная молодуха!» — думали они. Но никто не мог найти для нее хоть слово утешения.

Вошли в село, и старуха снова принялась причитать:

— Неужто все беды на нас, господи?.. Неужто все нам горевать, да плакать, да жаловаться? Неужто все нам на могилы ходить, неужто все нам поминки справлять?..

Она надвинула черный платок на мутные свои глаза, — ведь каждый двор, каждая ограда, каждая калитка напоминали ей о Минчо. «Вот и дом Пеню. С Пеню Минчо сидел за одной партой, когда они ходили в школу… В эти ворота он входил… У этой стены разговаривал…»

— Мать ведь! — зашептала одна женщина. — Легко ли ей сына в могилу проводить, да еще такого молодца…

— Кого пристукнет, тот и зажмурится, — заметила старушонка, покосившись на нее.

— Стукнуло мать… А молодые, что ж — у них своя судьба… — смиренно добавила толстая соседка.

Две-три женщины украдкой посмотрели на Тошку.

— Красотка; за ней все мужчины бегать будут, — заметила щекастая молодая бабенка, кокетливо играя черными глазами.

— Теперь заживет — счастье выпало! — сказала другая бабенка и бросила на нее недружелюбный взгляд.

2

Когда Пете засыпал, Тошка ласково приглаживала его перепутавшиеся волосенки, простирала руки куда-то в пространство и корчилась от душевной боли. Не было больше с нею Минчо. Не было больше милой теплоты его здорового тела, горячей ласки его сильных рук, щекочущего прикосновения его густых подстриженных усов. Место его опустело. Она негромко звала его, страстно просила вернуться, шептала ему ласковые слова любви. Так, погруженная в скорбь и тоску, она забывалась в легкой дремоте, видела во сне что-то желанное, прекрасное, потом внезапно просыпалась, поднимала голову, и чудилось ей, будто Минчо задержался на каком-то собрании и вот тихонько приоткрывает дверь. Но она сразу же осознавала страшную правду: он умер, умер, его уже больше нет, он никогда не вернется…

Тошка роняла голову на подушку, и в памяти ее, словно на каком-то белом полотнище, возникало воспоминание о том страшном дне. Она снова видела Минчо, распростертого на телеге, его запрокинутую голову, изжелта-бледное лицо. Из глубокой раны на правой щеке еще сочилась кровь. Сюда ударил его какой-то сухой острый сук. Этого зрелища Тошка не могла забыть. Умер! И все же в ней тогда затеплилась крошечная надежда: а может, он только тяжело ранен, может, он только потерял сознание. Она пыталась обмануть себя, чтобы не сойти с ума. Но он был мертв, она это видела. А потом — как дико кричала свекровь, как безжалостно била себя по голове, с какой яростью рвала на себе волосы, словно свалявшуюся овечью шерсть. Это было самое страшное, страшнее, чем тот миг, когда гроб опустили в могилу…

Тяжки были ночи после похорон. Тошка плакала не переставая, а утром вставала разбитая, с воспаленными глазами и принималась за домашние дела. Первые дни после смерти Минчо родные его не работали. Работать не позволяла старуха — такой уж был обычай. Иван было заспорил с нею:

— Что это ты выдумала? Раз человек помер, тут уж ничего не поделаешь; нельзя же, чтобы жито у нас пересохло!

— Так, так, — огрызнулась старуха. — Вот Минчо тоже ни с чем не считался, ну господь и наказал всех нас. Смотри, так и с тобой будет…

— Вот еще! — не сдавался Иван. — Да такое со всяким может случиться… Известно — кто дерево не подкапывает, на того оно не свалится.

— Не будешь бога бояться, сынок, тебе и дома дерево голову проломит… Вот Стефан Конакчийкин раньше не верил, а как стали его дети помирать, так у него ум за разум зашел…

— Дети у Конакчийкина перемерли от чахотки, — сказал Иван с усмешкой. — А от чахотки и сам господь бедняка не вылечит…

— Замолчи, замолчи! — оборвала его старуха. — Вот будешь хозяином в своем доме, тогда и делай как знаешь…

Минчо она не смела говорить: «Вот будешь хозяином в своем доме…» А она разве хозяйка? Иван немного подумал, хотел было огрызнуться, но смолчал. «Горе у нее, вот она и ворчит, — решил он, оправдывая мать. — Ишь какая ворчунья стала, да что ж поделаешь…»

Старуха часто плакала, и сморщенная кожа на ее скулах покраснела от слез, словно обожженная солнцем. А когда не плакала, хмурилась, морщилась и бормотала что-то. Но Тошке она еще ни слова не сказала, даже ни разу не подняла глаз, чтобы взглянуть на нее. «Это от великого горя», — думала Тошка вначале. Но вскоре молчание старухи стало ее беспокоить. «Сердится она, на меня сердится». Когда Иван завел разговор о жатве, старуха ждала, что Тошка тоже что-нибудь скажет, но та промолчала.

— Вот зря просидим неделю, а потом заморимся на работе! — сказал Иван, недовольный, но уже смирившийся. — Эх, темнота!

И вдруг старуха заплакала. И стала бормотать что-то злое, обидное. Тошка расслышала два-три слова, и сердце у нее забилось, как ужаленное.

Но конца недели не дождались. На пятый день, как только пробило полночь, старуха застучала дверьми и посудой.

— Иван! Невестка! — звала она. — Ну-ка, вставайте! Пока мы спим, все жито осыплется!

Тошка поднялась с тяжелой головой. Пете спал глубоким сном. Она осторожно тормошила его, нежно звала по имени, ласкала, но он только потянулся, дрыгнул ножонками, мяукнул, словно котенок, и лег ничком. Поняв, что разбудить сынишку не удастся, Тошка взяла его на руки и понесла к повозке.

— Оставь ребенка, невестка! — закричала на нее старуха. — Куда ты его тащишь, словно кошку?

— Но… разве мы не все поедем? — смешалась Тошка и повернулась к свекрови.

— Все? Какого черта ехать всем? А стряпать кто будет?

— Я не знала, мама…

— Ох, а когда же ты что знала?.. Все вас учить надо, все толкать…

Тошка проглотила слезы и вернулась в дом с ребенком на руках.

— А кто принесет нам обед? — строго спросил Иван.

— Я принесу. Кто же еще?

— Значит, потащишь ребенка на Чатал-дере в такую-то жару?

Старуха не ответила.

— Никуда ты не пойдешь, собери нам чего-нибудь поесть, — властно приказал Иван и быстро отошел.

— Ну, раз так… — передумала старуха. — Невестка! Эй, невестка! Неси ребенка, нельзя ему тащиться так далеко, когда такая жара стоит…

— Вот чертова баба, — процедил сквозь зубы Иван. — Ничем ее не корми, только дай прицепиться к кому-нибудь.

Тошка вся съежилась, так ей стало горько. У нее перехватило дыханье, к горлу подступил какой-то комок. Вот ее уже обижают, подумала она. Бранят, как собаку. Кто она в этом доме — сноха или рабочая скотина? По Минчо свекровь справила поминки на третий день, готовится справлять и на девятый, и на сороковой, а сноху обзывает злыми, ехидными словами. Тошка знает: тяжело старухе, ведь она мать, она сына похоронила. Но за что же она сердится? Разве Тошка перед ней провинилась?.. Эх, встал бы Минчо да послушал! Или смерть его не подкосила и ее жизни, не сгубила ее молодости? Разве может Тошка не жалеть о нем, разве может его забыть?

Целый день она жала и плакала. Плакала украдкой, прикрываясь пучками сжатых колосьев, убегала на межи, глотала слезы. Старуха вздыхала, сверля ее взглядом из-под черного платка. Иван молчал, недовольный. Его злило, что потеряны пять рабочих дней, злило, что мать беспричинно дуется на него, злило и еще что-то, а что именно, он и сам не мог бы сказать. Один лишь Пете носился по жнивью в полном восторге. Босоногий, с непокрытой головой, в расстегнутой рубашонке, он прятался в высокой пересохшей траве на ближних межах, ловил кузнечиков, божьих коровок, разных букашек и подбрасывал их в воздух. Дядя развлекал его, показывая птичьи гнезда, бабушка ласково ворчала на него. Только тогда и слышала Тошка их голоса. Как весело они, бывало, работали раньше, при жизни Минчо! А сейчас и жара этого знойного дня казалась какой-то особенно тяжкой и душной, и небо — совсем серым и низким…

Вечером все вернулись домой усталые и такие мрачные, словно еще раз похоронили Минчо. Старуха села на ступеньку перед навесом, обняла Пете и запричитала со слезами:

— Маленький ты мой сиротинка! Бабушкин милый внучек! Нет у него, миленького, заступы, некому за ним присмотреть, некому купить ему рубашечку, ходит мои сиротиночка брошенный, словно его из дому выгнали…

Слова старухи попали в цель. Тошка услышала их и чуть не обмерла от обиды. Ведь отец, как говорится, еще остыть не успел, нынче в первый раз на работу вышли, когда же у мальчика могла разорваться рубашка, когда же он оставался один, брошенный, беззащитный?.. Правда, люди они бедные, годами пряжи не покупали, но Тошка и работала от зари до зари и гору хлопка напрясть успевала. А когда другие ложились спать, она сидела, сгорбившись, и при тусклом свете коптилки, моргая, чинила детскую одежонку, переделывала старье. Эх, плохо ребенку без отца, но Тошка не позволит людям его жалеть или на смех поднимать… И зачем только свекровь так говорит, за что рвет ей сердце?.. «От горя это», — старалась оправдать ее Тошка. А потом с грустью качала головой. Нет, не только от горя. Тут что-то другое…

Как-то раз Иван принес домой зайца. Вытащил его из нового колодца в Мешовице, — должно быть, заяц упал туда ночью. Зайца приготовили, поставили на низкий круглый стол, сели обедать. Пете таскал из похлебки кусочки мяса, с наслаждением обгладывал косточки и совал их под тарелку. Тошка остановила его раз, остановила два. Наконец, вырвала у него из рук вилку и показала ему на тарелку:

— Ну-ка, покушай похлебки!

И подцепила вилкой кусочек мяса себе — в первый раз за обед. Свекровь бросила на нее сердитый взгляд, а мальчуган, заметив это, пересел поближе к бабке. Она обняла его, словно желая уберечь от какой-то опасности, и глаза ее блеснули из-под низко надвинутого черного платка.

— Пускай себе жрет, внучек! На что тебе такая худющая мамка?

Тошка всхлипнула, и кусок стал у нее поперек горла. Вот чего дождалась!.. Иван бросил свою вилку и смерил мать гневным взглядом. Но она и глазом не моргнула. Только еще крепче прижала внука к груди.

— И не стыдно тебе, старая ты женщина! — взорвался Иван. — Есть у тебя ум или нет? Ты понимаешь, что говоришь, а?.. — Потом повернулся к Тошке. — Не слушай ее, сестра, болтает всякую чушь…

Как ребенок, которого сначала незаслуженно обидели, а потом приласкали, Тошка безудержно разрыдалась. По ее впалым щекам ручьем покатились горючие слезы.

Старуха ничего не сказала, даже не взглянула на нее ни разу. Прижав к себе ребенка, она не спеша макала куски хлеба в похлебку и еще медленнее разжевывала их. Глаза ее были холодны и сухи, лицо казалось вырезанным из куска дерева.

«Что я ей сделала? — спрашивала себя Тошка, всхлипывая еще горше. — Слово ли ей сказала наперекор, глянула ли на нее со злобой, работу ли бросила?..»

Иван встал из-за стола, вынул свой нож и, сам не зная зачем, принялся обстругивать веточку тутового дерева. Жестокость матери удивила его. Как можно говорить такие обидные, несправедливые слова! Раньше она была не такая. И Тошку жалела, как родная мать. Все, бывало, «Тошка да Тошка»; что ни слово ей скажет, будто медом помажет. А теперь ни с того ни с сего… За что? Иван и помыслить не мог, чтобы Тошка хоть чем-нибудь огорчила свекровь. «Чудно́ это! Чудно́! — твердил он про себя. — Давно ли она была такая ласковая со снохой… а теперь вдруг…»

Иван и раньше думал, что трудно им будет перенести смерть Минчо, что еще многие месяцы в доме будут звучать плач и причитания. Но он почему-то был уверен, что тяжкое горе еще больше сблизит его мать с Тошкой, что они вместе выплачутся, поверяя друг другу свою скорбь и тоску. И он ждал, что под бременем великого горя все они будут жить в мире, любви и согласии. А что вышло?.. И во всем виновата старуха. Это она озлобилась на Тошку уже с того часа, когда они вернулись с похорон. Первое время она молчала, а теперь вот принялась поедом есть сноху.

В доме стало как-то пусто, мрачно; не слышно было в нем больше ласкового слова, не видно было улыбки, все ходили хмурые, молчаливые. Кончив домашнюю работу, Тошка забивалась куда-нибудь в угол, закрывала лицо руками, и стройные ее плечи тряслись от рыданий. Она плакала о том, что нет у нее больше мужской защиты, что живется ей тяжело, что свекровь обижает ее. Умер Минчо, и все в доме переменилось. Глаза у старухи стали злыми, как у перепуганной буйволицы. «Значит, как она меня ненавидит! — плакала Тошка. — Давно уже зубы на меня точила, да только таилась. Минчо боялась. А за что? Что я ей сделала?..» И Тошка погружалась в свои мысли, тоску, мечты. Остаться бы только живой и здоровой, да вырастить бы Пете, да женить бы его, уж она, Тошка, сноху свою будет беречь, словно крашеное яичко. Как родную дочь будет ее лелеять, как ребенка малого баловать… Да и почему не лелеять, почему не баловать?.. Если и плохая будет сноха, все — человек; уживутся! И за что ее ненавидеть, колоть злыми, обидными словами, как ее, Тошку, теперь колет старуха?.. Тошка вспоминала всю свою жизнь от замужества с Минчо и до его похорон. Вначале, когда Минчо целиком отдавался деревенским общественным делам и к нему отовсюду приходили люди, связанные с ним общей политической работой — «партизанщиной», как тогда выражались в деревне, — старуха пыталась его остановить.

— Ты теперь человек женатый, хозяин дома, брось-ка лучше эти глупости, а что было, когда ты холостой ходил, то уже сплыло, — бранила она его. — Того и гляди, отведут тебя опять в общинное управление, да засадят; кто тогда о тебе позаботится, кто тебя пожалеет, кто вызволит? А за кого ты борешься, те первые в тебя камнем бросят…

И это она повторяла всякий раз, как наступали тревожные дни. Минчо слушал ее, усмехаясь, и клал ей руку на плечо.

— Ты, мама, ничего не смыслишь в этих делах. Но я тебе все про них расскажу. Вот увидишь — сама тогда за мной пойдешь.

Раза два-три Тошка вмешивалась в подобные разговоры, чтобы поддержать Минчо. С тех-то пор старуха и стала на нее коситься.

— Э, — сказала она как-то раз, — да хоть бы его и погубили, тебе — горя мало!

У Тошки тогда подступил комок к горлу, и она упрекнула себя в душе: «И на что мне было нужно встревать в их разговор!» Но она так любила Минчо, ей так хотелось, чтобы и свекровь признала его правоту!

3

С того дня, как умер Минчо, прошел месяц.

Старуха уже готовилась справлять по нем торжественные поминки — сороковины. По обычаю, надо было выбрать холостого парня моложе годами, чем был покойный, и «обрядить» его. Этому парню предстояло заменять матери умершего сына и служить ей утешением. Парня она уже выбрала и теперь думала о том, как ей наскрести побольше денег, чтобы не осрамиться перед новой родней, перед своими соседями и родственниками. Но неоткуда было достать ни лева. Иван «с голоду на гумно пошел» (как говорили в деревне о тех, кто начал молотьбу слишком рано) и намолотил две-три меры пшеницы для поминок, а часть зерна смешал с рожью и ячменем для домашнего употребления, на каждый день. Старуха собирала снесенные курами яйца, тайком выносила зерно из амбарчика и продавала его помакам[1]. Тошка все это видела, но молчала.

Вначале Иван решил было не справлять сороковин по Минчо. «Умер человек — вот главное, а все прочее — чепуха», — рассуждал он. Да и денег придется истратить немало. Но старуха… Как ее отговорить? Она из кожи вылезет, а справит поминки и не только по набожности, а назло ему, Ивану, и Тошке. Однако без него она все-таки не обойдется. И он ждал, чтобы она первая заговорила с ним о поминках.

— Слушай, — начала она в воскресенье вечером, — завтра отвези в город мешок пшеницы — надо же достать денег на сороковины по твоему брату.

— По-моему, лучше бы их поскромней справить, — осторожно предложил Иван.

— Как все справляют, так и мы справим! — огрызнулась старуха. — Нельзя же нам от людей отличаться…

— Спроси меня, так я скажу, что поминок и вовсе не нужно справлять…

— А я тебя не спрашиваю! — вызывающе отрезала она.

Иван вспыхнул, но сдержался.

— Это почему? Кто я такой в нашем доме — батрак?

Старуха не ответила, но Иван заметил, как загорелись ее глаза под черным платком.

— Сколько нужно денег? — спросил он, смирившись.

— Сколько? Надо купить пару башмаков — не в царвули[2] же его обряжать… Потом… немножко конфет, носовые платки, свечи…

— Ну, а… кого будем обряжать?

— Я уже сама выбрала, — быстро ответила старуха, качнув головой. — Это не мужское дело.

— Ты-то его выбрала, а вот выберем ли его мы? — сказал Иван немного резким тоном.

— Малый хороший…

Иван встрепенулся.

— Хороший! Хороший! А кто ж он такой?

— Стаменко, свата Пеню сын…

— Какого это свата Пеню? — насторожился Иван.

— Свата Пеню Трендафилова. В селе один сват Пеню, не сотня же их!..

— Не будет этого, — сказал Иван.