Исход

– Вот, – кивнула на Ольгу сердитая дама. – Сергей прислал.

После чего подошла к окну и, повернувшись спиной к Ольге и усатому господину, принялась барабанить по стеклу пальцами. Красивый господин неприязненно, как показалось Ольге, взглянул на эту спину, потом повернулся к Ольге и ласково, чем понравился ей ещё больше, спросил:

– Так это вы?

Ольга растерялась, не найдя, что ответить, и молча кивнула.

– Ну что же ты, друг мой? – обратился красивый господин к полной даме.

– Ах, всё равно! – воскликнула дама и обернулась, бросив при этом на Ольгу недовольный взгляд. – Не самой же дверь открывать…

– Вот и прекрасно, – кивнул господин и повернулся к Ольге:

– Как вас зовут?.. Если не ошибаюсь, Ольга Александровна?

Ольга кивнула.

– Вот и прекрасно, – повторил красивый господин, – сейчас вы обо всём узнаете, мы покажем вам вашу комнату и расскажем, чего именно ждём от вас… Всё не так уж сложно, правда, мой друг?

Он повернулся было к полной даме, но та, изобразив на лице какое-то необъяснимое отвращение к происходящему, сказала:

– Лучше ты сам, право… Я уже не могу об этом…

После чего, извинившись, дама, широко ступая и горделиво при этом запрокинув голову, покинула комнату. Ольга, уже успевшая изрядно испугаться всех этих намёков и загадок, осталась одна с красивым господином.

– Видите ли, в чём дело… – заговорил господин, и Ольга узнала, что зовут его Иван Степанович Зайцевский, что он служит товарищем прокурора, что полная дама – его жена Евгения Тихоновна, а сам он доводится двоюродным братом Сергею Константиновичу Квитке. Причина же, по которой Ольга появилась в доме Зайцевских, состоит в том, что буквально на днях они узнали: служившая у них горничная готовилась испытать радость материнства. О том, кто и при каких обстоятельствах осчастливил её, она предпочла не говорить, чем дала волю фантазии мадам Зайцевской, с той поры косо смотревшей на мужа. Но товарищ прокурора не имел никакого отношения к происшедшему, и подозрения супруги его раздражали. Несколько дней Зайцевские жили без горничной. К ним, правда, являлись девушки, но хозяйка, взвинченная подозрениями, их отвергала, считая всех слишком смазливыми. Иван Степанович пытался втолковать супруге, что безобразных старух не найти среди горничных, и супруга вроде бы с ним соглашалась, но при виде очередной миловидной мордашки снова впадала в подозрительность и от места отказывала. Наконец они оба устали. А тут как раз объявился Сергей Константинович и рассказал, что ищет места для «честнейшей из девиц». Евгения Тихоновна поморщилась, потом вспомнила, что самой приходится открывать дверь и помогать убирать со стола, и согласилась.

К появлению Ольги Зайцевские отнеслись настороженно: хоть она и была отрекомендована в самых лестных для неё выражениях, но оказалась едва ли не наиболее миловидной из являвшихся барышень. На хозяйку нахлынули новые подозрения, а хозяин задумался, что в случае чего, он опять окажется крайним.

Но в доме Зайцевских Ольга пробыла всего лишь два дня, включая день прибытия. Назавтра, накрывая в столовой к обеду, она с непривычки уронила поднос, пролив на скатерть соус и разбив несколько тарелок из английского сервиза, чем вызвала истерический припадок у мадам Зайцевской, воскликнувшей:

– Ну не везёт с горничными!..

Тем же вечером Ольга была рассчитана. Стоит ли говорить, что за труды свои она не получила ни копейки. Хозяйка объявила, что только природная доброта и христианское человеколюбие не позволяют ей восстановить справедливость и взять с Ольги плату за варварски уничтоженный английский сервиз.

Но уничтоженной чувствовала себя именно Ольга, которой предстояло отправиться на улицу чужого и незнакомого города.

Ей было позволено остаться в доме до утра. Прежде чем идти спать, Ольга зашла в библиотеку, чтобы ещё раз извиниться перед Иваном Степановичем. Ей пришло в голову пообещать возместить со временем ущерб, но вместо обещания Ольга разрыдалась.

– Сергей Константинович говорил, что вы недавно в Харькове… Куда же вы теперь пойдёте? – сказал товарищ прокурора в ответ на Ольгино бормотание об английских тарелках, дабы дать ей понять, что он отнюдь не сердится. Вопрос для него был праздным. Но для Ольги в этих словах открывалась бездна.

– Ну вот!.. Что же это вы?.. – засуетился Иван Степанович, глядя на сжавшуюся в комок Ольгу, прижимавшую к мокрому лицу кулачки с побелевшими косточками. – Ну что это все сегодня плачут!..

Товарищ прокурора не был злым человеком, и вид чужого страдания неизменно вызывал в нём сочувствие. Плачущая девушка, которую он же сам выгонял на улицу, так растрогала Ивана Степановича, что ему захотелось хоть как-нибудь ей помочь. Но оставить Ольгу у себя было невозможно, и он решил отвезти её к сестре. Правда, сама сестра с детьми уже месяц как путешествовала за границей, но в Харькове оставался её супруг, с которым у товарища прокурора были отличные отношения, потому что зять слыл человеком весёлым и лёгким.

Иван Степанович не стал долго думать. В конце концов, невозможно заниматься судьбами всех горничных. Но раз так уж сложилось, и Ольгу прислал Зайцевским Сергей, а теперь они выгоняют её на улицу, то, пожалуй, нужно бы и вмешаться. Да и жаль, по-настоящему жаль её. Ведь не секрет, что с ней станет на улице. Но не брать же, в самом деле, её на содержание! Дом сестры – вполне подходящее место для молодой особы, а там уж пусть сестра ею занимается – Иван Степанович свой долг выполнит уж тем, что не оставит бедняжку на улице, а за то, что случится потом, пусть сестра отвечает.

Быстро рассудив, Иван Степанович велел Ольге выйти на улицу и ждать его на углу, возле соседнего дома. Спустя полчаса он появился сам и повёз отупевшую от страха Ольгу к весёлому зятю.

Но, к удивлению Ивана Степановича, зять оказался несговорчивым.

– …Да пойми ты, это совершенно невозможно! – понизив голос, горячо объяснял он Ивану Степановичу, убеждавшему, что принять несчастную девицу повелевает христианский долг. – Вот бы ты сам и оставил её у себя. Зачем ко мне-то привёз?..

– Я же объясняю: Евгения её выгнала… Её Сергей прислал, а тут… Ну ты же знаешь Евгению!..

– Послушай, но я-то здесь при чём? Вот и объясни Сергею! Зачем мне знать об этом?.. Я очень хорошо отношусь к Евгении Тихоновне, но… Как ты себе это представляешь?..

Объяснение происходило в столовой. Ольгу между тем отправили в гостиную, где она, прямая как палка, сидела в кресле и, не видя, смотрела на раскрытый рояль.

– …Что ж тут такого? Сергей просил помочь… ну, пристроить там… А тут такая история… Ты же знаешь этот пассаж с нашей горничной… Жена до сих пор на меня думает… И надо же было этой… протеже Сергеевой разбить тарелки… Но выгонять её неправильно как-то, я могу с тем же успехом отвести её… Ну ты понимаешь!.. И потом, что я скажу Сергею? Он за неё просил…

– Но а я-то здесь при чём?!

– Ах ты, Господи! Да ты не при чём, просто я прошу тебя помочь…

– Но я не могу тебе помочь!

– Да что ж такого, если она поживёт у тебя?.. А приедет сестра и разберётся…

– Вот именно!.. Послушай, ты совершенно прав: приходи, когда она приедет!.. А сейчас это невозможно, потому что я собираюсь в деревню…

– Вот и отлично! Поедете вместе!..

– Ты подумал, в какое положение ты меня ставишь?.. Жены нет, а ты навязываешь мне девиц…

– Ну во-первых, не девиц, а всего лишь одну девицу…

– Да хоть бы и полдевицы! Что я должен с ней делать?..

– Возьми её горничной…

– Мне не нужна горничная! Жена не поймёт!..

– А я не понимаю, почему ты не хочешь взять её в деревню… В конце концов, пусть там на огороде…

– О, Господи! На каком ещё огороде?.. Я понятия не имею, кто и что там на огороде. И вообще – есть ли там огород… И потом, я же тебе сказал: жена не поймёт.

– Так что же делать?! Жалко девицу…

– Ну, знаешь ли… Есть многое на свете, друг Горацио…

– Да и с Сергеем неудобно…

– Послушай, единственное, что я могу тебе посоветовать – это отвезти её к дядюшке…

– К какому ещё дядюшке?..

– Моему дядюшке – Аполлинарию Матвеевичу… Ты вот сказал сейчас «жалко», я про него и вспомнил – этот всех жалеет…

И снова Ольга тряслась в пролётке, держа на коленях свой чемоданчик, снова поднималась по лестнице и снова стояла в чужой прихожей, вдыхая запахи чужого дома. Горничная проводила их в гостиную и пошла доложить хозяину. Втроём они рассредоточились по комнате. Ольга опустилась на край зелёного дивана, зять – в кресло напротив, а Иван Степанович встал рядом с тлеющим камином, облокотившись о гранитную полку, украшенную какими-то белыми фарфоровыми собачками. Зять стал насвистывать.

– Это из «Пиковой дамы»? – не оборачиваясь спросил Иван Степанович, разглядывая собачку.

– Нет, «Евгений Онегин»…

Ольге хотелось спать. Она смотрела в одну точку и чувствовала, что на плечи её опускается какая-то тяжесть. И единственное, что можно сделать, чтобы тяжесть не раздавила, это лечь и закрыть глаза. Но почему это невозможно? Ах, да! Она понятия не имеет, где находится, рядом с ней – совершенно незнакомые люди, и все вместе они ждут ещё одного незнакомца. Зачем? Чтобы ей, Ольге Ламчари, было как раз таки где лечь и закрыть глаза. А что если из этого ничего не выйдет? Тогда она всё равно ляжет и закроет глаза. Но почему она здесь? Ах, да, ну конечно! «Тебя, безбрежное жилище, тебя, познания купель, житейских помыслов кладбище и новой жизни колыбель»… Да, да… Во всём виноват граф Толстой…

Но, очевидно, последние слова Ольга произнесла вслух, потому что незнакомый скрипучий голос ответил ей:

– Вздор! Граф Толстой ни в чём не виноват… Те, кто оговорили графа, оговорены будут…

А затем раздались уже знакомые голоса:

– Это не тот граф, дядюшка… Да Бог с ними совсем, с Толстыми… Как ты поживаешь?..

– Видишь ли, мой друг, шалит печень. Совсем, знаешь ли, расшалилась, проказница. Такая проказница-мартышка, да!..

– А я дядюшка, привёз тебе замечательных людей и одну маленькую просьбу. Вот, изволь…

– Рад… рад… – отвечал тот, кого называли «дядюшкой». – А что за просьба, mon cher? И что это вы здесь толковали о графе Толстом?

– Да Бог с ними, с Толстыми, дядюшка! Это не тот граф… А просьба такая: дядюшка, спаси погибшую девицу!..

– Погибшую девицу?!. Ты шутишь, мой друг или… с ума сошёл?

– Ах, дядюшка! Да я же не в том смысле!..

– А в каком? Погибшие девицы, mon cher, бывают только в одном смысле, не считая прямого. Но я надеюсь, вы ко мне не с этим?..

– Могущую погибнуть, Аполлинарий Матвеевич. Не погибшую – могущую погибнуть… – уточнил Зайцевский.

– Могущую погибнуть?.. Это совсем другое! Это меняет дело, милостивые государи… И где же ваша девица, стоящая, так сказать, на краю бездонной пропасти порока.

– А вот она!

Тут все трое повернулись к дивану и только сейчас заметили, что Ольга не сидит, а лежит. Причём лежит как-то странно, словно сидела и вдруг завалилась на бок, уронив руки и вывернув неестественно шею.

– Да ведь это горячка… Горячка и обморок, – сообщил Аполлинарий Матвеевич, прикоснувшись к щеке Ольги. – Я надеюсь, она всё же не будет погибшей девицей в самое ближайшее время… Не знаю, где вы её нашли и зачем привезли ко мне, но теперь уж пусть придёт в себя… Я велю уложить её, а завтра вызову к ней доктора Мёбиуса…

– Её, дядюшка, Квитка прислал…

– Квитка?.. Да ваш Квитка просто ополоумел… Выиграл у меня триста рублей и прислал мёртвую девицу…

– Но дядюшка! Она всё же не мёртвая!

– Очень, знаете ли бы, хотелось… А вы тоже хороши! Зачем вы согласились ко мне-то её привезти?

– Видишь ли, дядюшка, это длинная история… Но утром она была ещё совершенно живой!

– Охотно верю…

– Это, вероятно, от переживаний, – вмешался Иван Степанович. – Она, видите ли, сервиз разбила…

– Сервиз?!. Вы меня окончательно заморочили… Какой там ещё сервиз?!

– Английский сервиз. Она…

– Её, дядюшка, Квитка к Зайцевским прислал. А у Зайцевских она разбила сервиз. И тогда…

– Хм… Квитка подослал к вам девицу, чтобы она разбила сервиз, а вы решили отвезти её ко мне. Но по дороге она… как бы это сказать… стала у вас умирать… Ничего более глупого в жизни своей не слыхивал! Хороший выдался вечер, нечего сказать…

– Но дядюшка!..

– И никаких больше дядюшек! Завтра я разберусь, в чём тут дело. А пока убирайтесь оба к чёрту!.. Да, и Квитку с собой прихватите…

Так Ольга оказалась в доме у Аполлинария Матвеевича Искрицкого.

* * *

Как известно, в любом человеческом сообществе встречаются всякие типы. И среди прочих обязательно попадётся чудак. Чудаки бывают разными, единственное, что их объединяет – безобидность. Каждый живёт в своём мире и меньше всего интересуется сучком в глазу ближнего. Чего, впрочем, не скажешь о ближних, так и норовящих засунуть носы свои в дела чудаков. Дошло даже до того, что чудаков стали сжигать на кострах. Но со временем эта вредная во всех отношениях привычка была оставлена, зато самих чудаков так и не оставили в покое. Невозмутимо взирать на чудаков ближние так и не научились (ближние вообще не любят тех, кто уж слишком от них отличается) и вооружились против чудаков смехом. Но ведь и смех бывает разным: он может прятаться за великосветскими манерами, а может прорываться наружу сквозь улюлюканье. Смеясь, уличные мальчишки бросают в чудаков камни, а повзрослев, травят их насмешками. Но чудаки всё-таки пишут, лечат, изобретают… И, к счастью, никак не переведутся.

Аполлинарий Матвеевич Искрицкий был самым настоящим чудаком. Положение его в обществе было таково, что уличные мальчишки не решались бросать в него камнями, а люди его круга вспоминали об Аполлинарии Матвеевиче не иначе как с добродушной улыбкой. Он был богат и вдов. Жена его умерла молодой, не оставив Аполлинарию Матвеевичу детей. Родные хотели, чтобы он женился вторично, но Аполлинарий Матвеевич не поддержал эту идею. Он затворился и принялся читать и писать какой-то трактат. Так что, как водится, слава о нём пошла как о чернокнижнике. Кто-то из родственников Аполлинария Матвеевича рассказывал со смехом, что он пишет трактат о человеке. И действительно, это известие всех очень насмешило. Но Аполлинарий Матвеевич отказался обсуждать свой трактат, о котором, насмеявшись, все скоро забыли.

Но спустя годы Аполлинарий Матвеевич вышел из своего затвора, стал чаще появляться на людях, бывать в гостях и даже приглашать к себе. Над ним продолжали посмеиваться, потому что он иногда высказывал очень странные мысли, но его же и любили, чему причиной была отзывчивость Аполлинария Матвеевича, помогавшего всем, кому только требовалась его помощь. Незнавшие Аполлинария Матвеевича искали знакомства с ним, а знавшие понимали, что решительно его не знают. И Аполлинарий Матвеевич слыл человеком добрейшим, хотя и странным. Главной же странностью его было сочетание убеждённого человеконенавистничества с подлинным добросердечием. Человечество вообще Аполлинарий Матвеевич ненавидел страстно, с отдельными его представителями держался грубо и неприязненно. Зато всякий, попавший в беду, мог рассчитывать прежде всего на Аполлинария Матвеевича. Кто-то из его родственников обронил, что вся странность чудного старика в том и состоит, что он ненавидит несовершенство рода человеческого. Но окружающие сочли это замечание шуткой и опять только весело посмеялись.

Упавшую в обморок Ольгу Аполлинарий Матвеевич пожалел, как пожалел бы на её месте кого угодно. На другой день он действительно пригласил к ней доктора, который очень серьёзно объявил, что страшного ничего нет, а нужен только покой, да ещё разве хорошее питание.

– Но питание потом. Сначала – отдых… – пояснил доктор Мёбиус и ушёл, пообещав зайти назавтра.

А назавтра Ольга уже пришла в себя. Правда, была она так слаба, что не имела сил подняться. К тому же она никак не могла сообразить, где находится. С большим трудом снова и снова она припоминала всё, что происходило с ней за последние несколько дней. Но указания на своё местоположение не находила. Она помнила, как ехала куда-то с Зайцевским и его родственником. Помнила даже, как Зайцевский поправлял шляпу в пролётке и как-то смущённо кашлял. Но куда и зачем они ехали – этого она не помнила. Потом в памяти всплывали фарфоровые собачки. Но что это были за собачки?.. Быть может, ещё в пролётке сознание стало покидать её воспалённую голову, потому что с этого времени память уже не служила ей.

Не в силах припомнить, Ольга пыталась угадать и, лёжа в постели, рассматривала своё новое пристанище. При этом нужно отметить, что пристанище ей нравилось. Это была совсем небольшая комната, затянутая светлыми, цвета слоновой кости, обоями с прорисованными по контуру золотыми цветами. Окно прикрывали лёгкие светлые занавески. Вдоль стены напротив окна стоял диван, на котором постелили Ольге. Бельё было накрахмалено и пахло хорошим мылом. В ногах у Ольги, в двух шагах от кровати, помещалась дверь, так что входящий неизбежно оказывался весь перед Ольгой. Ещё в комнате был небольшой шкаф с книгами, были бюро и кресло. А над диваном висела картина, изображавшая розовый куст. И Ольга находила удовольствие разглядывать этот куст и раз за разом пересчитывать цветы на нём – всего было одиннадцать ярко-розовых цветов и пять бутонов. На шкафу стояли небольшие часы в ореховом корпусе и тихо, словно шепча, отмеряли время. Придя в себя, Ольга подумала, огляделась, пересчитала розы, послушала часы и уснула.

В следующий раз Ольга проснулась вечером. В комнате были сумерки, и в тусклом сером свете Ольга увидела какого-то старика, расположившегося в кресле и разглядывавшего её. Старик был маленьким, сморщенным, с редкими белыми волосами. В другой раз Ольга обязательно испугалась бы, но сейчас у неё не было сил и она только устало смотрела на неведомого гостя.

Заметив, что Ольга проснулась, старик зашевелился, словно подбирая удобное положение и вдруг сказал:

– Ну-с?

Но Ольга молчала и безучастно смотрела на старика.

– Ну что ж, – сказал старик. – Подождём…

После чего соскочил с кресла и довольно проворно покинул комнату. Тут же вместо старика вошла женщина с полными малиновыми щеками. На женщине был белый передник, в руках она держала большой поднос, а на подносе стояли две дымящиеся чашки. В одной чашке оказался бульон, в другой – чай.

Со словами «покушайте, барышня, покушайте» женщина уселась рядом с Ольгой на неизвестно откуда взявшуюся маленькую скамеечку и поднесла к губам Ольги чашку с бульоном. Но Ольга, чуть приподнявшись, съела только три ложки, после чего, упав на подушки в изнеможении, тут же уснула.

Так продолжалось три дня. Ольга спала, по временам просыпалась, пила бульон, снова спала. Иногда она видела, что старик молча сидит в кресле, и уже не боялась его. А спустя три дня Ольга проснулась утром и впервые за всё время пребывания в комнате с нарисованным розовым кустом обратила внимание, что одета в длинную белую рубашку, что эта рубашка чужая и что ничего из собственных Ольгиных вещей в комнате нет. Она приподняла подушку, уселась поудобнее и принялась ждать чего-то. Долго ждать не пришлось: дверь приотворилась и в комнате показалась голова. Эта была та самая женщина с малиновыми щеками, приносившая Ольге бульон. Увидев, что Ольга сидит, голова заморгала и быстро заговорила: