Золотой Василек

* * *

Надя горячо и нежно любила свою маму. Надя знала, что в целом свете они с мамой совсем одни и не у кого им просить помощи или защиты.

Надя каждый день видела, как мама по вечерам становилась на колени перед иконой, освещенной только слабым огоньком лампадки, молилась и тихо плакала. Надя не знала, почему плакала мама, но тоже припадала на колени около матери, тоже плакала и молилась. Она просила, устремляя свои затуманенные глаза на вечно укоризненные лица богородицы и ее сына, здоровья для своей мамы. Надя просила, чтобы ее любимая мама не умерла, как умер когда-то отец. Она готова была жить на улице, не есть супа и китайских липучек и ходить, как Чи Фу, с обезьянкой, лишь бы мама была весела и спокойна.

И Надя старалась не огорчать маму. И если все же она ее порой и огорчала, то это случалось потому, что мир в ее голове был иной, как и у охотничьего щенка Кадо, который вчера принес, загребая ногами и виляя хвостом, и положил у ног мамы двух курцевских гусей, которых он сам же и придушил, возбужденный первыми успехами недавней охоты на болоте.

А вот Маня не любила мать и не любит господина Курца. Но как можно не любить отца?!

Надин папа умер, и Надя никогда, никогда уже не будет его знать. Она часто думала об отце, хотя не помнила его совершенно. Большой портрет отца висел над маминой кроватью, украшенный японскими иммортелями. Молодое красивое лицо ласково смотрело на Надю, когда она, укладываясь на ночь спать, говорила и ему «спокойной ночи».

И в долгие зимние вечера, когда на небе загоралась сизая неприветливая заря, Надя, возвращаясь с улицы, мечтала:

«Как хорошо, если бы меня дома встретил отец! А мама, не отрываясь от тетрадок, сказала бы: «Ну вот, опять вы начнете возню!».

Так именно говорила Дарья мужу Семену, который был сторожем в школе и у которого был сын Митька.

И пусть бы этот папа был совсем как Семен, с кривым носом, изрытым оспой, пусть бы он даже бил Надю, как бил своего Митьку пьяный Семен.

Но папы нет. И никогда уже не услышит Надя его голос, не узнает, как он смеется, сердится или грустит.

«А если бы твой фатер был вор или разбойник, ты бы тоже его любила?» — вспомнила Надя Манины слова.

И, ложась спать и снова задумавшись над этим вопросом, Надя, прощаясь с отцом, вдруг громко, отчеканивая каждое слово, сказала:

— Я бы все равно любила.

Глава IX. ВОЙНА

А дни, эти путники вечности, всё шли и шли... И стала Надя замечать, что мама в разговорах со знакомыми и друзьями чаще и чаще упоминает какие-то незнакомые слова: Чемульпо, театр военных действий, Дальний Восток.

Зимой, когда из далекой России приходила свежая почта, Надя почти в каждом номере «Нивы», рассматривая картинки, видела русских раненых солдат на биваке и сестер милосердия в белых косынках с крестиками. Это была война. И еще Надя узнала, что война идет на Дальнем Востоке и что ее тихий городок — это тоже Дальний Восток. Она еще не знала, почему это Восток и почему он Дальний, но зато хорошо поняла, что война идет близко, что напали на русских японцы, те самые японцы, которые торговали в их городке, чинили часы, были прачками и няньками, которые в «День мальчиков» украшали кровли своих домов синими ирисами, а в первый «День крысы» приносили из тайги молодые сосенки — символы долголетия — и не стригли своих ногтей.

Теперь японцев в городке не стало.

По утрам мама за чаем читала газету и возбужденно говорила: «Какое безобразие! Какой позор! Симада оказался офицером генерального штаба».

У Симады до войны в городке был магазин. Там продавались лакированные шкатулки, японские столики и шелковые плоские зонтики.

Надя все чаще и чаще слышала слово «шпион». Шпионом оказывался какой-нибудь японец, имевший вывеску прачки или часовщика.

В «Ниве» была подробно описана гибель в Чемульпо крейсера «Варяг» и канонерской лодки «Кореец». И про геройский подвиг «Варяга» мальчишки уже пели песни.

По утрам Дарья приносила самовар и сообщала новости:

— Говорят, нонче какой-то город взяли японцы.

— Что вы! Что вы, Даша! — возражала мама. — И откуда только эти слухи разносятся?!

— Да какие же слухи, барыня! В порту рабочие, они лучше всяких газет всё знают. И все в точности сполняется.

А солнце между тем набирало силу и все ярче и дольше красовалось на голубом мартовском небе. С первыми, хотя и отдаленными признаками весны пробудились в сердцах людей и надежды: в Порт-Артур в марте прибыл командующий Тихоокеанским флотом Степан Осипович Макаров, любимый матросами и солдатами бесстрашный флотоводец, строитель первого в мире мощного ледокола «Ермак», трижды ходивший в арктические воды, мечтавший о завоевании Северного полюса и Северного морского пути с помощью ледоколов.

В газетах стали появляться радостные известия: Макаров укрепил крепость и внешний рейд. Попытки японцев закрыть выход из Порт-Артура в открытое море окончились неудачей. Русская эскадра нанесла японцам значительные потери в судах.

Но радость была непродолжительной. 31 марта 1904 года по искровому телеграфу передали, что жизнь любимого адмирала трагически оборвалась. «Петропавловск», эскадренный броненосец, при выходе из Порт-Артура подорвался на японской мине. И на борту «Петропавловска» в числе многих русских людей погиб и адмирал Макаров, и знаменитый русский художник Верещагин.

Утро 1 апреля выдалось хмурое. Зловещие тучи нависли, предвещая последние бураны. Екатерина Николаевна расчесывала перед зеркалом свои длинные темные косы. А Надя уже умылась и успела сбегать на кухню. Там Семен принес из сарая охапку дров, от которых сразу запахло свежестью. Стоя на коленях перед американской плитой, Семен разжигал березовые дрова берестовой трубочкой и рассказывал, что «Петропавловск» не погиб, что все это «враки первого апреля» и что Макаров спасен.

— Мамочка! Мамочка! Макаров спасся! — кричала Надя, вбегая к матери в спальню.

Мать перекинула косы за спину, подошла к иконе, перекрестилась и с облегченным вздохом сказала:

— Слава богу! Такой замечательный человек! Хоть бы это оказалось правдой!

Но это не оказалось правдой. Русская армия и флот, на который так вероломно напали японцы в ночь на 27 января в Порт-Артуре, были не подготовлены, плохо вооружены и терпели одно поражение за другим.

К концу 1904 года японцы осадили Порт-Артур, выиграли генеральную битву при Ляояне, разбили русский флот и овладели передовыми укреплениями Порт-Артура, взяли порт Дальний. Падение 20 декабря Артура, потеря флота завершили историю 1904 года, ужасного года, до краев переполненного страданиями, гибелью, позором и вместе с тем покрытого славой, настоящей неувядаемой славой великих подвигов русского народа.

Со сдачей Артура погиб почти весь русский флот. А плывшая в это время на Восток эскадра адмирала Рождественского была гораздо слабее соединенного японского флота. Безумием было посылать эту эскадру после гибели артурского флота. И все же ее не вернули. Ее послали на гибель, так как «в верхах» надеялись на чудо. Но чуда не свершилось. Пришла катастрофа мукденская, потом цусимская. И пришлось заключить мир. Тяжелый, унизительный мир.

* * *

Стоял сентябрь 1905 года. Начался осенний ход кеты, и в городке опять появились японцы. Они ходили кучками в нарядных пестрых кимоно по улицам, громко разговаривали и смеялись.

Вечером перед праздником Надя и мама с последними осенними цветами шли в церковь. Японские морские офицеры гуляли по Большой улице городка. Они никому не уступали дороги. Один из них, длинным тонким пальцем показывая на свою правую щеку со шрамом, сказал на ломаном русском языке: «Япенка! Япенка!» — и толкнул маму с тротуара, так что она чуть не упала в канаву.

Глава X. ТРЕВОЖНЫЙ ГОД

Осень этого печального года стояла тревожная. По ночам то и дело вспыхивали пожары. Говорили, что кто-то нарочно поджигает складские помещения, чтобы в суматохе их грабить. Каждую ночь на каланче били в набат. Вдобавок начался пал: горела тайга на горах, и по ночам они казались огненно-красными, и на этом зареве, как паутина, чернели на рейде снасти шхун и мачты морских кораблей.

В городке появилось много хунхузов и беглых из сахалинской тюрьмы. Они нападали на мирных жителей. По вечерам стало опасно ходить. Кое-где убили ночных сторожей. И теперь почти около всех присутственных мест два и даже три сторожа всю ночь стучали в деревянные колотушки.

У командирского дома, налево от маминой школы, тоже усилили караул.

Однажды вечером жена командира сидела у мамы, и Надя слышала, как она сказала:

— Я нарочно приказала не закрывать ставню в кабинете Николая Николаевича. Там будет всю ночь гореть свет. В случае чего, посылайте к нам и стучите в это окно. А мы тоже, если что случится, сейчас же будем за помощью посылать к вам.

Наде командирский дом казался крепостью. Около его парадного хода пестрела будка, окрашенная, как верстовой столб, а в будке — часовой с ружьем. Другой часовой дежурил при полковом знамени, оно хранилось в приемной у командира полка.

Зимой в царские праздники на площади у скромного деревянного собора бывал военный парад. С самого раннего утра Надя усаживалась перед окном на высоком желтом деревянном сундуке, украшенном каким-то невзыскательным художником ромбами с черными точками посредине.

И, сидя на этом сундуке, Надя ждала, когда наконец перед командирским домом появятся музыканты с военным духовым оркестром. Они долго не шли. Надя успевала несколько раз пересчитать на сундуке все ромбы и точки, а музыкантов все не было.

Но вот появлялись первые шеренги солдат с золотыми трубами и взвод с офицером — адъютантом полка… Музыканты останавливались у командирского дома, поворачивались спиной к школе. Адъютант в белых перчатках давал команду.

От взвода отделялись два солдата. Один из них направлялся к крыльцу и поднимался по ступенькам вместе с офицером. Командирский денщик стремительно открывал парадный вход, как пружина выскакивал на крыльцо и так выпячивал грудь, что Наде казалось — вот он сейчас лопнет и разорвется.

Но он не лопался и не разрывался, а становился рядом с открытой половинкой двери и голову обращал в сторону передней.

Тут Надя почти впивалась в окно, прижавшись кончиком носа к оттаявшему кружочку стекла. Затаив дыхание она ждала, когда в глубине коридора появится знаменосец.

Капельмейстер, подняв руки с палочкой наготове, тоже стоял в ожидании.

И вот денщик едва заметно щурил правый глаз, почти не поворачивая головы. Палочка капельмейстера опускалась, и торжественные звуки «Встречи» раскалывали морозный воздух.

Из дверей, склонив тяжелое свернутое знамя, выходит знаменосец. Трубы радостно и громко гудят. Знаменосец опускается с крыльца, за ним идет адъютант, приложив руку к черной кавказской папахе.

Знамя проносят вперед. По бокам его становятся двое часовых. Знаменосец развертывает знамя, и вдруг Надя видит на нем огромное лицо с бородой, со строгими красивыми глазами. Но это не лицо. Мама говорит, что это лик нерукотворного Спаса.

Тяжелое знамя из серебряного глазета медленно развевается на металлическом древке.

«Встреча» отгремела. Команда — и знамя уносят к собору. Зимой во время морозов музыканты не раз прибегали в кухню к Дарьюшке погреться и отогреть свои золотые трубы, на которых сейчас же от тепла выступал иней.

И теперь Надя, слыша тревожные слова о грабежах, никак не могла понять, кого же боятся в командирском доме. Ведь их охраняют солдаты! Она не знала, что в те вьюжные дни командир больше всего боялся своих солдат.

В октябре Дарья, которая была родом из Царства Польского, получила из Лодзи письмо. Ей сообщали, что в двадцатых числах июня, именно 23 числа, брат ее Петр был убит в уличных боях с царскими войсками.

Так подошла зима. В тот год почти никто не ходил друг к другу в гости. Война кончилась, но стало еще тревожнее. Полицмейстер все чаще и чаще разъезжал на своих санках с медвежьей полостью.

По утрам Дарья шепталась с Семеном; оказывается, в казармах бунтуют солдаты, офицеры перестали ходить на занятия. Многие из них прячутся по чужим квартирам: боятся, что солдаты их убьют. Особенно неспокойно было в крепости, где расквартировывались инженерные войска: саперы, минеры, артиллеристы.

В кухне утром водовоз Ли Фу говорил Семену:

— Шибоко худо есть. Моя ходи, воду вози большому капитану. Его крепость живи. Солдатска капитана лови, его сади комната, его морда бей. Солдатска его мало-мало сади скамейка, давай ему зерькало, говори ему: «Смотри, какая твоя морда есть! Твоя шибоко сворочь есть». Солдатска его морда плюй. Шибоко худо большого капитана есть.

Ли Фу сидел, курил длинную китайскую трубочку с крошечной, как половинка желудя, чашечкой, и все сплевывал через левую руку.

— Его солдатска шибоко умный есть. Его пушка хорошо стреляй, его мина работай. Капитана кантрами́[4] мало-мало надо.

— Ну, ты! Болтай тоже! — осторожно говорил Семен. — Ишь повязал себе голову тряпкой! Чего ты, косу-то продал, что ли?

— Моя бедный человека есть. Моя косу стриги. Косу носи шибоко богатые. Моя красный есть, — отвечал беспечно Ли Фу.

Надя тихо сидела на низенькой скамеечке в кухне. Она что-то прикидывала в голове. Ли Фу никого не боится. Он ездил в крепость. Там его не обидели. Там саперы поймали и связали командира инженерных войск.

Вечером, когда мама с Надей уже ложились спать, из кухни прибежала Дарья и шепотом испуганно сказала, что какой-то человек просит разрешить ему переночевать в школе.

Екатерина Николаевна вышла в учительскую. Она увидела высокого человека в черной матросской шинели и мохнатой кавказской папахе. Это был капитан Пята, командир шестой роты стрелкового полка.

Солдаты не любили его. Человек он был жестокий и тупой. Теперь, когда по всей стране стали подниматься рабочие, когда крестьяне жгли помещичьи усадьбы, громили их имения и заводы, когда волнения перекинулись в армию, Пята испугался.

Он боялся оставаться дома и каждый день ночевал где-нибудь в чужом месте. Сегодня ему некуда было деваться, и он решил пойти к учительнице. Пята снял шинель и попросил позволения закурить.

Учительская, собственно, помещалась в крошечном коридоре, где стоял канцелярский стол и шкаф с книгами. И Надя слышала весь разговор.

— Мне, видите ли, всего несколько дней переждать, — говорил Пята, нервно сбрасывая пепел папиросы в пепельницу. — Бунт будет подавлен. Московские баррикады разбиты. Преданные войска пришли на зов государя императора из Твери. Восстание на Пресне подавлено. Завтра мы здесь поймаем последних смутьянов из портовых матросов, и все будет кончено.

Он тяжело ходил по крошечной учительской, и от его шагов звенела посуда в мамином буфете.

«Что это говорит Пята? Какая Пресня? — думала Надя. — И что хотели сделать с императором?» Он был так далеко от городка, где жила Надя, что казался несуществующим. И было странно слышать, что это все-таки живой человек и даже кого-то боится.

Екатерина Николаевна внимательно выслушала капитана. Он замолк. И только тикали старинные часы с кукушкой. И в этой тишине Надя услышала мамины слова:

— Я не могу вас принять. Мне не позволяет этого совесть. Пята с изумлением и ненавистью взглянул на учительницу. Но она спокойно и твердо выдержала его немой вопрос, и в ее глазах он прочитал лишь презрение.

В эту ночь Надя поздно заснула. А мама и совсем не ложилась спать.

Утром, когда Надя проснулась, она услышала голос знакомой девочки Лизы, дочери рабочего из управы. Маленькая, худенькая девочка, словно мышка, сидела за столом и, потупившись, смотрела вниз. Чашка с чаем, должно быть, давно была налита, но Лиза к ней не притронулась. И молоко в чашке подернулось пленкой.

— Мамочка! Это Лиза пришла со мной играть?

— Лиза поживет у нас несколько дней, — ответила мать. — У нее папу ночью забрали в тюрьму.

Надя притихла. Умылась и поздоровалась с Лизой.

— Дай, Лиза, я тебе налью горячего чаю, — предложила Надя.

— Нет, не буду пить. Я лучше в кухне посижу со сторожихой.

— А потом ты придешь ко мне? — спросила Надя.

— Сторожиха говорит, что я теперь сирота. Отца на каторгу угнали.

— И у меня папы нет, — тихо сказала Надя. — Только его совсем нет. Даже на каторге нет. Он умер. А твой жив, раз его угнали.

Лиза подняла на Надю маленькие заплаканные глаза. По ее бледному лицу скользнула робкая надежда, как слабенький луч, и улыбка чуть-чуть тронула бледные губы.

— Я приду. Только я на кухне корюшки поем. Мне тетка Дарья даст.

— Приходи! Приходи скорей! — звала ее Надя. — Мы с тобой в бунт будем играть.