Помоги проекту - поделись книгой:
Я допрыгал туда. “Глазово”. Это где?
То ли от тьмы, то ли от холода, то ли от их обоих вместе, я чувствовал давно забытый восторг. Молодец, Леха! Правильно меня завез!
С пустой безжизненной платформы я разглядел другой огонек — уже ближе к жизни. Алтарь! В те суровые семидесятые годы много было по России таких алтарей: с идущим изнутри тусклым светом, с желтыми сталактитами от пива и теплого дыхания. Уже двое “молились”: тянули сквозь пену жидкость и, согреваясь, жаждали общения.
— У меня корочки по жидкому топливу, — поделился со мной горем небритый старик. — Но кто мне даст — работать по жидкому?!
Я страстно с ним согласился: никто не даст! Я понимал его, как самого себя: мне тоже никто ничего не даст!
Мной ревниво завладел его напарник, дернув за рукав.
— Ну? — проговорил он. — Ты видел вчера?
Вряд ли я что-то вразумительное мог видеть вчера, но тем не менее я сказал: “Ну, еще бы!” — не отвечать на такую страсть было бы преступно.
— Так ты понял теперь?! — Он впился в меня горящим взором.
Я полностью был с ним согласен.
— ...Что все игры до одной куплены! — воскликнул он.
Поразительно, что волнует его. И как характерно это для русского человека: стоять на морозе в тощем ватнике, в рваных опорках и переживать за миллионные сделки, проходящие где-то!
Удовлетворенно кивнув мне — нормально пообщались, — они ушли деловито во тьму, и я тоже, выпив кружечку — теплое пиво, холодное стекло, — двинулся за ними, храня свое рабочее достоинство: лишь ханыги долго трутся у ларька!
Передо мной во тьме молодая женщина вела за руку ребенка, и вдруг мальчик произнес:
— Я никогда не буду большим начальником, но я никогда не буду и маленьким подчиненным!
Вот это речь! У меня давно уже от мороза текли по щекам едкие слезы, мгновенно замерзая и скукоживая лицо, но тут слезы потекли еще обильнее — уже от чувств: мой измученный организм не имел уже сил для спасающей от всего иронии — плакать гораздо слаще!
И место подходящее: никто не видит и от дома далеко!
От вокзала уходила улица одинаковых деревянных домов с резными крылечками. Становилось уже светло. На первом доме была вывеска: “Резерв проводников”. Ясно. Там ждет меня друг Леха, чтоб окончательно уничтожить... Подождет!
Я пошел по улице. На крыльце следующего дома смерзлась рубаха — белая, она стала чуть розоветь.
Сзади вдруг послышался гулкий стук. Я обернулся. Толстая женщина в халате колотила о резной столбик крыльца плетеный обледеневший коврик. Ледышки вылетали и катились по улице. Стук оборвался. Она внимательно смотрела на меня. Вот она, русская женщина... Чаёк! Шанежки!
Помня, что я не так чтобы очень давно нравился женщинам, я улыбнулся, пытаясь вложить в улыбку все свое обаяние, ум, интеллигентность, но скукоженное мерзлыми слезами личико изобразило чтой-то не то. Женщина резко повернулась и ушла, захлопнув толстую ватную дверь, прихватив, кстати, с собою коврик. Коврика не доверила! Вот это правильно: так и надо с нами, босяками!
Снова вдруг покатились слезы счастья. На крыльце “Резерва проводников” я торопливо их вытер: Леха поймет их неверно — как капитуляцию, а не как победу. А ведь я победил — и сейчас праздную. И отчаянное это утро — начало новой прекрасной жизни: без Лехи! Я наконец сказал себе то, что давно нужно было сказать: никаких “великих” Леха не знал и никому рассказов моих не показывал — расправлялся сам. И долго бы еще мучил меня, если бы не безумная эта поездка — лишь тут я решился. Ты заменял мне все, но надоел, как советская власть. Прощай, Леха! Ухожу! Пропадать, так с музой.
Я вернулся на станцию. Вдоль семафора поднималось красное солнце. У путей стоял огромный контейнер с надписью мелом: “Отдать Сидорову!”
Потом, засыпая, я ехал в пустой электричке.
— Спасайтесь! — вдруг донесся глухой крик из тамбура. — Мы на одном пути со встречным!
И уже совсем засыпая, я увидел, как по проходу, деловито сопя, идет маленький встречный поезд высотой со спичечный коробок.
Посредник
Эх, до чего же поганый кофе варят в этом замечательном месте!.. Впрочем, и место-то не такое уж замечательное. Прибежище неудачников! Вот они, все тут, каждый божий день, с десяти до десяти... Да и куда же еще деться в этой неласковой российской жизни? Только сюда! Здесь, по крайней мере, все знают друг друга, и если даже не всех знают по именам, то всех знают в лицо и по званию: непризнанный гений! Других здесь не бывает. Разве что забежит какая-нибудь парочка мещан погреться перед кино и поглазеть заодно на то, как разлагается богема. Некоторые разлагаются тут уже десятилетия, и вид у них поэтому очень важный, они местные знаменитости — и все, кто помельче, льнут к ним или разговаривают о них: “...обещал мне быть к четырем... только что ушел... звонил с утра, что ему нездоровится”. Есть тут кумиры, есть. Но я лично — и тут не прогремел, и тут мало кто знает меня... и втихомолку я радуюсь этому: если тебе суждено все-таки в жизни взлететь, то стоит ли взлетать здесь, не лучше ли все-таки выбирать место поприметней? А здесь — постоять, погреться, послушать, что говорят, пожить все-таки среди своих... ведь — один шаг на улицу, и ты уже изгой!
Но свои тоже жестоки — невыносимый гонор, твердая иерархия, постоянный набор тем: нужно сказать то-то и то-то, чтобы вписаться, иначе — чужак. Темы их как бы оригинальны, но ужасающе банальны — может, для рядовых прохожих, идущих мимо, они звучат вызывающе дико, но здесь они привычны и постоянны, как бубнение шмеля.
Но все же это лучше, чем сидение в конторе, на которое я было себя обрек после окончания института, где говорили лишь о телевизионных передачах и об интригах по службе. Банальность завсегдатаев этого кафе все же переносится легче, чем та... а во-вторых, — отсюда всегда можно уйти. Вот потому, видно, никто и не уходит.
— Разрешите к вам?!
Изысканная вежливость! Я разглядел подошедшего: типичный местный клиент — весь набор налицо и на лице!
— Пожалуйста, место не куплено! — довольно-таки раздраженно ответил я. Видали мы таких! Только таких мы в последнее время и видали! Вот других мы в последнее время не видали — а таких более чем достаточно! Изысканно-неказистый плащ, интеллигентная бородка, пенсне... ну и, конечно, длиннющий шарф, свисающий до колена... полный набор! Он поставил на столик чашечку кофе и некоторое время, прихлебывая, бросал на меня “цепкие” взгляды.
— А вы, оказывается, довольно грубы! — как бы насмешливо-проницательно произнес он. Я промолчал. Стиль такой: забежал буквально на секунду по пути в какие-то высшие сферы и вдруг, “зацепившись” за интересную тему, простоял до глубокого вечера. Не слишком хотелось ему подыгрывать — но законы игры здесь таковы: бедность материальная тут как бы компенсируется роскошеством мысли — молчать тут не принято.
— Да, я такой! — довольно-таки тупо, надеясь, что он все-таки отлипнет, вымолвил я.
— А между тем мне о вас неплохо говорили! — произнес он вдруг.
Я обомлел. Что же, черт возьми, можно было сказать обо мне неплохого? Если брать официальные источники, то там я числился автором одного лишь стихотворения, и то написанного под псевдонимом — объясню почему. Мой друг Дзыня, в отличие от меня, сразу сделал блистательную карьеру и в столь молодые годы (впрочем, и не такие уж молодые!) уже являлся заведующим отделом журнала “Монголия”. Он-то и предложил мне деловое сотрудничество. После недели мучительных усилий я принес ему стих:
Ну, сами понимаете, что этот стих был обозначен как произведение малоизвестного монгольского автора, а я скромно выступал переводчиком... Так что вряд ли этот вот сосед мог что-то хорошее слышать обо мне в связи с этим произведением!
Конечно, Дзыня, как настоящий друг, сделал тут все что возможно, и текст этот был передан одному композитору, который, будучи должен Дзыне сто рублей, согласился написать музыку на эти слова — и эту ораторию вынужден был на каком-то празднестве исполнять академический хор — пел, недоуменно пожимая плечами.
Так что навряд ли это. Наверняка он имел в виду какие-то мои другие стихи, которые я когда-то кому-то дал на время почитать и утратил навеки, — но, оказывается, всплыли... причем в каких-то влиятельных кругах — так по крайней мере пытался изобразить мой сосед: влиятельные круги, куда мне, конечно же, никогда не попасть, но которые вдруг заинтересовались моим скромным дарованием.
Я вытер пот.
— Кто... неплохо про меня говорил? — пробормотал я.
— Это несущественно! — проговорил он (не лезь, мол, куда не надо). — Достаточно того, что это говорили достаточно авторитетные люди!
Я уже был готов простить ему все — даже два слова “достаточно” в одном предложении! Главное — наконец заметили!
— Говорят, вы можете опоэтизировать буквально все! — снисходительно улыбаясь, проговорил он.
— Конечно! — воскликнул я. Спробуйте меня! Что надо опоэтизировать?! Прошу!
“...Главное дело — за сколько?!” — подумал я.
— Может быть, уйдем отсюда? — Он презрительно оглядел окружающее нас ничтожество.
— Уйдем, конечно! — обрадовался я и даже не стал спрашивать — куда, отсюда я согласен был двинуться куда угодно: хватит, уже дыру простоял в этом полу! В тот год я жил действительно трудно, нигде не мог устроиться по душе, носил трудовую книжку с собой, сам время от времени что-то в нее вписывал...
Он брезгливо поставил чашечку — ну и месиво вы здесь пьете! — и под равнодушными взглядами завсегдатаев мы двинулись к выходу... никто не был потрясен нашим альянсом — за день сотни таких пар, о чем-то якобы деловито договорившись, устремлялись куда-то... и через некоторое время возвращались, абсолютно не изменившись.
Он решительно подошел к телефону-автомату. Я вздрогнул. Я знал этот аппарат — да и кто его не знал?! Он абсолютно без всякой отдачи глотал монеты, бил током, хриплым голосом пел народные песни... но все терпели... да и как, собственно, по-другому мог вести себя государственный аппарат с тем отребьем, что собиралось здесь! Все естественно. Но у него он сработал вдруг быстро и четко.
— Да, — услыхал я его сочный голос. — Да, это я... Послушайте, я уже, кажется, говорил вам, — в голосе его закипало раздражение, — никаких черных “волг”... пришлите обыкновенный микроавтобус. Надеюсь, больше этого не придется повторять?! Да, угол Невского и Литейного!
Он брякнул трубкой. Аппарат сконфуженно крякнул. Вот это да!
Мы вышли на улицу.
— Мартын! — Он протянул мне руку. Я удивился... впрочем, люди с обыкновенными именами сюда и не заходили.
Мы ждали буквально минуту — со скрипом притормозил микроавтобус, и Мартын уселся с весьма недовольной гримасой... долго ждали?! Видать, он действительно где-то что-то значил, но где?
— Куда едем-то? — взволнованно проговорил я.
— Не бойтесь — вас не обманут! — проговорил Мартын.
— Но можно хоть домой заехать — кой-чего взять?
Я заехал домой, что-то наплел матери, схватил машинку, кое-что из белья.
Пока ехали по улицам, я был сравнительно спокоен, но вот свернули на проселок... куда? Я вскочил, ударясь об мягкую обивку, сел... нет, ясно, что жизнь моя должна была в конце концов измениться — но как?
Один раз она уже изменилась, когда, закончив Электротехнический по специальности “Штепселя” и узнав, что штепселя бывают весом до ста тысяч тонн, я резко ушел из этого дела, порвав с электричеством и заодно с другими видами материи — кроме духовной.
Сейчас вроде снова забрезжил какой-то поворот... поворот... еще поворот. Местность пошла странная, изрезанная оврагами... вот на пригорке открылся величественный монастырь. Лицо Мартына посветлело... Так вот оно что! В монахи? Вот что означала его бородка! Он из них. Ну нет — я еще не пресытился жизненными благами, как какой-нибудь князь Касатский.
— Притормози, шеф! — Я тронул шофера за плечо, но он (тоже оказавшись с бородкой!) абсолютно не среагировал.
Но у него, надо признать, была сейчас другая забота: он с трудом пролагал путь среди совершенно обезумевшей толпы — поднятые кулаки, горящие взгляды... куда я попал?! Вот какой-то изможденный размашисто перекрестил наш автобус — но вовсе не благословляя, а как бы проклиная его: изыди, сатана! В некоторых высоко задранных над толпой руках я увидал иконы, светлые лики... Верующие!.. А чего, спрашивается, бушуют? Тоже хотят в монастырь, как мы? Но там же, видимо, количество мест ограничено, не всем же можно? Кроме того, в толпе было немало женщин — эти уж совсем не годятся для мужского монастыря! Я вдруг почувствовал себя несколько даже надменно... не всем, к сожалению, все доступно — что ж делать? Примерно такое же выражение я увидел и у Мартына.
Бурно сигналя, наш “рафик” пробился наконец к величественным монастырским воротам... водитель забарабанил по гудку, высочайшие эти ворота разъехались... и в их растворе я увидел офицера. Э, да это не монастырь! Тюряга! За что? За то, что не работаю? Но я же работаю, мысленно!.. Я в отчаянии вскочил — но Мартын придавил меня к сиденью: “Спокойно! Спокойно!”
Вертя туда-сюда головой, я вдруг увидел на правой створке ворот доску с надписью “Методический кабинет по делам верующих”. Ах, вот оно что!.. Ворота со скрипом стали затворяться за нами... странно, конечно, если вдуматься: сами верующие там, а кабинет по их делам здесь, за стеной... Но вдумываться не хотелось!
Ворота наконец-то закрылись окончательно, и весь тот гвалт, напор исчезли.
Наступили — тишина, благолепие! Стало даже слышно, как поют птички.
Я с интересом оглядывал территорию: мраморный, явно новый, фонтан, изумрудная ровная травка, коричнево-дымчатые фонари... все признаки скромной роскоши, как бы говорившей: а что такого? Все советские люди живут так! Я знал уже, где такая обстановка — в коридорах власти... но это был не коридор, а как бы пансионат.
Все оказалось не так страшно, как казалось... и офицер оказался не настоящим — в старом потертом кителе без погон, в драном галифе... он подошел к остановившемуся “рафику” и уставился внутрь его слезящимся взглядом. Мы стали выходить. Он молча уставился на меня...
— Это мой помощник! — небрежно кивнул в мою сторону Мартын.
Вот как? Я его помощник? А он кто?!
Именно это, как ни странно, прочиталось и в недовольном взгляде охранника: “Вот как? Он твой помощник? А ты кто?!”
Но Мартын уже величественно удалялся вглубь территории, оставив меня на произвол судьбы, но тут, к счастью, подошла скрюченная старуха-ключница, брякая связкой, ткнула старика в бок, добродушно ворча:
— Хватит тебе тут храбрость-то свою показывать, ты лучше в котельную иди — там у тебя еле теплится!
Сварливо ворча, тот ушел... Известно, что в любом заведении, от самого реакционного, до самого передового, будь это Институт ядерной физики или университет, обязательно есть такая вот добродушно-ворчливая Пахомовна и такой вот сварливо-добродушный Петрович — без них почему-то не обойтись.
— Пойдем, что ли, горемышный! — вздохнув, обратилась она ко мне.
“Что значит “горемышный”?” — внутренне вздыбился я.
Шаркая по каменным плитам, Пахомовна вела меня по сводчатым галереям, как и положено, сварливо-добродушно ворча. Вот она отомкнула келью... я вошел. Сперва я приглядывался в полутьме, а потом аж ахнул: вот так келья! Метраж ее, может, и смиренно-убогий по тем временам, сейчас казался роскошным; стены были отделаны пупырчато-белым накатом, как в зарубежных фильмах, стол, стулья и кровать были некрашеные, деревянные... но сколько стоила эта обманчивая простота!
Я толкнул дверь в боковой стене, сами собой замигали лампы дневного света и осветился нежно-фиолетовый кафель, торжественно черные раковина и унитаз — не иначе как финские или шведские!
Я вспомнил вдруг, как мой приятель по кафе, товарищ по литературному безделью, с упоением вынашивал замысел сатирического фильма “Черные унитазы”.
На базу поступают черные унитазы. Вся городская элита приходит в волнение — заслуженные артисты тут же начинают доказывать всем подряд свою заслуженность, ученые достают справки, где перечисляются их огромные заслуги, энергичные торговцы везут на базу бриллианты и цветы. Это продолжается два дня (подробный показ всех лиц!), а на третий все заканчивается обыденно и просто: вереницей подъезжают черные “волги”, из них выходят неприметные, но уверенные люди, выносят с базы черные унитазы и медленно уезжают... Неожиданно я воочию увидел финал этого так и не начатого фильма. Вот где они, горделиво-черные!
Плохо в келье было одно — довольно маленькое и довольно высокое оконце, через него виднелось только тусклое небо... ну что ж — в небе весь смысл, хватит думать о земном — не пора ли немного вознестись? Я торжественно поднял голову... но тут же ноздри хищно зашевелились! Божественный запах еды! Давненько я не нюхал подобного!
Я обернулся. Пахомовна дерзко улыбалась. Точно ли она бывшая монахиня... может быть — дьявол?!
— В трапезную в конец коридора пройдешь! — усмехнувшись, проговорила она и, шаркая, удалилась.
Я быстро привел себя в порядок и направился туда. Мартын уже стоял там, в конце небольшой очереди — и встретил меня весьма язвительно.
— А вы, оказывается, весьма сообразительны! — усмехнувшись, сказал он.
А что бы он хотел? Чтобы я был туп?
Пахомовны и Петровича тут было не видать — видно, они считались недостойными питаться здесь... впрочем, в остальном тут было все довольно-таки демократично: никаких официанток, надо было выстоять небольшую очередуху и принять из окна. Впрочем, “очередь” — это я произнес более по привычке: перед Мартыном стоял всего один человек, которого, как это ни странно, я не смог классифицировать и оценить — маленький пузатый крепыш, с военно-обветренным красным лицом, с которого словно содрали кожу, и при этом в каком-то петушином спортивном костюмчике — и на высочайших белых сабо! Что еще за тип? Для ответственного работника больно легкомысленно одет, для вертопраха — слишком суровое лицо...
Так и не разгаданный мною, тип взял из окошка поднос: пышный овощной салат, в котором, как я мельком заметил, сияли и фрукты, чашка кофе распространяла великолепные запахи, но главное — сосиски! Такого божественного аромата я не помню давно... может быть — в другой, прошлой жизни?
— Так называемые “сосиски несетевые”! — поймав мой горящий взгляд, тонко усмехнулся Мартын.
Этой тонкой усмешкой он, как я понял, хотел показать, что он значительно выше этих сосисок — однако прилежно стоял за ними... я, впрочем, тоже стоял.
И тут вошла она! Причем в несколько необычном для монашенки виде — вся на босу ногу, на голое тело... впрочем, не мое это дело, говорят: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Ну, монашенка и монашенка — об чем говорить?! Может, такое впечатление она как раз и производит лишь здесь, среди суровых каменных стен?.. На улице таких миллионы, никто на них и не смотрит! Давно уже я замечал, что эффект помещения очень велик. Одни — в закрытом помещении великолепны, но зато невозможно пройти с ними по улице, с другими великолепно идешь по улице — всеобщее восхищение! — но в закрытом помещении они абсолютно бессмысленны. Наука!.. И эта вот, скорей всего, была именно для
— Скажите... вы — мираж? — повернувшись к ней, поинтересовался я.
— Почему это?.. — хрипло проговорила она.
— Ну, у вас на футболке написано по-французски “Мираж”! — Я прикоснулся пальчиком.
— Ну и что? — сказала она. — А у тебя на плечах нарисована голова... а это что значит?!
Поделиться книгой: