Запомните нас такими (Сборник)

Мой вклад в борьбу с тоталитаризмом

Нынче все говорят, что боролись с тоталитаризмом. Я тоже боролся. Но на том участке, который мне был ближе всего.

После веселых шестидесятых наступили грустные семидесятые, скучные восьмидесятые, когда даже в кабаки нас перестали пускать — даже в ресторан нашего Дома Писателей. Получающие твердые оклады чекисты из расположенного поблизости Большого дома полностью покорили сердца наших официанток, и все чаще наши двери оказывались закрыты для нас. Вывешивалась пошлая табличка «Проводится мероприятие», и попасть нам в наш дом было невозможно. Мелочь, казалось бы, но было ясно, что таким способом нас стирают в порошок. Проглотим это — проглотим и все.

И однажды я вспылил. Я подошел к Дому Писателей с московским критиком, который собирался написать про меня и явно приглядывался: «А стоит ли?» И в очередной раз увидев перед собой запертую дверь, я сказал: сейчас или никогда! Я стал дергать дверь. Стекло задребезжало. За второй дверью появилась администраторша и, увидев меня, небрежно отмахнулась: иди, иди! Тут рядом с ней появились и гуляки: встречали, видимо, кого-то своего. Увидев, как я бьюсь в дверь, они, будучи веселы, всячески усмехались, а один сделал неприличный жест. Это его и погубило. Я разбил большое стекло на первой двери, пролез через дыру, потом разбил стекло на второй двери, влез и окровавленными руками стал трясти моего обидчика за грудки. Он вырвался и убежал, и вообще, боевитости они не проявили. Может, чувствовали некоторую свою неправоту? Вскоре появилась милиция. Посадив меня в машину, они первым делом забинтовали мне кровоточащие руки, потом повезли. И вообще, резкого осуждения моих действий они не высказали, скорей, были веселы и довольны. Меня подержали в камере и вскоре повели к следователю. Открылась дверь, и я вошел в залитую солнцем комнату. За столом сидела красивая рыжая женщина. «Вы следователь?» — изумленно воскликнул я. «А что? Не похожа?» — улыбнулась она. Моя простодушная реакция явно польстила ей. «Так вот, — она перешла к делу. — Я должна вам сказать, что вы абсолютно правы. Вы пришли в свой дом и в то время, когда он должен быть открыт для вас. Вы поступили абсолютно правильно, как настоящий мужчина. А эти мальчики из Большого дома много позволяют себе, и об этом я напишу специальную записку. Можете идти!»

Не веря своему счастью, я выскочил на улицу. Помню пыльную вывеску «Следственный отдел», на ней я написал пальцем: «Ура!»

В мой родной Дом Писателей я вошел теперь свободно: двери были вдребезги разбиты (кажется, мной?) и распахнуты. Я был встречен как герой. А наша очаровательная секретарша шепнула мне: «Один наш писатель... из руководства... просил передать вам, что вы молодец! И что на вашем месте он поступил бы так же!»

Хорошо, что он был на своем! Однако борьба не закончилась. Скорее, я бы сказал, мы повсюду проигрывали. Нас стали не пускать в лучшие кабаки уже вполне официально. Рядом со швейцаром обычно стоял человек в штатском, и если в толпе иностранцев оказывался местный, они хватали его и выдворяли на улицу. Не мог я с этим мириться! Однажды помню, я все же проник в свой любимый бар, полностью оккупированный теперь иностранцами. «Иди, иди, — сказал мне бармен, — а то дружинников вызову, и ты пожалеешь!» Кстати, обслуживали тут за наши деньги. Но не нас. С какой это, интересно, стати я не могу выпить в заведении, расположенном на территории моей страны? Я долго ходил за барменом вдоль стойки, но он полностью игнорировал меня. Он стал готовить какой-то сверхсложный коктейль для заморского гостя, наливал в высокий бокал из маленьких пузатых бутылочек. Яркие облачка жидкостей, причудливо смешиваясь, создали картину, не уступающую закату. Бармен полюбовался своим творением и поставил его на подносик, собираясь нести клиенту. Я взял с подносика бокал и выпил... Ничего особенного. Бармен оцепенел. Ничего не сказав мне, он ушел и вернулся с дружинниками, двумя мужиками простецкого вида — один постарше, другой помоложе. Они отвели меня куда-то вниз, в неказистую комнатку, где они сидели. И я взволнованно рассказал им все! И они абсолютно неожиданно полностью поддержали меня! Сказали, что сами они с Завода турбинных лопаток и что здешний порядок им тоже не по душе. «Что ж это деется? — проговорил пожилой. — Русскому человеку и выпить не положено? Второй сорт?» — «Пойдем, — сказал молодой. — За нами там столик числится, посадим тебя. Заодно и сами попразднуем!»

Бармен, увидев меня «с охраной», обомлел. Что праздновали мы? Видимо, наступающую свободу. Процесс пошел.

Подарки

Недавно я в мрачнейшем настроении сел в метро, но через минуту уже ликовал, впрочем, вместе со всем вагоном. Вместе со мной вошли два усталых человека, рухнули на сиденья и отключились. Но не просто отключились! Один спал, подняв высоко правую руку, и в руке той была не бутылка, не нож, а шариковая ручка. Второй сполз почти в проход, но при этом крепко сжимал в руках журнал с наполовину заполненным сканвордом. То есть сон сразил ребят как раз посередине их интеллектуального подвига: вот сейчас передохнут маленько и продолжат свое нелегкое дело!

Вагон с любовью и надеждой смотрел на них.

Пока писатель живет среди своего народа, такие подарки ему гарантированы, успевай только фиксировать — и счастью твоему не будет конца. Оно — бесконечно... Недавно подошел ко мне субъект в шляпе:

— Чисто нервно хочу спросить...

Жить среди такой роскоши, событийной и словесной... что тебе нужно еще?

Каменный гость

Путем хитрых карьеристских ухищрений мне удалось следующее: я живу в квартире, в которой жила и умерла Ирина Одоевцева после переезда к нам из Парижа. Кроме того, мне удалось прожить несколько лет в будке Ахматовой в Комарово — правда, она там теснилась одна, а теперь там ютятся две семьи, восемь человек. Единственное, что меня пугает, что возникнет вдруг передо мной Николай Гумилев и рявкнет:

— Отстань от моих баб!

Крах карьеры

А ведь было время, когда меня выбирали в руководящие органы и даже приглашали на ужины в иностранные консульства! Тогда почему-то казалось, что именно оттуда, из консульств, и обрушится на нас главное счастье.

Однажды меня пригласили на ужин в консульство — мне бы не хотелось уточнять, в какое именно. Показав приглашение благожелательному охраннику, я по мраморной лестнице поднялся в холл. Походил там. Похоже, явился рановато: к столу, поражающему изобилием, еще не зовут. Тогда я раскланялся пока со знакомыми дамами: одна из Смольного, две — главные редакторы газет. Мы и так, в общем-то, были знакомы, но тут принято так: мы раскланялись и даже обменялись визитными карточками; я дал им свои, они мне — свои. Ну — пора, наверное, приступать?!

— Консул, консул идет! — пронесся шепот.

Консул шел через зал, все кланялись ему, представлялись, протягивали визитки, он читал их и благосклонно кивал. Ч-черт, а у меня, кажись, и визитных карточек не осталось, раздал знакомым дамам, балда! Лихорадочно шаря, нашел-таки в нагрудном карманчике три визитки и, когда подошел консул с двумя сопровождающими, скромно поклонился, пожал руки и дал каждому по визитке. И тут же удивился: почему же это они разного цвета? Консул и сопровождающие лица изумленно смотрели в мои визитки, потом ошарашенно переглянулись, показали визитки, что у них были, друг другу и изумились еще больше. И несколько даже испуганно пошли дальше — там все пошло путем. Наконец я сообразил, что, представляясь, вручил им три женские визитки, причем на разные имена! Было им чему удивиться!

С той поры в консульства меня не звали, да и карьера пошла на спад. Но это, может, и хорошо.

Тайна мастерства

Однажды мне один молодежный журнал дал аванс, чтобы я написал им о жизни рабочего общежития. Я сходил к коменданту, потом — к председателю комитета их комсомола, потом — к председателю их профкома, но очерк почему-то не шел. Был я тогда молод и неопытен. «Видно, не знаю я какой-то тайны мастерства!» — сокрушался я. Когда до срока сдачи осталось два дня, я, отчаявшись, слегка выпил и пошел в это общежитие на танцы, сгоряча пригласил какую-то не ту девушку, и меня побили. И я тут же горячо про это написал. Вот и вся тайна мастерства! Но те, кто на это не способен, уверяют нас, что все намного сложней, но я-то уже знаю как надо: без драки не обойтись. Правда, очерк, который я написал, в молодежный журнал не взяли, но это не особенно меня огорчило: главное — я узнал тайну мастерства.

ВЕК ТАКОЙ, КАКОЙ НАПИШЕШЬ

Помощь ниоткуда

Недавно я набрел на слова Пруста: «Гротеск — это единственное, что остается от литературы в веках!» Точно! Ну, и здорово же я устроился, сразу просек, как надо писать. Тем более, чего-чего, а гротесков в России — навалом, благодаря им и живем.

Помню — грустный вечер в унылом Купчино. Безденежье, тоска, пучина застоя. Откуда может прийти помощь? Да ниоткуда!

И вдруг — звонок! Разъяренная женщина, сметя нас с женой с пути, врывается в нашу спальню, отшвыривает одеяла, срывает простыни, пододеяльники, наволочки и, связав все узлом, направляется к выходу.

— В чем дело, простите? — наконец произношу я.

— А в том! — грубо отвечает она. — Вам в прачечной мое белье выдали!

И торжественно уходит.

А где же наше белье? Это абсолютно неважно! Мы начинаем хохотать. Грусти как не бывало. Гротеск — это единственное в нашей жизни, что нам не изменит, единственное, что никогда не подведет. Наши ужасы, беспорядочно нагромождаясь, в конце концов вызывают смех. Гротеск — самый короткий путь от отчаяния к веселью, удар молнии, насыщающий жизнь озоном. Но гротеск может и отрезвить. Однажды, помню, мне нужно было опустить несколько важных писем, но я не успевал — мне надо было ехать в Пулково, чтобы лететь за рубеж.

— Вот и хорошо, опущу письма в Пулково, в международном аэропорту, — томно подумал я. — Это будет элегантно — лечу за рубеж и в международном аэропорту опускаю важную почту — в других местах мне просто некогда ее опускать!.. да это и не так изысканно, как в аэропорту!

Чуть не опоздав, измятый и разодранный, я добрался в аэропорт в вонючем автобусе, кое-как вырвался, оправился. И увидел на здании почтовый ящик... Ага! Это я в аэропорту, отправляясь за рубеж, опускаю важную почту! Я подошел к ящику и, солидно брякнув крышечкой, опустил письма.

Неторопливо, сделал два шага... и увидел все мои письма, лежащие передо мной на асфальте! Что такое? — не понял я. — Неужели я промахнулся мимо ящика? Мистика какая-то!

На второй раз я тщательно вставил письма в щель, пропихнул... громыхнул крышечкой. Вот так! Удовлетворенный, пошел... и увидел все мои письма на асфальте!

Жанр требует, чтобы я опустил письма в третий раз, и, наверное, так оно и было. И опять — письма оказались у меня под ногами.

Я стоял, пораженный этой загадкой. Потом, одолев оцепенение, решил потрогать дно ящика... дна не оказалось! В международном аэропорту просто и непритязательно висел почтовый ящик без дна! Вот такая у нас жизнь. Очень-то не зазнавайся!

Первый гонорар

Вспоминаю один вечер: замечательный зал «Европейской», огромные японские вазы, плавно изогнутые медные торшеры, и за столиками, покрытыми крахмальными скатертями, — знакомые и друзья: красивый, слегка томный художник Желобинский в его знаменитом белом жилете, ядовито-рыжий, утонченно-насмешливый Дима Гиппиус, чуть дальше, в соседнем ряду, — общий любимец, весельчак и гуляка, инженер и баскетболист Олег Кутузов. Других я не могу вспомнить по именам — но все наши, наше поколение, поколение победителей, пришедшее после долгих холодных десятилетий в этот зал праздновать свою победу, и празднуем мы ее уже довольно долго: шестидесятый год, шестьдесят первый, шестьдесят второй, шестьдесят третий!

Мы втроем сидим за скромным столиком в углу: заикающийся, как бы простой и скромный, но уже знаменитый физик Миша Петров, уже тогда всем известный Андрей Битов и — я, виновник этого собрания: обмываем мой первый гонорар — в «Европейской». А где же еще должна проводить вечера элита Петербурга, соль и слава этого города?

Со сцены нас приветствует король джаза, красавец-усач Саня Колпашников, потрясая поднятыми вверх кулаками, с золотым саксофоном, висящим на груди. Зал в уютной полутьме, и только над сценой, над Саней Колпашниковым, летит на витраже розовый Аполлон в лучах солнца, на конях с развевающимися гривами.

Какая жизнь была в этом ресторане когда-то — и неужели мы, первое поколение свободы после десятилетий тьмы, ударим в грязь лицом перед теми великими, что побывали здесь? Мы уже точно знали, как жить, и — увы! — не по Дзержинскому, мы жили по Бунину:

«Раскиньте же нам, услужающий, самобранную скатерть как можно щедрее — вы мои королевские замашки знаете!

— Как не знать, пора наизусть выучить! — сдержанно улыбаясь и ставя пепельницу, ответил старый умный половой с чистой серебряной бородкой. — Будьте покойны, постараемся!

И через минуту появились перед нами рюмки и фужеры, бутылки с разноцветными водками, розовая семга, смугло-телесный балык, блюдо с раскрытыми на ледяных осколках раковинами, оранжевый квадрат честера, черная блестящая глыба паюсной икры, белый и потный от холода ушат с шампанским...»

От себя мы еще добавили к Бунину кое-что. Наш умный половой (правда, не с серебряной бородкой, а с толстой бритой физиономией) принес нам горбушу с лимончиком, обезглавленных, слегка хрустящих песочком маринованных черных миног, лобио из розовой, в мелких точках фасоли, размешанной с молотым грецким орехом... ну — бутылочек восемь «гурджаани»...

— Бастурму попозже? — понимающе промурлыкал официант, кстати, наш близкий приятель.

— М-м-м-м-м-мда.

Слегка насытившись, мы благожелательно оглядывали зал.

— А это кто ж такие? — хмуро проговорил Битов, глядя на трех необыкновенно высоких и тонких девушек с лебедиными шеями, расположившихся за дальним столом с лысым субъектом.

— М-м-ма-некенщицы. Одну из них з-з-знаю! — проговорил «скромный» Миша Петров.

Через минуту они решительно пересели к нам, сказав, что с таким выжигой, как Гришка, дел больше не имеют, — но мы великодушно пригласили и его.

Я поднял бутылку.

— Святейший Георгий Иванович, и вам позволите?

— Я не Георгий, я Григорий! — обиженно произнес наш гость.

— Это цитата, с-с-старик! — добродушно хлопая его по плечу, пояснил Миша.

— Он нам сказал, что здесь лучшие люди! — сказала одна из прелестниц.

— Так оно и есть!

Тут Саня бархатным голосом затянул под плавную тихую музыку знаменитую «Шедоу оф ё смайл» — «Тень ее улыбки». Все погрузилось в негу.

— У меня тост! — сказал я. — «Вся наша жизнь проходит в ожидании счастливой любовной встречи» — и поэтому она так прекрасна!

— Кто это сказал? — восторженно воскликнула Неля, самая тоненькая и нежная.

— Частично Бунин... частично я.

— А вы правда — писатели?

— М-м-м-мда.

Тут со сцены ударила другая песня — «Вива Испания!» — самая популярная, самая удалая в этом сезоне, и все, выстроившись цепочкой, заскакали по залу, вместе с Саней в упоении выкрикивая: «Вива Испания!» Не знаю, были ли тогда в зале испанцы — в те славные годы иностранцы еще не повышибали нас из всех кабаков. Хозяевами были мы. «Вива Испания!»

Красавицы наши ожили, на их впалых щечках заиграл румянец.

— Хересу, бочку хересу! — крикнул я официанту. Тот кивнул — и вскоре бочка приплыла.

Потом, пронзая взглядом веселую толпу, я увидал, как Битов, наклонив голову и согнув руки в локтях, идет тяжелой походкой к выходу из зала. Наступил очередной и, увы, неизбежный этап каждой нашей гулянки: Андрей направлялся на битву с тоталитаризмом во всех его проявлениях, и удерживать его было бесполезно.

Потом вдруг из гулкой мглы высунулась головка Грини и пропищала:

— Моя баба пришла. Если что — девушки ваши.

— Не беспокойся! Конечно, наши! — благожелательно произнес Миша Петров.

Наконец, после особенно медленного и томного танца я все же отцепился от гибкой Нели и побежал по шикарной мраморной лестнице вниз. В прохладном кафельном помещении я ополоснулся холодной водой и спросил у Ивана Палыча, друга всех знаменитостей и хозяина здешних мест:

— Андрей Георгиевич не заходил?

— Загуляли-с опять? — благожелательно произнес Иван Палыч.

В этот момент в туалет всунулась лысая головка Грини и радостно сообщила:

— А там в холле... писателя вашего вяжут!

Я кинулся туда — и навстречу мне неслись мощные крики Андрея:

— Гады! Вы не знаете, кто такой Иван Бунин!

Четверо — не знающих, кто такой Иван Бунин, одетых в невыразительную темно-синюю форму, с трудом удерживали на мраморном полу четыре конечности Битова — каждый свою, но голова его была свободна, сверкала очками и изрыгала проклятия:

— Сволочи! Вы не знаете, кто такой Бунин!

— 3-знаем, з-знаем! — с натугой произносил один из сатрапов, с трудом удерживая левую ногу писателя.

«Откуда тут Бунин-то возник?» — с удивлением подумал я. Не знаю я этого и сейчас...

— Вот! Оскорблял, потом дрался! — доложил главный, представляя добычу дежурному по отделению. Я посмотрел на симпатичного дежурного: наверняка культурный человек — в таком месте работает, в аристократической части города!

— Понимаете, — заговорил я, — произошло чисто интеллектуальное недоразумение: Андрей Георгиевич подумал, что кто-то может не знать Бунина. Разумеется, это нонсенс! — горячо добавил я.

Дежурный благожелательно разглядывал нас.

— Эх, творческая интеллигенция! Трудно находить с вами общий язык!

— Так давайте и н-н-найдем! — с энтузиазмом воскликнул Михаил.

— Бунин, небось, не вел себя так! — проговорил старший в «группе захвата».

— Да что вы! — радостно сказал я. — ...«Однажды мы в «Европейской» засиделись с Федором Шаляпиным, и он, глянув на меня, вдруг сказал: «Ваня! Так ты же совсем пьяный!» — и, показывая свою удаль, отнес меня на закорках в мой номер на пятом этаже, и после, продолжая показывать удаль, велел коридорному принести столетнего бургундского, которое оказалось удивительно похожим на обыкновенную малиновую воду!»

Я отчеканил цитату на одном дыхании. Вытер пот. Наступила тишина.

— Так Бунина Шаляпин нес, а вашего — мы волокли. А он еще и сопротивлялся!

И вдруг все захохотали. Это, наверное, только в России возможно — когда одно золотое слово меняет ситуацию на полностью противоположную.

И тут лица милиционеров еще больше просветлели: в это подвальное, неуютное помещение входили, слегка пригнувшись, наши красавицы! Не бросили представителей творческой интеллигенции в трудный момент!

— Да... вот девушки у вас славные! — произнес дежурный, и это как бы окончательно прикрыло конфликт.

— В общем, ясно, — закрывая дискуссию, произнес хитроумный Миша Петров, — если бы Бунин сейчас ходил в ресторан — ребята бы знали его! — Он смотрел на Битова, но тот был по-прежнему суров.

— Спасибо вам! — проникновенно произнесла Неля, слегка качнувшись при этом, но кто ж не знал, что изящные женщины не всегда твердо стоят на своих длинных ногах!

Когда мы вернулись в ресторан, Саня Колпашников вскинул руки, и джаз его грянул туш — все в зале, уже знавшие о наших бедах, зааплодировали. Да, была жизнь!