Что посеешь...

Отводит в сторону глазки, — значит, не говорил! Нашёл, как я понимаю, козла отпущения, всю вину решил на меня свалить.

«Ты ещё благодарить меня должен! — Это он мне говорит. — Я отстоял тебя, добился, чтобы рядовым сотрудником ты был на станции оставлен, так что свою работу можешь продолжать!»

Хитрый был, знал, чем меня купить. Я давно уже понял, что работа — главное средство против обид. Начинаешь работу ты, она, при упорстве твоём, всё лучше и лучше начинает получаться, замечательные результаты выходят, потом посмотришь случайно ты на обидчиков твоих — господи, думаешь, какие букашки! Ничего-то не могут они, что ты можешь! Жалеть в пору, а не обижаться на них!

Так и тогда: ушёл я в новую работу и через месяц уже и забыл, что не начальник я уже, — тем более все простые люди, с которыми работал я, ничуть не с меньшим уважением ко мне относились, а, может, даже и с большим, указания мои тут же бросались выполнять. Так что я ничего почти не потерял, только в оплате, — но о деньгах я никогда особенно не беспокоился.

Тем более новая очень интересная работа пошла. Ну, сорта проса мои были уже утверждены, и тогда я новой культурой занялся, необычной — тогда она впервые появлялась у нас.

Экономика у нас, знаешь из истории, раньше отсталая была — после революции приходилось её поднимать. В частности, появилась огромная потребность в резине для шин автомобилей, самолётных колёс и так далее. А каучук тогда получали только из сока тропической гевеи, у нас она не росла, и за этот сок, из которого изготовляли потом резину, государству огромные деньги другим странам приходилось платить.

Тем более война шла, многие международные каналы оказались нарушенными, а потребность в резине, наоборот, выросла: машин надо было больше выпускать, самолётов и так далее.

И тогда обратились учёные к кок-сагызу. Издавна это малоизвестное растение в Азии росло — казахи из него что-то вроде теперешней жевательной резинки делали. В теле его — ну, он отдалённо на репу походил, только длиннее и уже — проходили нити млечного сока, который похож был на сок гевеи и годился на производство резины. Высеял я у себя кок-сагыз, стал тщательно за ним ухаживать и удобрять — и сделал открытие! Раньше считалось, что волокнистые пучки только в центре растения проходят, а я на своих полях увидел, что, если кок-сагыз удобряется, он получается значительно толще и ещё несколько волокнистых пучков возникают в его теле. С открытием этим бросился я к профессору Александрову — он в Казани в эвакуации жил, — к тому самому, что в аспирантуре нам анатомию растений читал и который давно уж у меня аналитический склад ума отмечал. Показал ему эти множественные пучки — он говорит: «Да, это открытие! Никто ещё сразу несколько пучков в кок-сагызе не получал!»

Прикрепил мне помощницу свою, Майскую — она по специальности химик была, — провели мы тщательный химический анализ новых пучков и большую статью с ней послали в «Вестник Академии наук». Огромный резонанс тогда имела эта статья: кок-сагыз тогда в центре сельскохозяйственной науки стоял!

Так что снова я оказался на коне! Вопреки всем негодяям и дуракам сумел дело сделать, свой вклад в народное хозяйство внести.

Тем временем война к концу уже подошла, но жизнь моя на станции не налаживалась никак. Замалютдин этот полным самодуром оказался — ничего не хотел слушать, только кричал.

Александров однажды посмотрел на него и говорит: «Знаете что? Вам надо в Ленинград возвращаться, в ВИР — только там вы настоящее применение найдёте своим способностям! Скоро я еду в Ленинград и почву для вашего приезда в ВИРе подготовлю, думаю, что при вашей работоспособности вы будете очень нам полезны!»

Так что на Замалютдина я уже меньше стал внимания обращать, настроился уже: «В Ленинград! В ВИР!» Алю уговорил. Труднее всего оказалось отца твоего, Валерия, уговорить: ему уже шесть лет к тому времени было, друзей себе на станции завёл, ни за что не хотел расставаться с ними, ревел. Ну, к тому времени у нас ещё дочка была — твоя тётя Оля, которая в Москве сейчас живёт.

Тут и Кротов как раз вернулся на станцию. Я говорю ему: «Поехали в ВИР!»

Вернулся он, правда, наполовину инвалидом. В боях под Москвой ранило его пулемётной очередью в ноги, и он на страшном морозе, — может быть, знаешь из истории, какие страшные морозы были тогда, — двое суток в снегу пролежал. Говорит: «Помню только, что я правую руку старался под мышку засовывать, греть, чтобы хоть правую руку спасти». Потом снова сознание терял. «Следующее воспоминание, — рассказывал, — горящий сарай! Я лежу, меня перевязывают, а сарай весь горит! Потом снова не помню ничего!»

Попал он в санитарный эшелон, и повезли его в Сибирь. Жена его, Катя, в Казани как раз на эвакуационном пункте работала и разыскала его, пока эшелон стоял, сумела за эти несколько часов с эшелона его снять и устроить уже в казанский госпиталь, под свой надзор. Я, помню, был в госпитале тогда. Он лежал, улыбался, у него вроде всё здоровое уже было, только пальцы на руках отмороженные были, сухие, как когти у птицы. Мы разговаривали с ним, шутили, но на пальцы оба старались не смотреть. Катя всё надеялась, что удастся пальцы спасти, но осмотрел их главный хирург госпиталя и говорит: «Надо ампутировать!»

Помню, Катя тогда приехала к нам домой, всю ночь проплакала. Утром поехала в госпиталь — после операции мужа встречать. Отрезали ему на левой руке все пальцы, по самую ладонь, на правой два оставили — средний и безымянный.

— А, я помню Кротова! — сказал я. — Вы часто с ним в шахматы играете. Он вот так вот фигуру двумя пальцами берёт!

— Правильно! — кивнул дед. — Он самый. И вот решили мы, значит, с Кротовым переезжать в Ленинград. Ну, ему, как инвалиду войны, можно было тогда любой город выбирать для жилья, но и меня в Ленинграде многие знали уже — и по аспирантуре, и по защите, и особенно после того, как я за выведение сортов проса получил министерскую премию второй степени.

— И большая премия была? — поинтересовался я.

— Да тысяч, кажется, пятнадцать, — вспомнил дед.

— Ого! — проговорил я.

— Вот тебе и «ого»! — сказал дед.

— Повезло!

— Опять ты за своё «повезло». Хочешь знать, особенного везения в жизни у меня никогда не было. Скорее наоборот: если только может случиться какая-то неприятность, обязательно она со мною случается. А так, чтобы мне что-то выпало, что другому совсем должно достаться, — такого в жизни никогда у меня не бывало! Только упорным трудом! И как-нибудь я тебе расскажу, сколько усилий пришлось предпринять, для того чтобы приезд в Ленинград организовать! Ну, вот наконец всё вроде устроилось, сложили мы все наши вещи, упаковали нашу мебель в чехлы из рогожи — она долго ещё в квартире у нас валялась, приятно так лыком пахла.

— Точно! — сказал я. — Она и сейчас лежит. Недавно я раскопал её в сундуке, друзьям показал — никто из них даже сказать не мог, что это такое. Один только — наш отличник Долгов — высказался: «Лапоть, но очень большой».

— Да, — вздохнул дед. — Забывается всё! Никто и не помнит уже, что такое рогожа! Ну вот... стали мы жить тут. И ты благодаря этому здесь учишься и живёшь, что мы тогда переехали сюда. Отец твой Валера, мой сын, в первый раз в Ленинград въезжал, а я был уже с городом знаком, — можно сказать, сложился здесь.

Поселились мы, что интересно, в том же самом доме на Сапёрном, где я во времена аспирантуры жил, только дали уже нам теперь две большие комнаты. И стали жить.

Правда, из Ленинграда много ещё раз возвращался я в Казань на время, смотрел, как размножение моих сортов продвигается, — всё большую и большую площадь занимали они в Поволжье. Помнишь, как называются-то мои сорта?

— «Казанское сто семьдесят шесть» и «казанское четыреста тридцать»! — выпалил я.

— Молодец! — Дед даже растрогался. — Ну, приняли меня в ВИРе вроде бы хорошо, ввели в учёный совет — теперь я сам в президиуме на заседаниях сидел, страх на молодых диссертантов наводил! Всё вроде отлично шло. В тысяча девятьсот пятьдесят втором году я докторскую диссертацию защитил — по селекции проса. По-моему, вполне справедливо я счёл, что были у меня основания писать диссертацию по селекции проса. Защита, правда, не очень гладко прошла — со второго раза. В первый раз один из оппонентов моих — Герой Социалистического Труда профессор Писарев из Москвы не приехал — не знаю почему, может, заболел: он довольно пожилой уже был. Перенесли защиту на два месяца — я, помню, рвал и метал, места себе не находил! «Надо же, — думаю, — из-за какой-то случайности вся жизнь может насмарку пойти!»

Через два месяца повторная состоялась защита. Вместо Писарева моим оппонентом вызвалась быть профессор Синская — знаменитая учёная, специалист по исторической географии культурных растений — её книга «Динамика вида» почти во всех странах переведена.

На этот раз защита нормально прошла, потом утвердили в Москве — и стал я доктором наук, а вскоре профессором.

«Надо же, — с каким-то изумлением на себя в зеркало смотрел. — Совсем ещё недавно, кажется, босиком по Берёзовке бегал — и вот уже профессор, доктор наук!»

Ну, все, конечно, поздравляли меня. Настя, старшая сестра моя, из Берёзовки мне огромное письмо прислала. «Так и знала, — писала, — что у тебя, Егорушка, светлая голова и что всё, что я сделала для тебя, зря не пропадёт!»

Помню, аж заплакал я, это письмо прочитав.

Пошла в ВИРе работа — учёные советы, заседания, международные конференции. Мне нравилось всё, я уже заважничал слегка. Но в жизни всегда надо внимательным быть: она удары часто наносит в те моменты, когда ты как раз доволен всем и позволил себе расслабиться. Ну, надо сказать, некоторые мои собственные качества сыграли тут свою роль. Многому я выучился за жизнь, но дипломатией так и не овладел. По-прежнему сразу же говорил всё, что в голову приходило мне. Теперь, оглядываясь назад, понимаю, что сильно мне это качество повредило, — сейчас бы наверняка уже академиком был, если бы не оно. Так и тут оно меня подвело. Работал вместе со мной Митя Дрожжёв, мой друг, по отделу овощных. Потом он председателем учёного совета стал, но вроде таким же простым парнем остался, этаким залихватским весельчаком. Работал он, надо сказать, неплохо, и составили они с сотрудниками такой «Справочник агронома», в котором подробнейшим образом были перечислены и охарактеризованы все сорта культурных растений, самых разных. Работа нужная, ничего не скажешь. И уже из печати вышла, огромным тиражом — толстенный том. И тут на очередном учёном совете поднимается вопрос: «Что выдвигать от ВИРа на соискание Государственной премии?» И вот встаёт один из членов совета и предлагает выдвинуть на премию этот вот самый справочник. Ну, справочник хороший, слов нет — я сам Мите неоднократно его хвалил. Но чтобы на Госпремию выдвигать? А выступающий продолжает её нахваливать: книга, без которой невозможен прогресс в сельском хозяйстве, книга, которая лежит на столе любого грамотного агронома в стране! И тут словно кто-то за язык меня дёрнул — да и принято было с Митей у нас дружески подтрунивать друг над другом. Да ещё тут, как назло — бывают же такие случайности в жизни? — рука моя прямо легла на толстую телефонную книгу на столике.

«Ну и что, — голос свой слышу. — Эта вот книга, — телефонный справочник поднял, — тоже на столе каждого грамотного лежит, но это не значит, что за неё надо Государственную премию давать!»

В середине фразы понял уже, что зря это я говорю, хотел язык прикусить, но не сумел. Говорят, у каждого человека — особенно знаменитого — историческая фраза есть, которую он в поворотный момент жизни своей произнёс. Цезарь, помнится, сказал: «Рубикон перейдён!» А вот моя историческая фраза эта была — про телефонную книгу, только после фразы этой карьера моя не вверх пошла, а вниз.

Договорил, помню, я эту фразу — в комнате повисла долгая тишина. Потом вдруг Митя захохотал, долго смеялся, искренне, даже слёзы рукавом утирал.

«Ну, — думаю, — всё в порядке: если Митя хохочет, значит, не обиделся».

И после мы с ним дружески на улицу вышли, весело до дома дошли.

«Хороший, — думаю, — парень, обиды не помнит!»

Но оказалось, запомнил, и крепко: стал мне с этого дня всеми силами вредить, но незаметно, за моей спиной. И вот вызывают меня примерно через два месяца к начальству и говорят: «Мы хотим предложить вам одну весьма почётную должность — директором вновь организующейся селекционной станции в Суйде, под Ленинградом». — «Да не справлюсь я, наверное, директором». — «Мы уверены, что справитесь. Мы спросили у Дмитрия Дрожжёва, кого он может порекомендовать на эту должность, и он порекомендовал вас!»

А я абсолютно простодушный был. Хоть все волосы уже тогда растерял, — а полысел я, надо сказать, годам к сорока, как только докторскую защитил, — совсем уже почти лысый был, а от деревенского своего простодушия мало ушёл.

«Ну что ж? — говорю. — Попробовать можно. Только будут ли у меня там условия для научной работы?» — «Вы, — говорят, — директор, и в вашей власти создать себе любые условия для научной работы!» — «Ну ладно, — говорю, — тогда согласен!»

Пришёл я домой, Але говорю. А она: «Балда ты, балда!»

Хорошо, хоть она сообразила, отказалась из ВИРа уволиться, осталась в городе жить, — а то, глядишь, у нас бы и квартиру городскую забрали, если бы оба мы в Суйду переехали.

Ну, приехал я в Суйду — и тут только понял, на что я согласился!

В сущности, никакой станции не было ещё тогда, всё сначала нужно было создавать. Ну, то есть крестьяне местные жили в своих избах, а для сотрудников построили несколько фанерных домиков и всё! «Ну что ж, — думаю, — сам вызвался — сам и расхлёбывай!» Купил себе резиновые сапоги — грязь там выше колен стояла, — тёплый ватник купил и пошёл по полям. Вроде ничего. Но зато как придёшь поздно вечером домой — переселение моё поздней осенью совершилось, — печка холодная, постель ледяная: даже руку подсунуть под одеяло и то холодно — как в прорубь суёшь. Начинаешь топить плиту — это ночью уже, часов в одиннадцать. Потом придумал ещё: набирать в бутылки воду, на плите нагревать и в постель укладывать под одеяло, чтобы немножко подогреть простыню, прежде чем ложиться туда. И вот, помню, стою я, согнувшись, над плитой, разглядываю воду в бутылке одной: «Закипела вроде уже? Или нет?» И только на секунду отвернулся — повезло! — как раздаётся вдруг страшный взрыв, в щёку мою с болью врезаются осколки — и тут же сверху на меня обрушивается обвал горячей воды! На секунду я задержись — мог бы от этого взрыва зрения лишиться!

Но это, как говорится, бытовая сторона. Больше всего расстроило меня другое: только тут я понял, что такое должность директора! Времени и сил для научной работы нисколько не остаётся!

Станцию строить надо, и все вопросы сходятся ко мне, — а я в таких вопросах, где практическая смётка и хитрость нужна, всегда был полный профан!

То есть, например, по плану нужно построить двухэтажное здание для лаборатории. А строительных организаций, таких, как сейчас, тогда не было ещё — надо было строить хозяйственным способом, то есть доставать где-то кирпич, известь, шифер для крыши и сотни других материалов. Потом находить где-то строителей, договариваться с ними, хитрить. В общем, от этой должности я за год остатки волос порастерял! Но всё же выстроил там лабораторию (там, куда мы с тобой едем сейчас), четыре дома, котельную, паровое отопление к домам этим провёл. Потом в Смольный поехал, где наши местные власти размещаются, и говорю секретарю обкома по сельскому хозяйству (мы с ним давно знакомы были, в аспирантуре вместе учились): «Спасай! Снимай меня с должности директора, назначай рядовым научным сотрудником!» Усмехнулся он, говорит: «Впервые человека встречаю, который не повысить, а понизить его просит!» — «А я вот такой, — говорю. — Понизь! Ни о чём больше не мечтаю — только об этом!» Он говорит: «Ну хорошо. Только просьба у меня: продержись ещё немножко, пока мы человека на твоё место подыщем!» — «Немножко? — спрашиваю. — Это сколько?» — «Ну, — говорит, — что-нибудь месяца два». — «Хорошо, — говорю. — Месяца два продержусь!» И вскоре вызывают меня снова к нему. Сидит у него в кабинете здоровый такой краснолицый мужик.

«Познакомься вот, — секретарь мне говорит. — Это твой новый директор». — «Искренне рад! — говорю. — От всей души!» — «А ты, — секретарь говорит, — назначаешься начальником отдела селекции!» — «О большем, — говорю, — я и не смел мечтать!»

Вот радость была! Снова я селекцией стал заниматься. Тут внимание моё на рожь обратилось. Поскольку более важной культуры нет сейчас. Пшеница — это всё-таки булка.

А рожь — чёрный хлеб, ржаной. А хлеб, как говорится, всему голова!

До этого, сразу после переезда в Ленинград, занимался я кукурузой. Дано мне было ответственное задание — восстановить вировскую коллекцию сортов кукурузы, пересеять все семена, получить новую репродукцию, — а то за время войны и блокады коллекция состарилась, не пересевалась. Но для этого я специально выезжал на юг, на станцию Отрада Кубанская: в тех краях кукуруза идеально вызревает.

Я посеял один год кукурузу в Суйде — вижу, не вызревает она, початка с зёрнами не даёт в условиях холодного северного лета — и отказался от неё. Природа, к сожалению, не резиновая, её нельзя до бесконечности растягивать в том направлении, в котором тебе хочется. И перешёл я полностью на рожь. Исконная северная культура, и притом гораздо хуже изученная, чем многие другие. Я уже говорил тебе о ней, сравнивал с кошкой, что поздно приручилась и поэтому плохо слушается. Ну, кроме того, пшеница — это культура господская, её издавна сеяли помещики, поэтому изучена она была хорошо, а рожь — культура бедняцкая, её всегда — чтобы хоть чёрный хлебушек получить — крестьяне сеяли на своих участках, а им уж не до науки было, поэтому селекция ржи практически не велась. В общем, было тут над чем голову поломать, куда приложить полученные знания и опыт.

— Ну и как успехи? — поинтересовался я.

— Как успехи, говоришь? — усмехнулся дед. — Ну что же, сейчас покажу. Нам выходить: станция Суйда!

— Ах да! Я и не заметил!

Мы вышли из вагона на платформу, спустились вниз. Стуча насыпанной вдоль рельсов крупной чёрной галькой, перешли пути.

Сначала пахло ещё железной дорогой — разогретым железом, креозотом, которым пропитывают шпалы, — потом мы прошли длинный забор, за которым поднимались серебристые цистерны, пошли тропинкою через поле — и запахло сырой землёй.

Сначала мы шли вдоль большого поля, из которого торчали какие-то толстые зелёные стебли, все сплошь обрезанные. Вглядываясь с изумлением в них, я понял вдруг, что это стебли обычной картошки, но почему-то обрезанные почти наголо.

— Чего это вы сделали? — удивился я.

— А, это листья картошки заболели фитофторой. Для того чтобы на клубни болезнь не перешла, пришлось ботву срочно скосить! — рассеяно, думая уже о своём, проговорил дед. — О, вот и рожь! — обрадовался он.

Мы свернули с дороги и, увязая в мокрой земле, свернули на поле. Оно тоже произвело на меня странное впечатление: оно вроде было скошено, но какими-то клоками — местами торчали лишь короткие оставшиеся обрезки стеблей, местами нормальная рожь, со стеблями и колосьями, стояла созревшая, пожелтевшая, но не убранная, — это напоминало стрижку головы парикмахером, у которого то и дело ломается машинка.

— Вспоминается одно печальное классическое стихотворение, — съехидничал я. — «Только не сжата полоска одна, грустную думу наводит она!»

— А? — словно издалека рассеянно откликнулся дед. — А, ты про это, что ли? — Он кивнул на торчащие местами растения. — Уберём, уберём! То есть уберут хозяйственники, обмолотят. Не беспокойся, не пропадёт! Но только нас, селекционеров, интересуют, прежде всего, те растения, которые удались: мы их в первую очередь снимаем, обмолачиваем и готовим к следующему севу, чтобы в следующем севе только одни удачники участвовали.

— А это, значит, неудачники? — Я с сочувствием посмотрел на бесприютно раскачивающиеся под холодным осенним ветром колосья.

Дед подошёл к одному такому несжатому участку, цепко схватил пальцами крайний колос, потрепал его, потом, с сожалением сморщившись, отпустил. Колос покачался на стебле и обиженно, как мне показалось, застыл.

— Да, неудачная делянка! — продолжая болезненно морщиться, проговорил дед.

— А где удачные? — спросил я.

— Удачные... вот! — Дед показал на торчащие из земли жёлтые обрезки. — Собраны уже... и в основном изучены — к севу готовим!

— А отчего получаются одни удачные, а другие неудачные? И что считается удачным, а что неудачным? — задал я глубоко взволновавший меня вопрос.

— Ну, если говорить только о ржи, а не о чём-нибудь другом, — усмехнулся дед, — то существует сорок шесть чётких признаков, по которым рожь считается удачной или неудачной. В признаки эти входят: размер и форма семян, устойчивость к болезням, скороспелость, зимостойкость, соотношение масс колоса и соломины, прочность и длина соломины, химический состав зерна, устойчивость к засухе, пригодность к механизированной уборке... Всех признаков я не буду тебе перечислять: всё равно не запомнишь. Для начала выделю тебе то главное, чего я добиваюсь у ржи. Это высокая урожайность и — неполегаемость. Потому что рожь, полёгшая от ветра и дождей, — наполовину погибшая: колосья путаются со стеблями, трутся, осыпаются, при уборке комбайном ещё теряется много зерна... В общем, полегаемость ржи едва ли не главный бич. Видишь, неудачники как согнулись и перепутались, — кивнул дед. — Поэтому в следующий заезд их уже и не берём.

— Помню! — закричал я. — Ты рассказывал про причёску: длинная перепутывается ветром, а короткая — нет!

— Правильно, — кивнул дед. — Значит, поставил я себе задачу: вывести сорт короткостебельной ржи, но при этом высокоурожайной.

— А почему ты сказал: «но» урожайной? — спросил

я. — Разве урожайность и короткостебельность — враги?

— Ну, я уже немножко рассказывал об этом, — сказал дед. — Скажем, урожайность мне в гибрид откуда можно взять? От любой самой культурной, самой высокоурожайной ржи! А короткостебельность откуда? Среди культурных сортов карликов нет: о росте раньше никто и не думал, все только старались колос утяжелить. Значит, откуда мне карликовость взять?

— От какого-нибудь карлика, — сказал я.

— Правильно! — сказал дед. — И вот недавно совсем был найден — причём в посевах культурной ржи — случайно затесавшийся туда карлик. Назвали его ЕМ-один — естественный мутант номер один. Я сразу схватил его и скрестил с самым высокоурожайным северным сортом ржи под названием «вятка».

— А как это скрещивают? — поинтересовался я.

— Знаешь, как происходит завязь плода? Пыльца с пыльника, который рассеивает по ветру пыльцу, попадает на рыльце, происходит завязь, и из неё потом вырастает плод, в данном случае — зерно. А когда хотят скрестить разные растения между собой, стараются, чтобы на рыльце попала пыльца не с растения этого сорта, а с растения другого сорта, намеченного селекционером, в данном случае — с этого вот карликового мутанта ЕМ-один.

— И как же это делается?

— Очень просто. Как только приготовится «вятка» цвести (рожь ведь тоже цветёт, хотя цветы у неё не очень эффектные), так сразу вырываются у неё все пыльники, чтобы её рыльца её пыльцой не опылялись.

— А опылялись чтобы они пыльцой ЕМ-один! — воскликнул я.

— Правильно! Но не только ЕМ-один! Это только плохой селекционер одну только попытку делает в год — хороший селекционер разные варианты сразу пробует! Селекционер — это не конструктор, который может сколько захочет раз в году модель свою переделывать. У нас по-другому: сделал — и год жди, что вырастет, — переделывать уже ничего нельзя, только ждать. Поэтому надо самые разные варианты запустить. Про ЕМ-один я потому вспоминаю, что он самый удачный оказался из множества опробованных: ген короткостебельности у него доминантным оказался, то есть побеждающим, все гибриды после него короткостебельными получились.

— А с колосом как? — солидно поинтересовался я.

— С колосом более-менее нормально, — ответил дед.

— Значит, выведен новый сорт? — сказал я.

— Погоди! Не лезь поперёд батьки в пекло! — усмехнулся дед. — Как говорится: «Твоими устами да мёд бы пить»! То есть всё бы так получалось, как ты говоришь! Но я уже объяснял тебе: природа человеку не хочет подчиняться — упорно борется за то, чтобы сохранять себя неизменной, и для этого ею хитрейшие механизмы придуманы, многие из которых совершенно ещё не разгаданы. Знаешь, например, что в растениях разные химические реакции происходят?

— Догадываюсь, — сказал я.

— А знаешь такую удивительную вещь, что все известные химические реакции в растениях в тысячи раз быстрее происходят, чем, скажем, в лаборатории, и, почему это так, никто не понимает?

— Никто?

— Никто! Тот, кто эту тайну поймёт, сразу великим учёным станет. Такая же загадка — устойчивость, неизменность растений. Природа очень коварна. Скажем, провели мы скрещивание, получили наш замечательный гибрид — все растения короткостебельны.

— Отлично! — сказал я.

— На следующий год высеиваем семена нашего гибрида, вырастает второй урожай — ровно четвёртая часть всех растений снова с длинными стеблями!

— Ровно? — поразился я.