Помоги проекту - поделись книгой:
Наутро мы, уже слегка утомленно-пресыщенные, сидели в первом ряду Дома моделей и наблюдали, как наши красавицы демонстрировали нам осенние моды. Дело, кстати, шло удивительно плохо — девушки спотыкались, появлялись не вовремя, путали наряды.
— Девушки, почему так плохо работаем? — строго, уже на правах хозяина, спросил я, войдя за кулисы.
— Валера! Нам очень трудно работать, — грустно произнесла Неля. — Мы все время блюем, а туалет далеко!
— Не могли бы вы купить все билеты на все сеансы — тогда мы могли бы уйти! — сказала Тамара.
— Конечно же! — вскричал я.
Да, славное было время — когда гонорара было достаточно, чтобы порушить работу Дома моделей на целый день. И мы оказались по соседству — в «Кавказском».
— Мы будем все твои гонорары так отмечать? — вздохнула Неля.
— Нет, что ты! Только этот! — ответил я.
Я думал, что сказал милую ложь, но оказалось — чистую правду. Вдруг вернулись суровые времена, и лет десять гонораров не было вовсе, а когда они появились, то место им было уже не в «Европейской», а в обычной пивной — и поклонницы там были уже соответствующие. Впрочем, оттуда тоже удавалось попадать в милицию, но об этом — как-нибудь в другой раз.
Поколение победителей
Однажды мы выпивали с одним очень известным теперь писателем, написавшим про нашу жизнь так остро и точно, что пришлось ему на некоторое время оказаться вне ее. Человек крепкий, самостоятельный, яркий, сложивший себя прочно и навсегда. Вдруг в какой-то момент выпивки, когда потребность раскрыть душу до конца преодолевает все, он нагнулся ко мне и тихо (хотя можно уже говорить громко?) сказал: «Ты знаешь, почему мы такие крепкие ребята? Потому что мы выросли тогда!» Действительно, эту фразу стоило произнести тихо, и именно из-за нее я не называю его фамилию. Известный прогрессивный писатель, враг империи, пострадавший от нее, и вдруг — «тогда»! А что же — наши дети, вышедшие в жизнь сейчас, уже при полной свободе, — послабже будут?
Увы! Феномен поколения, выросшего в суровых послевоенных дворах, а потом в пионерах, комсомольцах, и оказавшегося самым крепким, самым талантливым, самым свободным, никем до конца еще не объяснен — но существует. Ныне какой-то туман, невнятица в жизни и в искусстве — и только то поколение поражает до сих пор своей яркостью, силой, независимостью. Что-то мы ухватили здоровое, крепкое. Может быть, отвагу наших отцов, рванувших из поселян в профессора, в красавцы-орденоносцы? Может быть, крестьянское здоровье наших матерей, не разъеденное еще никакой рефлексией? Во всяком случае, такого сгустка жизни, какой вышел из послевоенных хулиганистых парней, впоследствии шестидесятников, больше в этом полустолетии не было и навряд ли будет.
Собираясь, мы часто вспоминаем об эвакуации — нам трагически повезло: где только ни оказались мы — Средняя Азия, глухой Север, Сибирь... Может быть, этот толчок жизни так рано пробудил зрение? Возвращение в 1946 году в Петербург, который выглядел обломком великой культуры, возбуждало в нас, стриженых школьниках, азарт творца. Помню узоры, что мы складывали из осколков смальты Спаса-на-Крови... Какому еще поколению попадут в руки такие осколки? И такая ответственность, самостоятельность? Нам трагически повезло.
Один мой ровесник вспоминал, как в эвакуации председатель колхоза каждый день раздавал с крыльца правления два ведра яблок. Встретишь ли в наши гуманные времена такое? Всплеск военной, послевоенной доброты, послевоенного счастья... нам трагически повезло.
И почему-то все высокие выросли! Помню свой курс в Электротехническом — все на подбор высокие красавцы! Все поколение такое. И вовсе не преодолевали мы твердыни тоталитаризма — мы их перешагнули, смеясь. Рост позволял. Лишь неудачников и святых (а в каком поколении их нет?) тоталитаризм успел погубить, но в целом мы — поколение победителей.
Можете упрекать меня в хвастовстве... Ну что же — расскажите что-то другое! А я остаюсь с тем поколением, с которым мне удалось вдоволь повеселиться, — с поколением победителей.
«Состав земли не знает грязи...»
(
В рассказах Насущенко нет покоя. Герои их живут неуютно, часто — в общежитиях; на работе они сражаются с яростной, разлаженной, почти неуправляемой техникой, требующей каждый раз сверхусилий, а иногда и жертв. Только сильным, отчаянным людям это по плечу. О таких и пишет Насущенко, справедливо полагая, что именно они более всего заслуживают права называться героями — героями жизни, героями рассказов.
Люди эти, на мой взгляд, редко изображаются так полно и глубоко, как в книге «Белый свет». Тут нужен автор, который способен вместе с ними выстоять сверхтрудные вахты, перестрадать те же страдания, что и они. Насущенко — один из немногих писателей, кто способен на такое. Чувствуется, что он был с героями в самые тяжкие моменты их жизни, и не просто был, а жил. И именно они и только они, закусив от напряжения губу и выражаясь не всегда благозвучно, запускали, как огромный мотор нашу неукомплектованную, разбитую, разлаженную жизнь и в конце концов добивались, чтобы из хлада и хаоса образовались свет и тепло.
Автор начинает «фотографировать» таких людей с военных лет, начиная с обезображенного, но доброго, надежного Хрусталева (рассказ «ФД»), и, переходя к нынешним временам, убедительно и грустно показывает: и сейчас все продолжает держаться лишь на них. Они «тянули жизнь» в войну («Тяжелый маршрут», «Если я не приду»), тянут ее и сейчас («Хлеб с маслом», «Впереди было чисто», «Крутой спуск», «Незабудки для Томаса»). Тяжелая ноша сделала их нескладными, грубоватыми от постоянного напряжения — но только возле таких можно спастись, согреться в холодной, неуютной жизни, которую Насущенко рисует бесстрашно, подробно и трагично...
«Из дежурки вышла старуха в грязном пиджаке, взяла у стены совковую лопату и спустилась в канаву выбрасывать раскаленный шлак на поверхность. Она долго копошилась там, заходясь кашлем от угарного газа».
Не знаю никого, кто бы настолько глубоко и полно знал все это, как Насущенко! Читая описания военного быта, а потом теперешнего, мы вдруг с ужасом понимаем, что жизнь многих изменилась за прошедшие десятилетия чрезвычайно мало, ноша их не стала легче.
Отчаянная, неустроенная — не обеспеченная ни бытом, ни правами, перед нами проходит жизнь людей, живущих, наверное, в самом тяжелом слое нашего бытия. И — что лукавить! — большая часть нашей страны так и живет, только вот писателя своего раньше у него не было. Насущенко тут — один из первых. Он рисует жизнь не выдуманную, приглаженную, а настоящую, шершавую. Вот как описывает он место свидания влюбленных: «Лодка вошла в затон. Здесь была старая покинутая лесопилка, у воды, вверх колесами, валялась тележка для подтаскивания бревен к пилораме, кругом — горы бурых опилок, корья» («Пианино в рассрочку»). Рисуя обстановку, порой самую неприглядную, например, полусгнившую баню, в которую привычно уже приходит герой рассказа «Патруль» Ивакин, автор смотрит на все как бы глазами героя, не видевшего в жизни других бань. Какая-либо отстраненность, брезгливость чужды писателю, он полностью сливается со своими персонажами и тем пробуждает наше глубокое сочувствие и уважение. «Состав земли не знает грязи...» — как сказал великий поэт.
Герои Насущенко осваивают неприспособленные и вроде бы даже непригодные для человеческой жизни пространства и ситуации: проходят по ломающемуся льду над бездной («Весы», «Белый свет»), в тесной вонючей трубе с гаечным ключом в руке добывают право на самоуважение и уважение окружающих («Хлеб с маслом»), простаивают длинные вахты в адских, как выясняется, условиях современных судовых кочегарок («Соленый круг»). Такая жизнь не уродует их морально — они или поднимаются, или гибнут. Только люди настоящей крепости оказываются в местах, требующих сверхусилий, — другие сюда не ходят. Побитые физически, со шрамами и переломами, они вызывают наше восхищение. Насущенко показал нам, что это за люди, и за это огромное спасибо ему. Забраться, например, на учительство в самую глушь и оттуда, преодолев непроходимое пространство, дойти к любимой могут только весьма достойные — как герой рассказа «Последняя Марфа». Мусор не липнет к таким, им чужды самолюбование и спесь, скромность их необыкновенна для наших дней. Когда этот человек попадает в критические ситуации, так и хочется с азартом подсказать ему: «Скажи же, что ты учитель, а не бродяга, скажи — и все сразу устроится!», но он не говорит этого — скромность и достоинство не позволяют быть «выше других».
«Одна мышь умывалась на кочке, вздрагивая, на ветру тонким носиком, потом зевнула, как ребенок. Здесь было мышиное царство...»
Такой же суровый, холодный, чистый пейзаж в рассказе «На холодной реке» великолепным образом помогает создать образ героя (тоже учителя) — человека страдающего, больного, но сильного, чистого, отвергающего «подачки жизни». Великолепен педагог «старой закваски» и как бы уже не модной сейчас порядочности из рассказа «Педагогика на тройку».
Прочитав впервые несколько рассказов Насущенко, можно подумать, что у автора просто необыкновенно чуткие глаза и уши. Но вскоре понимаешь, что перед нами не бытописатель, а настоящий писатель — как бы растворившийся в своем материале. Вот он в рассказе «Розовая дача» пишет перестрелку в заброшенном доме — и снова, как и в событиях современных, увиденных самим, вдруг пронзает нас деталями удивительно жизненными, точными, убедительными.
«Они (немцы. —
Это «гут, гут» — деталь высокого класса. Шкловский, гениально понимавший литературу, писал: «Читателя убеждают только детали необязательные — он не любит, чтобы его водили на коротком поводке». Но попробуй найти эту необязательную деталь!
На мой взгляд, самое трудное (и почетное) для писателя — написать рассказ о любви несложившейся. Хочется — уж хотя бы тут! — помочь героям, «подлить счастья», сгладить углы, но тогда теряются характерность, разностильность, а нередко — социальная ограниченность людей, теряются картины неустроенности, характерной, увы, для нашей жизни более, чем устроенность. Насущенко «хэппи эндами» не балуется. Если герои и находят свое зыбкое счастье, то все равно автор честно показывает все ямы на их пути, влюбленные живут как бы «на сквозняке», пронизывающем все наше необустроенное существование («Петр и Лиза», «Пианино в рассрочку», «Девушка с кошкой», «Командировка на Север», «Рената», «Счастливый день»). Холодны декорации этих «любовных историй», но писать иные — значит лгать, а в этих нелегких, корявых людях мы видим нашу жизнь гораздо ярче и полнее, чем в иных сказочках и мелодрамах. Рассказы эти волнуют очень сильно — райские кущи оставили бы нас абсолютно равнодушными. «Зачем вешать лапшу?» — как сказали бы мы, в стиле суровых и мрачноватых героев Насущенко. Счастье с закрытыми глазами — не для них. Не может быть полного счастья без знания несчастья — даже просто покоя не может быть без этого. Совесть героев этой книги (и автора ее) — самой высшей, действенной пробы.
Язык этих людей, страдающих в очередях, разрушает старую эстетику и создает новую, грубую и корявую, но в гораздо большей степени соответствующую реальности, чем прежние наши о ней представления («Кончай базарить, волосаны!»). Детали рассказов драгоценны тем, что мы видим не только сами детали, но и тех, кто их видит: «на завалах, как клапана на баяне, торчали опята», «он был забрызган маслом, как сардина».
Если предъявлять к Насущенко претензии, я бы заметил, что схемы его рассказов нередко повторяются. Первая схема — «преодоление»: преодоление непослушной машины, преодоление сурового пространства варьируются в книге не раз и не два («Последняя Марфа», «Розовая дача», «ФД», «Соленый круг»). Вторая схема — «неудачное любовное свидание» — тоже повторяется многократно («Петр и Лиза», «Девушка с кошкой», «Рената», «Пианино в рассрочку»). Правда, герои всегда живые и точные, особенно тут удаются автору образы женские. Конечно, писатель не должен отказываться от найденного, но главное — наполнять рассказы все более острым и горячим содержанием.
Книга Насущенко вышла в трудное время. Никогда еще, наверное, у нас не было такого засилья одних авторов (пусть и весьма достойных) над другими, не менее достойными, но не попавшими в орбиту острого читательского интереса, который определяется сейчас лишь степенью политической остроты либо крайней экзотичностью материала или судьбы автора. Признаки эти вовсе не противоречат созданию хорошей литературы — но ориентироваться лишь на них, как это делает читательская масса... Все сделались вдруг «очень левыми» (или «очень правыми»), остальное никого не интересует: люди словно забыли вдруг, что существует огромная жизнь (без всяких экзотических «меток») — и великолепная литература о ней. В борьбе крайностей мы все чаще замечаем лишь крайности, а жизнь и литературу — не видим. А ведь это — наша жизнь и наша литература.
Встреча с мастером
Сколько было радостей в жизни! И одна из главных радостей — возвращение гениальных наших писателей, которые, как звезды, поочередно появлялись из-под уходящей черной тучи, называвшейся Советская власть.
Платонов! Бабель! Олеша! Какая прелесть, какая красота! Оказывается, русская литература не прерывалась, Пушкину и Гоголю было бы на что посмотреть и в нашем веке. И это скрывали от нас!
Последним возвратился Булгаков — и в этом была своя справедливость и закономерность. Самая большая радость и должна быть в конце, чтобы не затмевать предыдущие. И вот — 1966 год, и пошло, покатилось: «Булгаков, Булгаков... Вы еще не читали? Ну как же так?»
Сиреневого цвета журнал «Москва» уже мелькал в пределах досягаемости, в руках знакомых и друзей, и можно было ухватить, уговорить, умолить: «На один день! На одну ночь! Клянусь — я привезу вам на работу, встречу вас с журналом у проходной!» Все так и делали. Журнал выхватывали друг у друга — на несколько часов — и торопливо дочитывали — в транспорте и двигаясь пешком: «Ну еще каплю, еще глоток!..» Ничего слаще не было тогда.
Я, однако, почему-то не спешил, оттягивал встречу, словно надеясь, что она произойдет как-то особенно радостно, не в спешке и не на бегу. Я словно чувствовал себя обязанным оказаться на высоте, выстроить, сочинить встречу так, чтобы она была необыкновенной. Булгаков возвращал нас в яркий, праздничный мир, и нам так хотелось быть достойными его учениками. Унижаться, выпрашивать журнальчик — это было как-то не по-булгаковски... А по-булгаковски — было так.
Я ехал на Карпаты к друзьям, кататься на лыжах. Предвкушение счастья переполняло меня. Только что был Львов, показавшийся мне за те два часа, что я проболтался в нем, необыкновенным, уютным, элегантным, — и вот за окнами пошли снежные горы, с елок ссыпался снег и, падая, успевал сверкнуть на солнце красным, зеленым и синим.
Я чувствовал какой-то радостный голод — но почему-то был уверен, что скоро поем, и поем как-то необыкновенно. Я знал, что въезжаю в праздник. Почему-то я был в вагоне один, что было очень странно. Булгаковщина началась еще до того, как я начал читать: все мы ее жадно ждали, уже давно. И вдруг — со скрипом отъехала дверь — и вошел один человек: карпатский житель, в черном, цвета дегтя, тулупе, в пахучих валенках и — с кастрюлей в рюкзаке. Его непривычное для нашего взгляда лицо, какое-то острое, узкое, розовое от загара, сияло золотой улыбкой. Он раскрыл передо мною кастрюлю — и я буквально пошатнулся от волшебного запаха: горячая, самодельная кровяная карпатская колбаса! Я купил сразу три штуки — и надкусил сразу все! Упоение! Полное счастье? Оказывается, это еще не все. Вдруг снова отъехала дверь — и вошел... не какой-то случайный пассажир — вошел... продавец журналов — Булгаков, ясное дело, назвал бы его как-то повеселей. Продавец протянул ко мне брезентовую сумку, и там кроме пары газет лежали два сиреневых журнала — два номера «Москвы» с булгаковским романом. Вот так и должно это было произойти!
Я жадно откусывал кусок пахучей колбасы — и тут же «кусал» кусок романа. Вот это было уже полное счастье! Иногда я кидал взгляд за окно, там сверкали снежные горы — и там все было прекрасно!
Не много было в моей жизни таких счастливых минут! Но и Булгаковы появляются не часто.
Потом — мы уже старались по-булгаковски жить, и женщины наши натирались кремом Азазелло и летали, как Маргарита, и мы чувствовали себя мощными и блистательными, произнося: «Осетрина бывает только одной свежести: первая, она же последняя», «Ты бы еще винограду сверху положил!» (эта фраза для друзей на веселой гулянке) и — «Никогда и ничего не просите: сами предложат и сами все дадут!» — эти слова поддерживали нас в тягостные минуты. Булгаков поднялся из хляби, как остров, и все мы уцелели благодаря ему. И до сих пор — чуть что, мы тянемся к Булгакову. «Маэстро! Урежьте марш!»
Кузнец своего несчастья
На вопрос, кому улыбается «госпожа Удача», хочу ответить сразу и категорично: тем, кто ее, Удачи, достоин, тем, кто не спешит получить все сразу — без упорных усилий, без очереди, а порой и без достаточных оснований. Все неудачи отсюда.
Для иллюстрации своей мысли расскажу (пока без комментариев) две житейские истории, знакомые мне не понаслышке.
Вроде бы герои двух этих историй должны вызывать наше сочувствие: пострадали за правду. Но лично у меня сочувствия к ним почему-то нет. Уж больно коротким и элементарным оказался у каждого из них путь к поражению. Меня очень тревожит, что сегодня что-то уж слишком много появилось таких «кузнецов своего несчастья», быстро и чуть ли не целенаправленно идущих к неудаче.
Пора трезво поглядеть: как возникают неудачные судьбы, как появляются люди, уверенные в том, что жизнь жестока и бесперспективна? На мой взгляд, вырастает это из ошибок мышления.
Первая из них — непонятная убежденность в том, что «никуда не пробиться, лучше и не пытаться». Но ведь это только очень издалека кажется, что на Олимпе толпа. Чем ближе подходишь туда, тем толпа эта становится реже и, наконец, рассеивается. А стоит только взойти на какую-то свою вершину, как сразу же оказываешься абсолютно один — кто тебе может тут помешать, когда и забраться то сюда, кроме тебя, никто не смог! (Конечно, это при условии, что ты не карабкаешься на вершину, открытую другим человеком до тебя.) «Толковище» существует лишь в очереди за дефицитом — вокруг «точек работы» такого не наблюдается. Наоборот, возникает тоска по равному тебе, люди ищут и порой не могут найти соратников. Это среди бездельников и неудачников тесно, а среди «удачников» — очень даже просторно.
Вторая ошибка, плодящая неудачников — культивирование врагов. Почему-то распространилось мнение, что человек, что-то делающий, обязательно бывает окружен тучей врагов. Чуть ли не престижно это сегодня — иметь врагов. Но ведь для того чтобы человек стал твоим врагом на всю жизнь, надо сильно стараться, причем усердно и непрерывно!
Я глубоко убежден, что человек всегда может добиться того, чего хочет, если его желание достаточно длительно и горячо. Почему мы знаем столько случаев побед над противниками, преграждающими путь человеку, который идет к единственной и, казалось бы, недостижимой цели? Да потому, что этот человек работает для достижения своей цели непрерывно, изо всех сил, противник же препятствует ему вполсилы, вчетверть времени (ведь дело, на котором они столкнулись, не его, и у него наверняка есть какие-то более важные свои делишки, чем кому-то другому препятствовать...). Противник всегда жалок и слеп.
Между тем одна из ошибок «неудачников-профессионалов» — идеализация, возвеличивание противника. Мы очень хорошо знаем свои слабости, слабости наших друзей и союзников. Врагов знаем, естественно, хуже — и тут даем волю безудержному воображению. Противника почему-то принято воображать всемогущим и недремлющим. Между тем противники тоже люди, им случается и вздремнуть, у них тоже есть колебания и сомнения.
Знаю случай (дело происходило на моих глазах), когда застарелый ретроград, знаменитый своим неприятием всего нового, вдруг полюбил талантливого дебютанта и начал с юношеской непосредственностью ему помогать. Тут слегка испугался уже сам дебютант. «Не волнуйся! — пояснили ему умные люди. — Просто он разглядел в тебе последний свой шанс быть хорошим!»
Можно ли лишать наших противников этого «последнего шанса»?
Излишняя «боевитость», усердно воспитываемая у нас с детства, весьма вредна. Наверное, существует немало «историй с увольнением», в которых целиком виноват начальник. Но чаще, как я наблюдаю, конфликт этот любовно взращивается обеими сторонами. Хочется порой крикнуть: «Да поговорите вы пять минут по-человечески — и все у вас будет хорошо! Конфликт-то ваш не стоит выеденного яйца, а вы враги!»
Думай круглые сутки о своем деле — и все противники, не вынеся твоего невнимания, обидятся и исчезнут. Винить в своих поражениях окружающие обстоятельства так же бессмысленно, как обижаться на погоду. Кто, как не ты сам, должен обдумать и обеспечить свою удачу? Человек же, «побежденный препятствиями», — это пешеход, ударившийся о все столбы и с отчаянием заявивший: «Нет, здесь абсолютно невозможно пройти!» Конечно, карьеристы нехороши, но не правы и те, кто в угоду непонятно чему усиленно разрушает свою карьеру. Именно они открывают дорогу беспринципным карьеристам. «Не куй несчастье себе!»
Свобода в разные времена
В какой степени исторические обстоятельства определяют уровень осмысления действительности литературой? В каждую эпоху, естественно, этот уровень разный. В шестидесятые — семидесятые — восьмидесятые годы, когда я и мои ровесники жили и писали, странного было немало. Удивительное, например, дело: плохо помню даты выхода своих книг! С таким волнением писал, так долго ждал — а годов не помню. И думаю, это не случайно, потому что годы те никаких собственных запоминающихся примет не имели. Что преодолевали? Чего был подъем? Какой гремел съезд?.. Спросите что-нибудь полегче.
И тем не менее действительность, думаю, в моих книгах присутствовала, но действительность неофициальная, более того — не имеющая с официальной точек соприкосновения. А была ли вторая, неофициальная действительность? Думаю, любой, чья активная часть жизни пришлась на эту пору, скажет: конечно, была! «Блюстители» проморгали самое главное: успел сложиться наш мир, и, поскольку средняя продолжительность жизни (если ее не прерывать) не так уж мала, люди эти продолжали жить, творить, веселиться, снабжая мои рассказы материей. Удача была еще и в том, что успели появиться не только такие писатели, но и читатели, и даже редактора. Нам вполне хватало друг друга. Люди иного, официального плана если и появлялись в нашем кругу, то крайне редко, пребывание их было недолгим, и уход их сопровождался язвительными насмешками. Именно в этой атмосфере (весьма свободной и творческой даже по нынешним временам) и появился мой первый рассказ о том, как ловят шпиона в горе творога и постепенно весь этот творог съедают.
Были ли столкновения? Ответ мой не будет современно-прогрессивным... столкновений фактически не было! Перелистывая свои книги, не обнаруживаю в них конкретных дат и конкретных названий улиц. Мы по их улицам не ходили, так что и столкнуться было довольно трудно.
Порой, конечно, непонятный шум доходил до их ушей, пересечения происходили, но контактов не было и быть не могло — мы расходились, как в море корабли, иногда, к сожалению, приходилось даже разъезжаться, — но случаев контакта, взаимодействия с официальной реальностью я не помню. В результате — главное, грохочущее фактически прошло без следа, а творчески-иронический, свободный дух свободной литературы живет и теперь. Так что было действительностью?
Каковы реальные пределы творческой свободы и есть ли она? Думаю, не стоит долго разглагольствовать об ограничении свободы справа — тут все, как говорится ясно и ежу. Это, как говорится, не проблема, а беда. Тем более сдвиги в эту сторону зависят не только от нас — так что тут все ясно. От официальной несвободы все мы свободны, тут почти все мы единомышленники. Однако какой-то нажим, причем с неожиданных сторон, существует, и именно это давление наиболее результативно, потому что идет, так сказать, с тыла, от друзей. Недавно, выступая по телевизору, я совершенно искренне сказал, что немало интересного было и в те годы — работа, друзья, веселые игры с невеселыми обстоятельствами, закалившие нас. Неожиданно я получил много возмущенных отзывов: оказывается, по последним прогрессивным данным, я не мог в те годы жить хорошо! Выходит, для того, чтобы выглядеть в духе времени, прогрессивно-негативным, я должен отречься от своих ощущений! Некоторый нажим на свободу чувств с этой стороны в настоящий момент меня смущает больше всего. Люди запросто перечеркивают свои лучшие творческие годы — видимо, для того, чтобы сказать, что только сейчас наступила возможность для счастья. Установка
Как литература влияет на общество? Конечно, живя подо льдом, мы получали кислород только от литературы. Помню, на каком-то пионерском слете старичок библиотекарь с оглядкой дал мне «Двенадцать стульев» — и я вдруг почувствовал, что мозг мой до этого спал. Помню, какой моделью свободы для нас было поведение героев Ремарка, с каким упоением и смаком мы повторяли: «Я вернулся в бар и теперь напился уже по-настоящему». Это, естественно, не значило, что после этого мы «по-настоящему» напивались, но наслаждение от возможности самовольного мужского поступка мы получали от этой фразы. Времена Бунина, Казакова — для нас они стояли рядом... Мы вдруг понимали, наслаждаясь ими, что жизнь — это огромное пространство, в котором бессильны запреты и циркуляры. Потом появились Гладилин, Аксенов... это уже гуляли мы! Потом на поверхность литературы вышли самые у нас бесправные люди — в книгах Шукшина и Белова, — молчавшие десятилетия, поэтому их голоса звучали весомее. Много ярких литературных эпох прожили мы! Что происходит сейчас? Каким образом необыкновенные, крутые изменения в жизни влияют на литературу и как она влияет на жизнь? Происходят, на мой взгляд, поразительные и не очень радостные вещи. Состояние литературы напоминает мне состояние стайера, вырубившегося за финишной чертой. Почему нет произведений о современности? Ведь раньше, в тяжелом борении, они появлялись! Сейчас взаимодействие прогрессивных требований общественности с литературной отдачей приводит к результатам плачевным. В чем же дело? Выскажу крамольную (крамольную не по прежним, а по нынешним временам) мысль, что нет ничего опаснее для литературы, чем победа в обществе прогрессивных тенденций. Для жизни это прекрасно, а вот для литературы? С реакционными принципами мы знали, как поступать, — мы их игнорировали и были свободны, а вот что делать с прогрессивными — они же наши? В этой обстановке прогрессивные идеи получают опаснейшую фору! Они уже настолько очевидны всем нам, что как бы и не нуждаются в художественных доказательствах: зачем?! И так все ясно, надо только проиллюстрировать. Боюсь даже, что прогрессивные тенденции как бы осторожно отодвигают литературу: а ну ее! Всегда у этих писателей все так неоднозначно, а тут наконец-то наступила ясность, мы столько страдали за нее! Поэтому и не появляется литература о современности. Писатели (в большинстве своем люди прогрессивные) как бы застыли в почтительном оцепенении. Всегда писали смело, ничего не боялись... но тут?! Вдруг получится не совсем симпатичный деятель перестройки, а перестройка ведь так хрупка... разумно ли будет? Подождем. Тем более глупо тратить художественность на реакционеров. Художественность вообще как-то стала не нужна, ощущается как ненужная муть в обществе, четко разделившемся на два лагеря. «С кем вы, мастера культуры?» И сказать, что с самим собой, со своими любимыми темами, звучит (как и всегда у нас) несвоевременно. Так что же делать? Писать, как писал всегда?.. В такие-то времена?! Но другого выхода нет. Славянофилы ругали Лермонтова, отошедшего от славянофильства, но что было бы, если бы он отдал свое перо им на службу, хотя сделал бы, несомненно, много полезного? Чехова попрекали тем, что он не отражает «передовых течений века», и Пушкина тоже. Бунин саркастически заявлял, что он описывает «два белых чайника с мокрыми веревочками, привязанными к их крышечкам и ручкам», а вовсе не «картины народного быта». Литература свободная, независимая (не только от требований врагов, но и от требований друзей) должна заговорить снова, ибо несколько лет ее деликатного молчания привели к результатам плачевным. Приоритет тенденций над сложностью жизни, заданности — над художественностью привел к грандиозному падению читательских вкусов. Читатели (прежде тонко разделенные различными литературными вкусами и пристрастиями) сейчас как бы все сошлись вместе, соединенные одной главной, обязательной темой. И это понятно: кто же не сочувствует жертвам и не осуждает палачей, пора наконец высказать всю боль по этому поводу! И при этом происходит ужасный процесс: сознание читателя (и не только массового) развращается жаждой чрезвычайного. Ничего иного оно больше не воспринимает. Ежовщина проходит последним парадом, делая последнее, что она может сделать: развращая сознание людей жаждой чрезвычайного. Раньше читатели, лишенные оглушительных сенсаций, находили утешение в тонкостях, теперь — нет. А время, которое не интересуется литературными и житейскими тонкостями, опасно, даже если оно прогрессивно. Это, так сказать, опасности победы (до которой еще ой как далеко!), но потерять тонкость восприятия в ее шуме еще обидней — за что ж тогда боролись-то?
Можно ли сказать, что наступает новый этап во взаимоотношениях личности и времени? Конечно, да! Личность сейчас — впервые — влияет на время. И поэтому сохранить сейчас индивидуальную, незапрограммированную, собственную эмоциональную тонкость особенно важно: ведь в руках у нас наконец появилась некоторая сила. Будешь действовать (и писать) не так, как хочется самому, а как принято, как сейчас нужно, — и сразу потеряешь собственную эмоциональную оценку происходящего, собственный моральный ориентир, а действовать «на веру» опасно, история показала нам это.
Зачем такое говорить, если сейчас нам нужнее всего победа, победа любой ценой?!. В том-то и дело, что не любой!
Недавно, живя в доме отдыха с одним моим «сверхпрогрессивным» приятелем, я вдруг заметил, что он демонстративно не здоровается с одним нашим давним знакомым, нашим ровесником. Путем сложных умозаключений я выяснил наконец, в чем дело: знакомый наш был сыном довольно крупного деятеля времен застоя, все новые компрометирующие сведения о его отце появлялись в печати. «Так ты из-за отца, что ли, не здороваешься с ним?! — осененный этой догадкой, воскликнул я. — Но он-то чем виноват?» — «Достаточно уже того, что натворил его отец!» — надменно, с пафосом, весьма довольный своей прогрессивностью, сказал приятель. Новые догмы ничем не лучше старых. Сохранять личный, живой незажатый взгляд на людей и должна настоящая литература, свободная от тенденций и «спецзаданий» во все времена.
Наркоз
Прошлым летом я снимал дачу у хозяина Леши. Уже с утра, измученный политикой, он сидел на крыльце. Веранда, возведение которой я оплатил еще зимой, все еще была без пола. Не те, видимо, времена?
— Леша! — робко подходил я к «роденовскому мыслителю», — может, прибьем пару досок?
Он кидал на меня презрительный взгляд.
— А! — произносил он с болью. — Что можно сделать в этой стране? Пока к власти в России не придет сильная рука — ничего не будет!
— Но, может, пока нет сильной руки — что-нибудь попробуем сделать своими, слабыми?
Ответом мне было скорбное молчание. Что за мелкий человечек попался ему, пытающийся всю дорогу подменить глобальные проблемы мелкими, неинтересными?
Я вспомнил, как при прежнем еще режиме лежал в больнице. Наркоз, безусловно, применялся и тогда, и не только в операционных.
Помню, в коридоре лежал старик-ветеран, неудачно прооперированный и к тому же простудившийся на коридорном сквозняке. Однажды я проходил мимо и увидал, что на голове у него — наушники, по морщинистым щекам текут слезы.
— Степан Ермолаич! Что с вами? Кто-то обидел?
— Меня обидишь, как же! — гордо произнес он. — Просто лежу тут, слушаю: до чего же в Америке плохо живут!
И это помогало ему лучше всякого наркоза.
Даже и мое, вроде бы вольное, поколение успело хватить этого наркоза «личной ответственности за мировые проблемы».
Помню, как сидя на одной парте по трое, и часто лишь один из троих был относительно сыт, остальные голодны, мы, тем не менее, страстно внимали учительнице литературы, которая читала рассказ о несчастном мальчике-кочегаре, застрявшем в пароходном котле, которого безжалостные капиталисты сожгли, чтобы не задерживать отплытие.
До слез волновала нас и судьба умирающего итальянского каменотеса, вдруг исчезнувшего в ту ночь, когда он должен был умереть. Под утро он вернулся домой промокший, окончательно умирающий. Он попросил поднести его к окну и умер со счастливой улыбкой. На озаренной утренним солнцем скале над городом все увидели вырубленные им за ночь гигантские буквы: «СТАЛИН!» Ради этого стоило жить и умереть.
И наивно надеяться на то, что в такой стране, как наша, это безумие когда-нибудь кончится.
То же и в наши дни. Целыми сутками толкутся здоровые мужики у недостроенного Гостиного двора, и каждый из них знает, как спасти Россию! Ничто меньшее (как, например, их собственная жизнь) их не интересует — вид у них неухоженный, и лишь глаза горят.
Мой друг, хирург, рассказал мне удивительный случай. Одному человеку жена по неизвестной причине отрезала самый важный мужской орган. Лишь тяжелой операцией удалось спасти жизнь.
Наутро врач зашел к нему в палату — и рухнул от хохота. Прооперированный, нацепив очки, строго просматривал газету — не произошло ли что-нибудь чрезвычайное в мире, пока он отрезан тут?
— Кажется, — сказал мой друг, — я понял жену!
Но бунт ее был бесполезен. Пациента волновали лишь крупные проблемы! Да, под таким «наркозом» возможно все: отрежут и голову, а мы и не заметим. Наутро потребуем газет.
Некому взъерошить вихры
Думаю, что наше поколение уже «выдохнуло» то, что у него было в душе. А было немало. Ощущение прелести жизни, раньше запрещенное. Чувство свободы, легкости счастья, которое по прежним законам обязано было быть трудным — а мы его сделали легким, доступным сразу, а не после тяжелых испытаний, как требовал сталинизм и русский реализм, кстати, тоже. Впервые в советской истории герой просто мог идти по улице и наслаждаться окружающим, не совершая никаких подвигов. Эта свобода пьянила, возбуждала нас необыкновенно. Упругость плоти, блеск слова, аромат остроумия, дерзости, неподчинения откопали мы. За то и слава. Примерно три десятилетия так и было: только шестидесятники и примкнувшие к ним. Теперь ясно, что то упоение красотой слова, иронией, тонкостью мысли, скрупулезностью рисунка могло родиться лишь тогда и только среди нас, веселых «прогульщиков социализма».
Повторять снова свой путь невозможно и бессмысленно — зачем дважды подниматься на одну гору? А другой горы я не вижу — ни в жизни, ни в литературе. Раньше нас всех несло ветром, а теперь он как-то растерялся, куда дуть, и все остались в полной растерянности, без рубля и без ветрил. Эпоха оказалась короче жизни. И надо снова становиться писателем, почти новым. Еще одним своим однофамильцем. Уже без всякой такой «общественной роли», без ореола борца-освободителя, без нимба шестидесятника, который, честно говоря, вскружил не одну голову, как бы освобождая от необходимости работать. Может, кому-то немножко еще поможет Запад, подстелит соломки. Кто-то, потеряв остатки стыда, придумает какое-нибудь новое искусство на стыке старых или к чему-нибудь примкнет. Но для подлинного шестидесятника суть предельно ясна: твое прежнее обаяние уже оплачено. Что там еще есть у тебя?
А когда же на печь? Все же книжек по двенадцать каждый написал. Видимо, никогда. Вечная молодость гарантирована нам. Пролежал месяц на печи, прочитал все журналы и решил вставать. Буквально некому по-стариковски ласково взъерошить вихры! То промчится с гиканьем толпа «постмодернистов», с одним общим котлом супа, сваренным из объедков. То глянет на тебя с глянцевой обложки нынешний «король панели», в свое время выгнанный тобой же из литобъединения за безграмотность. А этот уже пошел в народ. А все талантливые ребята десантировались куда-то на Луну, которую, «как известно, делают в Гамбурге, и прескверно делают».
Поделиться книгой: