Ника

— Мир дому сему! — бодро произнес он и слегка поклонился.

— Здравствуйте, батюшка, — ответил Лавруха, а Прошка, разгибаясь во весь рост, с нарочитой учтивостью произнес:

— Милости прошу к нашему шалашу. Мебель у нас просторная, — он показал на пол, где сидели мужики.

— Да, уж небыль наша известная, деревенская, — подхватил Лавруха, запихивая обрубком пальца табачную пыль в нос.

Поп метнул глазами по живописно сидящим мужикам, вежливо спросил:

— А Владимира Трофимовича нет? Мне сказали, что он сюда пошел.

— Сегодня не был еще, — отвечал Прошка. — Может, мы его заменим?

— Едва ли. — Поп слегка улыбнулся. — Это дело такое… специальное… Магнитофон у меня испортился, а Жбанов, я слышал, специалист по этой части.

Прошка удивленно рассмеялся.

— Магнитофон!.. А разве духовным лицам не возбраняется заниматься этим делом?

— Нисколько. Наша церковь не отрицает достижений науки. Духовенство летает на самолетах, освещает храмы электричеством, пользуется радиоприемниками, телевизорами, ибо все достижения науки есть наставление и воля божья. С божьей помощью Советская власть запускает искусственные спутники Земли, посылает ракеты на Луну. Мы, священнослужители, молим бога о даровании советской науке новых успехов.

— А что вы, отец Борис, на магнитофон записываете?

— Разное. Речи руководителей партии и Советского государства, музыку, песни.

— Да ну!.. — Прошка покачал головой.

— А заграницу записываете? — спросил Алексей Венков.

— Итальянские песни очень люблю, так записываю… Как сказал великий Карл Маркс: «Ничто человеческое мне не чуждо».

— А разные буги-вуги, рок-эн-роллы, мучи?..

— Этого мне не надо: священнослужителям плясать не пристало. А в музыке божеское начало, ее надо слушать всем. Вот починю магнитофон, заходите послушать… У меня есть хорошие записи.

Достав серебряный портсигар, поп угостил всех папиросами, выкурил сам.

— Уютно тут у вас, хорошо. Побыл бы еще, да времени нет.

Только ушел он, явился Владимир Жбанов.

— Ага! — весело воскликнул он. — Продвинулось дело. Печка топится. А когда штукатурить?

— Завтра.

— Поторапливайтесь! Зима на носу.

— А тебя поп спрашивал, — сказал Прошка. — Отец Борис.

— Зачем?

— Магнитофон починить.

— Что ж… попы хорошо платят. Как-то я архиерею одному радиоприемник за десять минут исправил, так он мне тридцать рублей отвалил.

Вздох удивления вырвался из груди Прошки.

— О-о! Фарт! А я вот печь три дня клал, да день борова́ выводил, да день трубу. Начислят мне десять трудодней по полтиннику.

— Все дело в системе, — авторитетно произнес Владимир Жбанов. — Ты не хозяин плодам своего труда; хозяин — колхоз. Вот в чем корень. В одном американском журнале я вычитал высказывания крупного ученого. Он сказал так: «Дайте мне пустыню и скажите, что она моя, — и я превращу ее в цветущий сад. Но дайте мне цветущий сад, скажите, что он не мой, — и я превращу его в пустыню».

— Личная выгода… Это — двигун, — изрек Прошка. — Свое каждому ближе.

— Не всегда в выгоде дело, — возразил Жбанов. — Может, и невыгодно превращать пустыню в сад, а человек желает этого, кладет на это силы, деньги. Значит — это душевное дело-то, нравственная потребность. Человеку свойственно стремление к тому, чтобы оставить после себя след.

— В наших местах помещик жил, — стал рассказывать Прошка. — Жил-то он в Петербурге, а тут у него имение было. Граф. Он кругом тут мосты построил и дорогу… тридцать верст камнем вымостил. Не по своим землям, а по крестьянским. Безо всякой корысти. До сих пор по графской дороге ездим.

— О том я и говорю, — подхватил Жбанов. — Если бы каждый человек поднялся до потребности делать что-то этакое… благородное… далеко бы мы шагнули. А не видно этого, не видно… Спрашиваю я на днях доярку Агашу, во имя чего она скотник глиной обмазывает. Отвечает: «Чтобы коровы не зябли зимой, молока больше давали». — «Ну ладно, — говорю ей. — Настанет время, в молоке хоть купайся, мяса — ешь не хочу, жилье у всех распрекрасное. А дальше что?» Агаша задумалась: «Дальше?.. Да ничего дальше и не надо…» Как видите, идеал рядового колхозника не продвигается дальше сытого пуза. Вот так!

— Война виновата, — сказал Лавруха. — Люди набедствовались — ну и дума одна: откормиться, отоспаться, одеться.

— Теперь каждый о себе сперва думает. Это право кровью и потом добыто. — Прошка ткнул кулаком в свою деревянную ногу. — За что я ходулю потерял?.. За то, чтобы жить человеком. Так мне говорили командиры и политруки.

— Ну и как, сбылось? — спросил Жбанов.

Прошка пожал плечами, ухмыльнулся.

— Верил: после войны станет много лучше.

— И что же? — не отставал Жбанов.

— Я сейчас всякие эти слова и обещания на зуб пробую, как золото: не поддельное ли?

— Зубы не ломаются? — Владимир Жбанов рассмеялся, обнес всех раскрытой пачкой папирос.

— Думал, приеду домой — в рай попаду. А тут все победнело сравнимо с довоенным временем.

Жбанов похлопал Прошку по плечу, сказал весомо:

— Все подымется, все наладится. Если даже ты, я, все вот мы ничего делать не станем, и то подымется: жизнь заставит, и найдутся новые люди.

— А мы? Что с нами будет? — Глаза печника подернулись задумчивой грустью. — Если мы ничего не сделаем?

— Жизнь вышвырнет. Понимаешь: жизнь идет, несмотря ни на что. Поток жизни сложен, в нем борется одно с другим, одно нарождается, другое умирает. Ни я, ни ты не остановим этого потока жизни, нравится он нам или не нравится.

— Ну ладно, — встрепенулся Прошка, передернув плечами, снял и снова надел кепку, как-будто готовился к какому-то решительному действию. — Скажи, как пойдет дальше жизнь?

— Я не пророк. Да и не верю пророкам. И никто не сможет предвидеть будущее в деталях. Правда, об этом пишут в фантастических книгах, но фантастам я тоже не верю.

— Ну скажи прямо: лучше будет жизнь или хуже?

— Лучше, — не задумываясь, ответил Жбанов. — В том смысле, что люди станут жить благополучнее. Понастроят заводов, жилья, машин, дорог, навалом будет одежды, продуктов.

— Я не только об этом. Ведь не единым хлебом жив человек. — Прошка поморщился. — Радостей у человека прибавится? А?

— Все успокоится, утихнет, — с умилением произнес Лавруха, — вот тебе и радость.

Усмехнувшись и скосив на Лавруху глаза, Жбанов сказал загадочно и многозначительно:

— Покойнее и тише всего на кладбище. Но каждому ли люба кладбищенская тишина?

Эти слова огорошили даже Прошку. Все молчали, а он чесал висок, и по глазам видно было, что в голове его бродят свежие, не обжитые еще мысли.

— Жизнь пойдет вперед и в гору, не покатится назад — это ясно. — Владимир бросил окурок в печку, посмотрел, как тот занялся коротким синим пламенем, прощально кивнув, ушел.

— Не дурак, — сказал Лавруха.

— Но непонятен, — подхватил Прошка. — А жизнь-то, она вот, — он показал на руки с присохшей глиной. — Работа, работа, работа!.. А еще что? Иногда выпить. — Встал и начал собирать свой инструмент.

Весь этот разговор лег на душу Алексею Венкову неожиданно беспокойным грузом. В городской своей жизни он соприкасался с людьми того круга, где говорили о политике, об искусстве, о науке, говорили или очень серьезно и не всегда понятно, или с критическим оттенком, с недовольством. О деревенских людях Алексей думал просто: они обрабатывают землю, продают продукты на базаре, стараются подражать горожанам в одежде. Да и Жбанов, говоря про Агашу, подчеркнул это: дальше сытости мечты не идут. А тут даже Прошка, этот балагур и пьяница, думает о какой-то всеобщей радости.

Люди, показавшиеся было Алексею до конца понятными, вдруг повернулись неразгаданными сторонами.

7

С низовья дул волглый ветер. Набрав на степных гладях силу, он вздымал на реке высокие крутые волны, кипевшие снежной пеной, срывал вздыбленные гребни и рассыпал в бисерную пыль. Прибрежные ивняки гнулись, купаясь в мокром бисере, как в дожде, деревья на береговых гривах скрипели жалобно и тоскливо, роняя иссохшие прутья на мокрый песок. К берегу понанесло доски, бревна, ящики, стружку, древесную кору, обломки весел, палые листья. Река гудела, волна тяжело ударяла в берег, выплескивалась на крутизну и скатывалась обратно, обессиленно опадая. Вздохнув, река посылала другие волны, одну за другой, и, казалось, никогда они не перестанут бить в крутик, нависший над водой. Иногда ухал обвал, унося в пенный водоворот вместе с землей деревья с гнездами, покинутыми птицами.

Три дня дурила «моряна», донося солоноватую тепловатость Каспия, на четвертый стала утихать. Волны покатились, как всегда, опять на юг, и на них качались огромные стаи уток. Кряква и шилохвость, чомга и гага, свиязь и чернеть, крохаль и гоголь, пеганка и чирки — вся эта водоплавающая дичь, высиженная и поднявшаяся на крыло в укромных озерах и болотах на огромных пространствах от северных тундр до южных степей, валом валила на волжское низовье, отдыхала и подкармливалась перед новым дальним отлетом. По ночам на голых низких островах слышался сторожкий гусиный гогот, а днем летели в блеклой небесной синеве клинья журавлей, роняя над землей тоскливое курлыканье.

С севера, из-за холмов, из-за мелколесья, все чаще наплывали черные, с белыми разводьями, тучи, дыша снежным холодом.

По серой тяжелой воде усталым ходом прошел последний теплоход. Против Усовки он дал тревожные гудки. Так уж ведется у речников исстари: уходя в затон на зимнюю стоянку, гудками прощаться до будущей навигации с каждым селом.

Глядя на уплывающее судно, Ника с тоской думала о каком-то другом крае, который был создан ее воображением по книгам и кинокартинам. Она любила этот непознанный край, любила живущих там людей и завидовала им. Проходившие через Усовку автомашины провожала взглядом, полным нескрываемой зависти, и казалось ей, что все едут в свое обетованное, счастливое место, где все иначе, все лучше, чем в родном селе.

А окружала ее бесхитростная немудрая жизнь родителей, не старых еще людей. Отец был в полной силе. Когда он, чисто выбрив щеки и закрутив пушистые усы, похаживал по избе, Нике казалось, что мало на свете таких красивых мужчин. Говорили, что она лицом уродилась в отца, а от матери к ней перешла стать. Темно-рыжие волнистые волосы, цвета каленой меди, — тоже от отца. Последнее время отец редко смеялся, был задумчив, с дочерью разговаривал мало и сдержанно. А все из-за того, что она не хочет ничего знать, кроме своей подготовки в институт.

Ника и так тяжело переживала размолвку с отцом, а тут еще история с обследованием свинофермы. Ей стыдно было рассказать председателю, как ее встретили свинарки, и она решила не попадаться ему на глаза.

Но однажды вечером, когда после ужина отец читал вслух газету, мать слушала, возясь с посудой, а Ника листала годовой переплет «Огонька», пришел Венков.

Ника смущенно метнулась прибирать разбросанные вещи, краснея за мать, угодливо обмахнувшую полотенцем стул для гостя, и злясь на отца, не знавшего куда посадить Венкова. «И откуда только у них такая растерянность перед председателем?»

— Садитесь, Николай Семенович, — приглашал Филатов, пытаясь угадать, что заставило председателя навестить их дом. Этого за старым председателем не водилось. — Сейчас чайку попьем. Евдокия! Собери поскорее!

— Спасибо, только что пил, — отказался Венков, оглядывая жилье. — Вот зашел на минутку… Домик у вас ничего, неплохой.

— Да-а, жить можно. А как вы устроились?

— Хорошо! — ответил Венков. — Много ли нам вдвоем надо!

— Плохо без хозяйки-то, — сочувственно сказал Филатов.

— Конечно, плохо, — согласился Венков.

— И не думает ваша жена приезжать? — простодушно спросила Евдокия, разглядывая гостя.

— Нет, не думает.

— Конечно, городской не приглянется у нас. Мы уж привышные, тут родились и другой жизни не знаем.

— В деревне живут те, кто любит ковыряться в земле, — сказал Филатов, как бы в подтверждение слов жены.

Венков про себя улыбался: как часто приходится ему слышать подобные рассуждения.

— Жена моя родом из деревни, — сказал он таким тоном, словно хотел зачеркнуть весь предыдущий разговор. — И я в деревне родился.

— Вот! — почти радостно воскликнула Евдокия. — Всех деревня дает. Почему они обратно в деревню не хотят?

— Жена моя — микробиолог, в научном учреждении работает. Тут, в Усовке, ей делать нечего.

— Ясно дело! — Евдокия начинала допускать в тоне обвинительные нотки. — Значит, вы у нас ненадолго. Не будете же разводиться с женой, а врозь — не житье.

— Случается иногда в жизни, что приходится временно жить врозь.

— Так-то оно так, но вроде бы семейный непорядок это, — сказал Филатов.

— А как же моряки? На год и больше уходят в плавание. Рыбаки в океане по семь-восемь месяцев на промысле без семей. Вернутся, поживут месяца два — и опять в море. А геологи?

— А мы по-деревенски непривышны к этому. — Евдокия с удивлением развела руками. — На неделю муж уедет, и уж дико… Война, конечно, не в счет.

— По-всякому приходится жить, — произнес Венков таким тоном, чтобы не оставить повода продолжать разговор об этом.

С обостренным вниманием и напряжением слушала этот разговор Ника, нетерпеливо ожидая, когда же Венков скажет, зачем он пришел.. А когда он заговорил с Филатовым о коленчатых валах, она перед зеркалом собрала сзади волосы, перевязала их лентой, накинула на голову платок.

— Вы уходите? — удивленно спросил Венков.

— А что?

— Я ведь жду вас…

Нике стало жарко, словно ее обдало кипятком. Даже дыхание перехватило.

— Как моя просьба? Были на свиноферме?

Спокойное лицо Венкова, добрая улыбка, участливый взгляд — все это вдруг взбесило Нику до такой степени, что она, не помня себя в гневе, подскочила к председателю.

— Знаете ведь, что была на ферме, так зачем же спрашиваете? Нарочно послали, как дурочку, чтобы на посмешище выставить.