Золотой Василек

Мысли Нади рассеянно бродят. Почему батюшка не причесывается, как мама? Наверно, он не любит вставать рано. Надя смотрит на ребят и вдруг задумывается. Из всех девочек вырастают мамы и тети, а из мальчишек — дяди и папы. А из кого же вырастают батюшки? Может быть, они сразу бывают батюшками, а когда уж совсем вырастут, сделаются богом?

Опершись левой рукой на пухлую щеку, Надя нехотя водит грифелем по доске. Взор ее останавливается на окне. Из него сквозь морозные узоры виден школьный двор, большой батюшкин дом с садиком, а в нем — стадо жирных батюшкиных гусей. Надя рисует гусей и пишет на доске письмо Митьке: «Гусей много, а наш гусь никоторый». Она ставит подряд все буквы, какие знает: «о», сломанное «о», которое называется «е», и любимую букву — точку.

А между тем батюшка рассказывает что-то интересное: как в жаркой пустыне с неба падала голодным людям манна! Надя и сама любит манную кашу и слушает рассказ с любопытством.

После школы Надя с мамой гуляет во дворе. Падает пушистый снежок. Надя внимательно смотрит на снежные звездочки. А вдруг это с неба падает манная каша? Надя даже язык высунула, чтобы попробовать снежинки, а они, как нарочно, все летят мимо языка.

Вечером Надя собирается стирать белье для куклы Муси, но Егоровна не дает воды. Еще Наде хочется, чтобы у нее был шоколадный язык. Но ничего этого нет, и потому жить Наде скучно. Мама целыми вечерами сидит за тетрадками. Если Надя шалит, Егоровна грозится, что позовет цыгана. Он живет где-то в стенке около стула, на котором сидит Надя. Она не любит и боится цыгана. Правда, она никогда не видела, чтобы цыган вылез из стены, но все-таки кажется, что кончик его черного хвоста иногда шевелится.

Еще Надя боится бога: он, как и цыган, почему-то всегда следит за Надей, и Егоровна говорит, что он все видит и все знает. Один Митька не следит за Надей, но зато чуть его тронешь, он уже кричит.

Надвигается ночь. Из старинных часов выскочила кукушка и с отчаянием прохрипела девять раз «ку-ку».

Надя уложила спать куклу Мусю и своего старого медведя. Она и сама уже лежит в постели. А завтра чуть свет опять идти с мамой на службу.

— Мама! — тихо спрашивает девочка сквозь дремоту. — Скоро будет воскресенье?

— Скоро. Скоро. Спи. Послезавтра, — отвечает мать.

— Значит, я лягу, встану — и будет воскресенье?

— Нет. Ты ляжешь — встанешь, ляжешь — встанешь, и тогда уж будет воскресенье, — ласково отвечает мать.

Надя хочет спросить еще о чем-то, но губы уже не слушаются, и она засыпает.

Глава V. ОБЕЗЬЯНКА

Когда это случилось, что Надя вдруг заметила курцевский дом, хотя он и стоял напротив школы? Пожалуй, это произошло вскоре после того, как однажды летним вечером мать показала ей на небе семь ярких звезд, формой похожих на большой ковш. Как раз в это время, освещенный лампочкой, на шпиле дома поднимался медленно красивый флаг. С той поры Надя чаще других детей из города наблюдала, как ползет по веревке Павкин флаг, и ей очень хотелось заглянуть хоть разок в эту окруженную тайной жизнь курцевского дома.

Собственно говоря, богатство мало интересовало Надю. Это было что-то такое непонятное и непохожее на ее простую жизнь, что она и не думала о нем, как не думала о том, чтобы просить для игры с неба солнце или луну.

Но Павкина тайна с флагами интересовала и Надю, как и других, весьма даже почтенных жителей городка. Конечно, нечего было и мечтать о том, чтобы когда-нибудь попасть в курцевский дом.

Неожиданно в жизни Нади случилось большое событие: ей подарили обезьянку. Во всем городе была только одна обезьянка — у странствующего фокусника китайца Чи Фу. Никто не знал, где он живет, куда исчезает и как снова появляется в городке. Но неизбежно летом, в тихие теплые вечера, на улице вдруг раздавался его голос: «Мадама, играй, играй». Чи Фу шел с деревянным сундучком, который висел у него за спиной на широком лоснящемся ремне, а рядом с ним на тоненькой цепочке, прикрепленной к тому же ремню, бежала обезьянка.

Чи Фу снимал свой сундучок где-нибудь в тени под старой лиственницей, и мадама начинала играть. Обезьянка вынимала из сундучка бархатную пелеринку, ботфорты со шпорами, огромную шляпу с пером и наряжалась Котом в сапогах. Дети с восхищением следили за ее хвостом, который, как и у Кота в сапогах, торчал из-под красной бархатной накидки. Обезьянка серьезно и в то же время как будто безразлично посматривала на толпу ребятишек, озабоченно почесывалась и часто мигала глазами. Мимоходом она выхватывала из рук ребят лесные орехи и сладкие коричневые рожки. После представления она обходила зрителей, подставляя свою лиловую ладонь, собирала стертые полушки и запихивала их за щеку. Потом складывала свой костюм в ящичек и снова отправлялась в путь и бежала за Чи Фу, беспрестанно оглядываясь назад и быстро мигая красными безбровыми веками.

И вот двоюродный брат мамы, дядя Роман, капитан морского парохода «Колыма», привез Наде из Японии маленькую обезьянку. Это была молоденькая макака с розовой любопытной мордочкой и прозрачными розовыми ушами. В ту ночь Надя не могла уснуть, и на другой день совсем рано, как только раздались голоса разносчиков-китайцев, она уже стояла с обезьянкой у школьной калитки. Она закутала обезьянку в байковое кукольное одеяло и не могла дождаться, когда же Екатерина Николаевна соберется идти на базар.

Наде хотелось показать обезьянку всему миру. Но, конечно, первым ее заметил с вышки Павка. Он немедленно вызвал Гемку к себе наверх и ткнул пальцем в сторону школы. Было решено вступить с девчонкой в переговоры: на пиратском судне «Золотой Василек» — так назывался в то время Павкин корабль на пруду — не хватало медведя. Но так как господин Курц о медведе даже и слышать не хотел, то вместо медведя на корабле у Павки жил толстый и ленивый рыжий кот Нескажу. И для большей важности Павка его нарочно держал на цепи. Было совершенно необходимо заманить девчонку с обезьянкой на «Золотой Василек». Тогда, несомненно, можно будет считать, что «Золотой Василек» плывет к берегам Гаити на помощь вождю цветных Тусену, который поднял свой народ против поработителей-французов.

Дело в том, что совсем недавно океанское судно «Сурабая» с грузом нефти с рудников на Яве, принадлежащей англо-голландскому тресту «Рояль Дойч-Шелл», посетило тихоокеанские порты, побывало в республике Сан-Доминго на острове Гаити. В обратный рейс судно взяло из столицы Порт-о-Пренс большую партию табаку и сахару, значительная часть которого предназначалась для торгового дома «Курц и Синюшкин». На этом же судне шла и партия книг для детей. По прибытии «Сурабаи» в тихий приморский городок, как всегда, большинство товаров сразу попало в руки господина Курца. Приобретая по сходной цене колониальные богатства, господин Курц захватил и кипу книг. Среди лакированных блестящих обложек Павкино внимание привлекла одна: на ней был изображен воинственный негр. Павка прочитал по-французски, что книга называлась «Туссен Лувертюр». Рассматривая картинки, Павка понял, что в книжке идет речь о восстании, которое произошло на Гаити во времена первого французского консула Наполеона. Это он послал своих солдат к Северному тропику, чтобы усмирить народ Гаити, свергнувший власть жестоких плантаторов. Но экспедиционный французский корпус, который должен был вернуть Наполеону колонию Сан-Доминго, ничего не мог сделать. Восставший народ со своим вождем негром Туссеном выиграл неравную борьбу, хотя Туссен и был предательски захвачен в плен офицерами Наполеона.

И сейчас, когда Павка со своей вышки в ранний час летнего утра увидел девочку с обезьянкой, перед его глазами вереницей пронеслись цветные картинки с неграми на далеком океанском острове у Северного тропика.

А между тем Надя все еще стояла возле школьной калитки. Она дрожала и от утренней свежести, и от возбуждения, которое изо всех сил старалась побороть. Она вовсе не хвасталась. Совсем нет. Она просто была переполнена счастьем и хотела успокоить свое сердце и стоять как ни в чем не бывало, как будто держать на руках обезьянку было для нее самым обыкновенным делом.

Но сердце ее трепетало, и поэтому она даже не заметила, как приоткрылись чугунные кружевные ворота курцевского дома и в узенькую щель протиснулся, как всегда бочком, плоский Павка и засеменил по пыльной дороге к школе.

Был еще совсем ранний час, и только дворники подметали улицы, поднимая пыль, которая алела в косом солнечном луче. Павка неожиданно встал перед Надей и вцепился тонкими пальцами в ситцевый рукав ее старенького синенького платья. Его лицо вдруг покраснело, жилы надулись на шее, он судорожно скривил рот. И ничего не мог сказать.

Павка, тот самый Павка, у которого был отец миллионер, у которого был «Золотой Василек» и белый мраморный зал с белым роялем, этот Павка был несчастный заика и не мог выговорить ни одного слова. На мгновение Надя перестала понимать, что с ней. Ей даже показалось, что это сон, что вот сейчас она проснется и все это — и обезьянка и Павка — исчезнет, уплывет, как уплывают в темноте те огненные шарики, которые она видит, когда, засыпая, закрывает глаза.

Но Павка стоял перед ней, и синие жилы на его шее все еще были напряжены. Он тянул Надю за рукав, и она, сама не зная как, впервые не спросясь у матери, торопливо зашагала с мальчиком через пыльную улицу в таинственный дом.

Глава VI. СЕМЬЯ ГОСПОДИНА КУРЦА

Мудрые люди говорят: ищите во всем простых причин. И тайна курцевского дома объяснялась тоже просто: здесь жили люди, которые ненавидели друг друга, и было странно, что ласточки — эти вестники благополучия — свили под кровлей такого дома свое гнездо.

Господин Курц получил от купца Синюшкина несколько миллионов и в придачу грузную и больную жену. Он ненавидел ее и надеялся, что грудная жаба не задержит фрау на земле. Он надеялся на жабу и ненавидел жену: по завещанию все миллионное состояние, оставшееся после купца Синюшкина, в случае смерти фрау переходило к господину Курцу. Несмотря на тщедушную внешность, это был стойкий человек, который упорно шел к своей цели. И цель эта была — деньги! Вся жизнь его была посвящена накоплению денег. Он, как полководец, сражался со своими конкурентами. Жил для денег. Женился ради денег. И готов был ради денег умереть. Его родители, которых он оставил далеко на Фридрихштрассе в Берлине, тоже всеми средствами умножали капитал.

Однако годы шли... Фрау толстела и задыхалась, но не умирала. А между тем сам господин Курц заболел. И хотя врачи скрывали от него болезнь, но он ясно видел следы ее страшного разрушения. Он отворачивался от зеркала, когда бойки помогали ему надевать чистое белье. Накрахмаленные манишки становились все свободнее, худые, в веснушках, руки, словно плети, болтались в рукавах, а под глазами расплывалась зловещая синева.

Фрау видела, что с каждым днем уходят силы господина Курца. Она тоже ненавидела мужа и ждала его смерти. Так жила толстая фрау и тощий господин Курц, почти не встречаясь друг с другом. И каждый, ложась на ночь в постель, надеялся, что, быть может, в эту ночь смерть унесет его врага. Вот так изо дня в день, из года в год они жили среди мрамора, золота и парчи.

Высокая, грузная, с седеющими еще пышными черными волосами, небрежно заколотыми резной черепаховой гребенкой, в черном стеклярусовом платье с кофтой навыпуск, фрау целыми днями сидела у окна в синем сафьяновом кресле и тянула китайскую трубку. Ее левая нога всегда лежала на высоком, кованном серебром сундуке, где хранились самородки и бриллианты.

Фрау прижила с немцем четырех детей, но никто не мог бы заставить ее сесть за один стол с проклятым немчурой. И в громадной мрачной столовой, где господин Курц обедал неизменно в двенадцать часов дня, смешливые китайские мальчики — бои, подававшие немцу спаржу, устриц и белое вино, никогда не видели хозяйку. Ей в комнату с крашеными полами русская девушка Лина приносила чай — сливанчик по-сибирски, горячие пироги с рисом и кетой, а в пост — румяные шаньги с черемухой и оладьи с миндальным молоком.

Агафья Амплеевна была настоящая русская купчиха и уж никак не походила на немку. Свою ненависть к мужу фрау или, как ее просто называли в городке, Курчиха перенесла и на детей. Она с недоумением смотрела на их плоские веснушчатые лица и плоские, как у отца, фигурки и никак не могла понять, что это именно она своей могучей грудью выкормила таких плюгавых, таких никудышных детей.

Только один четырехлетний Филька с толстыми, как у матери, щеками, пользовался ее любовью. Старшего же, Павку, среднего, Гемку, и дочь Маню она ежедневно била своей свинцовой тростью, и дети с самых ранних лет заикались и не могли говорить. Они дразнили друг друга, озлоблялись и заикались от этого еще сильней. Павка и Гемка в школе не учились, да и домашний учитель с трудом согласился обучать этих несчастных заик! Если б кто-нибудь мог посмотреть, как они в ссоре, наклонив голову и скривив рот, со страшной на лице гримасой пытались друг друга обругать! У них вздувались на шее жилы, наливались кровью глаза, и, когда наконец, задыхаясь, им удавалось произнести злополучное слово, они были уже не в силах вспомнить, из-за чего начался спор.

Но больше всего доставалось Мане. Ее била мать, ее били братья и даже вертлявые бойки, косы которых то и дело мелькали в доме и во дворе. И Маня все свои обиды вымещала на Фильке. Заманит его конфеткой куда-нибудь в уголок и злобно щиплет, все время приговаривая: «Мольчи, мольчи, Филька», — будто успокаивает его. На крик Фильки выбегали из дома бойки, и Маню опять били.

И все же в те редкие дни, когда узорные ворота курцевского дома раскрывались и на щегольской лакированной «американке», запряженной осликом, выезжала Маня, сердца многих детей из городка сжимала тайная зависть и печаль.

Глава VII. «ЗОЛОТОЙ ВАСИЛЕК»

Если бы Надя увидела курцевский сад, когда у нее еще не было обезьянки, она, конечно, была бы очарована его красотой.

В громадных зеленых кадушках в саду, защищенном раздвижными стенами и крышей из венецианского стекла, будто в ледяном доме, зрели благовонные померанцы, лимоны и папельмусы. Нежные мимозы вздрагивали и свертывали перистые листья всякий раз, когда садовник громко чихал или ронял около них на землю тяжелые ножницы. А Надя, которая за всю свою, правда, еще недолгую жизнь не видела не только яблока на ветке, но даже и на дубе желудей, рассеянно смотрела на черно-сизые сливы, на матовой кожице которых блестели капельки росы.

Сейчас, чувствуя у себя на руках тепленькое тельце прижимавшегося к ней зверька, Надя не удивлялась ничему. Она просто позабыла и про Павкину тайну с флагами, и про весь этот таинственный дом и шла, как равная, по саду, не обращая внимания на то, что Томми — так звали обезьянку — схватила мимоходом сливу и наклонила ветку померанцевого деревца.

В конце сада блестел пруд, и на нем на утреннем солнце розовел «Золотой Василек».

Павка важно шагал к своему кораблю, стараясь умерить семенящий шаг, а с «Василька» неслись отчаянные крики: это Гемка, старший помощник, хлестал веником Маню за то, что она бросила вахту, увидав девочку с обезьянкой.

С этих пор каждый день Надя приходила играть на «Золотой Василек». Она была назначена впередсмотрящим и должна была предупреждать корабль обо всех опасностях, которые встречались на его пути.

Павкин корабль вскоре перестал считаться пиратским судном. Это был теперь пароход, который возил пассажиров и почту в гавани Южной Америки и плавал по реке Амазонке.

Павка изображал из себя опытного капитана. Он сосредоточенно думал о том, что если солнце посылает свои лучи на Северное полушарие, то вся система ветров передвигается на север. Он вычитал в книге, что это бывает в месяцы с июня по сентябрь, когда на Нижней Амазонке выпадает меньше всего дождей, а на Мадейре дует северо-восточный ветер. Павка воображал, что он сейчас спускается вниз по этой реке, и очень дорожил таким ветром.

Сам Павка превосходно знал все пароходные компании, которые поддерживали сообщения с гаванями Колумбии и Венесуэлы. Но так как ему понадобилось бы много времени, чтобы произнести вслух их названия, то он уже на второй день игры принес впередсмотрящему свой письменный приказ. Вот что в нем было написано:

«В пароходном сообщении с гаванями Колумбии и Венесуэлы участвует Вест-Индский отдел Гамбурго-Американской линии. Ее пароходы заходят в Ла-Гваира, Пуэрто-о-Кабельо и Колон. Большие пассажирские пароходы французских компаний поддерживают сообщение между этими гаванями и еще заходят в Бордо, Гавр и Марсель.

На обратном пути из Плимута в гавани Колумбии заходят почтовые и грузовые пароходы английской компании из Ливерпуля и голландские быстроходные пароходы.

Французские пароходы делают этот курс в 15 дней, а гамбургские ходят только товарные, принимают пассажиров третьего класса и рейс от Гамбурга в Ла-Гваира проходят в 23 дня.

Британская компания проходит рейс в 14 дней. В Барбадосе она пересаживает пассажиров и перегружает почту на маленькие пароходы, которые ходят только раз в месяц. Лишь один «Золотой Василек» проходит свой рейс в 17 дней, заходит во все названные порты и даже на «Острова по ветру» и «Острова под ветром» и принимает на борт пассажиров из всех гаваней.

Капитан «Золотого Василька»

Пауль Курц».

Маленькая Надя уже хорошо читала даже и мелкий шрифт в книге, но прочесть без мамы крупные печатные буквы Павкиного приказа она не могла. Она только удивлялась, как это Павка, от которого отказались многие учителя, знает такие красивые и такие непонятные слова. И, конечно, после этого приказа Надя не сомневалась в Павкиных талантах и не спрашивала, почему Павка так безошибочно выкидывает на вышке свои флаги.

Между тем Томми стала главным лицом на корабле. В первый же день она вскочила Гемке на плечо и ударила его лапкой по щеке, когда тот стал бить Маню. Обезьянка не любила ссор. И дети понемногу отвыкали дразниться и обижать друг друга. Томми быстро научилась вместо ленивого Фильки отбивать склянки, лазила на самые высокие мачты и, как матрос, мела палубу маленькой метлой. Любила она поливать палубу водой из шланга и при этом отнимала у Фильки его калоши. Тогда Маня решилась снять с одной из кукол крошечные калошки с маркой «Богатырь».

А в тихой зеленой комнате по-прежнему жили нарядные куклы. И, как прежде, бойки смахивали с них пыль, и по субботам приходил парикмахер, и, как прежде, дети к этим куклам никогда не прикасались. Вечером, возвращаясь домой, они тихонько пробирались возле стен и старались незаметно войти в свои комнаты и юркнуть в постель. Никто в доме не интересовался, как спят, что едят и как вообще живут эти дети. Они таскали из парников кольраби и огурцы, выпрашивали у повара куски, но обедать домой не приходили. Прислуга в доме объедалась и толстела, а дети тянулись и худели.

У фрау была любимая горничная Лина. Она с девчонок жила при доме, постоянно слышала немецкую речь, но за пятнадцать лет службы запомнила только два слова: komm spazieren. Именно эти два слова произносил утром господин Курц, выгоняя погулять любимого дога Люкса. Запомнить кличку дога Лина не могла и звала его «Комшпацирен». Эта самая Лина шпионила за детьми и за господином Курцем и с наслаждением помогала фрау истязать детей.

Однажды утром Лина провожала дога на прогулку. Около кукольной она заметила Маню. Пугливо озираясь по сторонам, Маня подошла к зеленой комнате, открыла робко дверь, протиснулась бочком и вошла к куклам. Быстро сдернула с дорогой красавицы резиновые калошки с маркой «Богатырь» и сунула их под левую фалдочку фигаро, которая, согласно моде, украшала ее платье, но в этот самый миг цепкая рука Лины схватила Маню за ворот и потащила в покои фрау. Маня кричала, царапалась, пыталась даже укусить руку Лины, но калошек не отдавала. И все же Лина выхватила их. Никогда еще так горько не плакала Маня. И такое отчаяние было в этом плаче, такая безысходность, что в первый раз в жизни этого дома на крик девочки вышел из своего кабинета господин Курц. Он стал у порога комнаты фрау, заложил руки в карманы черных брюк и, приподнимаясь на носках, медленно раскачивался взад и вперед. Прищурив белесые глаза, он долго смотрел на жену. И вдруг тихо засмеялся. Фрау побагровела. Откинулась на спинку синего кресла. Испуганная Лина выпустила девочку и швырнула в нее калошками. Маня, как волчонок, прижимаясь к стене, с калошками в руках, растрепанная, с оторвавшейся фалдочкой, обошла господина Курца, словно гадюку.

А он, заложив руки в карманы брюк, все стоял и смотрел. Лина дрожащими руками отсчитывала в рюмку какие-то капли. В комнате едко запахло камфарой.

В ту же ночь фрау умерла от приступа грудной жабы.

Глава VIII. ФАТЕР И ОТЕЦ

Жарко! Барометр даже в тени показывает 35 градусов. На «Золотом Васильке» так раскалилась палуба, что серая масляная краска вздулась пузырями. Чистый ветер легонько летал, не вздымая волны на водной глади, где еще утренней зарею раскрылся белый лотос, любимый цветок Надиной мамы. Дыхание ветра доносило его слабый аромат, и чудесно было видеть, как он поднимался из ила, всегда снежно-белый и ничем не оскверненный.

Надя только что отбила склянки двенадцать часов пополудни и вернулась к Мане. Она сидела в тени под навесом капитанского мостика на палубе шириной в две циновки, как говорят японцы, которые измеряют величину своих комнат количеством расстеленных в них циновок.

Тут же спала Томми, прикрыв крошечными ладонками прозрачные ушки, на которых просвечивали красненькие жилки. Она высунула кончик розового языка, прикусив его зубами.

Надя села рядом на прохладную, смоченную водой циновку и тихо запела любимую песенку про кукушку:

Там вдали, за рекой, раздается порой:

Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Потеряла детей, грустно, бедненькой, ей:

Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

Это птичка поет, милых деток зовет:

Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку! Ку-ку!

А Маня раскрыла хорошенький несессер, вынула из него ножнички и стала подстригать ногти, потому что это был «День крысы» и старая японка, Манина няня, наотрез отказалась от такой работы.

Вдруг Маня вздрогнула. Отложила ножницы в сторонку, нахмурила белесые брови и так прижалась к стене, точно совсем хотела слиться с нею. Надя, которая все поглядывала на прекрасный лотос, заметила на другом берегу пруда, на аллее померанцевых кустов, плоскую фигуру в черном цилиндре. Это господин Курц шел своей обычной семенящей походкой, как всегда одетый в смокинг и цилиндр. За ним бежал, подпрыгивая, вертлявый бойка и корчил уморительные гримасы.

Надя перевела глаза на Маню.

— Боишься? — удивленно спросила Надя.

— Не люблю, — с трудом сказала Маня.

— Отца? — шепотом, с недоверием спросила опять Надя. — Ведь он твой отец, родной отец!

— Да, да. Фатер.

— Кто? — не поняв, переспросила Надя. Она широко раскрыла зеленые глаза, которые вдруг стали черными, так увеличились ее зрачки.

— Отец. Отец. Фатер, — заикаясь, ответила Маня.

Надя укоризненно покачала головой. «Как же можно не любить отца?» — с ужасом думала она.

— Не люблю. Не люблю! — упрямо твердила Маня, и лицо у нее при этом исказилось злой гримасой.

— А я бы любила отца! — волнуясь, шепотом сказала Надя.

— А если бы твой фатер был разбойник? — скривив рот, не сказала, а прошипела Маня и, приподнявшись на локте, пристально посмотрела своими белесо-голубыми глазами на Надю.

Надя долго молчала. А потом тихо, но твердо сказала:

— Я бы все равно любила.