Победитель получает

А попробуй матери сказать, что идёшь на свидание или собираешься весело провести время в компании… Ей же тогда нужно — состав компании поимённо и на каждого характеристику плюс подробный план "увеселительных мероприятий" с точными адресами-телефонами, по часам и минутам!

Ну а свидание — отдельная песня… Потенциального ухажёра следует изучить с лупой и микроскопом, а заодно и просветить рентгеном, затребовать справку о состоянии здоровья и ознакомиться с биографией всех его родичей до десятого колена!

А дед… совсем другое дело. Если он задавал вопрос, то отвечать на него приходилось предельно честно, порой, выдавая даже то, о чём сама до того не подозревала… Как ему это удавалось?

Его взгляды, внимательные, спокойные; его советы и мысли вслух — редкие, весомые, бесценные… Они опускались на дно души, в которую с такой лёгкостью заглядывал дед через глаза-зеркала, лежали там, тихо, незаметно, чтобы в трудную минуту оказаться точкой опоры, как было уже не раз.

Вот и сейчас воспоминание о нём вместе со слезами принесло облегчение, но не только… Маша чувствовала, как внутри рождается понимание, словно она вновь стоит под мудрым и добрым взглядом, проникающим до глубины души.

Она вернулась в комнату, посмотрела на запертый ящик стола, полезла в немудрёный тайник за ключом. Дрожащими руками не сразу попала в замочек и словно въяве услышала знакомый тихий вздох.

"Эх, Маша… что ж ты натворила, глупая…" Родной глуховатый голос…

Маша даже не испугалась, не стала размышлять начались ли у неё глюки или ещё что… Почему-то сейчас это было неважно. Она точно знала — дед именно это сказал бы ей, если бы мог. А может, и в самом деле сказал.

Маша хлюпнула носом, тыльной стороной ладони смахнула вновь набежавшие слёзы, открыла наконец ящик, достала и бережно развернула всё, что осталось от деда — на память. Ордена и медали отложила в сторонку.

Осторожно, стараясь касаться только боковых срезов доски, взяла в руки её — самую большую дедову ценность — Владимирскую икону Божией Матери. Она ему досталась от тётки, умершей года через два после войны. И дед, тогда ещё молодой, ветеран войны и передовик труда, повесил её в "красный угол", где она и провисела до его смерти.

О вере дед говорил очень мало и никогда не пытался Машу в этом плане "воспитывать", но всё им сказанное не просто запоминалось, а… прорастало в душе и сердце.

Однажды, в ответ на какой-то вопрос Маши, дед сказал:

— На войну-то я ушёл атеистом, как положено. Да только… никто ещё не вернулся с войны таким же, каким на неё ушёл…

Маша пыталась расспрашивать дальше, но дед посмотрел долгим взглядом в окно и промолвил только:

— Не могу я этого объяснить, но знаю — есть над нами Бог. У каждого к Нему своя дорога, и другого человека по ней не проведёшь…

— А как же Бог войну допустил, если Он добрый? — упрямо насупившись спросила Маша.

Ей было немного боязно задавать этот вопрос. Вдруг дед рассердится. Он никогда не ругался и не наказывал внучку, но его суровый взгляд и горький вздох, после которых он замолкал, словно забывая о Машином существовании, были для неё худшим из наказаний.

За каких-нибудь полчаса она успевала тысячу раз пожалеть о своём проступке и примерно столько же раз дать себе слово никогда больше так не делать. Устных признаний вины и обещаний дед не требовал и не ждал.

Казалось, он прекрасно слышал каждую Машину мысль, точно знал, когда её внутренняя "работа над ошибками" подходила к концу и не позволял ей выродиться в тоску и обиду из-за чрезмерности наказания, а обращался к внучке с каким-нибудь вопросом или предлагал сделать что-нибудь вместе, или даже начинал рассказывать что-то интересное или смешное. Несмотря на молчаливый и замкнутый нрав, дед был отличным рассказчиком.

И тогда Маша чувствовала себя совершенно счастливой, даже если ей была предложена не занимательная история, а совместная прополка грядок или чистка картошки, к примеру.

А тогда, в ответ на Машин вопрос, как Бог допустил войну, дед не рассердился. Он снова посмотрел в окно, подумал немного, видимо, подбирая слова.

— Война — дело человеческое, не Божие. Запомни, Мария, свобода нам дадена. Сами решаем, как нам жить. А Бог… Он ждёт… — дед замолчал.

Маша тоже подождала, но её терпение от Божьего отличалось, как небо от земли, и через несколько секунд она не выдержала, спросила:

— Чего же Он ждёт, дедушка?

— А когда поумнеем. Когда поймём, как жить надо.

— А как надо? — спросила Маша робко.

Она ведь и сама знала, что надо хорошо учиться, помогать маме и деду, слушаться… ну и тому подобное. Но всё-таки спросила. Ждала чего-то… особенного.

— А надо, — сказал дед, — для других жить, не для себя.

Маша задумалась. Она тогда не совсем поняла смысл этих слов, но больше ни о чём спрашивать не стала. Ей нравилось, что дед говорит с ней вот так — серьёзно, обдумывая свои слова, как со взрослым человеком, многое способным понять; не старается всё разъяснить, как маленькой.

Она не хотела его разочаровывать и нарушать ту густую, плотную тишину — общую, одну на двоих, — наполненную мыслями и стремлением понять саму суть жизни. Маше нравилось самостоятельно разгадывать дедову "загадку".

Они сидели рядом и думали о жизни…

Целых минуты три, пока что-то не отвлекло Машино внимание, теперь уж она не помнила — что. Да и разговор тот вроде бы забыла. А теперь вот вспомнила.

— Ох, и долго же Ему ждать, дедушка, — прошептала нынешняя, уже взрослая Маша, продолжая тот давний разговор.

— А Он терпеливый, — показалось ей, ответил дед.

ГЛАВА 7. Икона

Маша бережно повесила икону на стену — туда, где висела она раньше — первые полгода после смерти деда.

А потом… посиделки с "девчонками", хоть и не частые, зато со вкусом — с пивом или вином, с полупьяными разговорами о жизни, непробудно тоскливыми, оставляющими после себя похмельную тяжесть похуже спиртного — его-то Маша выпивала совсем немного. Смешанные праздники с "мальчиками"… Даже замужние подружки со своей жилплощадью норовили напроситься к ней в гости, а уж о тех, что жили с родителями, и говорить нечего.

И каждый раз Маша ощущала мучительный диссонанс между тем подобием интересной и насыщенной жизни, подобием радости и веселья, которое они все пытались воспроизвести в комнате, — и настоящей живой жизнью, что смотрела на них бесконечно печальными глазами Богоматери через окно-икону.

Дед говорил: "Через телевизор — ты смотришь, можешь и хорошее что увидеть, но тебя оттуда не видит никто. А через икону — на тебя смотрят. Видят, понимают, жалеют. А видишь ли ты — от тебя зависит."

Тогда Маша не вполне его понимала. Зато потом, уже после его ухода, не столько поняла, сколько ощутила его правоту. Да ей и самой были не по душе эти посиделки и праздники, и Маша потихоньку старалась свести их на нет, несмотря на ожесточённое сопротивление подруг. Им, конечно, не хотелось терять такое удобное место и нравилось считать Машину квартиру неким общим клубом, куда всегда можно забежать после работы или в выходные.

Откровенно ругаться с ними Маше не хотелось, намёки они понимали плохо, а если понимали — обижались. Но Маша по натуре была достаточно твёрдой, хотя твёрдость эту обычно проявляла не сразу. Сила сопротивления копилась у неё внутри постепенно, но неуклонно. И посиделки с винцом медленно, но верно, становились реже, да и количество выпитого на них уменьшалось.

"Скучная ты стала, Машка!" — обиженно бросали подруги, но за твёрдость уважали. Теми, кто легко поддаётся влиянию, без зазрения совести пользуются, да ещё и презирают…

У Маши был такой пример перед глазами: её одноклассница, лишившись родителей и оставшись единоличной обладательницей двухкомнатной квартиры, позволила своим "друзьям-подругам" превратить её чуть ли не в притон, и сама спилась совершенно.

Те же, кто с энтузиазмом приобщал её к "прелестям жизни" и устраивал попойки, где спиртное (чаще всего купленное на деньги хозяйки) исчезало ящиками, теперь брезгливо отворачиваются при встрече.

Так что цену подобной дружбе Маша прекрасно знала, но разогнать всех и остаться совсем одной… Нет, не решалась…

Икону же сняла после того, как одна из подружек, взглянув на неё с нехорошим прищуром, протянула:

— Дорогая, наверное…

— Да какая там дорогая, — как можно легкомысленнее взмахнула рукой Маша. — Скажешь тоже.

— А ты бы отнесла вон — в антикварную лавку, оценила. Интересно же.

"Интересно ей, — зло подумала Маша. — Любознательная какая…" А вслух сказала:

— Только время зря терять…

На самом деле она понятия не имела, сколько может стоить икона. Сто рублей или сто тысяч. Маша не рассталась бы с ней ни за какие деньги. Для неё икона была бесценна.

Ту подружку она через некоторое время снова позвала к себе и убедилась, что она заметила — стена опустела.

— Послушалась я твоего совета, — демонстративно вздохнула Маша. — Зря ходила. За неё и триста рублей со скрипом дают. Курам на смех.

— Врут небось! — вскинулась гостья. — Хотят задаром получить, задорого продать!

— Не хотят, в том-то и дело. Я ушла — никто и рубля не накинул. Везде тебе миллионы мерещатся.

— А чего ж назад не повесила?

— Она в интерьер не вписывается, — усмехнулась Маша. — Её одна мамина подруга у меня просила, ещё когда дед умер. Я ей и отдала.

В ответ раздалось полувозмущённое-полунедоверчивое фырканье.

— Лучше бы хоть триста рублей взяла.

Маша вообще-то считала себя воспитанной девушкой, да и характер у неё был спокойный. Шумных выяснений отношений, ссор и скандалов она не выносила, но если было нужно, могла и зубы показать.

— Ну конечно, — с готовностью согласилась Маша, — и на эти деньги угостила бы тебя не простым печеньем, а вкусным тортиком, да? Или бутылочку винца купила, как ты любишь…

Гостья кивнула, введённая в заблуждение спокойным Машиным тоном. Правда, подняв глаза от чашки с чаем, она насторожилась: выражение лица хозяйки было пугающим — губы искривила недобрая усмешка, в глазах плещется откровенная ярость.

— А вот тебя-то я как раз и забыла спросить! — петардой взвилась Маша. — Ты же мне лучший друг! Всегда придёшь на помощь… — если что-нибудь съесть или выпить надо. Или, если по выходным и вечерам горбатясь, подработаю тысчонку-другую — так ты тут как тут! В долг просить. Только отдать забываешь, видно, о фигуре моей заботишься… Конечно, с такими друзьями жиром не заплывёшь! А та мамина подруга, между прочим, со мной в деревню ездила, помогала деда хоронить! Свои сбережения потратила. Я отдать постепенно хотела, а она ни копейки не взяла!

— Да я… да что… да ты что! я же о тебе… — прозаикалась гостья, никак не ожидавшая подобного взрыва от всегда спокойной Маши.

— Конечно! — с готовностью согласилась хозяйка, вставая из-за стола, подходя к двери и демонстративно открывая её. — Только обо мне и думаешь — ночей не спишь. А ты бы лучше о сыне своём подумала, который с больной бабкой сидит, пока ты по подружкам бегаешь. Сидит с ней в четырёх стенах, она его даже погулять вывести не может! И кто там за кем присматривает — это ещё вопрос!

— Своего заведи — за ним и следи! — огрызнулись уже с лестницы.

— Ребёнок — не собака, чтобы его заводить, — негромко сказала Маша.

А был бы у меня такой муж, как твой, — думала она, закрывая дверь, — я бы обязательно родила. Может и не одного.

С тех пор она и скрывала икону в запертом ящике стола. Не все, кто приходит к ней, бескорыстны и порядочны. А стоит ли впускать в свой дом и в свою личную жизнь людей, чья порядочность вызывает большие сомнения? Наверное, не стоит… А где других взять? И где гарантии, что не обманешься?

В глубине души Маша знала ответ: нет никаких гарантий и быть не может, но вот этих случайных людей, которые ничего не дают "ни уму ни сердцу", как говорила мама, надо держать на расстоянии. Они не нужны ей. А она им — если и нужна, то совсем-совсем не для того, ради чего стоит тратить время и силы. Совсем не это подразумевал дед, когда говорил о жизни для других.

Маше вспомнилась дальняя родственница деда — троюродная внучатая племянница, что ли? или даже ещё сложнее, которой он завещал свой дом. Маше дед сообщил об этом за несколько месяцев до своей смерти. Тогда она впервые увидела, как он нервничает, волнуясь о том, что его не так поймут или не поймут вовсе. Что она, Маша, его не поймёт, что обидится.

— Понимаешь, намаялась она, — говорил он, по обыкновению глядя в окно, но не задумчиво, как всегда, а тревожно, так что Маше во время того разговора то и дело хотелось самой выглянуть — что ж там происходит такое?

Но за окном всё было спокойно. Тревожно было у деда на душе, ведь он сдавал один из самых важных экзаменов в своей долгой жизни: сумел ли вырастить из внучки человека? Несмотря на то что видел её только в каникулы, вопреки всем "подружкам", невзирая на современную "мораль", гласящую: "если ты такой умный, то почему не богатый?"

Сумел?.. Он словно хотел разглядеть ответ в ветках старой рябины, в зарослях сирени.

— Двое мальчишек у неё от разных мужей, и ни один отцом для них не стал. Приткнуться ей некуда. У тебя-то квартира есть… А она мыкается… Сейчас со вторым мужем, пьёт он, понимаешь… Уйти она хочет, да некуда. В родительской квартире брат с семьёй живёт. Она хоть права и имеет, но жизни ей там не дадут — уже пробовала. Маришка нескандальная, тихая, и ребята у неё хорошие. Им бы пожить в покое…

— Да ты что, дед? — "отмерла" Маша. — Чего ты, словно оправдываешься… Конечно, пусть живут. И завещание — я всё понимаю, чего ты?

Он выдохнул облегчённо, и Маше даже показалось, что глаза у него заблестели подозрительным влажным блеском, но дед снова перевёл взгляд на окно. Выражение лица у него было умиротворённым, и казалось, что теперь он делится с рябиной и сиренью своей радостью, как до того делился тревогой.

Маришка вскоре переехала к деду и оказалась именно такой, как он и говорил — тихой и работящей. Да, дед умел разбираться в людях, и Маша нарадоваться не могла, видя какой заботой и вниманием он окружён и сколько радости дарит ему общение с мальчишками.

Сама Маша могла только навещать его в выходные. Она привозила продукты, убиралась, но этого было мало, а переехать к ней, в город, дед отказался категорически. С появлением Маришки Маша по-прежнему возила продукты и лекарства для деда, но ни уборки, ни готовки больше не требовалось. Её встречали как дорогого гостя, тащили за уже накрытый стол. И когда деда не стало, Маша какое-то время продолжала приезжать, привозила игрушки, фрукты, книжки, конфеты, покупала и кое-что из одежды для мальчишек.

Маришка давно нашла работу, благо дом стоял не в глухой деревне — рядом посёлок городского типа, но, конечно, жили они более чем скромно. Маша навещала их сначала раз в две недели, потом — реже… и ещё реже. А последние полгода, когда к ней переехал Антон, перестала ездить вовсе.

А ведь они ждали её… и не только из-за подарков и гостинцев… И "тёте Маше", как её называли, хотя степень их родства была настолько отдалённой, что не поддавалась никакому определению, было хорошо с ними.

Там, а не с унылым, вечно всем недовольным Антоном, она чувствовала себя живой, нужной. Счастливой? Да, наверное. Отказывая себе в обновках и корпя над подработками, она по дороге домой забегала то в книжный, то в торговый центр — в отделы игрушек и детской одежды. Вздыхала и хмурилась над ценниками, своей дотошностью доводила продавцов до белого каления, несла домой придирчиво выбранный подарок, представляя, как ему будут рады, — и была счастлива, хоть и не осознавала этого.

Совершенно ясно вспомнилось окончание того разговора с дедом, когда он впервые произнёс слово "завещание".

— Дедуль, ты завещай, кому хочешь! И пусть Маришка приезжает, пусть живёт. Только и ты живи! Пожалуйста… Не бросай меня… — она села рядом, обхватила его руками, крепко, словно желая удержать, уткнулась в плечо, пряча мокрые глаза.

Ещё и сорока дней не прошло, как похоронили маму, и дед, крепкий, жилистый, казавшийся вечным, заметно ослабел. Ни на что не жаловался, но дышал тяжело и часто глотал то одно, то другое лекарство.

"От сердца, — усмехался дед. — Всё у нас так — от сердца, от головы… А для сердца лекарств не бывает. Для сердца — другой человек нужен… или вот хоть зверь, — дед кивал на кота Тишку, преданного ему, не хуже собаки, — или дело любимое. Это, я понимаю, для сердца…"

А тогда, в ответ на Машины слова, дед погладил её по голове, по напряжённым плечам, сказал тихо:

— Не брошу. — Помолчал и прибавил, словно уже и не к ней обращаясь:

— Рядом буду. Всегда.

ГЛАВА 8. Сны

Спала Маша беспокойно. Просыпалась после очередного кошмара с бешено колотящимся сердцем; лежала без сна, стараясь успокоиться и ни о чём не думать; наконец засыпала и снова проваливалась в вязкий кошмар, как в трясину.

Из всей этой череды ужасов ярко запомнился только один. Странно… в общем-то ничего кошмарного в нём с Машей и не произошло, и даже не особенно угрожало произойти. Ощущение жути было скорее подспудным, как бы не вполне проявленным, но после пробуждения оно не отпускало, как обычно, а только усиливалось.

И как-то сразу стало ясно, что сон этот запомнится надолго. Бывают такие сны, которые помнишь годами, чуть ли не всю жизнь помнишь — и он как раз из их числа.

Ей приснилась совершенно пустая комната с голыми стенами, только прямо посередине стоял стул — больше ничего и никого. Хотя последнее вызывало сомнения — Маша ясно ощущала, что здесь есть ещё кто-то, и он наблюдает за ней, ждёт, что она будет делать, как поведёт себя.

Ей стало не по себе, хотя настоящего страха пока не было, но желание понять, что это за место и кто следит за ней, становилось непереносимым. Маша точно знала, что это важно — очень важно. Она должна понять.

И вдруг она осознала, что вот этот стул и есть то самое — живое и наблюдающее. Это вовсе не предмет мебели, а живое существо, способное принять любой вид. Само собой пришло слово — "перевёртыш" — и от этого слова повеяло такой запредельной тёмной жутью, таким страхом…

Но почему-то она боялась не столько самого этого стула, сколько… чего? она и сама не могла понять… Фальшивый стул начал расплываться, терять свои очертания. Маша смотрела на него, не в силах отвести взгляд, оцепенев от ужаса.

Ей почему-то и в голову не приходило попытаться закричать или убежать, а непонятное существо словно никак не могло определиться, что же ему делать дальше, в кого или во что превращаться, или, может быть, оно просто упивалось Машиным страхом, потому что именно эта неопределённость и непонятность пугала больше всего.

Ни один самый жуткий монстр не может напугать так, как это зыбкое неизвестно что, пульсирующее в неком переходном состоянии, на полпути из одной формы в другую.