Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Дела плоти. Интимная жизнь людей Средневековья в пространстве судебной полемики - Ольга Игоревна Тогоева на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

ГЛАВА 2

Честь женщины — достоинство мужчины

Читатель, я думаю, уже обратил внимание на одну важную особенность судебных документов эпохи Средневековья. Если речь в них все же заходила о преступлениях, совершенных на сексуальной почве, то обычно правонарушения эти оказывались лишь названы, но не описаны подробно. Именно поэтому до нас дошло совсем немного уголовных дел XIV–XV вв„при рассмотрении которых упомянутое правило было нарушено.

И все же в нашем распоряжении имеются источники, где действительно можно найти интересующую нас информацию о частной и интимной жизни людей Средневековья. Прежде всего, это письма о помиловании — lettres de rémission, происходящие из архива королевской канцелярии, чиновники которой на рубеже XIII–XIV вв. начали выдавать подобные документы просителям, осужденным за уголовные или гражданские правонарушения[149]. В них подтверждалось, что французский монарх дарует свое высочайшее прощение тому или иному конкретному человеку (реже — группе лиц), а потому вынесенный в отношении него приговор — будь то решение королевского, сеньориального, церковного или городского суда — объявляется недействительным. Таким образом, ответчик восстанавливал свою добрую репутацию, возвращал себе конфискованное имущество, хотя и был обязан выплатить истцу судебные издержки[150].

Процедура получения письма о помиловании — как, впрочем, и оформление любого иного судебного документа — в средневековой Франции была жестко регламентирована. Его составлению предшествовала устная просьба, с которой ответчик или кто-то из его близких (родственников или друзей) обязан был обратиться к суду. Представители палаты прошений Парижского парламента рассматривали отдельно каждый подобный случай и передавали сведения о нем в королевский совет, который в свою очередь должен был принять решение о том, имеет ли преступник право подавать теперь уже письменную просьбу. При положительном ответе осужденному или его родственникам следовало обратиться в королевскую канцелярию, чиновник которой составлял для них сам документ и регистрировал его. На этом, однако, процедура не заканчивалась. Осужденному требовалось представить копию письма о помиловании тому судье, который вынес в отношении него обвинительный приговор, для подтверждения (ратификации) королевского решения местным судом и аннуляции процесса. Еще одну копию письма он должен был предъявить истцу или его ближайшим родственникам на тот случай, если они потребуют от него не только выплаты издержек, но и денежной компенсации за причиненное зло[151].

Содержание письма о помиловании, как и процедура его получения, также являлось полностью формализированным. В нем следовало изложить в мельчайших подробностях историю преступления, перечислить обстоятельства, приведшие к подобному исходу, описать все предпринятые судом меры по расследованию данного дела, уточнить претензии и требования истца, а также указать, какой именно приговор был вынесен судом. Однако главными составляющими такого документа являлись, вне всякого сомнения, те аргументы, которые обвиняемый приводил в свою защиту и которые, с его точки зрения, могли рассматриваться как обстоятельства, способные смягчить его вину или — в идеале — свести на нет сам факт преступления[152].

Каковы же были аргументы, к которым апеллировали просители? В целом они весьма неплохо изучены в историографии применительно не только к эпохе позднего Средневековья, но и к периоду раннего Нового времени[153]. Доводы подателей писем о помиловании представляются в достаточной мере стереотипными, разрабатывающими одни и те же «извинительные» стратегии поведения: ссылки на подорванное здоровье, тяжелую болезнь и возраст (слишком юный или слишком пожилой), на эмоциональное и ментальное состояние в момент совершения преступления (состояние аффекта, помешательства, опьянения), на наличие семьи и малолетних детей, на собственную бедность или на имеющиеся долги, на социальный статус (в частности, знатность) или на то, что истец нанес непоправимый урон чести и достоинству ответчика. Преступление могло быть также описано как вынужденная мера в ответ на неправомерные действия второй стороны, а также — как результат вмешательства дьявола в дела людей[154].

Иными словами, осужденные и/или их близкие использовали любой повод, дабы обелить себя в глазах властей и, как следствие, получить прощение. Именно эта особенность писем о помиловании дает нам поистине уникальный шанс проникнуть в частную жизнь людей Средневековья. Ведь, согласно подсчетам Клод Товар, только на 1380–1424 гг. 50 % от общего количества выданных королевской канцелярией подобных документов составляли дела, непосредственной причиной появления которых была супружеская измена, а еще 38 % приходились на расследования, связанные со ссорами мужа и жены[155]. Таким образом, все перипетии их личных отношений выставлялись на всеобщее обсуждение — сначала в зале суда, а затем в канцелярии — в попытке найти оправдание тому или иному преступлению, будь то убийство, ранение или членовредительство, ставшие следствием неподобающего поведения кого-то из супругов.

Вместе с тем, письма о помиловании — как никакие иные судебные документы эпохи Средневековья и раннего Нового времени — помогают пролить свет на совершенно особое понимание самой сути преступлений сексуального характера, свойственное этому периоду. Шла ли речь об адюльтере, словесном оскорблении, похищении или изнасиловании, на первом месте оказывался отнюдь не материальный или физический ущерб, но ущерб моральный. Если страдали честь и репутация женщины (или мужчины), то именно такой урон потерпевшие всеми силами стремились возместить прежде всего.

Однако — и это вторая особенность расследования преступлений, совершенных на сексуальной почве, о чем мы также узнаем из средневековых писем о помиловании, — в подавляющем большинстве случаев истцы вовсе не были заинтересованы в привлечении официальных властей для разрешения своих личных проблем. Напротив, они стремились самостоятельно восстановить справедливость, действуя, таким образом, в рамках не судебной, но парасудебной системы. Собственно, именно это обстоятельство впоследствии и обусловливало появление того или иного письма о помиловании: желая во что бы то ни стало защитить собственное достоинство и честь своей семьи, человек, убивший или ранивший обидчика, сам превращался в подсудимого и был вынужден просить короля о прощении, которое чаще всего оказывалось ему даровано.

Именно эти парасудебные ситуации и станут основным предметом нашего рассмотрения. Мы попытаемся понять, при каких конкретных обстоятельствах они возникали и к каким последствиям приводили, кто оказывался обычно втянут в подобные конфликты, как они описывались в источниках и каковы были особенности тех наказаний за сексуальные преступления, которые регламентировались не только законодательством, обычным правом или суммой прецедентов — но волею самих потерпевших.

Начать, пожалуй, следует все-таки с женщин. Ведь они, в отличие от мужчин, были не слишком частыми гостями в средневековом суде: редко выступали в роли ответчика или истца и только в исключительных случаях (как, например, в делах о колдовстве) заслушивались в качестве свидетелей[156]. Единственной, пожалуй, сферой уголовного судопроизводства, касавшейся преимущественно женщин и требовавшей их присутствия на заседании, были как раз дела, связанные с преступлениями сексуального характера: с проституцией, изменами или абортами. И именно эти правонарушения, как, впрочем, и преступления, совершенные против представительниц слабого пола, но также связанные с сексуальной сферой (изнасилования, оскорбления, похищения), имели непосредственное отношение к вопросу о понимании женской чести в период Средневековья. Ведь в ту эпоху сексуальное поведение играло основополагающую роль в формировании репутации женщины и в оценке ее достоинства[157]. Это правило в равной степени распространялось как на знатных дам, так и на простолюдинок; на юных девушек и на замужних матрон.

Незамужняя особа обязана была быть (или хотя бы казаться) «добропорядочной девственницей» (bonne pucelle), дабы со временем удачно и без проволочек выйти замуж. Малейший намек на «распущенность» (vie dissolue), тем более, прямое обвинение в утрате невинности могли стать серьезным препятствием для заключения брака и уж во всяком случае полностью компрометировали девушку в глазах окружающих. Именно так, к примеру, восприняли в 1381 г. оскорбление, нанесенное дочери Жака де Марваля, ее родные. Некий Симон Шартье по прозвищу Отвисший живот (Longuepance) на протяжении нескольких месяцев постоянно прилюдно обзывал ее «проституткой» (putain) и «гулящей девкой» (ribaude), что могло, по мнению братьев потерпевшей, «весьма помешать ей выйти замуж» (estre moult reculee de mariage)[158]. Сначала они попытались разрешить конфликт мирным путем (поскольку дружили с сыновьями Симона), но не преуспели в своих усилиях. Тогда они напали на обидчика и так его избили, что спустя некоторое время он умер. Вот почему Жирар и Ламбен де Мар-вали были вынуждены обратиться за помилованием к королю, объясняя свой поступок не только заботой о репутации юной девушки, но и тем, что Симон Шартье был «пьяницей, обжорой и ужасным задирой, из-за чего постоянно попадал в переделки»[159].

Если в данном случае за честь девушки вступились ее родственники, то в уже упоминавшемся ранее деле 1385 г. речь шла об отпоре, который вынуждена была давать своему обидчику сама жертва. Перрот Тюрлюр, 18-летняя крестьянская дочь, решительно отказалась принимать ухаживания некоего Брюне, заявляя, что «никуда не пойдет с ним из родительского дома, страшась бесчестья». Ее отказ взбесил молодого человека, и он принялся оскорблять девушку и избивать ее[160]. А потому, по ее словам, ей не оставалось ничего другого, как зарезать его ножом, «не желая бесчестья, оскорблений и потери девственности»[161]. Страх Перрот был вполне оправдан — ведь само ее будущее зависело от сохранения ею невинности. Недаром во многих случаях жертвы сексуального насилия и их родственники сознательно умалчивали об обстоятельствах дела, пытаясь скрыть позор и устроить все же судьбу пострадавшей. Этим объясняется, в частности, и малое количество упоминаний о преступлениях сексуального характера как в письмах о помиловании, так и в уголовных судебных регистрах[162].

Как отмечала Клод Товар, говорить о достоинстве женщины вообще было не принято, и предметом живого обсуждения ее репутация становилась лишь тогда, когда оказывалась серьезно подорвана — прежде всего, в результате насилия[163]. В этом случае девушка превращалась — по крайней мере, в глазах окружающих — в распутницу и даже в проститутку, выставлявшую напоказ и на продажу собственное тело. Репутация таких женщин и их достоинство, вернее, отсутствие такового, также прочно увязывались с темой секса и разврата.

Интересно, что вольное поведение могло в глазах общества превратить в проститутку и вполне благополучную замужнюю особу. Например, в письме о помиловании от 1405 г. говорилось о некоей Жанетт, супруге Гийемина Лорана, которая «принимала у себя священников, клириков и других [мужчин] так, что ни во что не ставила собственного мужа, и являлась публичной женщиной, и вела себя как проститутка»[164]. В документе от 1455 г. упоминалась некая Жанна, состоявшая в законном браке с Тибо: она не только отличалась «дурным поведением и два года провела с солдатами [в армии]», но и прославилась как отъявленная лгунья, а потому суду предлагалось «не верить тому, что она говорит»[165]. Столь же «дурное поведение» было свойственно, согласно постановлению парламента от 1451 г„и некой Маргарите, даме замужней, которая, однако, «живет самым греховным и распущенным образом со многими…, сквернословит, возводит на людей напраслину и кичится этим»[166].

Достоинство взрослой женщины, таким образом, в не меньшей степени, чем достоинство юной девушки, зависело от ее сексуального поведения. Равным образом любой эксцесс — оскорбление, изнасилование, адюльтер или следовавший за всем этим аборт — мог отразиться на ее репутации[167]. Более того, подобные преступления ставили под удар жизнь всего сообщества. Так во всяком случае рассуждали королевские легисты во Франции XIII–XIV вв., пытаясь обосновать право светских судов рассматривать подобные дела. К середине XV в. этот процесс был завершен, так что королевский прокурор имел полное право заявить, что «похищение, адюльтер и аборт являются тяжкими уголовными преступлениями»[168] [169], за которые виновным полагается смертная казнь. Сексуальная сфера оказывалась, таким образом, связана с самой жизнью женщины — преступницы или потерпевшей. Не случайно упоминавшаяся выше Перрот Тюрлюр боялась «бесчестия или смерти» (estre deshonoree ou morte)2'. С ее точки зрения, утрата девственности была практически равноценна утрате жизни.

Но как на подобном фоне выглядел вопрос о чести и достоинстве мужчин? По мнению Клод Товар, в средневековом обществе их репутация никоим образом не была связана с сексуальной сферой. Если в оценке поведения особ слабого пола преобладали морально-нравственные коннотации, то достоинство представителей сильного пола обычно подразумевало воинские (рыцарские) подвиги, проявление силы (и даже насилия), верную службу королю (для людей знатных) или профессиональные достижения (для простолюдинов)[170]. Иными словами, для женщины главным считалась ее природа (естество), а для мужчины — его душевные и умственные качества[171].

Это суждение — в общих чертах, безусловно, верное — все же требует, на мой взгляд, определенного уточнения. Дело в том, что в средневековом обществе нередко возникали ситуации, когда честь мужчины оказывалась напрямую связана с его сексуальной жизнью и половой идентичностью. И особенно ярко это проявлялось, как ни странно, именно во время судебных или же парасудебных разбирательств.

* * *

Рассмотрим для начала один из наиболее ярких и уже упоминавшихся ранее примеров. В ноябре 1400 г. Робер де Саль, экюйе из Пуату, получил королевское письмо о помиловании. Речь шла о супружеской измене, виновными в которой признавались жена Робера и его слуга Мериго де Мень, незадолго до того принятый на службу. Застав любовников на месте преступления, экюйе погнался за Мериго, успевшим сбежать через окно, но не смог его догнать[172]. Тогда, призвав на помощь своих шуринов, племянника, а также двух слуг, обманутый муж снарядил настоящую карательную экспедицию и устремился на поиски обидчика. На восьмой день утром он нашел его спящим в доме матери, пинками выгнал на улицу, отвел в ближайший лес, где «с помощью маленького ножика отрезал этому Мериго пенис и яички, говоря при этом, что не причинит ему никакого иного ущерба, кроме как в той части тела, с помощью которой он оскорбил его жену»[173]. Судя по документам, сохранившимся в архивах Парижского парламента, Мериго пытался опротестовать письмо о помиловании, дарованное Роберу, однако безуспешно: решение по данному делу так и не было принято[174].

По мнению К. Товар, эта история представляла собой типичную ситуацию, когда репутация женщины страдала в результате преступления, совершенного на сексуальной почве[175]. Вместе с тем, как мне кажется, моральный урон должен был понести и обманутый муж, честь семьи которого оказывалась дискредитирована[176]. В первую очередь речь шла о возможном будущем потомстве супругов, ведь законное происхождение их сыновей (как, впрочем, и дочерей) отныне было бы очень трудно доказать: адюльтер матери лишал их права на отцовские титул и наследство, а кроме того сказывался на их репутации.

Характерным примером здесь может служить история борьбы за английский престол между Вильгельмом Завоевателем (ок. 1027/1028-1087) и Гарольдом (1015–1040), сыном Эльфгивы, супруги Кнута Великого (994/995-1035), якобы рожденным ею вне брака. Согласно слухам, приводимым хронистами, любовница, а затем законная жена правителя Англии, Дании и Норвегии тщетно пыталась подарить ему наследника. В конце концов она выдала ребенка, зачатого от священника, за сына Кнута, который его признал и дал ему имя Свен. Та же история повторилась и с Гарольдом, родившимся от сапожника[177]. Эту историю в ретроспекции мы можем наблюдать на ковре из Байё (кон. XI в.). Неизвестный мастер изобразил здесь Гарольда, стоящего перед троном Вильгельма и пытающегося опровергнуть факт адюльтера своей матери. Он указывает рукой на следующую сцену, которая на самом деле является воспоминанием о преступлении, совершенном около 30 лет назад: клирик соблазнял Эльфгиву[178], и для того, чтобы исход этой встречи не вызывал сомнений у зрителей, в самом низу оказался изображен маленький голый человечек с выдающимися гениталиями, который воспроизводил жест клирика в зеркальном отражении[179]. (Илл. 1)

Гарольд, как мы знаем, не смог доказать свои права на английский трон и потерпел сокрушительное поражение в битве при Гастингсе в 1066 г. Однако его история лишний раз свидетельствует: измена женщины больно ударяла не только по ее репутации, но и по чести всей ее семьи, всех ее родственников — прежде всего по мужской линии. Такое восприятие адюльтера было характерно уже для раннего Средневековья[180]; сохранилось оно и позднее. Так, в 1408 г. королевское прощение смог получить Кардине де Претреваль, экюйе из Тура, подрезавший сухожилия на ногах (les nerfs des jarrèz) священника, повадившегося навещать вдовую мать просителя, что, по его словам, стало «бесчестием (déshonneur) для всего его рода»[181]. В документе от 1385 г. сообщалось, что некий Жак де Рошфор, клирик, соблазнивший замужнюю даму, был убит ее супругом, дабы положить конец «угрозам ему самому, его роду и роду этой женщины»[182]. В 1400 г. прощение оказалось даровано Жаннену дю Бовею, отчиму еще одной замужней матроны, которая, тем не менее, открыто сожительствовала с неким бретонским сапожником по имени Торрой. Жаннен оправдывал свое участие в преследовании виновного исключительно «естественным чувством любви к Жаннетт, являющейся дочерью его жены, а [также] бесчестием (deshonneur), которое этот Торрой ему причинил»[183].

Та же ситуация повторялась, если жертвой сексуального насилия оказывалась незамужняя девушка. Так, родственники Элоизы, ставшей возлюбленной Абеляра (1079–1142) и родившей ему сына, расценили их отношения как позор для всей семьи. Они настояли на заключении брака, обещав хранить случившееся в тайне. Однако, как писал сам Абеляр, «желая загладить свой прежний позор, начали говорить всюду о состоявшемся браке и тем нарушили данное мне обещание»[184]. Так же воспринял изнасилование двоюродной сестры и некий молодой человек из Сен-Пьера-ле-Мутье, убивший обидчика «из чувства глубокой любви и уважения к своему роду, [для восстановления] своей собственной чести (onneur) и чести своей кузины», но получивший за свое преступление королевское прощение[185].

* * *

Если муж неверной женщины и/или его родственники-мужчины воспринимали адюльтер как личное оскорбление и мстили прежде всего за собственное унижение, то и наказывали они чаще всего именно ту часть тела обидчика, которой был нанесен непосредственный урон[186]. Таким образом, кастрация прелюбодея свидетельствовала прежде всего о характере совершенного им преступления.

История незадачливого Мериго де Меня — далеко не единственный случай, когда подобное наказание воспринималось как достойный ответ на нанесенное оскорбление. Например, в 1353 г. Парижский парламент вынес решение по делу о «случайной» кастрации некоего монаха. Будучи многократно застигнут в постели своей любовницы ее мужем, он всякий раз отпускался с миром — вплоть до того момента, когда терпению супруга-рогоносца, видимо, пришел конец. Однако, несмотря на все требования оскопленного монаха, ответчик смог получить королевское прощение[187]. А в одном из писем о помиловании за 1482 г. прямо заявлялось, что его податель не постеснялся «отрезать причиндалы» (couper les genitoires) любовнику своей жены[188].

Прелюбодеяние воспринималось средневековыми обывателями как «бесчестье» (deshonneur) и «оскорбление» (villenie), и, с их точки зрения, восстановить достоинство потерпевших можно было лишь за счет ответного унижения противника: именно этот принцип лежал в основе всего средневекового судопроизводства[189]. В данном конкретном случае подобное унижение мыслилось исключительно как физическое насилие над половыми органами преступника, чье достоинство, таким образом, напрямую увязывалось с сексуальной сферой, ставилось в зависимость от самых интимных частей тела мужчины. И если в истории Мериго де Меня эта тема не получила эксплицитного выражения в силу специфики самого судебного документа, в котором она излагалась[190], то в случае с Абеляром она выходила на первый план и звучала совершенно определенно.

Отъезд Элоизы из дома и пребывание в монастыре Аржантейль дали ее дяде, канонику Фульберу, повод для обвинения Абеляра в стремлении постричь возлюбленную в монахини и навсегда о ней забыть:

Придя в сильное негодование, они составили против меня заговор и однажды ночью, когда я спокойно спал в отдаленном покое моего жилища, они с помощью моего слуги… отомстили мне самым жестоким и позорным способом, вызвавшим всеобщее изумление: они изуродовали те части моего тела, которыми я свершил то, на что они жаловались[191].

Важно отметить, что насильственная кастрация в данном случае противоречила определенным неписаным правовым нормам, ведь пострадавший уже являлся мужем обесчещенной девицы. Это противоречие подчеркивалось, в частности, во втором письме Элоизы Абеляру:

Понесенное тобою наказание было бы достойной карой для мужей, виновных в каком угодно прелюбодеянии. То, чем другие поплатились за последнее, ты навлек на себя в результате того самого брака, которым, как ты был вполне уверен, ты уже исправил все свои прегрешения. Собственная жена навлекла на тебя такое бедствие, какое навлекают на прелюбодеев развратницы[192].

Однако сам Абеляр никак не комментировал незаконность действий своих противников, подчеркивая прежде всего собственные нравственные страдания от перенесенного унижения:

Особенно терзали меня своими жалобами и рыданиями клирики и прежде всего мои ученики, так что я более страдал от их сострадания, чем от своей раны, сильнее чувствовал стыд, чем нанесенные удары, и мучился больше от срама, чем от физической боли. Я все думал о том, какой громкой славой я пользовался и как легко слепой случай унизил ее и даже совсем уничтожил;… как по всему свету распространится весть о моем величайшем позоре[193].

Тема кастрации как почти неотвратимого наказания за преступления сексуального характера (в частности, за адюльтер) возникала не только в письмах о помиловании или в текстах личного характера (эго-документах), но и в средневековых нравоучительных «примерах» (exempla). Так, в сборнике Этьена де Бурбона (1180–1261) рассказывалась история одного развратника, столь сильно страдавшего вследствие своего поведения от боли в гениталиях, что он просил окружающих дать ему нож, дабы отрезать их и не позволять дьяволу терзать его более[194]. Цезарий Гейстербахский (ок. 1180-ок. 1240) также приводил похожий «пример» о священнике, убитом молнией во время сильной грозы. У него оказались сожжены гениталии, хотя все тело осталось нетронутым, из чего прихожане сделали вывод, что погибший был прелюбодеем[195]. Приводивший эти истории в своем исследовании об exempla А.Я. Гуревич отмечал, что чувство стыда, на которое делался в них особый упор, являлось важным средством социального контроля в средневековом обществе: «В “примерах”, касающихся сексуальных проступков, вина и стыд идут рука об руку»[196].

* * *

Кастрация мужчины, виновного в преступлении сексуального характера, заставляет нас вспомнить о принципе талиона, известном еще по Закону XII таблиц и представлявшем собой промежуточную ступень между правом убить человека и принять от него денежный штраф[197]. Однако, в самом Риме эта норма и, как следствие, система уголовного преследования, предусматривавшая «символическое членовредительство» виновных[198], не получили особого развития[199]. Напротив, подобные наказания были широко распространены в Византии, в частности, в случае адюльтера или иных преступлений, совершенных на сексуальной почве[200]. Как полагают историки, именно отсюда принцип талиона и был в целом воспринят на Западе[201].

Во Франции влияние данной правовой нормы ощущалось вплоть до конца Средневековья не только в законодательной, но и в судебной сфере[202]. В частности, почти неизменными, начиная с XII в., оставалось законодательство, касавшееся случаев богохульства. Согласно ордонансам Филиппа Августа (1181 г.), Людовика Святого (1268/1269 г.), Филиппа Смелого (1272 г.), Филиппа Красивого (1293 г.), Филиппа Валуа (1329 г.), за поношение Господа, Богоматери или святых виновному должны были проколоть язык каленым железом[203]. То же наказание полагалось, если преступник оскорбил свою жертву. Так, в 1390 г. некий Шарло Конверс был приговорен к позорному столбу, прокалыванию языка и изгнанию из Парижа за то, что обозвал сеньора де Турень «отродьем проститутки» (un ribaut putier)[204]. Галео де Шуасоль, экюйе и брат сира д’Эгремона, легко получил в 1380 г. письмо о помиловании за то, что отрезал кончик языка человеку, назвавшему его «сыном грязной проститутки» (filz d’une mauvaise putain)[205]. Отрезание языка за богохульство предусматривалось еще ордонансом Людовика XIV (1638–1715) от 1666 г., правда, только в том случае, если это преступление совершалось в седьмой раз:

Пусть те, которые будут изобличены в божбе и поношении святого имени Бога, его пресвятой матери или его святых, будут осуждены в первый раз — к штрафу, во второй, третий и четвертый раз — к двойному, тройному и четвертному штрафу; в пятый раз — к железному ошейнику; в шестой раз — к позорному столбу и отрезанию верхней губы; в седьмой раз — к отрезанию, в меру, языка[206].

Весьма популярной мерой борьбы с воровством во Франции XIV-XV вв. считалось членовредительство. Так, в 1357 г. Парижский парламент был вынужден рассматривать апелляцию одного из осужденных, несогласного с тем, что ему отрубили кисть правой руки, тогда как он просил отрубить кисть левой руки. В качестве возмещения причиненного ему ущерба вор требовал, чтобы его судье отрубили обе руки[207]. Принцип «око за око, зуб за зуб», похоже, был весьма популярен в средневековом обществе. Податель судебного иска считал вполне законным, например, желание отрубить палец обидчику взамен своего, утраченного в стычке с последним[208]. Точно так же можно было добиваться проведения пыток в отношении судьи, который ранее под тем или иным предлогом (но, конечно же, незаконно!) послал на дыбу самого истца[209].

Что же касается кастрации, то ее использование в качестве наказания за сексуальные преступления было известно уже салическим франкам:

Если раб причинит насилие чужой рабыне и вследствие этого преступления рабыня умрет, раб должен или уплатить господину рабыни 240 ден., что составляет 6 сол., или же должен быть кастрирован[210].

То же наказание полагалось насильникам (mulierum орргеssоrеs) в XI в.[211] Позднее, как видно из приведенных выше примеров, такая мера применялась почти исключительно в парасудебных ситуациях, хотя и считалась вполне допустимой: именно поэтому месть оскорбленных родственников так легко прощалась королевским судом.

Интересно, что кастрация прелюбодея рассматривалась в качестве нормы права (очевидно, также под влиянием византийского законодательства) в городах средневековой Италии: Флоренции, Перудже, Венеции. Здесь, как мне представляется, особое звучание приобретало «теоретическое» обоснование членовредительства, разработанное византийскими теологами. В основе его лежало понятие πορνεια, обозначавшее любые незаконные сексуальные отношения и, в частности, адюльтер[212]. С религиозной точки зрения, πορνεια являлась грехом телесным (а не духовным), что делало само тело опасным для окружающих, особенно когда бывало обнажено и прекрасно[213]. Именно поэтому в качестве единственного действенного средства для борьбы с данным грехом (или преступлением) византийские правоведы рассматривали членовредительство[214].

Ту же картину мы наблюдаем и в средневековой Италии. Если мужчину, виновного в адюльтере, ждала кастрация, то женщине отрезали нос, дабы ее красота более не привлекала к себе взгляды окружающих[215], либо подвергали публичной порке[216]. И в том, и в другом случае подчеркивался прежде всего производимый диффамационный эффект, позволявший за счет унижения преступника восстановить честь и достоинство не только его непосредственной жертвы, но и всего городского сообщества[217]. Таков был основной принцип итальянского судопроизводства, и особенно, как отмечал Гвидо Руджеро, в отношении преступлений, совершенных на сексуальной почве[218]. Тот же принцип, по всей видимости, доминировал и в представлениях итальянцев о загробных страданиях. Изображая мучения, уготованные грешникам в аду, художники, по мнению специалистов, часто воспроизводили сцены наказания преступников, знакомые им по повседневной жизни[219]. Так, на фреске Джотто «Страшный суд» (1305 г.) перед зрителями представала некая пара, очевидно, признанная виновной в адюльтере: мужчина был подвешен на веревке, привязанной к гениталиям (что намекало на возможную кастрацию), а женщина висела на крюке, зацепленном за вагину. (Илл. 2) Только в XV в. под влиянием гуманистических идей в итальянской системе уголовных наказаний произошли видимые изменения: «символическое членовредительство» начало постепенно уступать место денежным штрафам[220].

В отличие от Италии, во Франции — при всем понимании унизительности кастрации — на первый план выходил все же не ее диффамационный эффект, но, как ни странно, ее близость к смерти. Убийство виновного действительно являлось здесь наиболее «популярным» наказанием за адюльтер в случае самосуда[221]. Например, в 1392 г. письмо о помиловании было даровано Симону де Ламуа из Котентена, на протяжении восьми лет терпевшему сожительство собственной жены с местным кюре Робером Жильбером и даже согласившемуся взять на воспитание девочку, которая родилась от этой связи. Симон пытался обратиться в арбитражный суд, где заключил со своим соперником соглашение, и упомянутый Жильбер в присутствии этих арбитров пообещал и поклялся на святых евангелиях, а также пообещал принести клятву перед распятием, что более никогда не придет к истцу и к этой женщине [в дом] и не оскорбит ее[222].

И все же «перемирие» длилось недолго. В очередной раз застав любовников на месте преступления, Симон убил их обоих.

Понимание равноценности двух возможных в случае адюльтера наказаний — убийства и кастрации — прослеживается и по нормативным документам, причем уже самым ранним. Например, согласно «Салической правде», за кастрацию свободного мужчины полагалось заплатить точно такой же штраф, как за его убийство или за кражу его жены — 8 тысяч денариев[223]. Наличие гениталий, таким образом, вполне логично связывалось с самой возможностью жизни, поскольку их отсутствие лишало мужчину надежды на продолжение рода[224].

Любопытную параллель к такому восприятию мужских половых органов мы находим в Библии. Здесь, в книге Бытия, упоминалась форма клятвы, имевшая хождение у евреев:

И сказал Авраам рабу своему, старшему в доме его, управляющему всем, что у него было: положи руку твою под стегно мое, и клянись мне Господом Богом неба и Богом земли, что ты не возьмешь сыну моему жены из дочерей Хананеев, среди которых я живу. Но пойдешь в землю мою, на родину мою, и возьмешь жену сыну моему Исааку… И положил раб руку свою под стегно Авраама, господина своего, и клялся ему в сем[225].

Таким образом, если дело касалось продолжения рода (т. е. самой жизни), клятву приносили буквально на гениталиях того, кто, собственно, и являлся наиболее заинтересованным лицом[226].

В более поздних, по сравнению с «Салической правдой», правовых текстах кастрация, в понимании как потерпевших, так и судей, также приравнивалась к смерти. Судя по уголовным регистрам Парижского парламента, возмещение ущерба за надругательство над мужскими половыми органами составляло 10 тысяч парижских ливров[227] — столько же, сколько обычно требовали за создание угрозы жизни истца или за убийство[228]. В некоторых случаях за «незаконной» кастрацией могла последовать казнь того, кто ее совершил. Именно такой приговор был вынесен в 1376 г. целой группе людей, напавших на свою жертву прямо около его дома. По свидетельству потерпевшего, они заявились к нему, когда уже стемнело и все спали, выпустили привезенную с собой курицу и заставили ее кричать. Истец, думая, что лиса залезла в его курятник, вышел безоружным во двор, где был схвачен и кастрирован — всего лишь потому, что незадолго до того выиграл у своих обидчиков несколько судебных процессов[229].

Таким образом, в позднесредневековой Франции кастрация воспринималась, скорее, как преступление, нежели как достойное наказание виновного. Не удивительно, что все рассмотренные выше дела, связанные с преступлениями сексуального характера, представляли собой ситуации парасудебного разрешения конфликта. Система французских судебных наказаний в подобных ситуациях и, в частности, в случае адюльтера вообще довольно долго оставалась слабо разработанной и, в связи с этим, сильно различалась в зависимости от провинции, где рассматривалось то или иное дело. Например, в Арле обычным наказанием за измену было изгнание виновных из города[230]. Во Фрежюсе на них налагался внушительный штраф[231]. В Тоннерре, напротив, адюльтер наравне с изнасилованием и убийством расценивался как тяжкое уголовное преступление и карался смертью[232]. Неверных жен также весьма охотно заключали в монастыри[233]. Данная норма была, в частности, известна обычному праву Тулузы, где применялась до 1296 г. вместе с конфискацией имущества прелюбодейки[234]. Позднее, однако, эта система оказалась пересмотрена, и местные чиновники — как, впрочем, и их коллеги в других городах Южной и Северной Франции — предпочли обратиться к иным формам наказания за адюльтер, носившим прежде всего диффамационный характер и касавшимся не только женщин, но и мужчин.

* * *

Как отмечал Жан-Мари Карбасе, в южных областях Франции адюльтер рассматривался как тяжкое уголовное преступление уже в конце XII в. в отличие от северных регионов королевства, где светские власти начали уделять ему повышенное внимание лишь с конца XIV в.[235]Вероятно, примерно в то же время стало применяться и весьма специфическое наказание за супружескую измену, особенностям которого стоит уделить особое внимание. В документах, происходящих как из Тулузы[236], так и из Ажена, Периго, Эг-Морта, Сен-Бернара, Драгиньяна, Лурда и других городов Южной Франции, оно обычно именовалось «бегом» (course), а его суть заключалась в следующем[237].

Мужчина и женщина, признанные виновными в адюльтере, обязаны были пробежать через весь город по заранее установленному или определенному местным обычаем маршруту — чаще всего от одних ворот до других[238]. Впереди них двигался глашатай, трубивший в трубу и призывавший жителей насладиться зрелищем. (Илл. 3) Естественно, «бег», как и любое иное публичное наказание, проводился исключительно средь бела дня — non de nocte sed de die[239].

Для нас особенно важным представляется то обстоятельство, что очень часто подвергнутые такому наказанию любовники должны были бежать по улицам города голыми. Схваченные на месте преступления nudus cum nuda, они в точно таком же виде за свой проступок и расплачивались. Судя по документам, чаще всего оба были полностью обнажены[240]; иногда мужчине оставляли его брэ, а женщине — нижнюю рубашку[241]. При этом распутница должна была бежать впереди, держа в руках веревку, второй конец которой привязывали к гениталиям (per genitalia) ее любовника[242]. В некоторых случаях, насколько можно судить по рисунку из «Кутюм Тулузы», веревка бывала пропущена между ногами женщины, доставляя ей тем самым дополнительные мучения[243]. (Илл. 4) «Бег» также мог сопровождаться публичным бичеванием, иногда — «до появления крови»[244].

Традиция наказывать виновных в адюльтере, выставляя их на всеобщее обозрение голыми, нашла свое отражение и в художественной литературе Средневековья. Так, в «Видении Туркиля» (1206 г.) описывалось посещение главным героем загробного мира, где он попадал на театральное представление, которое каждую субботнюю ночь давали для демонов в аду[245]. На сцене сменяли друг друга различные «актеры» — грешники, показывавшие, за какие именно проступки они оказались прокляты. В частности, прелюбодеи должны были совокупляться на глазах у собравшихся зрителей[246]. Та же тема обыгрывалась в многочисленных описаниях чудес, якобы произошедших с грешниками в церкви. Например, в «Поучении дочерям» рыцаря Жоффруа де Ла Тур Ландри (1372 г.) рассказывалась история некоего Перро Люара, который совокуплялся со своей любовницей прямо у алтаря. В наказание Господь полностью обездвижил обоих, и прихожане смогли увидеть их в весьма непристойной позе[247].

Наказание «бегом» оставалось популярным в городах Южной Франции вплоть до периода раннего Нового времени[248]. В Тулузе его использовали не только в XIII в., но и в конце XIV в. и даже в начале XV в.[249] В XIV в. он упоминался в материалах судебной практики Драгиньяна, Периго, Руэрга, Фуа, Гурдона[250] и Фрежюса[251]. В конце XV в. он все еще применялся в Кордесе[252], а в конце XVI в., несмотря на ордонанс Людовика XI (1423–1483) от 1463 г.[253], наличие такого наказания фиксировалось в Арле[254]. И хотя Жан-Мари Карбасе настаивал на том, что в данном случае мы имеем дело исключительно с южнофранцузской практикой[255], исследование Сирила Понса показало, что точно так же course был популярен и в некоторых городах Северной Франции, например, в Труа, в Лионе и его окрестностях[256]. Более того, установления аббатства Клюни (1161–1172) свидетельствуют, что «бег» местные власти использовали уже в XII в.:

За адюльтер полагается следующее наказание. Чтобы прелюбодей и прелюбодейка пробежали бы голые из одного в другой конец города. Если же они исполнят это, их имущество и тела да пребудут в мире[257].

Указанием на использование «бега» в качестве наказания за адюльтер на севере Франции являлся и один из нравоучительных «примеров» Этьена де Бурбона, большую часть своей жизни проповедовавшего в родном Лионе, а также в Бургундии, Лотарингии, Савойе. Согласно его рассказу, некая замужняя женщина, вступив в преступную связь с местным банщиком, пригласила его к себе в отсутствие супруга. Однако тот, узнав о готовящемся свидании, внезапно вернулся домой и привел с собой «много других людей». Женщина спрятала любовника в печи, но муж велел ей зажечь огонь и «испечь пироги». Голый и обгоревший, банщик, естественно, выпрыгнул из своего убежища, был схвачен присутствующими и проведен по улицам города до главной площади, где подвергся бичеванию, сопровождавшемуся «насмешками и оскорблениями»[258].

О том, что course был хорошо знаком и жителям северных областей королевства, свидетельствовала также законотворческая деятельность французских монархов. Еще Жан де Жуанвиль писал о том, что Людовик Святой (1214–1270) сам ввел подобное наказание для рыцарей, посещавших публичные дома. И в данном случае прежде всего бросался в глаза его диффамационный характер:

И первым, о ком мы расскажем, был рыцарь, застигнутый в борделе, которому предложили выбрать [наказание], согласно местным обычаям. Выбор заключался в том, что проститутка провела бы его, одетого в одну рубашку и с привязанной к гениталиям веревкой, по всему военному [лагерю], либо же он терял [боевого] коня и доспехи и изгонялся бы из войска[259].

Наследники Людовика IX и их юристы также хорошо понимали смысл «бега», регулярно подтверждая его использование в различных городах королевскими письмами и ордонансами: в 1292 и 1362 гг. — для Вильнефлез-Авиньон, в 1357 г. — для Вильфранш-дю-Периго, в 1395 г. — для Монфокона, в 1396 г. — для Флёранса[260]. С точки зрения диффамационного эффекта, «бег» оказывался, вне всякого сомнения, значительно более серьезным наказанием, нежели смертная казнь[261]. Пробежка по городу в голом виде, в компании собственной любовницы, под градом ударов вела к публичному осмеянию и унижению мужчины, к превращению его в преступника — и не только. Особый смысл, на мой взгляд, имело здесь даже не раздевание прелюбодея, но привязывание к его гениталиям веревки, в буквальном смысле угрожавшей его мужскому достоинству. Подобным образом достигался эффект имитации кастрации, что приводило не просто к унижению, но и к символическому лишению виновного его половой идентичности, к превращению его в женщину и, как следствие, к исключению его из общества полноценных мужчин[262].

* * *

Подобная трактовка «бега» могла бы выглядеть в высшей степени умозрительной, не располагай мы весьма интересными историческими параллелями к такому восприятию данного наказания. Параллели эти хоть и относятся к древнегреческому полисному праву, но их истинное происхождение до сих пор остается неясным.

Первой из тех, кто обратил пристальное внимание на систему наказаний, полагавшихся за адюльтер в Античности, была, насколько можно судить, Полин Шмитт-Пантель. Она отмечала, что полисы, в которых применялся именно «бег» (или «прогулка»), находились на периферии греческого мира — в Трифилии, Эолиде, Писидии. Жители этих мест не воспринимались как настоящие греки, хотя и «варварами» не считались. Их называли μιξοβαρβαροι (полуварвары), а принятые в их среде нормы права рассматривались населением центральных районов Греции как привнесенные извне, заимствованные из других культур[263].

Тем не менее, о какой бы области ни шла речь, адюльтер расценивался здесь как прямой отказ от нормальной семейной жизни и рождения потомства, а значит — как угроза всему обществу в целом. Исключение представляла Спарта, где, в отличие от других греческих полисов, в прелюбодеянии могли обвинить только неженатого мужчину, чей холостой статус всячески осуждался. В зимнее время взрослые спартанцы, не состоявшие в браке, должны были нагими обходить агору, распевая особую песню, в которой признавали, что понесли данное наказание заслуженно, ибо не повиновались законам, предписывавшим им иметь жен[264].

Как свидетельствовал Гераклид Понтийский, в некоторых полисах (например, в Лепреоне в Трифилии) в качестве наказания за адюльтер также практиковался обычай, очень похожий на средневековую французскую уголовную практику, — пробежка (или «прогулка») любовника замужней женщины по городу или за его пределами, вокруг стен, что означало символическое исключение преступника из общества[265]. Такую пробежку мужчина совершал связанным, что в обычной жизни считалось совершенно неприемлемым по отношению к взрослому свободному человеку, ибо унижало его и приравнивало к рабу[266].

П. Шмитт-Пантель полагала возможным уподобление этого типа наказания за адюльтер двум другим правовым нормам, принятым, в частности, в Афинах. Пойманный с поличным прелюбодей подвергался насильственной эпиляции либо процедуре ραφανιδωθη, когда ему в анальное отверстие вставляли хрен (или редьку)[267]. То, что выбривание лобка являлось здесь повседневной женской практикой, уже превращало первое из упомянутых наказаний в нечто чрезвычайно унизительное для мужчины, поскольку таким образом его совершенно недвусмысленно уподобляли представительницам слабого пола. То же относилось и ко второму наказанию — ραφανιδωθη — символически изображавшем соитие и также «превращавшем» преступника в женщину и даже — в проститутку, услуги которой были доступны всем[268]. Похожая участь ждала мужчин, нарушивших законы Гортины, где на виновных в адюльтере надевали корону из шерсти (что также ассоциировалось с женскими повседневными занятиями) и в таком виде выставляли на всеобщее обозрение[269]. Для прелюбодеев существовал термин ανανδρος, что буквально означало «не мужчина» и отсылало к образу греческого бога Адониса[270].

Символическое превращение в женщину — так же, как и в рассмотренных ранее примерах с имитацией кастрации в городах средневековой Франции, — лишало преступившего закон мужчину общества ему подобных, делало его изгоем, поскольку вместе с половой идентичностью он терял и право быть гражданином полиса[271].

* * *

Формальная и смысловая близость наказаний, полагавшихся прелюбодеям в Древней Греции и во французских городах эпохи Средневековья и раннего Нового времени, заставляет задуматься о возможном влиянии одной правовой системы на другую. К сожалению, в специальной литературе, насколько можно судить, происхождение course в подобном ключе пока не рассматривалось. Жан-Мари Карбасе, настаивавший, как я уже упоминала, на бытовании данного обычая исключительно в южных областях королевства, полагал, что его корни следует искать на Пиренейском полуострове[272].

И действительно в этом регионе «бег» использовался в качестве наказания за адюльтер уже в XI–XII вв. Во всяком случае, о знакомстве с подобной нормой свидетельствуют местные правовые тексты. Одними из самых ранних являлись грамота, дарованная Олорону (Беарн) в 1080 г.[273], и сборник фуэро Миранды-де-Эбро 1095 г., где course предлагалось применять, если женатого человека пытались соблазнить посторонние женщина или мужчина. Таким образом, «бегом» здесь наказывалась не только собственно супружеская измена, но ее «прелюдия»[274]. Однако уже в грамоте, дарованной Аграмуну в 1113 г., речь шла исключительно об адюльтере[275]. Тот же контекст присутствовал в грамоте, выданной Льейде в 1149 г.[276], и в тексте фуэро Теруэля 1176 г.[277]В более поздних документах — например, в фуэро Валенсии (кон. XIII — нач. XIV в.) — «бег» предлагалось использовать, если в незаконной сексуальной связи подозревали христианина и сарацинку[278].

Столь широкое распространение данной правовой нормы на. территории Пиренейского полуострова позволяет, на мой взгляд, и в самом деле предполагать, что именно отсюда она была заимствована в XIII в. французскими юристами, тем более, что исследователи нашли уже немало иных пересечений в текстах испанских фуэро и южнофранцузских кутюм[279]. Тем не менее, определить, откуда course появился на самих Пиренеях, значительно труднее. Проблема осложняется не только тем, что до сегодняшнего дня никто из историков даже не пытался связать воедино традиции отдельных греческих полисов с испанскими правовыми нормами. Не менее важно и еще одно, дошедшее до нас от поздней Античности письменное свидетельство об использовании «бега» в качестве наказания за адюльтер, принадлежащее Тациту. В нем сообщается о точно таком же обычае, принятом на вооружение в некоторых германских племенах:

У столь многолюдного народа прелюбодеяния крайне редки; наказывать их дозволяется незамедлительно и самим мужьям: обрезав изменнице волосы и раздев донага, муж в присутствии родственников выбрасывает ее из своего дома и, настегивая бичом, гонит по всей деревне; и сколь бы красивой, молодой и богатой она ни была, ей больше не найти нового мужа. Ибо пороки там ни для кого не смешны, и развращать и быть развращаемым не называется у них — идти в ногу с веком[280].

Идея о том, что на средневековые французские кутюмы оказали прямое воздействие варварские обычаи I в. н. э., была отброшена специалистами как необоснованная еще в конце XX в.[281] Это, однако, никак не приблизило их к решению вопроса, в какой взаимосвязи находились греческие и испанские нормы права, касавшиеся наказания за адюльтер. Правда, Ф. Рок предложил в свое время гипотезу, согласно которой германские племена (и, в частности, вестготы) оказали самое непосредственное воздействие на законодательство Пиренейского полуострова, в том числе — в сфере уголовного преследования преступлений сексуального характера. Тем не менее, исследователь признавал, что ни в эдиктах вестготских королей, ни в «Книге приговоров» (Lex visigothorum) такая норма как «бег» не упоминалась ни разу[282]. Таким образом, его концепция, какой бы привлекательной она ни казалась, повисала в воздухе. Более того, она никак не учитывала явно греческого происхождения данного типа наказания.

Однако, именно свидетельства, впервые собранные П. Шмитт-Пантель, могут, как мне представляется, пролить некоторый свет на долгую историю course. На мой взгляд, именно от населения пограничных греческих полисов германские племена в своем движении на Запад могли почерпнуть сведения о столь экзотическом наказании. Из того же источника, по всей видимости, информацию о существовании подобного правового обычая получили и византийские законотворцы. И хотя ни в одном документе, вышедшем из их скрипториев, насколько мне известно, не упоминалось о наказании «бегом», совершенно очевидно, что очень многие нормы частной жизни и ее регламентации были заимствованы в Империи из полисного права. В Византии также вполне легальным считалось разрешение конфликта посредством самосуда (убийство насильника или любовника замужней женщины ее супругом и отцом не являлось здесь преступлением[283]) или же официальным путем, предусматривавшим использование принципа талиона: публичную порку, отрезание носа, обривание и т. д.[284] В свою очередь, именно византийское законодательство оказало существенное влияние на развитие правовой сферы на Пиренейском полуострове[285]. Именно так там и мог появиться обычай использовать «бег» в качестве наказания неверных жен и их любовников, который затем практически в неизменном виде оказался перенесен на французскую землю[286]. И хотя — повторюсь — у нас нет ни одного прямого доказательства подобного происхождения course, мы, тем не менее, располагаем весьма важным косвенным подтверждением данной гипотезы. К рассмотрению этого аргумента мы теперь и обратимся.

ГЛАВА 3

Бесконечная «прогулка на осле»

Исследуя систему наказаний за адюльтер в Древней Греции, связующим звеном между «бегом» по городу или вокруг его стен и наказаниями, буквально превращающими мужчину в женщину (насильственной эпиляцией и ραφανιδωθη), Полин Шмитт-Пантель называла еще одну, весьма любопытную норму полисного права — «прогулку на осле»[287]. Традиция эта, насколько можно судить, возникла еще в Древности, самым активным образом развивалась в эпоху Средневековья и в Новое время, а последние случаи обращения к ней датируются и вовсе началом XX в.

Любопытно, что за все время своего существования «прогулка на осле» не претерпела сколько-нибудь существенных формальных изменений: последовательность действий, из которых складывался данный ритуал, практически всегда оставалась неизменной, как, впрочем, и их символический смысл. Однако весьма разнообразное применение «прогулки» позволяет, как мне кажется, до некоторой степени проникнуть в систему мировосприятия людей прошлого и, в частности, понять, как именно они представляли себе саму сущность определенных общественных институтов и насколько тесно, с их точки зрения, соприкасались сферы частной и публичной жизни.

* * *

Наказание «прогулкой на осле» как в Античности, так и позднее, относилось к сфере уголовного права и применялось как в судебных, так и в парасудебных ситуациях. Суть ритуала состояла в том, что человека — преимущественно мужчину — катали верхом на осле по улицам города при большом скоплении народа. Дабы усилить диффамационный эффект от наказания, к символическому смыслу которого мы еще вернемся, преступника часто усаживали задом наперед, заставляя держаться за хвост животного.

Одни из самых ранних упоминаний о «прогулке» встречаются в древнегреческих источниках. Была ли она заимствована полисным правом (например, с Востока) или являлась местным изобретением, сказать, к сожалению, почти невозможно. Единственное, что мы знаем точно, — в Древней Греции это наказание использовалось только тогда, не когда речь шла о преступлениях, совершенных на сексуальной почве. Как сообщал Николай Дамасский (I в. до н. э.), в некоторых городах Писидии на осле «катали» мужчин:

Если кто-либо будет схвачен как прелюбодей, то в течение установленного числа дней его и женщину возят по городу на осле[288].

Впрочем, тому же наказанию могли подвергнуть и неверную супругу. Так, Плутарх (I в. н. э.), описывая нравы, царившие в эолийской колонии Киме, писал:

Женщину, уличенную в неверности, выводили на площадь и ставили всем напоказ на какой-то камень. Затем ее сажали на осла (ονος) и провозили вокруг всего города, а потом она опять должна была стоять на том же камне. После этого женщина оставалась обесславленной на всю жизнь и звалась «онобатис»; камень же из-за этого считался нечистым, и его чурались[289].

Скромное количество упоминаний ритуала «катания на осле» вовсе не означает, что данная практика являлась в Античности исчезающе редкой; напротив, она оказалась весьма живучей. И хотя мы не находим ее следов в римском уголовном судопроизводстве (как периода Республики, так и периода Империи), явная отсылка к «прогулке» присутствовала, например, в «Метаморфозах» Апулея (II в. н. э.), ставших, по мнению современных исследователей, латинской адаптацией греческого романа «Лукий, или осел» псевдо-Лукиана или написанных под его сильнейшим влиянием[290]. Главный герой Апулея, Луций, превращенный колдуньей в осла, возил на спине прекрасную Хариту, чья чистота и невинность ставились, таким образом, автором под сомнение. Недаром разбойники, в плену у которых оказывались оба героя, предлагали сделать из нее «потаскушку» и продать в публичный дом[291]. Непристойный характер отношений осла и девушки обыгрывался Апулеем и в сцене возвращения Хариты к родным при посредстве ее жениха Тлеполема:

Действительно, для всякого пола и возраста картина была небывалая и, клянусь Геркулесом, достойная памяти, как дева торжественно въезжала верхом на осле. Я сам повеселел и, чтобы не сочли, что я ни при чем в этом деле, навострил уши, раздул ноздри и громко заревел, огласив все кругом звучным ревом[292].

Возможно, именно с греческой традицией следует связать и популярность «катания на осле» в качестве уголовного наказания в Византии, где его использование фиксировалось уже с V в. Правда, здесь на этих малопочтенных животных усаживали не прелюбодеев, но людей, совершивших политическую измену — светских или церковных узурпаторов. Так, в «Войне с вандалами» Прокопия Кесарийского (490/507-после 565) подробно описывалось наказание, которому в 426 г. император Валентиниан III (419–455) подверг своего соперника Иоанна:

Сын Аркадия Феодосий послал против этого Иоанна большое войско под начальством Аспара и Ардавурия, сына Аспара; он лишил Иоанна власти и передал царскую власть Валентиниану, совсем еще мальчику. Валентиниан, захватив Иоанна живым, велел отправить его на ипподром Аквилеи, отрубить ему одну руку, провезти его перед народом посаженным на осла и, заставив испытать множество оскорблений от слов и действий мимов, казнил. Так Валентиниан получил власть над Западом[293].

Точно так же в 742 г. расправился с лжепатриархом Анастасием император-иконоборец Константин V (718–775):

Давая конские игры, приказал вывести Артавазда с детьми его и с друзьями, связанных, провести через ристалище со лжеименным патриархом Анастасием, ослепленным публично и на осле к хвосту посаженным[294].

В 768 г. похожая участь постигла лжепатриарха Константина:

В тот же день на гипподроме выдергали ему ресницы и брови, выдергали всю бороду и все волоса с головы; потом одели в шелковый без рукавов мешок, посадили на осла наизворот оседланного, за хвост которого он должен был держаться, и вели его через малый на великий гипподром, а весь народ и все стороны смеялись и плевали на него[295].

В 1043 г., подавив восстание Георгия Маниака, Константин IX Мономах (ок. 1000–1055) устроил триумф в честь победы, приказав прогнать мятежников «не в строю и не в пристойном виде, но… на ослах, задом наперед, с обритыми головами, с кучей срамной дряни вокруг шеи»[296].

Именно из Византии, на мой взгляд, обычай катания преступника на осле был воспринят в Средние века и в странах Западной Европы. Впрочем, здесь оказались задействованы обе правовые традиции — как греческая, так и византийская. Иными словами, подобное наказание могло полагаться как за «обычный» адюльтер, так и за политическую измену: при этом в первом случае речь шла исключительно о парасудебных ситуациях, тогда как во втором — о приговорах, вынесенных официальными властями.

Во Франции «прогулка на осле» пользовалась особой популярностью и даже получила специальное название — azouade. К ней прибегали жители того или иного города, когда хотели лично расправиться с человеком, признанным ими виновным в адюльтере[297]. Любопытно отметить, что в роли последнего обычно выступал здесь не любовник неверной женщины, но ее собственный законный супруг, всеми способами пытавшийся скрыть прискорбный факт измены. Та же участь была уготована мужчине, если жена имела обыкновение бить его, а он не предпринимал никаких ответных мер. Вне зависимости от состава преступления, «преступника» следовало усадить на осла задом наперед и в таком виде катать по улицам города[298].

Тем не менее, в отличие от course, «прогулка» не являлась в средневековой Франции правовой нормой; только за отказ подчиниться требованиям окружающих официальные власти назначали «виновному» штраф. Главными свидетелями и гарантами приведения парасудебного приговора в исполнение в данном случае становились соседи семейной пары, которые и заставляли обманутого мужа следовать традиции. Ближайший сосед обязан был лично вести животное под уздцы, хотя и не всегда на это соглашался[299]. В случае категорического отказа со стороны опозоренного мужчины сесть на осла, его роль мог также исполнить кто-нибудь из соседей[300]. Порой конфликт между участниками процедуры приводил к кровопролитию. Так, в 1376 г. в Санлисе супруги, приговоренные к azouade, попытались сбежать от преследователей, с которыми в конце концов подрались. В 1393 г. в Кальвадосе, в 1404 г. в Юре, а в 1417 г. в Сантонже были отмечены убийства мужчин, которым было поручено вести осла под уздцы[301]. И все же обычай катать на осле мужа прелюбодейки оказался во Франции чрезвычайно живучим. Если в Италии существование данного наказания фиксировалось в источниках на протяжении XIII–XV вв.[302], а в Германии к нему прибегали вплоть до конца XVI в.[303], то, например, в Гаскони azouade использовалась и в XVIII, и в XIX в.[304]. Последнее же ее упоминание относится и вовсе к 1942 г., к периоду немецкой оккупации[305]. (Илл. 5)

То обстоятельство, что на осле ехал не любовник, а именно супруг неверной особы, не должно нас слишком смущать, тем более, что иногда на его месте все же оказывался его более счастливый соперник[306]. Известно, что и в Древней Греции не только мужчина, соблазнивший замужнюю даму, но и ее муж — в том случае, если он не предпринимал против нее никаких карательных мер, — лишался гражданских прав[307]. Близким по смыслу к azouade оказывался и обычай шаривари — катания на осле в той же самой унизительной позе немолодого человека, сочетавшегося повторным браком с совсем юной девушкой[308]. Подобный союз символически приравнивался, по выражению Тертулиана, к «скрытому адюльтеру», поскольку, по мнению окружающих, чаще всего не мог привести к появлению у пары потомства[309]. (Илл. 6)



Поделиться книгой:

На главную
Назад