Полное собрание сочинений. Том 1. Рассказы, очерки, наброски, стихи (1885-1894)

ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ

Настоящее издание представляет собой Полное собрание сочинений М. Горького. Оно состоит из трех серий: первая — художественные произведения, вторая — литературно-критические и публицистические статьи, третья — письма.

В первую серию входят романы, повести, пьесы, рассказы, художественные очерки, литературные портреты, наброски, стихотворения, опубликованные самим автором и включавшиеся им в собрания сочинений или сборники. В издание входят также произведения: опубликованные самим автором, но не включавшиеся им в собрания сочинений; увидевшие свет после смерти автора; сохранившиеся в архивных фондах писателя. По сравнению с наиболее полным сводом творчества М. Горького — Собранием сочинений в тридцати томах, выпущенным Институтом мировой литературы им. А. М. Горького и Государственным издательством художественной литературы в 1949–1955 годах, — в настоящее издание включается дополнительно свыше 100 художественных произведений М. Горького, многие из которых были напечатаны в газетах, журналах, альманахах, но никогда не входили в собрания сочинений. Среди этих произведений: рассказы «Соло», «Самоубийство», «Друзья», «Ссора», «Зрители», незаконченная повесть «Всё то же», памфлет «Поп Гапон», очерки «Сан-Франциско», «Лондон», «Землетрясение в Калабрии и Сицилии», «Музыка», портреты «Савва Морозов», «Иоанн Кронштадтский», «О единице», наброски с натуры «Красавица», «Сны», «На станции», легенда «Слепота любви». Входит в настоящее издание записанная и обработанная М. Горьким «Автобиография Ф. И. Шаляпина».

Тексты художественных произведений дополняются восемью томами вариантов к ним, входящих под особой нумерацией в первую серию и предназначенных для литературоведов-специалистов.

По своему типу Полное собрание художественных произведений является академическим. Произведения, опубликованные Горьким, печатаются в нем, как правило, по текстам последнего прижизненного авторизованного издания. Для произведений, которые включал в собрания сочинений сам писатель, таким изданием является: М. Горький. Собрание сочинений, тт. 1–21, Verlag «Kniga», Berlin, 1923–1928, сокращенно — К[1]. Тексты большинства произведений, вошедших в него, были тщательно отредактированы автором в 1922–1923 годах. В первом томе специально оговорено: «Настоящее издание просмотрено автором. Почти все рассказы редактированы, исправлен язык. Некоторые значительно сокращены. М. Горький». Позднее на вопрос: «Меняете ли Вы текст при последующих изданиях?» — Горький ответил: «Пробовал сократить текст в 23 году при первом издании собрания сочинений. Работу эту не закончил…» (М. Горький. Собрание сочинений в 30 томах, т. 26, М., Гослитиздат, 1953, стр. 225).

Тексты «Книги» критически сверены с сохранившимся оригиналом набора для этого издания, правленным автором, и со всеми доступными рукописями, машинописями и авторитетными печатными источниками, к которым имел отношение М. Горький. Большинство рукописей, машинописей и печатных источников с авторской правкой хранится в Архиве А. М. Горького при Институте мировой литературы. Кроме первых печатных публикаций, осуществлявшихся с участием писателя, авторитетными изданиями являются:

1. М. Горький. Очерки и рассказы, СПб., изд. С. Дороватовского и А. Чарушникова, т. I–II, 1898, т. III, 1899; изд. 2, СПб., 1899 (сокращенно — ДЧ₁ и ДЧ₂). В первый том ДЧ₁ входили рассказы и очерки «Челкаш», «Песня о Соколе», «На плотах», «Тоска», «Зазубрина», «Дед Архип и Ленька», «Скуки ради», «Озорник», «Макар Чудра», «Супруги Орловы». Надпись на шмуцтитуле: «Посвящаю эти наброски Александру Ивановичу Ланину. М. Горький». Во второй том ДЧ₁ входили: «Коновалов», «Мальва», «Ярмарка в Голтве», «О Чиже, который лгал, и о Дятле — любителе истины», «Дело с застежками», «Бывшие люди», «Емельян Пиляй», «Старуха Изергиль», «В степи», «Ошибка». На шмуцтитуле: «Посвящаю эту книжку Марии Сергеевне Позерн. М. Горький». В третий том ДЧ₁ входили: «Варенька Олесова», «Каин и Артем», «Дружки», «Однажды осенью», «Кирилка», «О чёрте», «Еще о чёрте», «Мой спутник», «Проходимец», «Читатель». В ДЧ₂ рассказ «О Чиже, который лгал…» был заменен рассказом «Болесь», в остальном состав не изменился. На титуле второго тома указано: «2-е издание, исправленное и дополненное».

2. М. Горький. Рассказы. СПб., изд. товарищества «Знание», тт. I–IV, 1900, т. V, 1901; тт. I–IV, изд. 2, 1901, т. VI («Пьесы»), 1903; т. V, изд. 2, 1903; тт. I–IV, изд. 3, 1901; тт. I–V, изд. 4,1903; тт. I–VI, изд. 5,1903; тт. I–V, изд. 6,1903; тт. I–V, изд. 7, 1903; тт. I–IV, изд. 8, 1903; тт. I–VI, изд. 9, 1903; т. VII («Пьесы»), изд. 1, 1906; т. VIII («Пьесы»), изд. 1, 1908; т. I, изд. 10, 1908; т. II, изд. 10, 1911; т. IX, изд. 1, 1910; т. III, изд. 10, 1912; т. IV, изд. 10, 1910 (Зн_1–10). В этом издании впервые была сделана попытка разместить произведения хронологически. В первый том вошли: «Макар Чудра», «Емельян Пиляй», «Дед Архип и Ленька», «Челкаш», «Старуха Изергиль», «Однажды осенью», «Ошибка», «Мой спутник», «Дело с застежками», «Песня о Соколе», «На плотах», «Болесь», «Тоска» (со второго издания в том вошло: «О Чиже, который лгал…»). Во втором издании тома автор восстановил посвящение: «Александру Ивановичу Ланину. М. Горький». Во второй том включены: «Коновалов», «Хан и его сын», «Вывод», «Супруги Орловы», «Бывшие люди», «Озорник», «Варенька Олесова», «Товарищи». Со второго издания тома восстановлено посвящение: «Марии Сергеевне Позерн. М. Горький». Третий том составили: «В степи», «Мальва», «Ярмарка в Голтве», «Зазубрина», «Скуки ради», «Каин и Артем», «Дружки», «Проходимец», «Читатель», «Кирилка», «О чёрте», «Еще о чёрте», «Васька Красный». В том четвертый входили: «Фома Гордеев» и «Двадцать шесть и одна» (том вышел с посвящением: «Антону Павловичу Чехову. М. Горький»). В том пятый входили «Трое» и «Песня о Буревестнике», в том шестой — «Мещане» и «На дне», в седьмой — «Дачники» и «Дети солнца», в восьмой — «Варвары» и «Враги», в девятый — «Человек», «Тюрьма», «Букоемов, Карп Иванович», «Рассказ Филиппа Васильевича», «Исповедь».

Тексты для I–IV томов этого издания были просмотрены автором, о чем свидетельствуют письма К. П. Пятницкого Горькому. Сообщая о начале печатания второго издания, он писал 11 ноября 1900 г.: «Поправки делаются согласно с текстом прежнего издания, который Вами был просмотрен» (Архив А. М. Горького, КГ-п-62-1-11). В конце 1901 — начале 1902 годов автор заново отредактировал большинство текстов для четвертого издания их «Знанием». 13 (26) января 1902 г. из Олеиза он писал Пятницкому: «Я работаю — с увлечением — над сокращением М. Горького. Первый том — сократил немного. Сокращаю — пятый» (М. Горький, т. 28, стр. 229). Ему же неделей раньше: «Занимаюсь корректурой своих книг» (там же, стр. 224).

3. Дешевая библиотека товарищества «Знание». СПб., 1906, №№ 1–35 (ДБЗ). В библиотеку вошли 36 произведений, написанных М. Горьким в 1892–1905 годах.

4. Сочинения М. Горького. СПб., изд. «Жизнь и знание», тт. X–XII, 1914; тт. XIII, XVII–XX, 1915; тт. XVI–XVII, 1916 (ЖЗ). В томе X помещена «Жизнь ненужного человека», в XI — «Городок Окуров», XII–XIII — «Матвей Кожемякин», XIV — «Лето», XV — «Мать», XVI — «Пожар» и другие рассказы, XVII — «Сказки», XVIII — «Хозяин» и «Три дня», XIX — «По Руси», XX — «Детство». Это издание является продолжением знаниевского собрания сочинений.

5. М. Горький. Избранные рассказы. 1893–1915. Петербург, изд. З. И. Гржебина, 1921 (Грж). В однотомник вошли: «Старуха Изергиль», «Мой спутник», «На плотах», «Ярмарка в Голтве», «Проходимец», «Двадцать шесть и одна», «Песнь о Буревестнике», «Человек», «Мать», «Городок Окуров», «Калинин», «Покойник», «Нилушка», «Женщина», «Страсти-мордасти», «Книга», «Весельчак», «На Чангуле», «Рождение человека», «Едут». В предисловии к изданию, датированном 12—XII—19, Горький писал: «Среди всего, что написано мною за двадцать пять лет, рассказы, собранные в этой книге, кажутся мне наиболее удачными».

6. М. Горький. Собрание сочинений. Ред. и комм. И. А. Груздева, тт. I–XXIII. М.—Л., ГИЗ, 1928–1930; тт. I–XXIII, 1930–1931; тт. I–XXVI, изд. второе, дополненное, 1932–1934 (Гр₁ и Гр₂). В первом томе промежуточного издания 1930–1931 годов сказано: «Настоящее собрание сочинений М. Горького печатается по тексту проредактированного автором берлинского издания 1923 г. с исправлениями по рукописям и предшествующим публикациям». Непосредственного участия в подготовке и выпуске этих изданий автор не принимал. Тем не менее сверить с ними публикуемые тексты было необходимо: редактор изданий И. А. Груздев консультировался с автором.

Произведения, не вошедшие в перечисленные издания, печатаются по текстам прижизненных публикаций, к которым имел отношение автор, а в случае отсутствия таковых — по автографам или авторитетным копиям и посмертным публикациям.

В результате научной сверки принятого за основу текста с другими авторитетными источниками устраняются опечатки и описки, цензорские искажения, редакторские конъектуры и другие нарушения подлинного текста. Исправления очевидных опечаток и описок в примечаниях не оговариваются. Поправки, внесенные в источник, принятый для печати, документированы, рассмотрены и утверждены специальной текстологической комиссией.

Все тексты печатаются в Полном собрании художественных произведений по правилам современной орфографии и пунктуации, но с сохранением характерных особенностей горьковского написания. Не унифицируется различное написание одних и тех же слов в разных произведениях, сохраняются своеобразные формы согласований, расстановки тире и т. п. Слова, не дописанные автором, дописываются редактором в ломаных скобках; в такие же скобки заключаются и редакторские конъектуры. Слова и фразы (абзацы), зачеркнутые автором, но ничем не замененные и необходимые для связности текста, восстанавливаются в прямых скобках. Авторские подстрочные примечания к тексту обозначаются звездочками, а редакторские — цифрами.

Художественные произведения М. Горького распределяются по томам в хронологическом порядке, по времени их написания или, если дата написания не установлена, по первой публикации. Пьесы выделены в особые тома. Произведения, объединенные самим писателем в целостные циклы, печатаются в виде циклов («В Америке», «Мои интервью», «По Руси», «Сказки об Италии», «Заметки из дневника. Воспоминания», «По Союзу Советов» и другие).

Из двух основных разделов тома в первом (под шмуцтитулом I) помещаются произведения, включавшиеся в собрания сочинений самим автором, а во втором (под шмуцтитулом II) — произведения, опубликованные автором, но не включавшиеся им в собрания сочинений. В других разделах печатаются произведения, не публиковавшиеся автором, незаконченное, наброски, планы, фольклорные записи и т. п., а также Dubia, т. е. произведения, в отношении которых авторство М. Горького не вполне установлено.

В примечаниях к каждому произведению читатель найдет: сведения о первой публикации и авторизованных перепечатках его; указание на последний авторизованный источник, положенный в основу публикуемого текста; сведения (если таковые имеются) о замысле произведения, времени написания, творческой и цензурной истории текста; характеристики имеющихся рукописей, машинописей и печатных текстов; отзывы самого автора, а также писателей и критиков; высказывания деятелей революционного движения, интересные отзывы читателей в письмах автору; реально-исторический комментарий. Сведения, относящиеся к большинству произведений соответствующего тома, сообщаются во вступительной заметке к примечаниям.

Основные материалы, использованные в комментариях, берутся по преимуществу из следующих изданий:

1. М. Горький. Собрание сочинений в 30 томах. М., Гослитиздат, 1949–1955 (сокращенно — Г-30).

2. «Летопись жизни и творчества А. М. Горького», вып. I–IV. М., изд. АН СССР, 1958–1960 (ЛЖТ_I-IV).

3. Архив А. М. Горького: т. I. «История русской литературы», М., Гослитиздат, 1939; т. II. Пьесы и сценарии. М., Гослитиздат, 1941; т. III. Повести, воспоминания, публицистика. Статьи о литературе. М., Гослитиздат, 1951; т. IV. Письма к К. П. Пятницкому. М., Гослитиздат, 1954; т. V. Письма к Е. П. Пешковой. 1895–1906. М., Гослитиздат, 1955; т. VI. Художественные произведения. Планы. Наброски. Заметки о литературе и языке. М., Гослитиздат, 1957; т. VII. Письма к писателям и И. П. Ладыжникову. М., Гослитиздат, 1959; т. VIII. Переписка А. М. Горького с зарубежными писателями. М., изд. АН СССР, 1960; т. IX. Письма к Е. П. Пешковой. М., Гослитиздат, 1966; т. X. Горький и советская печать, М., изд. АН СССР, кн. 1, 1964; кн. 2, 1965; т. XI. Переписка А. М. Горького с И. А. Груздевым. М., изд. «Наука», 1966 (Архив Г_I—XI).

Полное собрание художественных произведений М. Горького и вариантов к ним издается по решению Президиума Академии наук СССР и Комитета по печати при Совете Министров СССР.

Институт мировой литературы имени А. М. Горького Академии наук СССР

I

_______________

МАКАР ЧУДРА

С моря дул влажный холодный ветер, разнося по степи задумчивую мелодию плеска набегавшей на берег волны и шелеста прибрежных кустов. Изредка его порывы приносили с собой сморщенные, желтые листья и бросали их в костер, раздувая пламя; окружавшая нас мгла осенней ночи вздрагивала и, пугливо отодвигаясь, открывала на миг слева — безграничную степь, справа — бесконечное море и прямо против меня — фигуру Макара Чудры, старого цыгана, — он сторожил коней своего табора, раскинутого шагах в пятидесяти от нас.

Не обращая внимания на то, что холодные волны ветра, распахнув чекмень, обнажили его волосатую грудь и безжалостно бьют ее, он полулежал в красивой, сильной позе, лицом ко мне, методически потягивал из своей громадной трубки, выпускал изо рта и носа густые клубы дыма и, неподвижно уставив глаза куда-то через мою голову в мертво́ молчавшую темноту степи, разговаривал со мной, не умолкая и не делая ни одного движения к защите от резких ударов ветра.

— Так ты ходишь? Это хорошо! Ты славную долю выбрал себе, сокол. Так и надо: ходи и смотри, насмотрелся, ляг и умирай — вот и всё!

— Жизнь? Иные люди? — продолжал он, скептически выслушав мое возражение на его «Так и надо». — Эге! А тебе что до того? Разве ты сам — не жизнь? Другие люди живут без тебя и проживут без тебя. Разве ты думаешь, что ты кому-то нужен? Ты не хлеб, не палка, и не нужно тебя никому.

— Учиться и учить, говоришь ты? А ты можешь научиться сделать людей счастливыми? Нет, не можешь. Ты поседей сначала, да и говори, что надо учить. Чему учить? Всякий знает, что ему нужно. Которые умнее, те берут что есть, которые поглупее — те ничего не получают, и всякий сам учится…

— Смешные они, те твои люди. Сбились в кучу и давят друг друга, а места на земле вон сколько, — он широко повел рукой на степь. — И всё работают. Зачем? Кому? Никто не знает. Видишь, как человек пашет, и думаешь: вот он по капле с потом силы свои источит на землю, а потом ляжет в нее и сгниет в ней. Ничего по нем не останется, ничего он не видит с своего поля и умирает, как родился, — дураком.

— Что ж, — он родился затем, что ли, чтоб поковырять землю да и умереть, не успев даже могилы самому себе выковырять? Ведома ему воля? Ширь степная понятна? Говор морской волны веселит ему сердце? Он раб — как только родился, всю жизнь раб, и всё тут! Что он с собой может сделать? Только удавиться, коли поумнеет немного.

— А я, вот смотри, в 58 лет столько видел, что коли написать всё это на бумаге, так в тысячу таких торб, как у тебя, не положишь. А ну-ка, скажи, в каких краях я не был? И не скажешь. Ты и не знаешь таких краев, где я бывал. Так нужно жить: иди, иди — и всё тут. Долго не стой на одном месте — чего в нем? Вон как день и ночь бегают, гоняясь друг за другом, вокруг земли, так и ты бегай от дум про жизнь, чтоб не разлюбить ее. А задумаешься — разлюбишь жизнь, это всегда так бывает. И со мной это было. Эге! Было, сокол.

— В тюрьме я сидел, в Галичине. «Зачем я живу на свете?» — помыслил я со скуки, — скучно в тюрьме, сокол, э, как скучно! — и взяла меня тоска за сердце, как посмотрел я из окна на поле, взяла и сжала его клещами. Кто скажет, зачем он живет? Никто не скажет, сокол! И спрашивать себя про это не надо. Живи, и всё тут. И похаживай да посматривай кругом себя, вот и тоска не возьмет никогда. Я тогда чуть не удавился поясом, вот как!

— Хе! Говорил я с одним человеком. Строгий человек, из ваших, русских. Нужно, говорит он, жить не так, как ты сам хочешь, а так, как сказано в божьем слове. Богу покоряйся, и он даст тебе всё, что попросишь у него. А сам он весь в дырьях, рваный. Я и сказал ему, чтобы он себе новую одежду попросил у бога. Рассердился он и прогнал меня, ругаясь. А до того говорил, что надо прощать людей и любить их. Вот бы и простил мне, коли моя речь обидела его милость. Тоже — учитель! Учат они меньше есть, а сами едят по десять раз в сутки.

Он плюнул в костер и замолчал, снова набивая трубку. Ветер выл жалобно и тихо, во тьме ржали кони, из табора плыла нежная и страстная песня-думка. Это пела красавица Нонка, дочь Макара. Я знал ее голос густого, грудного тембра, всегда как-то странно, недовольно и требовательно звучавший — пела ли она песню, говорила ли «здравствуй». На ее смуглом, матовом лице замерла надменность царицы, а в подернутых какой-то тенью темно-карих глазах сверкало сознание неотразимости ее красоты и презрение ко всему, что не она сама.

Макар подал мне трубку.

— Кури! Хорошо поет девка? То-то! Хотел бы, чтоб такая тебя полюбила? Нет? Хорошо! Так и надо — не верь девкам и держись от них дальше. Девке целоваться лучше и приятней, чем мне трубку курить, а поцеловал ее — и умерла воля в твоем сердце. Привяжет она тебя к себе чем-то, чего не видно, а порвать — нельзя, и отдашь ты ей всю душу. Верно! Берегись девок! Лгут всегда! Люблю, говорит, больше всего на свете, а ну-ка, уколи ее булавкой, она разорвет тебе сердце. Знаю я! Эге, сколько я знаю! Ну, сокол, хочешь, скажу одну быль? А ты ее запомни и, как запомнишь, — век свой будешь свободной птицей.

«Был на свете Зобар, молодой цыган, Лойко Зобар. Вся Венгрия, и Чехия, и Славония, и всё, что кругом моря, знало его, — удалый был малый! Не было по тем краям деревни, в которой бы пяток-другой жителей не давал богу клятвы убить Лойко, а он себе жил, и уж коли ему понравился конь, так хоть полк солдат поставь сторожить того коня — все равно Зобар на нем гарцевать станет! Эге! разве он кого боялся? Да приди к нему сатана со всей своей свитой, так он бы, коли б не пустил в него ножа, то наверно бы крепко поругался, а что чертям подарил бы по пинку в рыла́ — это уж как раз!

«И все таборы его знали или слыхали о нем. Он любил только коней и ничего больше, и то недолго — поездит да и продаст, а деньги кто хочет, тот и возьми. У него не было заветного — нужно тебе его сердце, он сам бы вырвал его из груди да тебе и отдал, только бы тебе от того хорошо было. Вот он какой был, сокол!

«Наш табор кочевал в то время по Буковине, — это годов десять назад тому. Раз — ночью весенней — сидим мы: я, Данило-солдат, что с Кошутом воевал вместе, и Нур старый, и все другие, и Радда, Данилова дочка.

«Ты Нонку мою знаешь? Царица-девка! Ну, а Радду с ней равнять нельзя — много чести Нонке! О ней, этой Радде, словами и не скажешь ничего. Может быть, ее красоту можно бы на скрипке сыграть, да и то тому, кто эту скрипку, как свою душу, знает.

«Много посушила она сердец молодецких, ого, много! На Мораве один магнат, старый, чубатый, увидал ее и остолбенел. Сидит на коне и смотрит, дрожа, как в огневице. Красив он был, как чёрт в праздник, жупан шит золотом, на боку сабля, как молния сверкает, чуть конь ногой топнет, вся эта сабля в камнях драгоценных, и голубой бархат на шапке, точно неба кусок, — важный был господарь старый! Смотрел, смотрел да и говорит Радде: „Гей! Поцелуй, кошель денег дам“. А та отвернулась в сторону, да и только! „Прости, коли обидел, взгляни хоть поласковей“, — сразу сбавил спеси старый магнат и бросил к ее ногам кошель — большой кошель, брат! А она его будто невзначай пнула ногой в грязь, да и всё тут.

«— Эх, девка! — охнул он да и плетью по коню — только пыль взвилась тучей.

«А на другой день снова явился. „Кто ее отец?“ — громом гремит по табору. Данило вышел. „Продай дочь, что хочешь возьми!“ А Данило и скажи ему: „Это только паны продают всё, от своих свиней до своей совести, а я с Кошутом воевал и ничем не торгую!“ Взревел было тот да и за саблю, но кто-то из нас сунул зажженный трут в ухо коню, он и унес молодца. А мы снялись да и пошли. День идем и два, смотрим — догнал! „Гей вы, говорит, перед богом и вами совесть моя чиста, отдайте девку в жены мне: всё поделю с вами, богат я сильно!“ Горит весь и, как ковыль под ветром, качается в седле. Мы задумались.

«— А ну-ка, дочь, говори! — сказал себе в усы Данило.

«— Кабы орлица к ворону в гнездо по своей воле вошла, чем бы она стала? — спросила нас Радда.

«Засмеялся Данило и все мы с ним.

«— Славно, дочка! Слышал, господарь? Не идет дело! Голу́бок ищи — те податливей. — И пошли мы вперед.

«А тот господарь схватил шапку, бросил ее оземь и поскакал так, что земля задрожала. Вот она какова была Радда, сокол!

«Да! Так вот раз ночью сидим мы и слышим — музыка плывет по степи. Хорошая музыка! Кровь загоралась в жилах от нее, и звала она куда-то. Всем нам, мы чуяли, от той музыки захотелось чего-то такого, после чего бы и жить уж не нужно было, или, коли жить, так — царями над всей землей, сокол!

«Вот из темноты вырезался конь, а на нем человек сидит и играет, подъезжая к нам. Остановился у костра, перестал играть, улыбаясь, смотрит на нас.

«— Эге, Зобар, да это ты! — крикнул ему Данило радостно. Так вот он, Лойко Зобар!

«Усы легли на плечи и смешались с кудрями, очи, как ясные звезды, горят, а улыбка — целое солнце, ей-богу! Точно его ковали из одного куска железа вместе с конем. Стоит весь, как в крови, в огне костра и сверкает зубами, смеясь! Будь я проклят, коли я его не любил уже, как себя, раньше, чем он мне слово сказал или просто заметил, что и я тоже живу на белом свете!

«Вот, сокол, какие люди бывают! Взглянет он тебе в очи и полонит твою душу, и ничуть тебе это не стыдно, а еще и гордо для тебя. С таким человеком ты и сам лучше становишься. Мало, друг, таких людей! Ну, так и ладно, коли мало. Много хорошего было бы на свете, так его и за хорошее не считали бы. Так-то! А слушай-ка дальше.

«Радда и говорит: „Хорошо ты, Лойко, играешь! Кто это делал тебе скрипку такую звонкую и чуткую?“ А тот смеется: „Я сам делал! И сделал ее не из дерева, а из груди молодой девушки, которую любил крепко, а струны из ее сердца мною свиты. Врет еще немного скрипка, ну, да я умею смычок в руках держать!“

«Известно, наш брат старается сразу затуманить девке очи, чтоб они не зажгли его сердца, а сами подернулись бы по тебе грустью, вот и Лойко тож. Но — не на ту попал. Радда отвернулась в сторону и, зевнув, сказала: „А еще говорили, что Зобар умен и ловок, — вот лгут люди!“ — и пошла прочь.

«— Эге, красавица, у тебя остры зубы! — сверкнул очами Лойко, слезая с коня. — Здравствуйте, браты! Вот и я к вам!

«— Просим гостя! — сказал Данило в ответ ему. Поцеловались, поговорили и легли спать… Крепко спали. А наутро, глядим, у Зобара голова повязана тряпкой. Что это? А это конь зашиб его копытом сонного.

«Э, э, э! Поняли мы, кто тот конь, и улыбнулись в усы, и Данило улыбнулся. Что ж, разве Лойко не стоил Радды? Ну, уж нет! Девка как ни хороша, да у ней душа узка и мелка, и хоть ты пуд золота повесь ей на шею, всё равно, лучше того, какова она есть, не быть ей. А, ну ладно!

«Живем мы да живем на том месте, дела у нас о ту пору хорошие были, и Зобар с нами. Это был товарищ! И мудр, как старик, и сведущ во всем, и грамоту русскую и мадьярскую понимал. Бывало, пойдет говорить — век бы не спал, слушал его! А играет — убей меня гром, коли на свете еще кто-нибудь так играл! Проведет, бывало, по струнам смычком — и вздрогнет у тебя сердце, проведет еще раз — и замрет оно, слушая, а он играет и улыбается. И плакать и смеяться хотелось в одно время, слушая его. Вот тебе сейчас кто-то стонет горько, просит помощи и режет тебе грудь, как ножом. А вот степь говорит небу сказки, печальные сказки. Плачет девушка, провожая добра молодца! Добрый молодец кличет девицу в степь. И вдруг — гей! Громом гремит вольная, живая песня, и само солнце, того и гляди, затанцует по небу под ту песню! Вот как, сокол!

«Каждая жила в твоем теле понимала ту песню, и весь ты становился рабом ее. И коли бы тогда крикнул Лойко: „В ножи, товарищи!“ — то и пошли бы мы все в ножи, с кем указал бы он. Всё он мог сделать с человеком, и все любили его, крепко любили, только Радда одна не смотрит на парня; и ладно, коли б только это, а то еще и подсмеивается над ним. Крепко она задела за сердце Зобара, то-то крепко! Зубами скрипит, дергая себя за ус, Лойко, очи темнее бездны смотрят, а порой в них такое сверкает, что за душу страшно становится. Уйдет ночью далеко в степь Лойко, и плачет до утра его скрипка, плачет, хоронит Зобарову волю. А мы лежим да слушаем и думаем: как быть? И знаем, что, коли два камня друг на друга катятся, становиться между ними нельзя — изувечат. Так и шло дело.

«Вот сидели мы, все в сборе, и говорили о делах. Скучно стало. Данило и просит Лойко: „Спой, Зобар, песенку, повесели душу!“ Тот повел оком на Радду, что неподалеку от него лежала кверху лицом, глядя в небо, и ударил по струнам. Так и заговорила скрипка, точно это и вправду девичье сердце было! И запел Лойко:

Гей-гей! В груди горит огонь,          А степь так широка! Как ветер, быстр мой борзый конь,          Тверда моя рука!

«Повернула голову Радда и, привстав, усмехнулась в очи певуну. Вспыхнул, как заря, он.

Гей-гоп, гей! Ну, товарищ мой!          Поскачем, что ль, вперед!? Одета степь суровой мглой,          А там рассвет нас ждет! Гей-гей! Летим и встретим день.          Взвивайся в вышину! Да только гривой не задень          Красавицу-луну!

«Вот пел! Никто уж так не поет теперь! А Радда и говорит, точно воду цедит:

«— Ты бы не залетал так высоко, Лойко, неравно упадешь да — в лужу носом, усы запачкаешь, смотри. — Зверем посмотрел на нее Лойко, а ничего не сказал — стерпел парень и поет себе:

Гей-гоп! Вдруг день придет сюда,          А мы с тобою спим. Эй, гей! Ведь мы с тобой тогда          В огне стыда сгорим!

«— Это песня! — сказал Данило. — Никогда не слыхал такой песни; пусть из меня сатана себе трубку сделает, коли вру я!

«Старый Нур и усами поводил, и плечами пожимал, и всем нам по душе была удалая Зобарова песня! Только Радде не понравилась.

«— Вот так однажды комар гудел, орлиный клекот передразнивая, — сказала она, точно снегом в нас кинула.

«— Может быть, ты, Радда, кнута хочешь? — потянулся Данило к ней, а Зобар бросил наземь шапку да и говорит, весь черный, как земля:

«— Стой, Данило! Горячему коню — стальные удила! Отдай мне дочку в жены!

«— Вот сказал речь! — усмехнулся Данило. — Да возьми, коли можешь!

«— Добро! — молвил Лойко и говорит Радде: — Ну, девушка, послушай меня немного да не кичись! Много я вашей сестры видел, эге, много! А ни одна не тронула моего сердца так, как ты. Эх, Радда, полонила ты мою душу! Ну что ж? Чему быть, так то и будет, и… нет такого коня, на котором от самого себя ускакать можно б было!.. Беру тебя в жены перед богом, своей честью, твоим отцом и всеми этими людьми. Но смотри, воле моей не перечь — я свободный человек и буду жить так, как я хочу! — И подошел к ней, стиснув зубы, сверкая глазами. Смотрим мы, протянул он ей руку, — вот, думаем, и надела узду на степного коня Радда! Вдруг видим, взмахнул он руками и оземь затылком — грох!..

«Что за диво? Точно пуля ударила в сердце малого. А это Радда захлестнула ему ременное кнутовище за ноги да и дернула к себе, — вот отчего упал Лойко.

«И снова уж лежит девка не шевелясь да усмехается молча. Мы смотрим, что будет, а Лойко сидит на земле и сжал руками голову, точно боится, что она у него лопнет. А потом встал тихо да и пошел в степь, ни на кого не глядя. Нур шепнул мне: „Смотри за ним!“ И пополз я за Зобаром по степи в темноте ночной. Так-то, сокол!»

Макар выколотил пепел из трубки и снова стал набивать ее. Я закутался плотнее в шинель и, лежа, смотрел в его старое лицо, черное от загара и ветра. Он, сурово и строго качая головой, что-то шептал про себя; седые усы шевелились, и ветер трепал ему волосы на голове. Он был похож на старый дуб, обожженный молнией, но всё еще мощный, крепкий и гордый силой своей. Море шепталось по-прежнему с берегом, и ветер всё так же носил его шёпот по степи. Нонка уже не пела, а собравшиеся на небе тучи сделали осеннюю ночь еще темней.

«Шел Лойко нога за ногу, повеся голову и опустив руки, как плети, и, придя в балку к ручью, сел на камень и охнул. Так охнул, что у меня сердце кровью облилось от жалости, но всё ж не подошел к нему. Словом горю не поможешь — верно?! То-то! Час он сидит, другой сидит и третий не шелохнется — сидит.

«И я лежу неподалеку. Ночь светлая, месяц серебром всю степь залил, и далеко всё видно.

«Вдруг вижу: от табора спешно Радда идет.

«Весело мне стало! „Эх, важно! — думаю, — удалая девка Радда!“ Вот она подошла к нему, он и не слышит. Положила ему руку на плечо; вздрогнул Лойко, разжал руки и поднял голову. И как вскочит, да за нож! Ух, порежет девку, вижу я, и уж хотел, крикнув до табора, побежать к ним, вдруг слышу:

«— Брось! Голову разобью! — Смотрю: у Радды в руке пистоль, и она в лоб Зобару целит. Вот сатана девка! А ну, думаю, они теперь равны по силе, что будет дальше?

«— Слушай! — Радда заткнула за пояс пистоль и говорит Зобару: — Я не убить тебя пришла, а мириться, бросай нож! — Тот бросил и хмуро смотрит ей в очи. Дивно это было, брат! Стоят два человека и зверями смотрят друг на друга, а оба такие хорошие, удалые люди. Смотрит на них ясный месяц да я — и всё тут.

«— Ну, слушай меня, Лойко: я тебя люблю! — говорит Радда. Тот только плечами повел, точно связанный по рукам и ногам.

«— Видала я молодцов, а ты удалей и краше их душой и лицом. Каждый из них усы себе бы сбрил — моргни я ему глазом, все они пали бы мне в ноги, захоти я того. Но что толку? Они и так не больно-то удалы, а я бы их всех обабила. Мало осталось на свете удалых цыган, мало, Лойко. Никогда я никого не любила, Лойко, а тебя люблю. А еще я люблю волю! Волю-то, Лойко, я люблю больше, чем тебя. А без тебя мне не жить, как не жить и тебе без меня. Так вот я хочу, чтоб ты был моим и душой и телом, слышишь? — Тот усмехнулся.

«— Слышу! Весело сердцу слушать твою речь! Ну-ка, скажи еще!

«— А еще вот что, Лойко: всё равно, как ты ни вертись, я тебя одолею, моим будешь. Так не теряй же даром времени — впереди тебя ждут мои поцелуи да ласки… крепко целовать я тебя буду, Лойко! Под поцелуй мой забудешь ты свою удалую жизнь… и живые песни твои, что так радуют молодцов-цыган, не зазвучат по степям больше — петь ты будешь любовные, нежные песни мне, Радде… Так не теряй даром времени, — сказала я это, значит, ты завтра покоришься мне как старшему товарищу юнаку. Поклонишься мне в ноги перед всем табором и поцелуешь правую руку мою — и тогда я буду твоей женой.