Помоги проекту - поделись книгой:
Старик остановился, полез в жилет и достал часы с серебряной крышкой.
— Сейчас, — сказал он, — стрелка до минуты дойдет. Все. Восемь часов сорок пять минут. А вы видели где-нибудь такие часы? То-то!
После него я спрашивал время у милиционера, у молочницы, которая достала часы со дна бидона, у молодой красивой женщины с часами браслете.
— Сколько времени? — спросил я весело у гуталинщика. — Спасибо, — сказал я, — пять минут десятого? Это что же выходит?
Тут я припустил по бульвару и в школу прибежал ровно в девять.
Я сидел и думал. Почему? Почему, когда на меня смотрят, я отвожу глаза? Почему даже первоклассницы рисуют на мне мелом? Почему, когда на меня машут рукой, я краснею и отхожу в сторону?
Я думал, думал и все сильнее волновался и вдруг решил попробовать. Хоть капельку. Конечно, никогда меня не будут так любить и бояться, как Самсонова. Но, может, все же попробовать?
Как раз была перемена, и ребята стояли у печки и говорили.
— Ну, — сказал я себе, — пора! А может, рано? Куда спешить? Почему же сегодня?
Но тут я так на себя разозлился! Я вскочил с парты, пробежал по проходу, раскидал толпу, обнял Самсонова за шею, стукнулся с ним лбами. Все оцепенели и смотрели на меня. А я молчал. Я не знал, что сказать.
— Ты что это? — медленно спросил Самсонов.
Я молчал и только обнимал его.
— Наш Горохов что-то совсем запарился, — сказал Соминич.
Все засмеялись. Раздался звонок.
После уроков я бегал по улице и никого не находил. Ведь здесь, на этой самой улице, были люди, которые говорили со мной, улыбались, их было много, куда же они все подевались? Тут я вспомнил про гуталинщика, — он-то, наверное, на своем месте?
Он был на месте. Ho он был совсем не тот, что утром. Он был усталый и молчаливый. Он посмотрел на меня и не узнал. Я прошел мимо. Дворник в тулупе все так же стоял возле парадной. Он посмотрел на меня и зевнул. Словно ничего у нас утром и не было. А что, собственно, было? Ничего и не было.
Вечером, сделав уроки, я сидел на стуле. Тикали часы. Горела лампа. Вдруг я представил себе, как пройдет пятьдесят лет и я буду так же сидеть на этом стуле, и так же будет гореть лампа и тикать часы. Мне стало так страшно, — я вскочил и выбежал на улицу. На улице шел дождь. Нигде не было ни души. Я бежал мимо забора и вдруг увидел объявление:
«Открыт набор...»
Я сделал вид, что не заметил. Эти объявления давно уже меня мучили. А я бежал быстро — свободно мог и не заметить.
— Ты хоть себе-то не ври! — крикнул я и заставил себя вернуться.
Открыт набор в детскую спортивную школу. В секцию баскетбола. Занятия по вторникам и пятницам во Дворце пионеров.
Нас выстроили в большом холодном зале вдоль шведской стенки. В майке и трусах было холодно. Вдали стояли брусья, а под ними один на другом лежали черные маты. Тренер заставил нас бегать по кругу. Потом мы на бегу подпрыгивали, стараясь достать до щита. Потом тренер бросал навстречу каждому мяч и нужно было провести его и попасть в кольцо. Я стоял и видел, как один за другим исчезают передо мной ребята, и вот я стою один, передо мной ровный паркетный пол, и на меня сбоку летит огромный черный мяч!
Я схватил его, стал бить, бить и бежать, и я бил и бежал и вдруг увидел перед собой брусья, нагнулся, пролетел под ними, а дальше была стена, я пытался вести по стене, но мяч свалился и укатился.
«Ну, все», — подумал я и сел на скамейку. За спиной была теплая батарея. Я видел, что ребята разбились на команды и играют, и каждый старался блеснуть — кто дальними бросками, кто проходами, кто обманными движениями. Тренер очень смущался из-за этого и делал вид, что не смотрит. А я сидел. Вдруг я услышал, что кто-то сел рядом. Потом я услышал вздох. Это был тренер. Он посмотрел на меня, положил мне руку на плечо.
— Прыжок у тебя хороший, — сказал он и опять вздохнул.
Мы занимались уже третий месяц. Пятеро из нас вошли в команду. Капитан был Леня Градус. А я был запасной. После тренировки мы строились в шеренгу. Тренер обходил нас и каждому говорил что-нибудь приятное. Возле меня он всегда как-то мялся.
— Прыжок у тебя хороший, — говорил он наконец, делая ударение на слове «прыжок». Он говорил мне это каждый раз. И наконец я понял, что это значит, — уходи ка ты, братец, из секции. И я ушел. Потом я жалел об этом. Может, из меня вышел бы хороший баскетболист. Ведь говорил же мне тренер, что у меня хороший прыжок.
Я думал, что после баскетбольной истории мне будет хуже. Но мне было лучше. Я чувствовал. — что-то началось. Но тут случилось лето и произошли каникулы. Каникулам полагалось радоваться, но я не радовался. Я спал, спал целые дни и весь был в пуху, и в голове моей звенело. Но вдруг однажды я проснулся рано-рано, еще в темноте. Я думал, что все еще спят, но тут вдруг заметил, как в темноте что-то постукивает и поблескивает. Я понял, что это папа завтракает, не зажигая света. Я оделся и вышел вместе с ним на улицу. Я никогда еще не был на улице в такое время. Там было очень хорошо.
Сначала отец возражал, но потом все же устроил меня к себе на балалаечную фабрику. Двадцать седьмого июня я вышел на работу. Сначала я прошел настроечный цех. В высоком, сумрачном зале сидело много-много людей, и каждый мрачно играл на балалайке. Пройдя настроечный цех, я попал в сушилку. Там было очень жарко. По стенам стояли пятиметровые штабеля вырезки (вырезка — это такие деревянные бруски).
В начальники мне дали Леву — маленького, веснушчатого человека в большой пыльной кепке. Лева залезал на штабель, а потом как-то втискивался внутрь. Резко выпрямляя руки и ноги, он взрывал штабель изнутри. И падал с пятиметровой высоты. Не успевал я прийти в себя, как уже из тучи пыли появлялся Лева и начинал кричать, — почему я не гружу вырезку.
Я начинал грузить ее в ящик. По бокам к ящику были приделаны ручки. Как к носилкам. Мы с натугой поднимали ящик и медленно шли через двор. В середине двора была клумба, на которой росли красные цветы. В цветах легко ходила кошка с голубыми глазами. В углу двора из-под кирпичного дома торчала тонкая железная труба. Из трубы шел пар, и иногда она плевалась горячей водой метров на шесть.
Пройдя через двор, мы приходили на склад. И тут я каждый раз допускал ошибку. Я переворачивал ящик раньше времени — и ставил Леву на голову. Лева вскакивал и бежал ко мне, размахивая сушеным поленом. Но я всякий раз успевал извиниться. Ворча, Лева отходил.
Потом нас перевели работать на шестой этаж. Там мы грузили занозистые доски на платформу, которая раз в минуту с грохотом проваливалась куда-то вниз. В воздухе летала деревянная пыль. Лева натягивал кепку, брал в рот свитер, так что лица его вовсе не было видно. Когда платформа появлялась, он хватал ровно десять досок и одним и тем же движением бросал их на платформу. Но скоро по этому движению — Лева берет десять досок и бросает их на платформу — я научился чувствовать, когда Лева весел, когда расстроен, когда доволен собой, но не хочет этого показать, и когда ему на все наплевать, и когда он с волнением думает обо мне, — все это я научился понимать, хотя лицо его всегда было закрыто. Вокруг нас было еще много людей. Сначала я никак не мог их запомнить. Но потом так запомнил, что теперь уже никогда не забуду. Я стал понимать каждое их выражение глаз, каждое их вроде бы случайное и простое слово. Первый раз в жизни я так чувствовал людей, и это было так интересно, и так трудно, что я уставал от этого больше, чем от досок.
По утрам мы все вместе поднимались в лифте. Лифт был большой, желтый изнутри, и в нем горела лампочка. Лифт поскрипывал, шел вверх, и все в нем молчали. Все понимали, что нельзя так стоять, что надо что-то сказать, быстрее что-то сказать, чтобы разрядить это молчание. Но говорить о работе было еще рано, а о чем еще говорить, — никто не знал. И такая в этом лифте стояла тишина, хоть выпрыгивай на ходу. Честное слово, легче было пешком идти. Но я снова и снова ехал в этом проклятом лифте. Однажды я даже взял с собой детскую дудочку, чтобы заиграть на ней, только лифт в этот день сломался. Но во мне уже поднималось какое-то упрямство и веселье. В этот день после работы я сидел в раздевалке, стряхивая с пиджака опилки. Тут вошли Лева и еще один, Шепмековский. Лева громко рассказывал про лунатиков, про их огромную силу. Тут я кончил завязывать шнурок и спокойно сказал:
— Это верно. Вот я, например, лунатик. Сегодня ночью луна была, так я свою железную кровать узлом завязал.
Все засмеялись. И я тоже.
После этого я стал замечать, что очень изменился. Раньше, когда я сидел один в раздевалке перед своим шкафчиком и кто-нибудь входил, — я тут же выходил. А теперь я оставался. Совершенно спокойно. И даже с удовольствием.
Я кончил работать, и лето уже кончилось. Я лежал на горячем песке и чувствовал запах сосен и пытался сосчитать их по запаху. Потом я вставал и шел по пляжу, и снова падал на песок, и лежал. Я был не один. По пляжу бродило много людей, жующих длинные сосновые иголки, снимающих с лица теплую осеннюю паутину, улыбающихся счастливо и сонно.
Первого сентября мы собрались в непривычном классе. Каждый чувствовал, что как-то изменился за лето и все другие как-то изменились, и никто еще вроде не знал, что делать и как себя вести: все немножко позабыли прежних себя и прежних других, и уже не было ясно, как прежде, кто хороший и кто плохой, кто главный и кто не главный.
Соминич ходил по классу и всем говорил:
— А я вот форму порвал. И не жалею.
Потом он стал настойчивей, и говорил:
— А я вот форму порвал. И тебе советую.
Но никто его не слушал. Мы стояли у окна и осторожно говорили про лето. И из этого разговора я почувствовал, каким важным это лето было для каждого из нас. Я стоял и говорил вместе со всеми и даже не вспоминал, как мне раньше это было нелегко. После уроков нам не хотелось расходиться. Мы пошли все вместе по улице. Нам хотелось что-нибудь сделать вместе, но мы еще не знали что. Вдруг Соминич достал пачку папирос и сказал: «Закурим?». Все закурили. Мы шли по Невскому и курили.
Вдруг запахло паленым.
— Ребята, — сказал Слава, — кто-то из нас горит.
Никто не признавался. Мы шли дальше.
У меня из рукавов повалил дым, но я все говорил, что это ерунда, неважно, не стоит обращать внимания.
— Ну, смотри, — сказал Слава.
Из-за пазухи у меня показалось пламя.
— Ладно, хватит, — сказал Слава, сорвал с меня пальто, бросил в лужу и стал топтать.
А я стоял в стороне и плакал. Мне не так было жалко пальто, хотя я сшил его на заработанные деньги, главное, я боялся, что ребята по этому случаю вспомнят, каким я был раньше, и все начнется сначала.
Пальто уже горело большим и ярким пламенем. Дым поднимался до второго этажа...
И вот ко мне подошел Слава и молча протянул пуговицы...
Мы сели в автобус и поехали. Я смотрел на ребят и все боялся, что сейчас начнутся насмешки, как раньше. Но нет, они смотрели на меня хорошо. А Слава все говорил, что весь класс весь год будет собирать весь утиль, и все деньги пойдут мне на пальто. Он даже пошел со мной, чтобы сказать это моим родителям.
— Привет, — сказал я, входя в кухню, — а у меня пальто сгорело.
— Хорошо, — сказала мама.
— Это как же хорошо? — спросил я.
— А? То есть плохо, конечно, плохо, — сказала мама, рассеянно улыбаясь.
— Да ты что? — сказал я. — Не понимаешь?
— Тише, — сказала мама, — подумаешь, пальто!
Мы заглянули в комнату. Отец сидел за столом, а перед ним был мужчина с бородой. Они тихо говорили и осторожно касались друг друга, словно оба они были хрустальные.
Я и автомат
Началось все с того, что в сквере около нашего дома установили новенький телефон-автомат. В тот же вечер я взял записную книжку, двухкопеечную монету и пошел звонить моему другу Славе. Славы не было дома. Ну, я разозлился и с размаху бросил трубку на рычаг. Звонишь ему по телефону, а его, видите ли, нет дома!
Вдруг я услышал, что за дверцей с надписью «возврат монеты» что-то звякнуло. Надавил на дверцу и вижу — лежат там три монеты!
Сначала я здорово обрадовался. Зажал монеты в кулаке и побежал куда-то по улице. И вдруг остановился.
«Нет, — подумал я, — что-то здесь не так. Деньги это не мои, и попали они ко мне как-то странно. И что с ними делать — непонятно».
Родители мои ушли в театр, и посоветоваться вроде было не с кем. Но тут я вспомнил, что у меня в книжке записаны телефоны всех наших родственников.
«Позвоню-ка я дяде Семену, — подумал я, — он такой солидный, он все мне объяснит».
Я вернулся к автомату, опустил в щель монету, набрал номер.
Трубку взял сам дядя Семен.
— Алло, — сказал он, — алло.
— Дядя Семен, — закричал я, — дядя Семен!
— А, это ты, Александр, — сказал дядя Семен и почему-то облегченно вздохнул, — ну, что там еще у тебя?
— Тут такой случай, — сказал я, — вот если вы взяли чужие деньги...
— Какие деньги? — заорал вдруг дядя Семен. — Не брал я никаких денег! Болтают все разную чушь, а ты им и веришь!
— Да нет, вы меня не так поняли!
— Отлично тебя понял, — сказал дядя Семен, тяжело дыша, — вся ваша семейка такая!
И он повесил трубку.
Ну и дела! Кому бы еще позвонить? Можно позвонить дяде Вене, но он какой-то легкомысленный. Но все-таки я набрал его номер.
— А-а-а! — закричал он. — Сашка! Ну здорово, здорово! Что ж ты к нам не заходишь, — ты заходи!
— Дядя Веня, — перебил я его, — тут у меня автомат сломался...
— Ну-у-у, — закричал дядя Веня, — как же ты так? Ведь я же три года назад подарил тебе автомат, и я совсем не виноват, что ты сломал у него приклад... — Тут дядя Веня заметил, что сказал стих, и захохотал. Потом он сказал этот стих жене и двум дочкам, и я долго стоял и слушал, как они хохотали вчетвером.
— Ну ладно, — сказал он наконец, — ты уже большой, тебе автомат ни к чему.
— Да нет, я же совсем не о том автомате! Я о другом автомате!
— Ха-ха, — засмеялся дядя Веня, — один автомат он сломал, а теперь ему нужен другой! Теперь ему нужен другой, а он такой дорогой... — Тут дядя Веня расстроился, что стих получился неудачный.
— Ну ладно, — сказал он, — пока. Заходи как-нибудь.
И повесил трубку.
Шатаясь, я вышел из будки. Вот ведь бывают положения. Никто тебе не может помочь, самому соображать надо, как лучше поступить. Я сел на тротуар и стал думать. И наконец я понял: надо монеты, которые выпали, опустить обратно. Я решил твердо, но на всякий случай позвонил Эдуарду Ивановичу, нашему классному руководителю.
— Эдуард Иваныч, здрасте! Это говорит Горохов.
Поделиться книгой: