Помоги проекту - поделись книгой:
-- Как знаешь! -- сказал я, подумав. -- Ты не маленький... А с Хрептовским как?
-- Что ж!.. -- сказал Барский спокойно. -- Я ничем не могу помочь. Нам лучше уехать. Теперь... Завтра!.. А вместо меня будет Кронштейн.
Равнодушный тон Барского меня нисколько не удивил. Наше масонство было скреплено такими прочными узами, что можно было свободно обходиться без бесполезной роскоши жалких слов и болезненных сочувствий. И каждый мог, если хотел, отойти в сторону, зная, что другой заступит его место. Жизнь закалила наши сердца и научила отбрасывать долой всякий лишний оттенок сострадания. Это был закон нравственного самосохранения. Если бы, при наших бесконечных бедствиях, мы не научились довольствоваться необходимым минимумом сострадания, мы бы давно уже не имели возможности существовать.
Мы подошли к обрывистому берегу узкой реки, которая впадала в Пропаду и делила Пропадинск на две неравные половины. С одного берега на другой был переброшен утлый мост, опиравшийся на три пары козел с досками, дрожавшими под ногой как старые клавиши, а глубоко внизу скорее угадывалась, чем мерцала, гладкая чёрная вода речки, разлившаяся круглым заливом и незаметно соединявшаяся с великой рекой. На другом берегу неясно темнела полоса угорья, подмытая осенним разливом и рухнувшая вниз вместе с деревьями и кустами. Даже днём это было такое пустынное место, что дикие утки подплывали стаями под самый мост, а выдра охотилась за рыбой вокруг непрочно забитых свай, несмотря на то, что на другом берегу в десяти шагах от берега стояло полицейское управление, уже покачнувшееся набок от оседания подмытой почвы.
-- Пойдём назад! -- предложил я. -- Может, что-нибудь нужно Хрептовскому!..
Барский немедленно повернул и пошёл впереди меня. Он считал, очевидно, разговор оконченным и не хотел продолжать его, но в самом звуке его шагов звучала непоколебимая готовность защищать свою любовь и свой новый план жизни от всех дружеских и враждебных нападений.
Хрептовский лежал на спине с открытыми глазами и смотрел на пламя свечи.
Он улыбнулся нам навстречу, и я понял, что он всё знает.
-- Это хорошо, -- сказал он, поворачивая голову к Барскому. -- Надо жить, кому можно жить!..
В голосе его прозвучала грусть, как будто себя он уже не причислял к тем, кому можно пользоваться жизнью.
-- Она мне сказала! -- продолжал он, указывая на девушку, которая сидела на своём прежнем месте, как ни в чём не бывало. -- Уезжайте в улус!.. Хорошо. Так и надо!..
Меня несколько удивило неожиданное одобрение, с которым он отнёсся к неожиданному поведению Барского.
До этого он был воздержным из воздержных и суровым из суровых, но болезнь, очевидно, переучила его и внезапно заставила иначе смотреть на житейские отношения.
-- Когда вы поедете? -- спросил он, помолчав.
-- Завтра! -- просто ответил Барский.
-- Хорошо!.. -- повторил Хрептовский. -- Поезжайте!.. А мы останемся!..
Он старался придать своему голосу бодрость, но в глазах его светилась тоска. Я понял причину его внезапной снисходительности. Мы мало жалели себя, а потому были суровы к самым близким людям. Болезнь заставила его снова после долгих лет пожалеть самого себя глубоким настоящим образом, а вместе с тем сделала его мягким к людским слабостям, нуждам и страстям.
-- А теперь я хочу спать! -- сказал Хрептовский. -- Потушите свечу и уходите все... Мне никого не нужно...
И он закрыл глаза и отвернулся к стене. Мы взялись за шапки.
Другой комнаты в избе не было, так что волей-неволей приходилось уходить в другое место, так как спать было ещё рано.
Барский и девушка исчезли быстро и совершенно незаметно. Я отправился в наше обычное место, зал Павловского дома, где было тепло и светло, и где я мог, никому не мешая, досидеть до того времени, когда полуночная дремота заставит меня вернуться в избу больного.
IV
Прошла неделя с тех пор, как Барский уехал в улус, длинная худая неделя, которая не дала мне сомкнуть глаз больше половины ночей и переполошила, наконец, население нашего муравейника. Болезнь Хрептовского внезапно приняла зловещий оборот. Утром уехал Барский, а вечером вскрылся нарыв у Хрептовского и открылся сквозным свищом наружу.
С тех пор и до нынешнего дня он не перестаёт подплывать гноем, сукровицей и чем-то ещё более зловонным, чему не могу подыскать имени. У нас не хватает белья для перевязок и бинтов. Все мы давно привыкли спать на звериных шкурах, и у всей нашей колонии нашлось только три простыни. Теперь простыни изорваны... Больному приходится лежать на такой же шкуре, которая вся испятнана лужами застывшего гноя.
Шкура лезет и гниёт. Всё тело Хрептовского покрыто мелкими клочками слипшейся шерсти. Как-то довелось мне видеть чукчу, умиравшего от оспы на груде меховых лохмотьев, насквозь пропитанных полузастывших гноем. Он весь представлял со своей подстилкой одно отвратительное целое. Края подстилки засохли и покоробились, истёртое меховое одеяло, прикрывавшее этот ещё живой труп, приклеилось к язвам и липкому голому телу.
Помню, нервы мои были ещё свежи, и я ужаснулся этой первобытной беспомощности, которая равняет больного человека со зверем, издыхающим от заразы. Хрептовский теперь выглядел немногим лучше этого чукчи. У нас не хватало белья, чтобы содержать его в чистоте, не хватало и мыла, чтобы перемывать немногие ветхие рубахи, принадлежавшие ему. Собственные рубахи мы раздирали на бинты и на перевязки, и общее количество белья в нашей колонии ежедневно становилось меньше и меньше.
Грязная скверная болезнь... Я затрудняюсь, как описать её, чтобы не оскорбить приличия читателей.
Хрептовскому приходится неподвижно лежать на спине в самой неудобной позе как родильнице в момент напряжений болей. Под него нужно подкладывать сухие тряпки, чтобы предохранить сколько-нибудь постель от грязи и гниения. Кровать стоит прямо против двери, так как это самое сухое место в избе. Каждый раз, когда дверь открывается, волна холодного воздуха врывается внутрь. А прикрыть его потеплее нельзя, чтобы не разбередить грубым одеялом его наболевших язв.
И никакой медицинской помощи. Мы вытащили фельдшера из его берлоги и привели к себе. Он по обыкновению был пьян и, посмотрев мутными глазами на больного, произнёс медицинский термин непристойного свойства. Нам ничего не оставалось, как отпустить его домой. У нас в библиотеке есть кое-какие медицинские книги, и я перечитываю их с утра до ночи, стараясь найти какое-нибудь полезное указание, но разбираться в них трудно. У человечества слишком много болезней, и диагноз их до утомительности однообразен и до неуловимости не определён. Я никогда не предполагал, что на свете так много болезней. Только теперь я узнал, что у человека может случиться 32 рода болезней печени и 112 видов болезней лёгких, что на каждой части тела снаружи может вскочить по очереди несколько десятков различных нарывов, злокачественных и иных, и целая сотня желёз может на столько же различных способов распухать и воспаляться внутри. И в результате почти всегда зловещее предсказание, упадок сил, заражение крови, болезненное состояние, смерть.
За эту неделю абсцесс три раза раздувался гноем до размера апельсина и потом изливался под кожу в самых неудобных местах. Приходилось его вскрывать старым ланцетом, отточенным на оселке, одним из тех старинных ланцетов, которыми туземцы отворяют себе кровь. Хрептовский всё время находился в беспамятном состоянии, и мы опасались, что он уже не очнётся. Но в этом слабом теле таится удивительная сила. По временам, когда он приходит в сознание и чувствует себя лучше, он заставляет меня читать вслух соответственные места медицинских книг и вместе со мной старается найти диагноз и угадать исход. Есть одно печальное место в терапии Нимейера, которое кажется ему наиболее подходящим, а я хотя и оспариваю, но внутренне соглашаюсь, что он близок к истине.
Там говорится о воспалении предстательной железы от долгого воздержания.
-- Выздоровление редко, почти невозможно, -- говорит Нимейер. -- В лучшем случае больному угрожает потеря мужественности.
Последний пункт действует на Хрептовского особенно удручающим образом.
Бедный Хрептовский!.. Мы обыкновенно мало интересуемся личными отношениями друг друга там, в пределах живого мира. У каждого порвано слишком много собственных дорогих связей, которые поневоле приходится забыть, и ни у кого нет охоты интересоваться ещё чужими потерями. Но история Хрептовского мне известна в подробностях.
Ещё совсем молодым человеком, почти мальчиком, он уехал в столицу учиться из маленького захолустного местечка Волынской губернии. В том же местечке была девушка, дочь кабатчика, ещё моложе его, которая тоже хотела учиться, но родители вместо того подыскали ей жениха из соседей-кабатчиков со своим капиталом. Хрептовский вызволил её при помощи фиктивного брака, и они уехали вместе.
В столице им пришлось поселиться на одной квартире и даже в одной комнате, так как на две комнаты не хватало средств. Они пропадали с голоду, не обедали по три дня, жили перепиской по гривеннику за лист. Зато на смену фиктивному браку очень скоро пришла настоящая любовь. Но они были так молоды, что реальный брак не успел осуществиться.
Внезапно настала разлука. Хрептовского послали в Пропадинск, а мадам Хрептовская тем временем помирилась с родными и, получив от них небольшую пенсию, уехала заграницу продолжать учение, добралась до Чикаго, где попала на какие-то педагогические курсы. С тех пор прошло уже немало лет. Мадам Хрептовская успела окончить курсы, открыла собственную школу и приобрела независимое положение, но она не забыла своего юного супруга, и письма её были в числе тех немногих звеньев, которые поддерживали нашу связь с внешним миром, хотя добрая половина их пропадала. Теперь Хрептовскому оставалось дожить лишь несколько месяцев до отъезда, а там перед ним должен был внезапно раскрыться широкий свет, где в свободной стране его так жадно и долго ожидала любящая душа. И всё это должно было рухнут и ещё от такой причины. Было от чего прийти в отчаяние самому испытанному сердцу.
Почитав Нимейера и Эйхгорста три дня, мы стали пробовать то одно, то другое средство, совсем наудачу, чтоб только не оставаться бездейственными. Прикладывали припарки, горячие и холодные компрессы, делали втирания йодом и йодистым калием, но никто из нас не мог определить, в каком направлении действуют все эти средства. Нужны были инструменты, которых не было, операция, о которой мы не имели никакого понятия. Мы могли только увеличить уход, т. е. ввести в оборот ещё одного человека для третьей смены, но, конечно, больному от этого не было лучше. Я, впрочем, почти всё время проводил в избе Хрептовского и уходил раз в два дня соснуть несколько часов в полуденное время, когда Хрептовский чувствовал себя лучше всего.
Обиднее всего было то, что мы никак не могли достать подходящей пищи для Хрептовского. Свежего мяса всё ещё не было в городе; достали мы, правда, стегно коровьего мяса, но оно было такое лежалое и затхлое, что мы даже не пробовали готовить из него бульон больному и отдали его прямо в общий котёл на улучшение пищи жиганов...
Два часа после полуночи. Свеча нагорела на столе. В избе тепло, но немного угарно, ибо нам приходится слишком усердно кутать трубу. На улице воет ветер и стучит в бумажное окно. Где-то далеко под горой хлопает и качается лодка, нехорошо укреплённая на зимних стойках. На крыше жалобно шуршат поплавки невода, отслужившего летнюю службу и подвешенного грудой на стойках.
Хрептовский разметался в бреду и стонет:
-- Цецилия, Цецилия, пить!..
Напрасно я встаю и подаю ему воду, он отталкивает железный ковшик или вовсе не замечает; его зубы стиснуты, а лицо его горит огнём.
-- Уйди! -- кричит он. -- Палач, не мучь меня!..
Но я уверен, что он не узнаёт меня.
Только усядусь на место, опять начинается:
-- Пить, Цецилия, Цецилия!..
Где я ему возьму Цецилию?.. Чикаго далеко, а здесь нет ни одной женщины, которая положила бы на его горячий лоб руку, утоляющую жар, и даже полудикая пропадинская миньона покинула нас с Хрептовским и променяла нашу провонявшую болезнью берлогу на более счастливую жизнь со здоровым товарищем.
Устал я за последние три дня. Если даже уйдёшь днём в свою избу на час или на два, заснуть невозможно. Всё думается, какой конец будет у этого!?. Никто ещё не умирал у нас на Пропаде. Это первый случай.
Свеча нагорает всё больше и больше. В комнате почти совсем темно. Хрептовский зовёт Цецилию. Незаметно для самого себя я опускаю голову на руки и засыпаю.
-- Владимир!.. -- тихий оклик Хрептовского внезапно пробуждает меня.
Глаза его смотрят на меня ярким, совсем сознательным взглядом.
-- Дай мне пить, Владимир! -- повторяет он моё имя.
Я вскакиваю с места и поспешно подаю ковшик. Он припадает запёкшимися устами к краям; тянет, тянет, выпивает весь ковшик, потом откидывается на подушки. Через минуту он опять поднимает голову и открывает глаза. Они блестят странным блеском; в комнате как будто становится ещё темнее от этого блеска.
-- Что, брат, плохо дело! -- начинает он. -- Умирать приходится!..
-- Ну вот! -- возражаю я не совсем уверенным голосом.
В горле у меня начинает саднить, и нижняя челюсть судорожно стягивается как от озноба.
-- Умирать приходится!.. -- шёпотом повторяет Хрептовский и задумывается.
Мне кажется, что он думает необыкновенно долго, и этот момент длится без конца.
-- Господи! -- вырывается у него. -- Умереть в глуши, одному... далеко от света!.. Для того ли я прошёл сквозь огонь и воду?..
-- Успокойся! -- говорю я, чтоб сказать что-нибудь.
-- Я жить хочу! -- кричит Хрептовский. -- Я ещё не жил!.. Где моя доля, где моё счастье?.. Отвечай!..
Я не отвечаю. Кто может ответить ему на этот вопрос?
Наступает продолжительное молчание.
-- Цецилия! -- вдруг громко и жалобно начинает опять Хрептовский. -- Приди, Цецилия!.. Мне холодно!.. Дай руку, Цецилия! Помоги мне встать!.. Кости мои не сгниют в этом мёрзлом гробу!..
-- "Я буду ждать, чтоб день суда настал"!.. -- цитирует он нараспев чей-то стих.
-- Помоги мне встать, Цецилия!.. Мне пора на суд!.. Страшный суд!..
Дрожь пробегает по моей спине. Я готов вскочить и трясти Хрептовского, чтоб пробудить его от этого кошмара.
Наступает опять бесконечно долгая пауза.
-- Цецилия, любовь моя!.. -- начинает опять Хрептовский. -- Цецилия, дай руку! Ждал, мучился... ждал, ждал, томился... Теперь дождался...
Жалкий всхлипывающий звук прерывает слова. Даже в бреду Хрептовский, видимо, не верит внезапной мечте.
А я сижу напротив и думаю. Мне представляются одна за другой картины ближайшего будущего. Вот кончилось моё дежурство у постели Хрептовского, а сам он, обмытый, наконец, от своей гнойной коры, в чистом белье лежит на столе. Лицо его спокойно и сурово, но мне всё кажется, что последний зов: "Цецилия!" ещё дрожит на его раскрытых устах. Френкель сколачивает длинный ящик из грубых лиственничных досок, мы с Кронштейном тяжёлыми кайлами вырубаем могилу в мёрзлой глине, твёрдой как камень... Вот и похороны... Длинный ящик опущен в могилу и забросан комьями земли. Кто-то сказал речь, и в ней много смелости и силы, но я почти не слышу её. Мне и из-под земли сквозь деревянную крышку ящика слышится всё тот же громкий жалобный зов: "Цецилия!"
А с неба валит хлопьями густой снег и заметает нашу работу. Короткий осенний день кончается. Поднимается вечерняя вьюга. Мы озябли и торопимся уйти с кладбища. А вдогонку нам уже воет и визжит сумасбродная метель, и в воплях её мне слышится тот же немолчный зов: "Цецилия!"
V
Господи, до чего живуч человек!.. Вьюги жизни бросают его из стороны в сторону, а он всё успевает падать на ноги и как ни в чём не бывало пускается дальше хлопотать по своим делам. Жизнь его бьёт, калечит, уродует, а он всё выздоравливает и остаётся цел.
Известную латинскую поговорку следовало бы переделать так:
"Все люди бессмертны, Кай -- человек, следовательно, Кай -- бессмертен".
По крайней мере один такой Кай воскрес из мёртвых прямо на моих глазах.
В ту ночь, которую я описывал, я был до такой степени убеждён, что Хрептовский умрёт, что ясно представлял себе его смерть и похороны во всех подробностях; но прошла неделя и другая, а Хрептовский всё скрипел и не хотел окончательно поддаваться своей болезни. Абсцесс за абсцессом вскрывался на том же месте, все выходы были изборождены свищами, мы извели всё своё бельё на бинты, -- а развязки не было. Несколько раз ему становилось лучше, и мы начинали надеяться, потом опять вскрывался новый нарыв. Так прошло целых четыре месяца, самых тёмных и печальных во всём пропадинском году. Избы наши совсем замело снегом, окна были закрыты огромными кусками льду, стены завалены правильными снежными окопами. От продолжительного лежания на спине у Хрептовского образовались пролежни, которые мы смазывали рыбьим жиром. Он исхудал как скелет; от него остались только кожа и кости, а молодость всё ещё боролась со смертью и не хотела уступить ей добычу.
Прошёл декабрь и январь, ужасная полярная зима; в середине февраля дни стали солнечны и светлы, исчезла худшая гонительница полярного человека, тьма.
Весна наводит человека на счастливые мысли. Я нашёл где-то в нашем неистощимом складе тонкую гуттаперчевую трубку и, закруглив её ножом, сделал при помощи обрывка проволоки подобие инструмента, который доктора называют катетер.
Учиться вводить его мне пришлось над Хрептовским in corpore vili. Он не верил в успех и капризничал, тем более, что каждая попытка причиняла ему жестокую боль, но я не унывал и в конце концов добился своего. Через две недели назло Нимейеру все раны и свищи начали подживать. Потом наступил возврат болезни, необыкновенно жестокий, с новым огромным абсцессом, который был больше всех предыдущих. Доктор, которому я рассказывал потом подробно весь ход болезни, говорил мне, что на основании многочисленных примеров в медицине принято, что в девяти случаях из десяти такие абсцессы вскрываются в одну из внутренних полостей, приводя за собой неизбежную смерть. Быть может, болезнь Хрептовского потому именно составила исключение, что она и протекла вне правил не только медицины, но и вообще цивилизации, в глубокой грязи и нищете полярного варварства.
Как бы то ни было, но после того, как окончился последний возвратный приступ, язвы Хрептовского стали подживать ещё быстрее, появился сон, аппетит, и через три недели к нашему и своему удивлению он мог подняться на ноги и пройтись по комнате, хватаясь за стол и стены. Ещё через две недели Хрептовский перешёл через дорогу и впервые появился в Павловском доме. Ему устроили такую овацию, какой не запомнит наша колония за всё время существования. Староста немедленно объявил амнистию всем жиганам за забранные вперёд завтраки. За обедом не было порций, и еда отпускалась в неопределённом количестве. Вечером были ржаные пироги с начинкой из конины, плававшие в растопленном конском жире, ибо конское мясо в Пропадинске вообще больше в ходу, чем коровье, и достать его часто легче. После ужина неизвестно откуда появилась даже водка, ужасная неочищенная сивуха, насквозь пропахшая сивушным маслом, каждая бутылка которой продаётся на Пропаде по три рубля. По глотку на брата было достаточно, чтобы прийти в самое восторженное настроение. Собрался наш домашний оркестр: две скрипки, флейта и гармоника, и начался импровизированный бал, продолжавшийся ещё долго после того, как воскресший мертвец был отведён на покой. Женщин не было, но этим никто не смущался, и пары весело кружились по залу. Кто повыше, -- были за кавалера, а кто пониже -- за даму.
Больше, впрочем, плясали трепака, в чём у нас были большие искусники, и круглый танец, род хоровода ведьм на шабаше, где участвовали вместе все желающие, сколько бы их ни было.
Под нашим равнодушием таилось в сущности глубокое и горячее сочувствие друг к другу, но нужен был какой-нибудь выходящий из ряда вон случай, чтобы оно всколыхнулось и вышло наружу из-под обычной суровости, одевшей снаружи наше сердце и речь.
Забавно было видеть, как после выздоровления Хрептовский ходил из дома в дом, рассказывая о своей болезни и показывая in natura, как и где она излечена. Он, по-видимому, был убеждён, что мельчайшая подробность всего этого чрезвычайно интересна для любого из людей, живущих на земном шаре. Ещё забавнее было то, что слушатели принимали его рассказ снова и снова с тем же неослабным вниманием и без всякой улыбки следили за его наглядными свидетельствами.
В настоящее время Хрептовский уже окончил свой искус и уехал в середине лета верхом и в самом цветущем состоянии здоровья.
Болезнь пошла ему на пользу, он похорошел, поздоровел, раздался в плечах и даже будто стал выше. И он так торопился, что даже ужасное летнее путешествие из Пропадинска в Саханск, вечно на коне и вечно по конское брюхо в грязи, не испугало его. Он поедет прямо в Америку к своей Цецилии...
Итак, Хрептовский уехал, как уезжают все, чей искус был короток. Мы с Барским и ещё несколько других должны оставаться дольше. Но я не унываю и знаю, что каждый определённый срок имеет свой конец, и в утешение себе всё повторяю свою новую пословицу о человеческой живучести:
"Все люди бессмертны, Кай -- человек, следовательно, он -- бессмертен".
Поделиться книгой: